Текст книги "Поход на Царьград"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В ХЕРСОНЕСЕ ТАВРИЧЕСКОМ

1

Я сижу на скатанной в кольцо верёвке на палубе диеры «Стрела», которая вот уже десять дней плывёт по Понту Эвксинскому. В руках у меня дощечка, облитая воском, и хорошо отточенное стило, которым я записываю свои впечатления от этого путешествия. Потом написанное перепишу заново, и, может быть, не раз и не два, и, когда увижу, что оно строго выражает мысли и наблюдения, закроюсь в каюте, достану пергамент и тогда уже перенесу в него переработанный текст.

Себя бы я мог и не представлять. Кто я? Простой монах из Македонии, не лишённый ума и физической силы, поэтому исполняющий зачастую обязанность телохранителя Константина (имя Кирилл он получит, когда примет схиму).

Мы отплывали из Византии, чтобы достичь столицы Хазарского каганата Итиль, в то время, когда Мефодий, старший брат Константина, получил назначение ехать настоятелем монастыря Полихрон в области Сигрианской на азиатском берегу Пропонтиды[52]52
  Пропонтида — Мраморное море.


[Закрыть], близ Кизика.

Без слез я не мог смотреть на них, как они расставались: очень любили друг друга, хотя вместе бывать им приходилось не так уж часто.

Когда Мефодий состоял на военной службе в качестве правителя нашей Славинии, находившейся в Македонии, он мне много рассказывал о Константине, хотя в семье их было восемь братьев. Те, остальные, прошли по жизни незаметно, но достойно.

Мефодий тогда имел хорошую библиотеку и пригласил меня для переписки некоторых древнегреческих книг, а потом мы сдружились, хотя кто я для него, выше которого в нашей области никого не существовало?…

Наблюдая за солунскими братьями вот уже столько лет, я убедился, что им всегда были присущи скромность, уважение к людям любого звания, даже самого низкого, и я бы сказал ещё, та мудрость и прозорливость, которые и делают человека великим.

Этому, конечно, в первую очередь способствовало правильное воспитание в семье: мать их Мария – набожная христианка, отец, болгарин, занимал в Македонии немалую военную должность, его знали и ценили при византийском дворе. Как и все люди высшего круга, он был заносчив, но отличался от них глубокой порядочностью.

Конечно же, не без участия отца старший сын стал правителем, но на этом посту Мефодий снискал себе у славян доброе имя. Десять лет он правил Славинией, пока его не рукоположил в священники папа Николай в Риме.

Константин к священническому сану шёл иным путём.

Он родился в 827 году, на семь лет позже старшего брата. С раннего детства стремился к философским наукам, военная служба его не привлекала.

Вот один случай из его жизни.

В школе, где он учился, преподавали соколиную охоту. Каждый ученик имел для этой цели своего кречета. Константин заигрался со сверстниками и упустил его; два дня плакал он по своему любимцу. И успокоить его смог только зашедший в их дом странник. Он сказал Константину:

– Не плачь… Не кречет твой улетел, а ветер унёс его по велению Бога. Он не желает, чтобы ты привыкал к житейским забавам… Предназначение жизни твоей иное. Как некогда Плакиду оленем, так теперь тебя кречетом хочет уловить Господь себе в услужение. Копи в душе своей знания, они тебя очень пригодятся.

В школе он учился хорошо, отличался светлым умом и памятью, особенно настойчиво изучал Григория Богослова.

Воспоминания отвлекли меня, и я не заметил, как нос диеры повернул против ветра; порыв его чуть не выдернул из рук навощённую доску и окутал меня морскими брызгами.

Я поднялся и пошёл в свою каюту, по пути встретив Константина, нескладного, худого, казалось, в чём душа держится. Но посмотрели бы на его глаза, вся сила – в его глазах… Он усмехнулся по-доброму уголками губ и сказал:

– Все пишешь, Леонтий… Зайди ко мне часа через два, мы должны с тобой кое-что обсудить…

Я, кажется, догадываюсь что, но пока ничего не говорю, лишь взглянул на Константина и увидел, как правой рукой он теребит панагию с изображением апостола Павла, висевшую рядом с крестом на золотой цепи. Значит, он решает трудный для себя вопрос.

Такую же панагию носит на груди и Мефодий. И когда я спросил как-то, почему они оба носят её, то в ответ услышал:

– А ты что, разве забыл, кто такой апостол Павел и где им впервые в Европе была создана христианская община?

– Да… верно, – смутился я своим промахом.

Один из учеников Иисуса Христа – Апостол Павел, странствуя и проповедуя новую веру, прошёл много стран, – был в Тарсе и Антиохии, в Персии и Листре, посетил Памфилию, Финикию, Фригию, Мизию и, наконец, прибыл в Троаду. Здесь, на берегу фракийского моря, на рубеже двух миров – Азии и Европы, остановился.

Туманная даль застилала европейский материк, но хорошо были видны скалы, вздымающие свои острые пики к небу. Апостол Павел поднял глаза кверху в надежде узреть тот божественный свет. Но сейчас небеса молчали.

Два года назад по заданию синендриона[53]53
  Синендрион — высшее учреждение и судилище иудеев, насчитывающее 72 члена из саддукейских и фарисейских родов.


[Закрыть] он, тогда ещё пылкий фарисей[54]54
  Фарисеи — представители ещё одной секты иудейской религии. Они, как и саддукеи, являлись ревностными гонителями христиан.


[Закрыть] Савл, отправился в Дамаск, чтобы жестоко покарать последователей учения Христа. На подходе к городу Савла и шедших с ним людей вдруг осиял с неба свет. Поражённые его необыкновенной яркостью, они попадали на землю. И тут услышали голос: «Савл! Савл! Что ты гонишь меня?» «Кто ты?» – спросил дрожащим голосом фарисей. «Я – Иисус, которого ты гонишь…» Савл в трепете и ужасе вопросил: «Господи! Что повелишь мне делать?» – «Встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать».

Савл встал с земли, открыл глаза, но они теперь ничего и никого не видели. Его тут взяли за руку и повели. Шагая по раскалённой от солнца пустыне, слепой фарисей полностью отдавался мыслям, внушаемым сверху: «Савл! Мечом и огнём Моё учение теперь не остановить, так как оно – вода для огня, щит для меча. И напрасно подвергаете пыткам моих учеников, а Стефана забили камнями. А ты первый одобрил убиение его. Но ничего вам не поможет, проповедники новой веры уже разошлись по всей земле, где призывают не к мировому царству, которое вы бы хотели создать для себя, попирая другие народы, а к царству, которое не приходит видимым образом, а находится в душах людей, объединяет их, возвышает и уравнивает всех перед Богом. Я сказал вам об этом, и Меня вы распяли. Помогло ли вам это?…

Я – на небесах, вы – на земле. Смиритесь! Ибо когда я снова спущусь, то буду судить Судом Страшным, и особенно тех, кто не внимал Мне…»

В Дамаске проживал ревностный ученик Христа, под именем Анания, и Господь в видении сказал ему: «Пойди на улицу, так называемую Прямую, спроси в Иудином доме слепого тарсянина, которого зовут Савлом, и возложи на него руки, чтоб прозрел». «Господи! – воскликнул Анания. – Я слышал от многих о сём человеке, сколько зла сделал он святым Твоим в Иерусалиме!» «Но теперь он есть Мой избранный сосуд, чтобы возвещать имя Моё пред народами… И я покажу ему, сколько должен пострадать за имя Моё», – отвечал Христос.

Анания нашёл Савла и, возложив на него руки, сказал: «Брат Савл! Господь Иисус, явившийся тебе на пути, которым ты шёл, послал меня, чтоб ты прозрел и исполнился Святого Духа». И тотчас как бы чешуя отпала от глаз фарисея, и он увидел свет и начал креститься. А приняв пищи, укрепился и стал проповедовать в синагогах об Иисусе, что он есть Сын Божий, отчего привёл в неописуемый ужас иудеев, которые знали его как самого ревностного гонителя последователей учения Христа. А потом Савл принимает имя Павла и становится истым проповедником Иисуса.

…Долго смотрел апостол Павел на небеса, а потом перевёл взгляд на сушу и вдруг увидел, как из туманной дали стал вырисовываться человеческий образ; вскоре пред апостолом предстал житель Европы, македонянин, быть может – фессалоникиец. Он просил Павла прибыть в Европу и просветить её светом христианского учения. Не зря, значит, он подумал о божественном видении, и этот позыв его души был признан апостолом за голос свыше.

Павел переплыл Фракийское море, посетил Македонию, основал в Фессалониках одну из первых в Европе христианских общин, и, по его словам, церковь фессалоникийская «стала образцом для всех верующих».

Прошло восемь столетий после посещения Македонии апостолом Павлом – по стране той прошумели ветры истории и оставили следы: греческое население заменилось славянским, Фессалоники стали Солунью, и в этом городе родились братья Константин и Мефодий. Поэтому на ризах их, всегда висели наряду с золотыми распятиями панагии с изображением апостола Павла.

Я спустился в каюту. Каюта моя довольно просторна, потому что диера «Стрела» – полувоенное судно и на нём нет такой скученности, как на дромонах, несущих на себе большое количество вооружённых людей и медные трубы для метания греческого огня.

А здесь на борту всего лишь шестнадцать солдат с мечами, луками и дротиками, чтобы отбивать неожиданные нападения мелких пиратов и потом охранять нас в пути к хазарскому кагану, да ещё десятка два матросов и надсмотрщиков за невольниками-гребцами, прикованными цепями к своим скамейкам.

Сейчас в мой иллюминатор видно, как вёсла равномерно ударяют по воде; со стороны, конечно, этот единый взмах вёсел представляет собой красивое зрелище. Но каково им, рабам!… Они отдыхают лишь во время принятия пищи или когда матросы ставят паруса и судно бежит под натиском ветра. Но выдаются безветренные дни, и тогда бедняги выматываются так, что на них страшно смотреть, и бич беспрерывно гуляет по их спинам.

Бог говорит, что все равны между собой: и птицы, и насекомые, и разные твари, и человек равен человеку. Но разве эти рабы равны мне, Константину, капитану Ктесию, лохагу[55]55
  Лохаг — командир над шестнадцатью солдатами.


[Закрыть] Зевксидаму и даже самому никудышному матросу? Конечно нет! Я – маленький человек и вряд ли способен объяснить почему. Как-нибудь при случае поговорю с Константином. Что скажет? Недаром его прозвали философом.

Учёнейшее звание он получил после богословского спора с бывшим патриархом Иоаннам VII, в просторечии Аннием. Я это хорошо помню, потому что тогда по просьбе Мефодия отправился в Константинополь на поиски сбежавшего неведомо куда Константина…

Когда слух о даровитости Константина, постигшего к пятнадцати годам учение Григория Богослова, дошёл до Царьграда, его взяли ко двору. В короткий срок он изучил античную литературу, грамматику, риторику, математику, астрономию, музыку и все прочие эллинские художества. Но особенно усердно занимался философией под руководством Фотия.

Фотий, уже будучи патриархом при императоре Михаиле III, с любовью вспоминая о том времени, когда учил детей в придворной школе, говорил мне:

– Бывало, пойду я во дворец, ученики мои провожают меня до самого входа и просят, чтобы я скорее вернулся. Считал подобную привязанность высшею и невыразимою наградою для себя, я старался оставаться во дворце не более, чем того требовали дела…

Умнейший, широкой души человек! Составленный им толковый словарь греческого языка он подарил и мне, написав: «Леонтию-славянину – во благо!»

Постигая премудрость чужих для меня слов, я не расстаюсь с ним никогда. Вот и сейчас он со мной в нашем многотрудном плавании, лежит на ларце, слегка покачиваясь в такт волнам.

Такой же словарь есть и у Константина, тоже с дарственной надписью: «Светлой души моему ученику, которому предугадываю судьбу большого философа».

Как-то логофет дрома[56]56
  Логофет дрома — должность, соответствующая нашему министру иностранных дел. Но в Византии тогда она приравнивалась к рангу первого министра.


[Закрыть] Феоктист спросил: «Философия! Желал бы я знать, что это такое?»

И Константин так определил цель и сущность философии: «Познание вещей духовных и человеческих, насколько человек может приблизиться к Создателю мира, так как философия поучает нас деятельностью уподобляться сотворившему нас по своему образу и подобию».

Желая упрочить его карьеру, логофет дрома хотел женить Константина на своей крестнице. Он сказал ему: «Твоя мудрость заставляет меня любить тебя. У меня есть духовная дочь, которую я восприял от купели; она красива, богата, добра; если хочешь, я дам тебе её в супруги, а император почтит тебя, даст тебе воеводство, назначит стратигом».

Константин ответил: «Предлагаемое тобою велико для ищущего чего-либо подобного; я же, кроме изучения, ничего не желаю. Просветив свой разум, хочу искать более важного, чем все почести и богатства».

Первый официальный пост, занятый им – это должность патриаршего библиотекаря. Очень много читал, особенно «Диалоги» Платона, посвящённые Сократу, в которых собеседники, умудрённые в жизни и философии, ведут умный, живой, диалектический спор, отыскивая ответ на поставленную в начале разговора задачу.

Искусство вести спор всё больше и больше занимало Константина, и так он вступает на путь диалектического препирательства о совершенстве догматов и обрядов христианской церкви, на тот путь, на котором он так впоследствии прославился.

Как он радуется каждой хорошей книге! Книги… Сейчас, конечно, в патриаршей библиотеке не столь их много, как до правления Льва III Исаврийского, который велел сжечь книгохранилище вместе с учёными. Там насчитывалось около 36 тысяч древнейших эллинских рукописей, среди них хранилась легендарная кожа дракона длиной в сто локтей с записью произведений Гомера. Таким образом этот император искоренял языческое слово.

Он же «прославился» ещё и тем, что в 726 году издал эдикт, повелевающий повесить иконы в церквах так высоко, чтоб народ не мог прикладываться к ним; этим эдиктом запрещалось воздавать иконам какое бы то ни было почитание. А потом и вовсе приказал снимать, выламывать и закрашивать их.

Уже давно громкие насмешки мусульман над «бессильными иконами» в церквах покорённых ими городов Палестины и Сирии возмущали христиан. Мусульманам вторили иудеи, а вместе они говорили так: «Христиане хвастают, что поклоняются истинному Богу, а между тем они дали миру более идолов, чем сколько разрушили их в греческих храмах; христиане, исповедующие духовное учение, не стыдятся публично поклоняться рисункам на дереве и мерзейшим изображениям бесчисленных чудотворцев. Мир снова стал языческим, каким был прежде; христианство стало культом идолов, между тем как наши мечети и синагоги изукрашены лишь присутствием духа истинного, единого Бога и законами пророка».

Подобный взгляд проявился не только на Востоке. Уже в шестом веке многие епископы Запада, особенно же в Галлии, высказывали боязнь, что притупившееся религиозное чувство невежественного духовенства и суеверного народа обратит христианство в язычество. Серён, епископ Марсельский, решился вынести иконы из церкви, по поводу чего папа Григорий Великий писал ему: «Рвение ваше о том, чтобы дела рук человеческих не обоготворялись, похвально, но я не могу оправдать вас за уничтожение икон. Живопись допущена в церквах для того, чтобы не знающие грамоты могли бы читать в рисунках то, чего они не могут прочесть в книгах».

Народ не понимал подобных разграничений, и его святое почитание образов приняло характер непосредственного поклонения самим иконам.

Поэтому против эдикта 726 года восстали если не все, то очень многие, и во главе их – патриарх Герман.

Прошло сто лет. В 832 году василевс Феофил, отец нынешнего императора Михаила III, издал подобный эдикт. Но в отличие от прежнего за него уже ратовал сам патриарх Иоанн VII, ярый иконоборец. На Синоде 833 года, собранном во Влахернском храме, он проклял всех иконописателей. Духовенство, особенно монахи Студийского монастыря, снова восстало. Даже сам император Феофил вступал с ними в диспуты по этому поводу. Те нередко оскорбляли Феофила. Он терпел, но однажды одному монаху, который сказал, что император достоин проклятия, приказал выжечь калёным железом на лбу стихи неприличного содержании.

Феофил до конца своей жизни оставался иконоборцем и умер им же. Но жена его Феодора была иконопоклонницей. В сороковой день, став регентшей при малолетнем сыне Михаиле, она устроила по мужу «достойные» поминки: собор 842 года, созванный Феодорой, провозгласил полное восстановление иконопочитания. И над воротами Халки императорского дворца снова повесили образ Спасителя.

Как главный по смерти императора представитель иконоборческой партии, Анний на себе теперь испытал всю злобу противной стороны. Его обвинили в покушении на самоубийство, а это всегда рассматривалось церковью как величайший грех, и заточили в монастыре на острове Теребинф, где стали морить голодом.

Анний, бывший патриарх, второе лицо в империи, теперь истязаемый, признанный еретиком, постоянно говорил, что он побеждён лишь насилием, и, как ему казалось, говорил правду. Но Феодоре заточение Анния в монастырь показалось малым наказанием: она хотела публично обличить упрямого старца и поэтому повелела Константину, ставшему уже известным, как победитель богословских диспутов, встретиться с Аннием и вступить с ним в состязание по вопросу почитания икон.

Анний, увидев молодого философа и окружающих его лиц такого же возраста, гордо сказал:

– Все вы не стоите моего подножия, и могу ли желать состязания с вами? Нейдёт, – прибавил он, – осенью искать цветов, а старцев, как юношей, гнать на войну.

Константин указал Аннию, что на его стороне всё превосходство старости, которая опытна и многоумна, и диспут начался.

Анний спросил:

– Скажи мне, юноша, отчего мы не поклоняемся и не целуем разобранного креста, а вы не стыдитесь почитать икону, даже когда она писана до самых грудей?

Константин ответил:

– Крест слагается из четырёх частей, если недостаёт хотя бы одной только части, то уже пропадает изображение креста; а икона изображает образ того, в честь которого она писана, лицом своим.

Анний:

– Господь заповедовал Моисею: не сотвори себе всякого подобия, как вы творите и поклоняетесь этому?

Константин:

– Если бы Господь сказал: не сотвори себе никакого подобия, то твоё замечание было бы справедливо, но он сказал – всякого, то есть недостойного.

Против этого ничего не мог возразить старик и признал своё поражение.

С триумфом вернулся Константин в столицу империи. Его прославляли, нарекли званием философа, сама Феодора допустила Константина к целованию её руки, казалось, впереди – радужные надежды на всегдашние удачи и счастье. В это время все окружающие и сама регентша-мать Феодора представлялись воображению милыми, умными, благородными людьми. И вдруг философ узнает страшную новость: старику Аннию по приказанию нового патриарха Игнатия с одобрения Феодоры калёным прутом ослепили очи, предварительно подвергнув его истязанию – двумстам ударам плетьми, обвинив в том, что он якобы выколол глаза у какого-то святого, висевшего в его келье.

Даже суровый «Кодекс Юстиниана» не знал преступления, которое наказывалось бы таким числом ударов, поэтому можно только догадываться, что умственное превосходство Анния над многими людьми, стоящими у власти, было настолько же причиною преследования, как и его религиозное убеждение.

Константин посчитал себя виновником великих мук старца и, никому ничего не сказав, захватив с собой лишь несколько книжек Григория Богослова, бежал из дворца. Его ищут везде, но не находят. Думают, что он утонул в море.

Море… Море… Вот оно плещется за бортом нашей диеры, напоминая о вечности и в то же время о бренности человеческой жизни.

Слух об исчезновении Константина доходит до Славинии. И тогда Мефодий вызывает меня к себе и говорит:

– Леонтий, я хорошо знаю нравы и обычаи императорского двора. Константин всегда был наивен в житейских вопросах, он не от мира сего, он – философ. И я за это люблю его. Поезжай, отыщи брата моего, живого или мёртвого. Привезёшь мёртвого – мы похороним его на родине, отыщешь живого – будь ему опорой и телохранителем.

Долго я искал его, очень долго. И как-то напал на след и обнаружил Константина в одном из далёких монастырей. Узнав, что я послан его старшим братом, он упал ко мне на грудь и зарыдал… Больших трудов мне стоило уговорить его вернуться назад, в библиотеку. Уверен до сих пор, что мои доводы не убедили бы Константина сделать это, если бы не предстоящая встреча с книгами…

Ох уж эти придворные нравы! Живя под сводами дворца, нам пришлось познать их сполна.

Мать Михаила Феодора властвовала как хотела, и в этом ей поначалу помогал её брат Варда. Она полностью поручила ему воспитание сына, и, видя, как порочен юный император, мать и дядя старались из этого извлечь пользу лично для себя. Они удалили Михаила от всяких серьёзных дел и предоставили ему одни лишь наслаждения. Михаил, будучи отроком, проявлял такие безобразные чувственные инстинкты, которые не часто можно встретить даже у людей взрослых. Говорили, что он склонял к сожительству даже одну из своих родных сестёр.

И как обрадовался Константин, когда его послали на теологический спор к арабам. «Снова под купол неба! Едем, Леонтий!» – воскликнул он.

Уверенные в правоте своих богословских познаний, почерпнутых из Корана, арабы стали отправлять к Феодоре посольство за посольством с просьбой прислать им учёных мужей, которые могли бы достойно поспорить с ними. Вот тогда-то выбор снова пал на Константина.

Нам пришлось проделать немалый путь в город Мелитену, расположенный на правом берегу Евфрата. Поездка была долгой, изнуряющей. Из Константинополя мы добирались до города Милета на лошадях, потом сели на судно, которое следовало в Антиохию, а затем шли на верблюдах караванным путём.

Во дворце нас встретил сам эмир Амврий и воздал почести.

По дороге во дворец мы обратили внимание, что на дверях некоторых домов были изображены демонские, странные и гнусные вещи…

И состязание открылось тем, что агаряне, умудрённые в книгах, наученные геометрии, астрономии и другим наукам, с усмешкой просили философа указать значение тех дьявольских изображений. Константин дай такое объяснение тем знакам:

– Вижу на дверях домов демонские образы и полагаю, что в тех домах живут христиане, демоны же бегут прочь от них; внутри же тех домов, на которых нет таких знаков, свободно живут демоны…

Состязание между арабскими мудрецами и Константином продолжалось длительное время, но существо этого спора я не могу изложить подробно, так как сильно заболел и находился много дней и ночей на грани жизни и смерти.

Потом я узнал, что в свободные от диспута часы Константин старательно ухаживал за мной. Не доверяя арабским знахарям, которые, чего доброго, могли и отравить, сам давал мне нужные лекарства. А когда я поправился, мы двинулись в обратный путь.

На этот раз в нескольких десятках миль[57]57
  Римская миля — 8 стадий, или 1 км 479 м.


[Закрыть] от острова Крит на нас напали пираты. И если бы не находчивость нашего капитана, мы были бы ограблены дочиста (везли немало даров василевсу от эмира Амврия) и проданы в рабство. Я всё-таки думаю, что тут дело не обошлось без соглядатайства и тайного доносительства…

Нам бы, конечно, от пиратских судов не уйти: невольникам-гребцам терять нечего, и они бы не стали надрываться на вёслах, сколько ни бей, если бы капитан вместо плетей не пообещал им свободу. Гребцы дружно налегли, и мы оставили пиратов далеко позади. Правда, капитан своего слова так и не сдержал…

Пираты Крита – какое-то жуткое исчадие ада. Это не просто морские разбойники, промышляющие на отдельных судёнышках, у них – целый флот, есть свой друнгарий – командующий флотом, своя система управления и своя администрация. Это сила, с которой приходится считаться сейчас Византии так же, как в своё время Римской республике. Они во сто крат хуже чумы, всякой холеры, это страшенный бич для купцов.

Феодора даже снарядила специальный флот против критских корсаров. Но пираты разбили его. Вообще во времена регентства Феодоры внешняя политика Византии терпит крах за крахом. Вслед за неудавшимся походом на пиратов Византия вынуждена была заключить мирный договор с болгарским царём Борисом, по которому она уступила часть своих земель.

Но во дворце ответственность за промахи императрицы свалили на голову логофета дрома. Это нужно было Варде, который сам хотел быть первым министром, и по его приказу Феоктиста пронзают мечом.

Убийство логофета дрома производит на Константина такое же удручающее впечатление, как истязание Анния. Тем более что Феоктист, так же как бывший патриарх, пострадал безвинно.

Но тут стали портиться отношения сына с матерью, потому что император уже входил в лета и его теперь, как раньше, вином и женщинами от власти совсем нельзя было устранить… Дядя уговаривает Михаила заточить мать в монастырь, но на это не даёт согласия патриарх Игнатий. В конце концов патриарха лишают высокого сана и ссылают в 857 году в город Милет, а вместо него назначают Фотия. Но это случилось уже после нашего возвращения из Мелитены.

Мои воспоминания прервал ужасный крик, донёсшийся с палубы. Я поднялся по трапу наверх и увидел страшную картину: возле железного кнехта лежал скрюченный в неудобной позе человек в матросской форме, весь в крови, особенно жутко было видеть его лицо, вернее, то, что осталось от него, – с вытекшим левым глазом, с раздробленной челюстью и лбом. Мне объяснили, что бедняга сорвался с верхней мачты, когда ставил паруса, и ударился головой о кнехт.

Спустившись в каюту, я долго не мог успокоиться, но прошло какое-то время, и мысли мои потекли в прежнем направлении.

Михаил III принял нас не сразу, хотя за дарами Амврия тотчас же прислал протасикрита[58]58
  Протасикрит — начальник императорской канцелярии.


[Закрыть]. Только на третий день позвали меня и философа, и император удостоил нас приёма в… цирке.

Михаил III сидел на кафизме[59]59
  Кафизма — царский трон. С греческого переводится – сиденье.


[Закрыть], украшенной алмазами и бриллиантами, высоко задрав колени, и мне почему-то сразу бросились в глаза кампагии – башмаки пурпурного цвета, которые полагалось носить василевсу по этикету. За кафизмой стояли протасикрит, два евнуха и два телохранителя-эфиопа. «Непышная свита», – подумалось мне.

Император дал свою руку для поцелуя, от которой пахло конской потной упряжью: Михаил любил быть возничим на колеснице. Он встал и положил ладонь на плечо Константина. Михаил по росту равнялся с философом, но был шире в плечах. Васи леве вообще-то находился в юношеском возрасте, но обладал большой физической силой – эту силу он унаследовал от своего деда, но в отличие от него тратил её неразумно.

Глаза императора были жёлтыми, с красными прожилками, и мне с облегчением подумалось, что эти три дня он не принимал нас по причине своего всегдашнего пьянства. Но, к сожалению, первые его слова, обращённые к Константину, дали мне понять, что я ошибаюсь.

– Отец мой, я слышал, что эмир Амврий после вашего диспута захотел принять христианскую веру? – с издёвкой спросил он.

Константин даже бровью не повёл и с достоинством, присущим ему всегда, ответил:

– Присночтимый и благочестивый, думаю, что и ты так считаешь: прежде чем построить новый дом на месте старого, надо снести его и убрать развалины…

– Конечно, считаю, отец мой, – подтвердил не обладавший живым умом император.

– Поэтому мы в этом диспуте с Асинкритом, – и Константин бросил полный жгучей ненависти взгляд на стоящего в глубине арены вместе с патриархом Игнатием толстомордого монаха, склонённого в раболепном поклоне, – всего лишь расчистили развалины и подготовили место для строительства нашей веры.

Михаил искренне захохотал, похлопал Константина рукой по плечу:

– Недаром ты носишь высокое звание философа, отец мой… Благодарю тебя, и ступай, совершенствуй свои знания.

Мы, склонив головы, удалились. Очутившись за воротами, Константин произнёс:

– Асинкрит… Пёс шелудивый, подлец!

Я молча согласился с философом.

Ах, зависть, подлая человеческая зависть! Я забыл сказать, что на диспут к сарацинам ездил с нами ещё монах Студийского монастыря Асинкрит, который тоже пробовал себя в богословских спорах. Забыл потому, что он себя там не проявил ни с какой стороны. И куда ему, малообразованному монаху, тягаться с Константином! А поди ж ты… Возвёл, паршивая собака, напраслину да Константина, доложив своему покровителю патриарху Игнатию, что тот якобы оказался не на высоте в диспуте с агарянами. Ничтожество, действительно подлец!

На другой день в библиотеку зашёл Фотий. Прямо с порога, развевая широкими одеждами, с распростёртыми руками он бросился к Константину, заключил его в свои объятия, громко восклицая:

– Сын мой, спешил увидеть тебя! Был в Синопе по делам, только что вернулся, узнал, что оказали тебе не очень радушный приём. Не печалься… Знаю, откуда нисходит сей поклёп на тебя. Но сказал Господь Моисею: «Кто будет злословить, тот понесёт грех свой, и хулитель должен умереть, камнями побьёт его общество». Монах донёс, патриарх разнёс, а василевс обрадовался, что имя твоё произносится всуе… Ты сам знаешь почему…

Знал и я. Император не мог выносить молчаливого укора философа за свои похождения и выходки.

Безобразные оргии молодого императора заслужили ему прозвище «пьяница», но и в то же время его страсть к ристанию[60]60
  Ристание — состязание в беге, скачке и т. п.


[Закрыть] колесниц и любовь к бражничанью приобрели среди народа популярность. Рано пресыщенный всем, Михаил III бессовестно надругивался над святыми христианскими понятиями, устраивая шутовские маскарадные процессии.

Обычно они начинались так: вначале шёл императорский шут в патриаршем облачении, за ним одиннадцать царедворцев в епископских ризах и, наконец, пьяная толпа придворной челяди, переодетой в костюмы священников и дьяконов; эту процессию возглавлял сам император, наряженный в одежды архиепископа Колонейского, тоже пьяный и весёлый.

Маскарад проходил по Месе – главной улице Константинополя, через форумы Августеона, Константина, Тавра, Быка и Аркадия, потом сворачивал к Студийскому монастырю и Золотым воротам. Ряженые несли зажжённые свечи, курили фимиам и пели стихи, в которых восхваляли разврат и пьянство; на площади Константина и у Золотых ворот совершалось причастие народа, не кровью и телом Христовым, а уксусом и горчицей… Хлебнув такой отравы, развесёлый представитель охлоса кричал громче всех:

– Хорошо причастился! Василевс, а не прикажешь ли выдать монету, чтобы в таверне у еврея Зарубабеля промочить горло за твоё благополучие и здоровье?

Михаил сам запускал руку в мешок шута и вытаскивал оттуда под смех толпы горсть серебряных монет и бросал их в кучу народа.

Потом маскарадная процессия возвращалась назад на Ипподром, здесь уже были выкатаны из подвалов василевса бочки с вином, и начиналось веселье с драками и восхвалениями императора.

Так Михаил III покупал любовь своего охлоса.

Однажды он, подражая Христу, отправился пообедать к одной бедной женщине, совсем растерявшейся от необходимости принимать у себя императора: в другой раз, повстречав на дороге среди холмов патриарха Игнатия и его чиновников, василевс решил угостить их серенадой и в сопровождении шутов долго следовал за ними, крича им в уши слова непристойных песен под аккомпанемент кимвал и тамбуринов.

Выкидывал Михаил отвратительные шутки и с матерью, и, мне кажется, совершал он их в отместку за то, что так долго она держала его не у дел. Но как бы там ни было, а Феодору всё равно жаль.