Текст книги "Белые одежды"
Автор книги: Владимир Дудинцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
– Уже доказано. Личинки на нем не развиваются, дохнут. Но это все ладно, это в книжках есть. Прочитаете. Вы знаете, конечно, что он не скрещивается с культурным картофелем? Ну да, ваш Касьян уже пробовал его воспитать. Сажал его в среду. Налетел и отскочил. Не с такой челкой к такому делу. На этого дикаря весь научный мир смотрит уже без надежды. Никому не удалось. А вот одному такому Троллейбусу... Помните в оранжерее? В горшке рос... Вам первому докладываю. Будете со мной...
– Я-то что. Разве что лаборантом...
– Дело почти сделано. Удвоены хромосомы! Что никому еще не удавалось. Уже второй раз ягоды снимаю. Как тут не завести два журнала – такая работа и в такой компании. Сейчас же сожрут. Затопчут и ничего не останется – ни человека, ни работы. Только вам говорю. Вы думаете про скрип, про сувальды – верх доверия? Не-ет, Федор Иванович. Это не доверие, а так... Излияние. Я вас наблюдал и теперь начну вводить в курс дела, у которого я в плену. Вот это будет верх доверия. Мало ли что случится. Кто побывал там, да еще не раз, тот становится умнее. Не все, правда. И выносит оттуда руководящее правило. Такую максиму. Если хочешь заниматься наукой, если у тебя в руках открытие... Если оно бесценное. Если ему что-то грозит... Забудь о смерти. Поднимись над этим биологическим явлением. Страх смерти – пособник и опора всяческого зла. Отними у зла единственную его силу – возможность лишать свободы и жизни... Помните, как Гамлет, когда его ранили отравленной шпагой...
– Это вам кто сказал?
– Не важно, кто. Некто.
– Ну, значит, доверие неполное. Мне тоже сказали, потому и спросил.
– Мы оба знаем этого человека – вот и славно. А имя называть вслух не будем. Согласны?
– Хорошо.
– Так вот... Тут есть еще некоторый особый поворот. Гамлет, узнав о своей смертельной ране, перестал быть подданным короля. Он приготовился умереть, но перед этим в отпущенные ему две минуты жизни натворил много дел – разгрузил всю совесть. А у меня такой поворот: мне двух минут мало, ничего не сделаю, поэтому я должен не умирать, а жить, что бы ни произошло. И двигать дело. И если я помру, тому, кто меня отравленной шпагой... Убийце... Это ему будет только казаться. Я и после этого буду жить, и меня уже никто не поймает, и я доведу дело до конца, что бы ни писали в своем журнале Касьян и Саул. Потому что меня уже будет не узнать. У меня будет ямка на подбородке, и звать меня будут Федор Иванович Дежкин.
Сказав это, Стригалев остановился и, глубоко втянув губы, уставился на своего избранника.
– Вы думаете, это у меня такая манера шутить?
– Нет, я все понял и уже пошел дальше. Есть тормоз: у меня же несколько своеобразная подготовка. Мне придется садиться за парту.
– У вас главная подготовка прекрасная. В нашем городе все мыслящие люди знают друг друга и общаются. Так что наблюдать нового человека легко. Мне известно из нескольких источников, что Федор Иванович ломает голову над приметами добра и зла. Чтоб меньше ошибаться в жизни. И будто уже напал на свежий след. И будто это очень серьезно. Его за это даже назвали Учителем. А кто ломает голову над такими вещами, тому я могу довериться. А что касается парты, Федор Иванович, то опять же: мне известно, что вы хороший ботаник. Это общее мнение. В земле тоже поковырялись достаточно. Книги читать умеете. Термины знаете. И я под боком буду. Хотя бы первое время. Пока шпагой не царапнули...
– Ну уж...
– Я разговариваю с вами серьезно. Так что выбор сделан на основании достаточных и достоверных...
Они оба засмеялись, глядя друг другу в глаза.
– Ну как? Я же знал, что вы согласитесь! – В голосе Стригалева уже звенела мальчишеская радость. – А дело-то какое! Дело-то как раз по плечу нашедшему ключ!
– Иван Ильич, я жду конкретной программы.
– Ну, во-первых, придется размножать новый сорт. Который на смену «Майскому цветку». И доводить еще сначала придется. Это так, мелочи, почти все уже сделано. А во-вторых, нас ожидает этот дикарь, о котором мы говорили. Это и есть самое первое. Тайна. Ради него и вся конспирация. Я даже не хочу вас знакомить с моими ребятами, которые, как и я... Беречь и беречь надо, у Касьяна везде глаза. Чтоб не повторилась судьба «Майского цветка». Если Касьян возьмет наши новые работы на вооружение, – гибель всему и всем.
– Не возьмет. Не увидит.
– Мы говорили сейчас о сортах, которые увенчают некую нашу капитальную работу. Слушайте теперь о ней, об этой работе. Я еще год назад, Федор Иванович, затеял нечто и даже начал группировать факты... Давайте сядем вот здесь на лавку, вам придется писать. Вот вам мой блокнот... Вы меня слушаете? Вы думаете о чем-то другом. Между нами должна быть прямота.
– Я скажу. Я еще не пришел в себя от вашего сообщения. Как вы руку и сердце...
– Приходите скорей. Я давно научился встречать неожиданности. И вам надо этому научиться. Так вот, берите этот блокнот в руки...
«Э-эх! – горько подумал Федор Иванович. – Вот ты и забыл о своем скрипе и о сувальдах... Ученый!» И ему захотелось взять Стригалева за руку, помочь чем-нибудь. Стригалев опять прервал научную беседу, пристально и глубоко посмотрел.
– Вы готовы? Значит так. Нам нужно его, Касьяна, одолеть. Убрать это бревно с дороги. В интересах общества, в интересах будущего. Поэтому пишите. Это вы вставите в свой план. Пишите так: «В материалах, оставшихся после разгрома формальных генетиков, есть много таких, которые дают возможность в относительно сжатые сроки поставить сравнительные исследования. Это будет чистое сравнение – половина работы уже проделана руками наших противников, предпринявших подобную диверсию против нашей науки, счастливо пресеченную в ходе недавней ревизии. Я отчетливо вижу, – пишите, пишите! – что сравнение будет не в пользу вейсманизма-морганизма. Эта работа будет содействовать окончательному торжеству передовой мичуринской науки, идей Т. Д. Лысенко и К. Д. Рядно». Написали?
– Написал. Я сам об этом деле уже думал. Еще тогда, во время ревизии...
– Я увидел это сразу по вашим глазам! И сказал себе: вот подарить бы Библии еще один сюжет. Вроде Юдифи с Олоферном. Как она соблазнила Олоферна и отрубила ему башку...
– А кто же был бы Юдифью? – с внезапным подозрением спросил Федор Иванович, которого совсем сбили с толку его запутанные отношения с Еленой Владимировной.
– Да вы же, вы! Что это с вами? Вы возглавите всю работу! Подозрений это не вызовет. Мы с вами теперь заговорщики, у нас общая тайна. И я вам разрешаю со мной на людях не здороваться, выказывать по отношению ко мне всяческое пренебрежение. Говорите направо и налево по моему адресу: «сволочь, схоласт, отшельник». Ночь, покров для злых намерений и дел, пусть будет теперь убежищем добру. Потому как что мы хотим сделать людям? Страдание? Учитель, отвечайте! Радость, радость мы хотим дать людям. Чудесные сорта! Убрать хотим бревно с дороги! Избавить от страха и ненужных забот. Это Касьян постоянно норовит, чтоб кто-нибудь страдал. А если мы и причиним страдание Касьяну, у которого вытащим из пасти чужой захваченный кусок, то тут даже математика будет на нашей стороне. Что говорил один учитель нашей Антонине Прокофьевне?
– Уже знаете!
– Такие вещи имеют крылья, Федор Иванович. Так что будем вместе переносить член уравнения с левой стороны на правую. Ну, как я? Усвоил на четверку?
– Все правильно. Пять баллов.
– Тогда расходимся. Блокнот отдайте мне. Страничку выдерите, она ваша. Сейчас Вонлярлярские выбегут на зарядку. Я найду вас, когда будет надо.
И, бодро подкинув вверх плоскую руку, Стригалев прибавил скорость и стремительно зашагал вперед по пустой аллее. Радость играла в каждом его движении.
– VIII -
Октябрь и половина ноября прошли в том же вертящемся и непроглядном тумане. И за окнами стоял густой туман. Федор Иванович ждал дела, о котором ему сказал Стригалев, и одновременно ждал особой программы, обещанной академиком Рядно. Он несколько раз на совещаниях у ректора и со своими сотрудниками сказал об Иване Ильиче: «Этот бедняга Троллейбус», «странный упрямец», «несчастный раб этой формулы, 1:3», которая многих сбила с толку, «надо ему помочь». Схоластом он его все-таки не назвал. Надо отметить, что избранная линия поведения отразилась на нем, начала его сушить и подтачивать. Он очень быстро худел.
Елена Владимировна, когда он, покачав головой, ронял что-нибудь пренебрежительное о Стригалеве, оборачивалась к нему и смотрела вдруг загоревшимися глазами. Направляла на него через большие очки потоки ликующего интереса. Как будто все понимала, видела насквозь!
– Почему это вы вдруг стали так отзываться об Иване Ильиче? – спросила она однажды, когда сырым и холодным осенним вечером в ранней темноте он провожал ее домой.
– Не только вы имеете привилегию. У меня тоже есть тайны, – ответил он. – Когда-нибудь я вам открою все, и вы меня простите.
– Ваша тайна шита белыми нитками. Вы надели на белые одежды плащ! Надо меньше его ругать.
Она пискнула счастливым смехом и повисла на его руке – так ей все это понравилось.
Миклухо-Маклай по-прежнему лежал без оружия на опасном берегу, но островитяне держали себя с ним непонятно. Запретная черта на асфальте под аркой по-прежнему действовала. Из-за плохой погоды свидания в парке почти прекратились, и в то же время Елена Владимировна стала почти каждый день открыто, даже привычно говорить ему: «Сегодня вы ведете меня до моста – и ни шагу дальше». «Сегодня гуляем до семи, и я сразу покидаю вас». «Миклухо-Маклай! Лежать и не двигаться!»
Раза два она сказала: «Сегодня я свободна. Разрешаю сводить меня в кино».
«Елена Владимировна, – когда?» – спрашивал он почти каждый день.
«Вот беда. Обронила нечаянно слово, а он и вцепился, – отвечала она, лаская его взглядом. – После Нового года! Уже скоро. После Нового года!»
К концу ноября выпал снег и растаял. Федор Иванович надел своего «мартина идена» – прямое короткое пальто темно-коричневого агрессивного цвета в чуть заметную красноватую клетку и со скрытыми пуговицами. В начале декабря все окончательно побелело, воздух стал мягче. После звонка на перерыв из подъездов теперь вываливались толпы студентов – все полюбили игру в снежки.
Однажды в самый приятный солнечный тихий день Федор Иванович бежал налегке по тропке в снегу, и его поразило знакомое гусиное гагаканье, доносившееся из-за розового корпуса. Да, сомнения не было. Федор Иванович остановился, приводя в порядок свой смятенный дух. А из-за угла выкатывалась процессия – Варичев, Побияхо, Краснов, новый лектор, аспиранты. Все улыбались, все были счастливы, и в центре этого счастья топтался высокий, слегка согнутый Кассиан Дамианович – в заломленной папахе из мраморной с медью мерлушки, в расстегнутом черном и длинном пальто. На плечах был разложен воротник – та же богатая медно-мраморная мерлушка. Оранжевые лисы, как живые, шевелились, лезли на отвернутые полы. Мелькали высокие белые валенки. Не замечая своего великолепия, Касьян «по-народному» скалил желтые зубы, отвечая на шутки свиты.
Пока Федора Ивановича не увидели, лицо его приняло несколько вариантов выражения. Сначала он вспомнил историю с «Майским цветком», вспомнил Стригалева, и где-то вдали шевельнулось воспоминание о геологе. Как будто они были братья с Троллейбусом. И так как Федор Иванович был человеком искренним и склонным к быстрой реакции, взгляд его отяжелел и стал страшным – можно было подумать, что он подготовил убийство. Но тут с силой вырвалась вперед мысль об общем деле, о том, что ночь должна быть убежищем не только злу, но и добру, и еще о том, что член уравнения, перенесенный на другую сторону, меняет знак. На лице его появилось напряжение – он искал и не мог найти маску. Вдруг, как приказ и как выстрел, прозвучало: «Солянум контумакс!» И лицо его сразу изобразило умеренную улыбку и радость встречи. И, протягивая обе руки вперед, он устремился к академику. А тот прямо затанцевал в своих белых высоких валенках и раскрыл объятия. Навстречу Федору Ивановичу засияли серо-желтые жестяные глаза, и чуткое лесное существо, которое теперь поселилось в нем, сразу разглядело в этих глазах хитрого зверя с птицей в зубах, жившего там всегда. И нахохлилось, припало к земле – чтоб тот не увидел и не сожрал.
Это ему удалось, и Федор Иванович, в душе едко усмехнувшись, поздравил себя с дебютом.
– Вот они, вот наши молодые кадры! – академик Рядно обнял его, на миг прижав к своим лисицам. Больно похлопал по спине и отпустил. – С такими кадрами можно побеждать!
И все счастливые лица повернулись к Федору Ивановичу. Академик внимательно разглядывал его.
– Ты чего, сынок, вроде как спал с лица? Похудел!
– Не замечал, Кассиан Дамианович!
– Идешь против закона, сынок. Получившим повышение положено прибавлять в весе, солидностью обзаводиться. А ты худеешь. В меня, в меня пошел.
– Бегает все. Все бегом, бегом, – пробасила Побияхо.
– Бегает? Бегай, бегай, это полезно. А худеть – нехорошо.
– Курить бросил, – сообщила Анна Богумиловна. – Не курит.
– Вот это правильно, – похвалил академик. – Сейчас такое время. Все силы надо – в одну точку.
И процессия двинулась дальше.
– Так я что говорил? – загагакал академик, обернувшись направо и налево, возобновляя беседу. – Сначала войска, надев красные и голубые мундиры, выстраивались в колонны и палили друг в друга. Как дуэль. А потом появился цвет хаки. Маскировка. Куда ни посмотришь, везде поиски в области тактики. Сама природа указывает путь. Кто видел, как фаг впрыскивает себя в тифозную бактерию? Никто не видел? Что ж это вы, товарищи? Нехорошо... Ну, и я, по секрету признаюсь, тоже не видел! Но книгам верю. Не всем, правда. Он впрыскивает себя в нее и разрушает ее изнутри. Имеющий уши да слышит. Вейсманисты-морганисты давно надели хаки и впрыскивают свой яд в сознание наших молодых... Я, конечно, неточно привел здесь... с бактерией. Занесло батьку...
Все вокруг весело загудели.
– Но мы в своей компании и поймем, как надо. Стоять надо крепко, товарищи. Враг опытен и про капитуляцию не думает... Фонарик такой бывает. На дне морском... Прогрессивный такой свет. Приветливо мерцает, понимаешь. А килька и бежит, и бежит. А под фонариком – пасть. Как гараж. Не подозреваешь, а уже в ней два часа плывешь... Уже хода назад нет, а ты все плавничками помахиваешь. Рыба-удильщик, или как ее... Килька не понимает. Но мы должны бороться за кильку. Не отдавать. У них тактика какая? Я ж их знаю, весь в синяках. Они – начетчики, затаскивают в дебри теории. А я ж не знаю этих Кювье и всех этих ламатрификаций. Этим я и отличаюсь, и признаю открыто – да, я не знаю, где и что сказал Кювье. Раз о Кювье до сих пор говорят, значит, был не дурак. Все-таки животное мог по косточке восстановить. Ну и пусть. Но я тоже время не терял, у меня опыт, наблюдения... Практика. А практика, она всегда оптику, как заяц лисицу...
Смеясь и перебрасываясь шутками, подошли к ректорскому корпусу. Здесь все опять остановились. Академик положил руку на плечо Федора Ивановича. Плотно обтянул губами выпуклые зубы, но губы опять разошлись.
– Значится, так. Ступай, сынок, к себе и жди. Мы сейчас с Петром Леонидычем посидим у него, побалакаем малость... Посекретничаем... И я приду к тебе. Есть серьезный разговор.
Федор Иванович ушел к себе. Часа через два голос академика послышался в коридоре. Федор Иванович вышел встречать. Академик опять был окружен свитой, медленно шел, даря направо и налево свои солоноватые шутки. Его валенки оставляли на каменном полу мокрые следы, и свита с почтением смотрела на эту воду. Увидев Федора Ивановича, он простился со всеми, и оба закрылись в кабинете.
– Дверь не запирай, – сказал Кассиан Дамианович. – Слушай... Тут у вас где-то есть горячий душ. Организуй, а? Полотенце, мыло найдется?
– Конечно! Сейчас зайдем ко мне, все возьмем и – к механизаторам. У них душ при механической мастерской.
Федор Иванович сходил на разведку – разошлась ли свита, и по пустому коридору они почти бегом выскользнули из корпуса. Торопливо дошагав до общежития, поскорей скрылись в комнате Федора Ивановича. Академик все смотрел на «мартина идена», неодобрительно щупал ткань.
– Какой же ты земледелец – ходишь, как московский стиляга! Должен быть муравей, а ты стрекоза! Ты ж так чахотку тут схватишь! Скажут, на службе у академика Рядно чахотку заработал, – он покачал головой. – Пришлю тебе кожушок. До колен полуперденчик. Легкий, аккуратненький. А теплый – как печка! Чтоб носил мне, без дураков! А эту, гимназию свою... Редингот свой, чтоб в шкаф мне, до весны. Когда за девочками гон начнется – тогда разрешаю, надевай.
Раньше Федор Иванович в таких случаях слабел от подступающего чувства. Ему хотелось расцеловать это старое, смуглое от настоящего полевого загара, доброе лицо. Но сейчас, когда безошибочно действовал ключ, он сразу что-то вспомнил из прошлого, все выстроил в ряд и понял, что старик готовит почву для какого-то щекотливого поручения. Когда академику Рядно было нужно послать кого-нибудь на не слишком чистое дело, он становился очень добрым – легко, автоматически оперировал всеми жестами и повадками душевного, мягкого человека.
«Сынок! – подумал Федор Иванович. – Давно уже я тебе не сынок. Ловчая яма с кольями на дне – вот кто я теперь для тебя. Так что берегись...»
– Ты чего покраснел? – спросил академик. – Как девица краснеешь.
– От благодарности, Кассиан Дамианович...
– Ты мне не благодарность... Ты мне дело давай!
Захватив нужные вещи, они опять вышли на яркий снег.
– «От благодарности»... Ну ловкач! – качая головой, бормотал академик, шагая впереди Федора Ивановича. – Теперь никуда не денусь, придется присылать кожушок. Ладно, к Новому году получишь.
После беседы со Стригалевым, после сеанса со старинным микроскопом и «Майским цветком», а теперь еще этот обещанный полушубок вмешался, – после всего этого Федором Ивановичем овладела горячка: прежде чем начать действовать, ему было необходимо собственным пальцем тронуть живое, истинное, то, что составляло скрытую основу академика Рядно. Все было как будто ясно, но вот – потребовалась еще одна проверка. И он приготовился. И совсем без его ведома сжалась в нем и уперлась в чуткий выступ стальная пружина.
Они уже шли через работающий механический цех, и Федор Иванович увидел в глубине за станками Бориса Николаевича Порая. Дядик Борик поднял руку, салютуя Учителю. И Федор Иванович бойко вскинул руку.
– Ты с кем поздоровался? – спросил Кассиан Дамианович, проследив их приветствия.
Пружина тут же сорвалась и ударила.
– С одним вейсманистом-морганистом. С Троллейбусом...
Старик как бы онемел.
– Этот длинный? С кокардой? Постой, какой же это Троллейбус? Троллейбуса я по одним чирьям сразу...
Он совсем забыл, что всего лишь четыре месяца назад, напутствуя молодого ревизора, он сказал о Троллейбусе: «Интересно, что это за фрухт. Посмотреть бы...» Ему тогда было нужнее не знать Троллейбуса. Чтоб сынок не уперся, не забастовал.
– Троллейбус – это ихний здешний генерал ордена. Ха! Троллейбуса не узнал! Что это с тобой, сынок?
– Кассиан Дамианович! Я неудачно пошутил. Это Борис Николаевич Порай. Механизатор.
«Стригалев прав», – сказал себе Федор Иванович, переводя дыхание.
– Непонятно как-то шутишь, – не мог успокоиться академик. – Шутишь не похоже на себя. Мерещится он тебе, твой крестник. Жалеешь, небось, знаю тебя. Кончай о нем думать. Другие ждут дела.
Душевая от пола до потолка сверкала молочной керамикой. Закрыв дверь на задвижку и раздевшись, академик опять пришел в веселое настроение. Он был хорошо сложен для старика, сухощав, весь в мелких бугорках старческой одеревеневшей мускулатуры. Хорошо был виден выступающий рисунок скелета. При меловой белизне тела его маленькая и темная сухая голова на коричневой шее казалась взятой взаймы у другого человека. Прикрыв грешное место рукой, он проковылял к душу, стал вертеть краны, загагакал, закричал, заплакал и исчез в облаках пара. Некоторое время слышались только крики и шлепки по голому телу. Потом академик позвал Федора Ивановича.
– Давай, сынок, сюда. Спину потрешь.
Федор Иванович под вторым душем принялся мылить колючую мочалку.
– Давай скорей! – старик нагнулся и ждал. – Потри, потри. Скажешь, академику Рядно спину тер, пусть боятся. Хо-хо! Ух-х, ты! – он закричал еще громче. – Не жалей силы! О! Так, так! Вонлярлярский! Вот кого бы пригласить! Пронститутку, интеллихэнта. И-хи-хи! Потише, ссатана! Обрадовался! В следующий раз позову его, вот будет комедия! Думаешь, не пойдет? Будет фыркать, а спину потрет! И сделает, чтоб узнали!
– Он у Стригалева микротом хотел чердануть. У Стригалева свой микротом, сам сделал...
– Свой? Что-то я не знаю за ним такого факта. Наверно, такой же допотопный, как и микроскоп...
Вот какие подробности он знал о Троллейбусе!
– Когда Троллейбуса попросили с кафедры, Вонлярлярский сразу хвать микротом. В коридоре драку затеяли. Пришлось разнимать.
– Ну, ну... И что?
– Отдал хозяину. Чтоб знал, что мы, хоть и крепко берем за глотку, но научные споры на такие мелочи не переносим.
– Пр-рявильно, молодец! – И Кассиан Дамианович с силой повторил: – Молодец, Федя!
Второй заход Федора Ивановича прошел незамеченным. Старик размяк под горячим душем, скалился, желто сверкали его золотые «кутни». И новое, мстительное любопытство, с которым Федор Иванович не мог совладать, толкнуло его на третий заход.
Он чувствовал страх: начиналось что-то вроде смертного поединка с академиком Рядно. Он уже знал, что поединок будет продолжаться не один год и закончится катастрофой для одного из них. Посмотрев на Кассиана Дамиановича своим тициановским взглядом, полным холодной благосклонности, задержав на нем этот отвергающий взгляд, Федор Иванович с трудом оторвался, зажмурился и стал мылить голову. Сквозь обильную пену он прокричал:
– Кассиан Дамианович! Не помните, на какой основе создан ваш «Майский»?
– А что она тебе? Картошка – вот тебе и основа. И наша бессмертная наука.
– В нем вроде «Веррукозум» участвовал...
– Кто говорит? – старик быстро перешел к нему, под его душ.
– Я сам видел препарат. Я тут же приготовил опровержение. Мол, чистая фальшивка...
– Правильно, фальшивка. Ну и что?
– А то, что не фальшивка. Опровергать-то я приготовился. На случай опасной вылазки. А препарат был настоящий.
– Стригалев тебе показал?
– Кассиан Дамианович, при чем тут Стригалев? Какое дело Стригалеву до «Майского цветка»? – Федор Иванович прямо, как судья, посмотрел в его выцветшие степные глаза. – Стригалева к этому времени уже прогнали. Препарат я нашел, когда чистил свой стол от вейсманистско-морганистского хлама. Он датирован позапрошлым годом, и была надпись: «Майский цветок». Видно, кто-то у них интересовался...
– Так у «Веррукозума» у этого хромосомы, как у картошки! Что ты там мог увидеть?
– Увидел, Кассиан Дамианович. У них, у тех, кто делал препарат, реактивы секретные есть. Капнул – и сразу видно. Картошка остается, как и была, а у «Веррукозума» хромосомы сразу сжимаются в шарики...
– А ты? Надо ж было уничтожить! Ужели не дотумкал?
– Я-то уничтожил. Уничтожил его в тот же день.
– А как же ты эти хромосомы смотрел? – академик сам перешел на строгий допрос.
– Я смотрел у Вонлярлярского целую серию препаратов, и между ними сунул этот. И шарики тут же увидел.
– Да-а?
– Конечно, могла быть и фальшивка. Могли какой-нибудь свой полиплоид, какого-нибудь уродца сделать, а написали «Майский цветок».
– Точно, Федя. Диверсия.
– Только я считаю, что этот препарат у них был для собственных нужд. Для себя им фальшивка не нужна.
– Ты думаешь?
– Надо бы нам самим взять «Майский цветок» и сделать срез. Я попробую выманить у них реактив.
– Зачем тебе?
– Мне кажется, впереди нас ждет драка. Они могут товарищу Сталину игрушку подсунуть. Мушек в пробирке. Бескрылых и красноглазых.
– Не подсунут. Везде стоят наши ребята... Ладно, пусть подсунут. Ну и что?
– Товарищ Сталин поиграет в этих мушек – игра-то занятная. И получится один к трем. И он назначит дискуссию.
– Уже ж была сессия...
– Вы готовы к такой дискуссии? Надо объяснить все самим для себя, почему так получается. Заранее. Почему так получается – один к трем?
– Не знаю, Федя. И очень переживаю. Скажи, сынок, это не выдумка?
– Я тоже так думал. И проделал сам эксперимент.
– И получилось?
– Получилось, Кассиан Дамианович.
– Зачем он тебе понадобился, эксперимент этот? Ой, Федька, не нравишься мне ты сегодня. Стреляешь по батьке из обоих стволов. Зачем эти шарики мне под нос суешь? Почему сразу не сказал, что «Веррукозум»? Знаешь, а спрашиваешь, какая основа у моего... Экзаменуешь...
– Я спросил, Кассиан Дамианович, потому что сам подумал: не фальшивка ли. На всякий случай спросил. Думаю, автор точно знает.
– Складно врешь. Ушел, ушел в кусты. А ведь держал я тебя за фост! – он так и сказал: «фост». – Я тебя крепко было схватил.
«Насторожился», – подумал Федор Иванович, кашлянув с досады, и принялся вторично намыливать голову, скрылся в пенной шапке.
– Сынок, что с тобой случилось? – помолчав, тихо спросил старик. – Чем они тебя опоили? По-моему, ты захромал на вейсманистско-морганистскую ногу. Вижу, ты сам не чувствуешь, что ты сейчас мне брякнул. Сам план разговора, сам анализ говорит, что ты немножко того... Присматриваешься к ним. Смотри, эпитимью наложу. Тысячу прививок сделаешь мне.
«Острит – значит, пронесло», – подумал Федор Иванович.
– Самый большой грех под конец, – сказал он, смеясь. – Тут, когда Стригалев уходил, у него в столе Краснов нашел семена. Шесть пакетиков. Я решил не отдавать. Это не микротом...
– Пр-рявильно! – сверкнул глазами Кассиан Дамианович, совсем не замечая внимательного взгляда «сынка».
– Пусть, думаю, мой академик меня поколотит, эпитимью наложит, а семена из рук не выпущу. Сначала высею весной, посмотрю, с чем имеем дело, а потом...
– Эти семена у кого? У Краснова? Я их сегодня все заберу. Чтоб не смущали...
– Вот только Краснов...
– Краснов заткнется и будет молчать.
Через час, распаренные и потные, они сидели в комнате для приезжающих и пили чай. Выпив чашку и подставив ее под чайник – чтобы Федор Иванович налил вторую, академик, наконец, заговорил о деле.
– Мне тут Цвях подсказал: пусть Дежкин принимает все картофельное хозяйство Троллейбуса. А я думаю – еще и расширим. Будет проблемная лаборатория и опорный пункт нашего московского института. Поставим теоретические работы и дадим Родине сорта. Цвях о тебе очень высокого мнения. Задача – изучить весь материал, имеющийся у вас в наличии на сегодняшний день. К весне определим и конкретные объекты. Это что касается сортов. Как ты думаешь? Привлечешь фитопатологов, Вонлярлярского, биохимиков.
– Я так вас и понял, когда по телефону... Я листал их журналы. Там, среди оставленного ими наследства, есть перспективные образцы.
– Вот такой ты мне и нужен. Я в Москве подумал, а Федька здесь уже дело делает. Это тот стиль, который мне по душе.
– А что касается теоретической работы, – деловито, негромко продолжал Федор Иванович, – то и для этого здесь есть много данных, наводящих на серьезные мысли. Когда я их ревизовал, я наткнулся... мне показалось, что они тайком готовили материал для сопоставления методов. Конечно, с выводами в их пользу. Поймать за руку не удалось... А может, ничего такого они и не собирались. Во всяком случае, они уже проделали треть того, что нужно было бы сделать нам, Кассиан Дамианович... Если бы мы – по своему плану – предприняли такое сопоставление. Главное – нам никаких упреков, сам противник все сделал и записал в журналы!
– Федька! Вот это как раз нам и надо. Составляй скорей план и пришлешь мне.
– План уже есть, – сказал Федор Иванович. – Набросок. Это будет большая работа. Года на четыре...
– А если на два? Будем медлить – нас капиталистический мир обгонит.
Федор Иванович внимательно на него посмотрел.
– Надо же увенчать сортом... Хотя бы уверенно заявить, что дадим...
– Ну и увенчаем! Почему не увенчать? Заявим через год, а увенчаем через два!
– Хотите перещеголять академика Лысенко? Хотите подарить Родине вторую ветвистую пшеницу? – не удержался, ядовитейшим тоном сказал Федор Иванович. Но нет, он этого, оказывается, не сказал. В первый раз с ним случилось такое. Притом, само собой. Вся энергия ядовитого протеста вдруг сжалась, и он промолчал. Только в глубине глаз мгновенно пробежала остренькая серебристая змейка.
– Пиши, на два года, – твердо распорядился ничего не заметивший академик Рядно. – Это будет замечательная работа. Пора тебе выходить на большую дорогу, – Федор Иванович тонко улыбнулся, и улыбка его сказала: «Как это понять?»
– Не переиначивай батькины мысли! На большую – в смысле капитальных работ. Хватит смеяться над батькой, пора становиться зрелым, серьезным ученым. Я буду руководить. Для публикаций дадим зеленый свет. Давай, сынок. План ты мне завтра вручишь?
– Вручу сейчас. Вот он, в столе...
Поглядев на него с немым восторгом, Кассиан Дамианович надел квадратные черные очки, опустил в стакан с чаем большую таблетку и, прихлебывая свой напиток, постукивая «кутнями», принялся листать план. Федор Иванович устремил на него свой прохладный, как бы ласкающий взгляд. Глядя на старика и двигая бровью, он то и дело закипал: «Народный академик! Ничего твой пустой орех не варит в селекции. Господи, он держал меня за фост! Читай, читай. Пусть, пусть будет два года. Нам кое с кем и двух хватит, успеем и с теоретической работой, и увенчаем!»
– Ты что на меня смотришь? – спросил вдруг старик, не поднимая головы от страницы.
– Изучаю, Кассиан Дамианович.
– Изучай, сынок, изучай. Полезно.
Потом перевернул страницу и, продолжая читать, он вдруг проныл:
– А для чего ты меня изучаешь? А?
– Думаю, даст он мне докторскую степень или нет.
– Ты еще сомневаешься, дурачок?
Отложив план, он растянулся на койке Федора Ивановича.
– Не возражаешь? Пусть батькины кости немножко понежатся. Люблю после бани. Так он, наконец, проговори-и-ился! Доктора хочет!
– Кассиан Дамианович! Плох тот солдат...
– В генералы хочется? – академик, закрыв глаза, одобрительно кивнул несколько раз. Хрустя суставами, потянулся. Задумался. Ему хотелось поговорить. – Так ты живой человек, я вижу! Это хорошо. По крайней мере, я тебя начал понимать. Слава богу, на место все стало. Конечно, я тебе скажу, мысль о своем месте в обществе посещает иногда и, можно сказать, нередко, даже головы гениев. Карьеризм, Федя, свойство всей мыслящей материи. У одного карьеризм – в приобретении вещей. А у ученого... Ученый тоже стремится. У ученого, у государственного деятеля высший карьеризм. Рвение приобретателя – ничто. И некрасиво и мелко. Ученый приобретает умы. Вон я сколько их приобрел. Среди них есть очень большие люди. Не будем по именам, ты знаешь... Кто меня хочет оспаривать... Или подсиживать... того я сейчас же переведу в идеологическую плоскость и отдам в распоряжение умов, которые я приобрел. И они его чувствительно – как я скажу – посекут. Хочешь не хочешь, а это приходится учитывать. Это я тебе отвечаю на твою юношескую, сынок, дерзость. Библия говорит: учи сына жезлом... Аш-ш-ш, ты! Мушками он интересуется! Экзаменовать старика надумал! Зачем тебе? Смирися, гордый человек! Прежде чем командовать, научись подчиняться. Охоться во второстепенных угодьях, которые я тебе отвел. Я тебя оттуда не шугну. Даже, как видишь, помогаю. Загоняю тебя в доктора, дурачка. А ты не упирайся, иди. Там хорошо. И попробуй стать, как я. А потом сделаю и наследником. Будешь моих оленей гонять...
