Текст книги "Фельдмаршалы Победы. Кутузов и Барклай де Толли"

Автор книги: Владимир Мелентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Не получив результата на левом фланге, Наполеон огромными силами атакует центр русских войск, то есть армию Барклая. «На всей нашей линии, – писал его адъютант А. Муравьев, – кипело ужасное побоище. Бой пехотный, ручной на штыки, кавалерийские атаки… артиллерийский непрерывный огонь… убитые и раненые падали с обеих сторон, по ним скакали орудия и кавалерия… груды, горы убитых лежали на пространстве четырех верст».

Как воин и полководец Барклай на Бородинском поле был великолепен. Простой, ясный и практичный ум его расчетливо оценивал обстановку и принимал абсолютно правильные решения. Предусмотрительность его была всеобъемлющей. На поле боя он видел все и с неизменным присутствием духа спокойно отдавал распоряжения. Вместе с тем он сам водил воинов в атаку.

«Храбрости необычайной: не разумеет страха», – писал о нем Ермолов. Он умело противопоставляет маневру Наполеона контрманевр, атаке – контратаку. Временами инициатива Бородинского сражения переходила к нему. Он предотвращает прорыв то левого фланга спешной переброской сюда корпуса К. Багговута, то центра – усилением его корпусами Ф. Корфа и А. Крейца. Предвосхищая намерения Наполеона по захвату батареи Раевского, он перемещает сюда кавалерийские соединения.

Здесь, в районе центральной высоты, развернулась величайшая в истории войн кавалерийская сеча. В атаку на врага шел цвет русской кавалерии: кавалергарды и драгуны, конногвардейцы и гусары, «и казалось, вся высота превратилась в движущуюся железную гору. Блеск оружия, касок и панцирей, освещенных солнечными лучами, смешался с огнем орудий, которые несли смерть со всех сторон, делали редут похожим на вулкан в центре армии», – так описано это волнующее зрелище.

С хладнокровием, которого не мог растопить зной Бородинской битвы, теперь Барклай, не обращая ни малейшего внимания на свист пуль и вой ядер, как демон носился по полю брани, появляясь в самых опасных местах сражения. В полной парадной генеральской форме, с обнаженной шпагой в руке, он был постоянно в рядах тех, кто атаковал и кого атаковали.

«У него не иначе как жизнь в запасе!», – воскликнул генерал Милорадович. «Он ищет смерти», – вторили ему солдаты. Действительно, смерть витала вокруг него. Под ним пали четыре лошади, были убиты два его адъютанта и ранены девять сопровождавших его офицеров. Дважды он чуть не попал в плен, но сумел отбиться. Его шляпа была прострелена, а мундир забрызган кровью. А он, как заговоренный, оставался цел и невредим.[66]66
  Во время Бородинской битвы Барклай де Толли был лишь слегка ранен и контужен, что никак не отразилось на его поведении.


[Закрыть] Солдаты, ранее не желавшие отвечать на его приветствие, теперь при приближении Барклая восторженно кричали ему: «Ура!»

Когда очередная лошадь под ним была ранена и польские уланы бросились, чтобы схватить генерала, на выручку мужественно устремились те, кто еще вчера подозревал его в измене.

Сменив коня, Барклай все так же неистовствовал. Патриот в самом лучшем понятии этого слова, он исполнял свой ратный долг, не думая о себе. Впрочем, только ли патриотизм предопределял поведение Барклая на Бородинском поле?

Вспомним, что Бородину предшествовало беспрерывное отступление армий с полным неприятием полководческого замысла Барклая (генерал «Болтай-да-и-только»). Вспомним о явном недоверии с подозрением в измене («генерал-инородец»). Вспомним об огульных обвинениях его «во всем и вся», как устно, так и письменно изъявляемых. И все это на фоне всеобщей ненависти к нему за оставленную территорию и поруганную честь русского воинства!

Вспомним и об отстранении Барклая от руководства действующей армией, и о неопределенности министерского поста, о том моральном кризисе, что пришлось ему пережить, узнав о негативной оценке сохраненной им армии. Вспомним о письмах в Петербург, в которых он высказывал желание умереть в предстоящем сражении, – и тогда будут понятны слова Александра Сергеевича Пушкина, посвященные Барклаю де Толли в Бородинском сражении:

 
Там устарелый вождь, как ратник молодой,
Свинца веселый свист заслышавший впервой,
Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —
Вотще!..
 

Сам же Михаил Богданович в письме, отправленном в Петербург после Бородинской битвы, признается: «Что касается лично до меня, то с твердостью покоряюсь моему жребию. 26 августа[67]67
  Речь идет о дате Бородинского сражения по старому стилю.


[Закрыть] не сбылось мое пламеннейшее желание – провидение пощадило жизнь, которая меня тяготит».

Однако вернемся снова к ходу Бородинской битвы.

Во второй половине дня обстановка для русской армии изменилась к лучшему. Причиной тому был удачно проведенный рейд казачьего и кавалерийского корпусов Платова и Уварова по тылам Наполеона.

Используя замешательство в стане врага, Кутузов проводит перегруппировку сил. Инициатива сражения явно переходила к нему. Понимая, что по-прежнему «ключом всей обороны» продолжает оставаться центральная высота, Барклай заменяет остатки оборонявшегося здесь корпуса Раевского своим последним резервом – корпусом Остермана-Толстого. И хотя после полудня бой за центральную высоту возобновился с новым ожесточением, войска Барклая, отошедшие на новые позиции, оставались отнюдь не побежденными. Лишь к вечеру, когда сражение стало медленно затихать, Михаил Богданович покинул седло. Выпив рюмку коньяку, не отрывая возбужденного взгляда от поля сражения, он произнес: «Никогда и ни в какие времена войска не сражались столь мужественно, как сии две армии».

К концу дня было замечено, что французы начали отвод своих войск с занятых ими позиций, и Барклай отдает распоряжение: снова занять окопы центральной высоты (названной французами «редутами смерти»), частично совершенствовать оборону, приступить к постройке редутов у деревни Горки, по всему переднему краю разжечь костры. Войскам же предоставить ночной отдых, «дабы заутро бой начать». Такого же мнения был и Кутузов.

Безусловно, результатами Бородинского сражения Барклай был доволен. Армия, сохраненная им, отразила натиск Наполеона. При том Барклай «одержал блистательнейшую из своих побед – он вернул к себе доверие армии». Третий орден Святого Георгия был наградой Петербурга за содеянное Барклаем на поле Бородинской брани.

Однако наутро бой начать не пришлось. События ночи приняли иной оборот. Прибывший от Кутузова адъютант Граббе, с трудом отыскав среди спящих вповалку на полу избы командующего армией, вручил ему записку – распоряжение главнокомандующего на отход.

Прочитав ее, всегда выдержанный Барклай резко вскочил с гневной руганью в адрес Беннигсена. Тотчас он решил ехать к Кутузову, дабы уговорить его отказаться от намерений на отход. Однако сообщение об уже начавшемся отходе 2-й армии удержало его. Причины отступления объяснялись не только большим расстройством войск[68]68
  Потери сторон до сих пор подсчитываются по-разному. Наиболее близкими к истине являются данные В. П. Фролова: потери русских войск – около 55 тысяч человек, французских – более 50 тысяч.


[Закрыть] и отсутствием подготовленных резервов, но и тем, что неприятелю было чем пополнить войска. В отличие от Кутузова, у Наполеона находился на подходе еще не использованный им резерв.

Итоги Бородинской битвы до сих пор оцениваются неоднозначно. Так, Кутузов доносил в Петербург о совершенно достигнутой им победе. Иной была оценка Наполеона. Впрочем, поразмыслив по окончании войны, он даст другую оценку Бородинскому сражению, восхвалявшую как наступавшую, так и оборонявшуюся стороны, не вынося окончательного вердикта.

С военно-политической точки зрения ясно одно. Задача разгрома русской армии в генеральном сражении (квинтэссенция стратегии Наполеона) не была решена. Задача Кутузова – не допустить разгрома русской армии в генеральном сражении – была решена успешно.

Нанеся врагу смертельное ранение, русская армия непобежденной отходила, чтобы на новом рубеже дать врагу очередное сражение за древнюю столицу. Таковы события величайшей из битв и роль в ней Барклая де Толли, события, возбудившие россиян, убежденных в том, что их воинство постоит еще за Первопрестольную, не щадя живота своего.

Итак, русская армия в который уже раз отступала. Превозмогая участившиеся приступы лихорадки, едва держась в седле от усталости и недуга, Михаил Богданович снова был в самых трудных местах арьергардных стычек.

Как и все, он был абсолютно уверен в том, что новое генеральное сражение за Москву свершится на ближних подступах и в ходе него решится участь древней столицы. Уверенность сия исходила и от князя Кутузова. В том же был уверен и Петербург, с надеждой и тревогой следивший за каждым шагом действующей армии, не упуская при этом возможности оценить и действия бывшего военного министра.

И вдруг – как снег на голову!

Москва оставляется без боя?!

Сообщение оное повергло россиян в глубокое разочарование и беспредельное возмущение. И хотя главным виновником почитали теперь Кутузова, не оставался в стороне и Барклай де Толли.

Разберемся, однако, во всем по порядку, тем более что роль Барклая в принятии столь рокового решения была не из последних. К тому же не надо забывать и о том, что «ворота на Москву» оставлением Смоленска были открыты им!

Начнем с того, что место для новой баталии поручено было определить начальнику главного штаба Большой действующей армии генералу Л. Л. Беннигсену. Позиция, выбранная им у Мамонова, была признана неудовлетворительной.

Не очень доверяя полководческим способностям этого генерала, Барклай (по прибытии на позиции) тщательно осмотрелся. Взору его предстала местность, мало пригодная для оборонительного сражения. Имея протяженность около 6 километров по фронту, она была слишком растянутой для ослабленной армии. Пологие скаты, на коих предстояло расположить войска, сколь-либо серьезных препятствий для наступающего противника не представляли. Обширный лес на правом крыле давал возможность скрытого сосредоточения здесь значительных сил неприятеля. В то же время возможности скрытого расположения своих резервов не было (расположенные на дальности пушечного выстрела, они могли быть подвергнуты губительному артиллерийскому огню). Передний край обороны был сплошь изрезан глубокими оврагами и двумя речками, идущими в тыл, что не только разобщало обороняющихся, но и затрудняло маневр и взаимодействие между ними. Это же обстоятельство затрудняло маневр артиллерии и обоза и давало возможность противнику просачиваться в глубину обороны.

В тылу обороняющихся войск (на небольшом расстоянии от переднего края) протекала река Москва, через которую имелось лишь 8 мостов (весьма слабых).

В случае вынужденного отхода войск армия оказалась бы в критическом положении, поскольку количество мостов для спешной переправы армий было недостаточным. К тому же большинство из них не были пригодны для перевозки тяжелых обозов и артиллерии. К этому следует добавить, что спуски к переправам были довольно крутыми и доступными только пехоте.

Наконец, за рекой находился обширный город, отступление через который (в случае неудачи) представляло также немало трудностей, ибо собрать армию, в спешном порядке преодолевшую большой город, было бы трудно. Попросту говоря, армия в случае неудачного сражения могла бы быть потерянной.

С тягостным чувством от увиденного направился Михаил Богданович к Кутузову. Повстречав на пути Беннигсена, резко спросил его: «Решено ли здесь похоронить армию?»

Кутузова Барклай нашел на Поклонной горе в окружении штаба и многих генералов, уже знакомых с обстановкой. Однако никто из них не решился подать голос об оставлении Москвы без боя. И надо было обладать огромным мужеством, чтобы решиться на это. Таким человеком оказался Михаил Богданович Барклай де Толли.

Кутузов, придя в ужас от столь чудовищного предложения, приказал своему генерал-квартирмейстеру К. Толю еще раз тщательно осмотреть позиции. Не довольствуясь этим, он посылает в новую рекогносцировку Ермолова, Кроссера и зятя Н. Д. Кудашева, который пользовался особым его доверием.

Увы! Очередные доклады мало изменили что-либо к лучшему. Судьбу Москвы решено было обсудить на военном совете. 13 сентября 1812 года в деревне Фили в избе крестьянина Фролова собрались Л. Л. Беннигсен, М. Б. Барклай де Толли, Д. С. Дохтуров, Ф. П. Уваров, М. И. Платов, А. И. Остерман-Толстой, П. П. Коновницын, Н. Н. Раевский, А. П. Ермолов и К. Толь.[69]69
  На военном совете присутствовали также генерал-интендант В. С. Ланской и полковник П. С. Кайсаров, исполнявший обязанности дежурного генерала штаба главнокомандующего.


[Закрыть]

Используя возможность для первого выступления, слово взял автор выбранной для сражения позиции генерал от кавалерии Беннигсен. Перемежая свою речь восхвалением позиций, с пафосными высказываниями о борьбе за отечество и древнюю столицу, Беннигсен предложил для обсуждения вопрос: «Выгодно ли сразиться под стенами Москвы или оставить ее неприятелю без боя?»

Напыщенный монолог начальника штаба «о непреоборимости выбранной им позиции» прерван был Кутузовым. Главнокомандующий предложил другую формулировку для обсуждения, а именно: «Ожидать ли нападения в невыгодной позиции или уступить неприятелю Москву?»

В нарушение традиций военных советов[70]70
  По установившейся традиции первыми в дискуссиях выступали младшие по чину, должности и возрасту.


[Закрыть] первым в обсуждении доклада слово взял отнюдь не младший по чину и возрасту. Им был генерал от инфантерии, командующий 1-й Западной армией Барклай де Толли.

Побледневший, осунувшийся, преодолевая волны озноба очередного приступа лихорадки, он твердо заявил: «…Главная цель заключается не в защите Москвы, а в защите отечества, для чего прежде всего необходимо сохранить армию. Позиция невыгодна, и армия подвергнется несомненной опасности быть разбитой. В случае поражения все, что не достанется неприятелю на поле сражения, будет уничтожено при отступлении через Москву. Оставлять столицу тяжело, но если мужество не будет потеряно и операции будут вестись деятельно, овладение Москвой, может быть, приведет неприятеля к гибели…» И далее: «Сохранив Москву – Россия не сохраняется. Но оберегши армию, еще не уничтожаются надежды отечества, и война… может продолжаться с удобствами: успеют присоединиться в разных местах за Москвой приготовляемые войска».

Словом, Москву Барклай предложил оставить без боя, отступление же провести по нижегородской дороге, дабы сохранить сообщение как с Петербургом, так и с южными губерниями России. Железная логика Барклая, безусловно, возымела большое воздействие на умы присутствующих, облегчив тем самым принятие решения Кутузову.

Мнения «за» и «против» оставления Москвы разделились (большинство было против оставления Москвы без боя). При этом у некоторых были и свои «оригинальные» предложения. Тот же Беннигсен ничтоже сумняшеся предложил наступательный вариант. «Об этом следовало бы подумать ранее и сообразно с тем разместить войска», – резко прервал его Барклай.

Последним, как и положено на военных советах, говорил Кутузов. Поддержав доводы Барклая, он произнес вошедшую в историю Отечественной войны фразу: «С потерей Москвы не потеряна Россия… Приказываю отступать».

Итак, выбор был сделан. Москва без боя отдавалась на поругание и бесчестие. Кутузов в той архисложной обстановке вынужден был решиться на такое прежде всего потому, что армия ему доверяла. В отличие от Барклая, он имел на это моральное право.

Действительно, нетрудно предположить, что могло бы случиться с Кутузовым, если бы он, будучи во главе английской армии, решился сдать противнику Лондон без боя. Очевидно, что он стал бы жертвой народной ярости!

То же самое могло бы случиться и с Барклаем, окажись он теперь на месте Кутузова.

Как бы там ни было, а с получением Петербургом протокола заседания военного совета в Филях на голову Барклая посыпались новые проклятья.

И тем не менее 14 сентября 1812 года русская армия оставляла древнюю столицу. Кутузов в сопровождении ординарца А. Б. Голицына, великолепно знавшего город, скромно, без свиты, «так, чтоб сколь можно ни с кем не встречаться», покинул Первопрестольную, не вмешиваясь в руководство отходящими войсками. Распоряжаться отходом армии поручено было Барклаю де Толли.

К порученной задаче Михаил Богданович, как всегда, отнесся обстоятельно. Сразу же он отправляет письмо генерал-губернатору Москвы Ростопчину, в котором говорилось: «Армия выступает сего числа ночью двумя колоннами, из коих одна пойдет через Калужскую заставу и выйдет на Рязанскую дорогу… а другая колонна пойдет через Смоленскую заставу… отколь должна повернуть на Рязанскую дорогу…

Прошу Вас приказать принять все нужные меры для сохранения спокойствия и тишины как со стороны оставшихся жителей, так и для предупреждения злоупотребления войск… Для армии же необходимо иметь сколь можно большее число проводников, которым все большие и проселочные дороги были бы известны».

Особенно трудным для организации отхода оказался первый этап – преодоление Москвы-реки, где один из мостов под тяжестью пушек и обоза рухнул. Создалась толчея, беспорядок, которым мог легко воспользоваться противник. Вмешательство Барклая исключило неприятные последствия сего происшествия.

Как и прежде, Михаил Богданович снова более суток не слезал с коня. Организовывал четкое прохождение войск по заданным маршрутам (все офицеры штаба армии и адъютанты его были распределены по разным пунктам для наблюдения за движением войск), поддерживая строгий порядок и дисциплину, пресекая малейшие попытки к бесчинствам, грабежам и мародерству.

Взору его предстали не только бесчисленные колонны войск, но и потоки беженцев: женщин, детей, стариков и «прочей ученой твари».

Тысячи карет, колясок, фур и телег, жалко тесня друг друга к дорожной обочине, «уходили от недруга», терпеливо пропуская артиллерийские парки, обозы и подводы с ранеными. Смотреть в глаза этому люду было горько и стыдно.

По опустевшим улицам Москвы ветер разносил никому не нужные теперь афишки незадачливого генерал-губернатора Москвы генерала от инфантерии Федора Ростопчина, еще недавно использовавшего бюст Наполеона в качестве ночного горшка, а ныне нещадно поровшего повара своего лишь за то, что он был французом.

В одной из них, разносимых ветром, генерал-губернатор вопрошал:

«Господи помилуй!

Да будет ли этому конец? Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворив молитву, и, плюнув, сказать французу: „Сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, все равно, только не будь на Руси“.

Прости Господи!

Уж ли Бог на то Русь создал, чтобы она кормила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет. Ее же бранят все не на живот, а на смерть. Придет француз с виселицей, все его наперехват, а он еще и ломается… Поманерится недели две, да и пустится либо в торг, либо в воспитание, а иной и грамоте то плохо знает… Чему детей ныне учат! Выговаривать чисто по-французски, вывертывать ноги и всколачивать голову. Тот и умен и хорош, которого француз за своего брата примет. Как же им любить свою землю, когда они и русский язык плохо знают? Как им стоять за веру, царя и за отечество, когда они русских считают за медведей? Мозг у них в тупости, а душа в языке; понять нельзя, что врут и что делают. Отечество их на Кузнечном мосту,[71]71
  Район фешенебельных магазинов.


[Закрыть] а царство небесное – Париж… Женщины бегут замуж за французов и гнушаются русскими. Одеты, как мать наша в раю, сущая выставка торговой бани либо мясного ряду.[72]72
  Судя по всему, нечто подобное снова возвращается в нашу действительность.


[Закрыть] Даже чухонцы сказываются лифляндцами, а эти немцами…

Что за люди к нам едут, и кому детей своих мы вверяем! Ну не смешно ли нашему дворянину покажется, чтоб писарь Климка, повар Абрашка, холоп Вавилка, прачка Грушка и нетребная девка Лушка стали воспитывать благородных детей и учить их доброму. А вот, с позволения сказать, это-то у нас лет уже тридцать как завелось и по несчастью не выводится…»

Заканчивалась афишка патриотическим возгласом: «Слава тебе, Российское победоносное христианское воинство!»

Михаил Богданович с удивлением и пренебрежением ознакомился с ростопчинским опусом, еще раз убедившись в никчемности чиновничьего люда. Тот же Ростопчин, увлекшись сочинительством, не изволил подготовить для защиты Москвы ни должного ополчения, ни оборонительных рубежей. Удивляло и другое. Оглядевшись окрест, можно было подумать, что находишься ты не в Первопрестольной, осаждаемой Наполеоном, а в Париже! Об этом свидетельствовали многочисленные вывески, объявления и различные надписи на французском!

В тот же день передовые части неприятеля вступили в город. Со стороны Драгомиловой заставы их разъезд неожиданно столкнулся с замешкавшейся с отъездом дочерью Суворова Натальей Александровной. Дверь кареты резко открылась. «Кто такая?» – прозвучал требовательный голос. «Дочь Суворова», – с достоинством ответила она. Французы посторонились, отдав честь. Имя Суворова в Европе чтили!

Заняв Москву, захватчики считали, что они пришли за славой. Оказалось – пришли за роком!

«Я должен был умереть в Москве!» – воскликнет позже Наполеон. Ну что ж, у гениальных людей и ошибки бывают гениальные. Поэт Байрон был прав, написав об этом:

 
Вот башни полудикие Москвы
Перед тобой в венцах из злата
Горят на солнце… Но, увы!
То солнце твоего заката.
 

Итак, Москва в руках французов. «Москва! Москва!» – ликовали они, обезумев от радости.

Радостные чувства испытывал и Наполеон, нетерпеливо ожидавший на Поклонной горе депутацию с ключами от Кремля, облаченный по столь торжественному случаю в полную парадную форму. Увы! Ожидания его были напрасны.

«Может быть, эти жители не умеют сдаваться, – предположил он. – Здесь все ново как для нас, так и для них». Однако ни один москвич не показывался на улицах города. Ни одна струйка дыма не поднималась из труб домов. Ни малейшего шума не доносилось из этого некогда многолюдного города. «Это было молчание пустыни».

Вскоре улицы Москвы заполнились тысячами солдат «великой и многоликой» армии, кои с рвением приступили к исполнению «обязанностей победителей». Все превратилось в пьяное месиво. Никто уже не знал, кто его командир и где его полк. Многие из жителей, что остались в городе, были убиты, женщины изнасилованы, церкви разграблены и осквернены, образа поруганы. Москва была объята насилием, мародерством, бесчинством, а затем и пожаром.

Покинув Москву, русская армия, совершив свой знаменитый фланговый марш-маневр, остановилась лагерем юго-восточнее Москвы в малоизвестном до того местечке Тарутино.

Встав здесь, она прикрыла важные в военно-экономическом отношении районы юга. При этом Кутузов, восполняя войска, получил возможность объединения с силами, еще не принимавшими участия в войне: 3-й Западной и Дунайской армиями.

Что же касается Наполеона, то положение его оказалось не из простых. Судьба войны захватом Москвы не была решена. В то же время, имея в своем тылу превосходящие по численности силы русской армии, он не мог что-либо предпринять и на петербургском направлении. В сложном положении оказалась разграбленная единственная тыловая коммуникация – Смоленская дорога, где к тому же вовсю хозяйничали партизаны и летучие отряды. Москва не стала базой для снабжения продовольствием и фуражом многотысячной армии, а районы южнее города, не разоренные войной, были отрезаны от Наполеона армией Кутузова.

Словом, коренной поворот в войне был предрешен. Поражение французской армии становилось лишь вопросом времени.

Вернемся, однако, снова к российскому обществу. Главной темой пересудов в России оставались перипетии Бородинской битвы. Все были в восторге от поступка полковника Михаила Воронцова, дивизия которого «исчезла» в кровопролитной Бородинской баталии. Однако начдив, собрав всех раненых однополчан, эвакуировал их в свое имение, где учинил первоклассный госпиталь «на свой кошт». «Выздоровевшая» дивизия бросилась в погоню за ушедшей армией. Обнаружив ее в Тарутино, она снова вошла в состав 1-й Западной.

Грустили по генералу Петру Гавриловичу Лихачеву – защитнику батареи Раевского, поднятому французами на штыки. Наполеон, рассматривая окровавленного героя, приказал вернуть его шпагу, кою генерал из рук врага взять отказался. Отправленный по этапу во Францию, он по дороге скончался.

Восторгались действиями и рапортом героя-артиллериста Костенецкого, предложившего заменить деревянные банники орудий на металлические. Отбиваясь от наседавших на батарею деревянными банниками, русский богатырь полдюжины их сломал.

Всех удивлял непредсказуемый в действиях генерал-губернатор Москвы Ростопчин – прилюдно и демонстративно сжегший свое имение, «дабы не досталось оно Наполеону».

И в завершение, конечно же, все были крайне возмущены, что Москва была оставлена без единого выстрела.

Однако жизнь шла своим чередом, и вскоре на смену событиям бородинским стали приходить слухи о событиях тарутинских.

Оживленно обсуждалась отчаянная выходка казачьего подполковника Сысоева, гонявшегося с нагайкой за Мюратом. Случай сей немало позабавил и самого Барклая. Ведь речь шла о короле Неаполитанском, маршале Франции, бессменном начальнике авангарда Наполеона, столь настойчиво преследовавшем Барклая от Немана до Москвы!

Дело же обстояло так. Находясь в составе аванпоста 1-й армии, Сысоев заметил кавалькаду французов и выделяющуюся среди всех расфуфыренную фигуру. Персона сия отделилась чуть ли не на версту от остальных всадников и нахально рассматривала в зрительную трубу казачий разъезд, не обращая ни малейшего внимания на негодующие крики казаков (энергично использовавших для этого весь набор русских ругательств).

Не выдержав столь непочтительного отношения к русскому языку, Сысоев, вскочив на коня, помчался к ничего не подозревавшему нахалу (коим оказался Мюрат) с одной лишь нагайкой в руке.

Оторопевший Мюрат во всю прыть пустился наутек. Зрелище было потрясающим. Преследуемый Мюрат в великолепном королевском одеянии: в парадном расшитом золотом маршальском мундире со всеми регалиями, в треуголке, с огромными, развевающимися на ветру перьями, на богато убранном белом коне в аллюре мчался к своим. За ним в простой казачьей куртке, стоя в стременах, с замахнувшись над королевской спиной нагайкой мчался Сысоев.

Сколько ни смеялись над сим происшествием в армии и в цивильных кругах, приносить извинения опростоволосившемуся королю и маршалу Франции пришлось командующему 1-й Западной армией Барклаю. Многие при этом были не согласны, утверждая, что бывший трактирный (по-русски половой) Иоахим Мюрат в жизни своей видывал и не такое! Другие же, наоборот, относились к Мюрату благосклонно, утверждая, что именно он позволил арьергарду Милорадовича спокойно покинуть Москву. Словом, приносить извинения Мюрату Барклай поручил такому же франту – югославу Михаилу Милорадовичу (ухитрявшемуся повязывать на шею по четыре разноцветных шарфа).

Среди слухов и пересудов были и такие, в коих охаивались Кутузов и Барклай. Что ни говори, а оставление Москвы без боя нанесло душевную рану россиянам.

И вдруг снова как снег на голову! Полная отставка Барклая с увольнением его от армии. Что же в те дни происходило в действующей армии? Что за новый удар уготовила судьба человеку, казалось бы, уже вполне испившему горькую чашу невзгод, огорчений и разочарований?

Тарутинские же «баталии» были таковы. Встав здесь лагерем, русская армия энергично готовилась к решительному контрнаступлению. В Тарутино шли и шли маршевые колонны новобранцев, подтягивались силы с юга страны. Армия пополнялась оружием, запасами и транспортом. Время работало на Кутузова, который своей «мудрой деятельной бездеятельностью» старался как можно дольше задержать Наполеона на московском пожарище.

Между тем оппонентов у Кутузова оказалось предостаточно: от английского посланника сэра Роберта Вильсона, желавшего «убедительной победы над Наполеоном кровью последнего русского солдата», до начальника штаба 1-й Западной армии генерала Ермолова (не очень жаловавшего нового главнокомандующего, особенно после проведенной им реорганизации армии).

Дело в том, что ввиду большого расстройства, то есть боевых потерь в Бородинском сражении, для поддержания должной боевой способности Кутузов объединил 1-ю и 2-ю армии в одну. При том, находясь со своим штабом в Тарутино, он стал практически командовать ею в обход Барклая и его штаба, что не могло не сказаться как на педантичном Барклае де Толли, так и на честолюбивом начальнике штаба Ермолове.

Были и другие причины встать в ряды оппозиционеров. Много нареканий вызывала деятельность начальника штаба главнокомандующего генерала Беннигсена, исполнявшего обязанности свои далеко не лучшим образом. Часто случалось, что войска двигались «не зная куда», а по прибытии на место не знали, где и как им разместиться. Служба военных сообщений с организацией движения на дорогах не справлялась. Нередко приказания от имени Кутузова отдавались противоречивые. Словом, повторялось все то, что демонстрировал тот же Беннигсен еще в кампании 1807 года.

Досадуя на происходящее, Барклай лично вручил Кутузову малоприятный для него рапорт, в коем говорилось: «Ваша светлость, Вы начальствуете и отдаете приказания, но генерал Беннигсен и все те, которые Вас окружают, также дают приказания и отделяют по своему произволу отряды войск, так что тот, кто носит название главнокомандующего, и его штаб не имеют об этом никаких сведений до такой степени, что в последнее время я должен был за получением сведений о различных войсках, которые были отделены от 1-й армии, обратиться к Вашему дежурному генералу, но и он сам ничего не знал».

В оппозиции к Кутузову оказались не только те, кто не мог согласиться с потерей Москвы, но и те, кто считал тарутинский маневр не идеальным (среди них был и Барклай де Толли). Особенно «гадил» главнокомандующему начальник штаба Беннигсен, посылавший в главную квартиру императора различные доносы.

Что же касается Барклая, то надо добавить к сказанному, что его болезнь к тому времени еще более обострилась, в нравственном же состоянии наступил кризис. Было получено официальное сообщение Сената об отстранении его от министерского поста. Справедливости ради надо заметить, что Михаил Богданович сам давно ждал этого. Однако вряд ли можно было сомневаться в том, что исполнение им министерского поста принесло много пользы отечеству! Между тем указ Сената и рескрипт царя устанавливали лишь сам факт увольнения его от должности, без единого слова признательности.

Дошли до Барклая и сведения о донесении Кутузова царю об оставлении Москвы, в коем говорилось: «Ваше императорское Величество, согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска и с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал». Разумеется, с последней фразой согласиться было невозможно, поскольку это противоречило результатам Бородинской битвы.

Все это вынудило Михаила Богдановича обратиться с рапортом об увольнении его от должности по руководству 1-й Западной армией.[73]73
  Следует заметить: тут нервы Михаила Богдановича все же сдали. По свидетельству начальника штаба 1-й Западной армии генерала Ермолова, Барклай, не скрывая слез, плакал.


[Закрыть] Просьба его была удовлетворена. (Любопытно, что когда обиженный полководец подал рапорт главнокомандующему об отставке и получил на него согласие, шел сотый день войны. О ста днях Наполеона написана уйма книг. О ста днях Барклая де Толли – ничего.)