Текст книги "Аскольдова тризна"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

3

Шли дни, а то, что было задумано против Аскольда и грека, исполнить не удавалось. А тем временем в Хазарии неожиданно умер иудейский богослов Зембрий, мудрость которого была безгранична, ибо он, потомок судии колена Манассии, что обитало на берегах Итиля, слыл далеко за пределами каганата праведным человеком.

Из многочисленных талмудических заповедей сей муж намеренно чтил одну, следуя ей всю жизнь и внушая и царю, и кагану, и первому, и остальным советникам: «Прежде чем приступать к большому делу, помни, что из-за пустяков, а именно из-за курицы и петуха, был разрушен такой огромный город, как Тур-Малка...»[69]69
  В древней Палестине существовал обычай: жениха и невесту после венчания встречать петухом и курицей. Согласно талмудической легенде, римские легионеры однажды отобрали петуха и курицу у новобрачных, и возмущённые евреи напали на солдат. В отместку римляне осадили город Тур-Малка и разрушили его.


[Закрыть]. А праведник Зембрий видел, что в последнее время в столице иудейского государства делалось всё не так, что в конечном итоге из-за придания важности пустякам страдало большое и значительное. Пример – поход на Киев, закончившийся провалом, следствием которого явилась победа русов на всей линии их владений с хазарами.

Ещё до смерти своей Зембрий успел дать дельный совет Ефраиму и Завулону – усилить свои пограничные укрепления за счёт таких народов Северного Кавказа, как аланы, гениохи и царкасы, переселив их и глубь своей территории. Но с последними, обладающими данным от Неба Великим даром Спаса, надлежит быть особенно осторожным, помня их умение воевать. Давая совет относительно переселения этого народа, Зембрий просил не забывать знаменитые сквозные проломы царкасов, стоящих во весь рост на конях с клинками в обеих руках, через плотное неприятельское войско, когда враги, как, например, бородатые воины персидского царя Дария, сходили с ума ещё и под воздействием гипнотического взгляда.

Мудрый Зембрий не уставал повторять своим собеседникам и такое: «Если вы не помните о «грозных днях»[70]70
  «Грозные дни» – первые десять дней первого месяца иудейского календаря (сентябрь-октябрь), с Нового года (рош-гашана) по Судный день (йом-кипур) включительно, когда по представлению верующих на небесах предопределяются судьбы людей на год вперёд.


[Закрыть], то вполне можете забыть надеть филактерии[71]71
  Филактерии – коробочки с написанными на пергаменте ветхозаветными текстами.


[Закрыть], отправляясь на утреннюю молитву, за что будете сильно наказаны всемогущим Яхве...»

Вот каким умным был Зембрий, и всё равно он умер. Ибо, говорили иудеи, «каждому положена своя доля», то есть каждый иудей, согласно Талмуду, «имеет узел в будущем мире». И умер мудрый Зембрий во время светоносного праздника Пурим[72]72
  Пурим (жребий) – праздник, установленный в память избавления иудеев от Амана – ярого врага еврейского народа, замышлявшего истребить его во времена персидского царствования.


[Закрыть], когда сидел у себя дома на скамье, заваленный гостинцами: лицо Зембрия исказилось, он упал и испустил дух.

Почести ему должны были воздать не так, как царю или кагану, но всего лишь на ступеньку ниже, и Зембрий заслужил такие похороны. Ведь не проходило и дня при его жизни, чтобы он не заботился об окончательном укреплении колена Манассии на берегах полноводного Итиля, умело и тонко насаждая веру своих предков.

Поэтому почти тысяча человек ожидали снаружи, чтобы проводить уважаемого богослова в последний путь. Они не сразу поверили в то, что лежит он мёртвый, ибо совсем не больной человек свалился, словно просяной сноп у дороги, поставленный неумелой детской рукой. Сыновья закрыли отцу глаза, подвязали подбородок и состригли волосы с головы, чтобы не мешали ему в будущей жизни. Ноги его подтянули так, что усопший оказался в сидячем положении, и обернули вокруг него в несколько рядов плотную ткань; теперь он стал похож на кокон бабочки. Удобно уместив его на носилках, сыновья подняли их на свои крепкие плечи и понесли. Потом сыновей сменили наиболее уважаемые мужчины рода.

Друзья и родственники Зембрия разорвали на себе одежды; посыпая головы пеплом, шли босые по узкой тропинке, ведущей к пещере, вырытой в крутом высоком речном берегу, вход в которую был завален камнями.

Мужчины шли молча, женщины кричали и причитали: «Эхха, эхха!», «Ушли с ним мудрость и крепкая вера в нашего бога, и сколько пройдёт времени, чтобы восполнить эту потерю такой же страсти, какая была у моего любимого Зембрия?.. И будем ли мы так же мудры, как он, и будем ли так же крепко любить нашего бога?!» – плакала, приговаривая, и жена богослова Цилла и каждое причитание заканчивала восклицанием: «О-а-а-ах!»

Цилла, обычно при жизни мужа степенная, как подобает жёнам первых людей государства, теперь кричала громче всех и вопила, расцарапывая грудь и обнажённые плечи. Взгляд же её тёмных глаз даже в горе оставался повелительным, особенно когда она вдруг, на мгновение бросая его по сторонам, отыскала женщину, которую Зембрий любил в жизни больше, чем её, хотя та не являлась его законной женой, как Цилла, и не родила ему ни одного ребёнка.

«Вот и пойми этих мужчин! – пронеслось в голове у Циллы. – В чём-то они умны, а в чём-то как петухи с отрубленными головами, которые на подогнутых ногах, подрагивая короткими крыльями, шарахаются из одного угла в другой... Вон каких сыновей я подарила Зембрию!»

И действительно, они были крепкие, высокие, широкоплечие, загорелые до плотной коричневы, с курчавыми чёрными волосами и такими же властными, как у матери, глазами. Она гордилась детьми, и эта гордость пересилила ревность к сопернице, которой, кажется, тут и не было...

   – Горе, горе! – снова запричитала Цилла. – О мудрый, великий! Муж мой!.. Зачем ты покинул нас! О-аа-ах!»

Солнце жгло немилосердно, и становилось всё труднее идти, а тем более стенать при такой жаре. Но попробуй не делать этого... Пока покойник, пусть сейчас всего лишь кокон, не внесён в пещеру, он опасен, и опасен вдвойне, если не голосить по нему. И Цилла всячески хотела показать, что хоронят действительно великого человека... Да и не только показать! Она на самом деле искренне верила в то, что муж её Зембрий – великий...

Цилла понимала, что Зембрий при жизни не достиг такого величия, как, скажем, любимый и понимаемый ею Меер-чудотворец[73]73
  Меер-чудотворец – один из законоучителей Талмуда (II в.).


[Закрыть], но имя её мужа на берегах Итиля было символом примерного жития всех иудеев: из всех богатств он предпочитал мудрость и праведность, нарочито стремясь к бедности, хотя первому человеку в государстве сие плохо удавалось – богатством он обделён не был; но любил повторять фразу из талмудического поучения: «Бедность так к лицу Израилю, как красивая сбруя белому коню, ибо она смягчает сердце и смиряет гордыню...»

Бедняки любили Зембрия, а богачи восхищались им, так же улавливали скрытый смысл изречения. Давно сказано между иудеями: «Гляди не на сосуд, а в его содержимое...» Поэтому в числе провожающих богослова в последний путь одинаково находились как богатые, так и бедные люди...

Но вот и крутой берег Итиля, теперь самое сложное – спустить носилки с покойником к пещере, а для этого вниз сразу бросились несколько крепких мужчин, среди которых были и сыновья Циллы.

Передавая усопшего с рук на руки, наконец-то достигли входа в пещеру; часть мужчин, принялась отодвигать камни, часть же держала носилки: поставить их на землю или уронить, значит, накликать страшную беду.

Когда с трудом открыли вход в пещеру, оттуда потянуло тлетворным холодным воздухом, и некоторых замутило. Но, переборов тошноту и пробираясь осторожно внутрь, обходя уже занятые ниши, нашли одну свободную, посадили Зембрия, постояли возле него, помолчали, отошли чуть, постояли снова и помолчали, как и положено, хотя всем хотелось поскорее уйти из этого душного мрачного помещения.

Выбравшись наружу, глубоко, с наслаждением втянули в себя свежий воздух, вход в пещеру опять завалили, но кое-как, оставляя отверстия между камнями; только после поминок, когда возжигаются свечи и приносятся сюда дары, вход будет заделан плотно, до поминок же покойный должен иметь возможность покидать пещеру через оставленные отверстия, выходить на берег Итиля и бродить по нему...

Провожающие – мужчины, расправив бороды, и замужние женщины, снова водрузив на свои головы парики[74]74
  По иудейскому культу замужняя женщина обязана была накрывать голову париком, а мужчине нельзя брить голову.


[Закрыть], – начали медленно расходиться, довольные тем, что сопроводили праведного человека к праотцам, памятуя сердцем о его заветах.

После поминок, помня, как желал Зембрий переселить племена с Северного Кавказа на засечную линию, а в дальнейшем позаботиться и о приобщении их к своей вере, царь и каган собрали военный кагал и постановили на нём последовать мудрому совету богослова.

   – И это дело мы доведём до конца! – громко провозгласил царь Ефраим. – Не будем уподобляться реке Самбатион[75]75
  Сатбатион – сказочная река, которая шесть дней в неделю перекатывает камни, а в субботу высыхает.


[Закрыть], как уподобились в деле с походом на Киев... – И царь бросил многозначительный взгляд в сторону кагана Завулона.

Тот съёжился – помнил, как, обвинив его в беспомощном сидении в болотном дерьме подле Киева (как будто сам царь не бездействовал!), кагал после провала похода присудил Завулона к трёмстам палкам. И забили бы насмерть, но вмешался Зембрий (да будет душа его связана в узле вечной жизни!) и молвил за кагана своё веское слово. Так что Завулон тогда отделался лишь испугом...

Предслава первая объявила полуживой, с искусанными губами Насте, что у неё родился мальчик – здоровый и крупный. «Вот почему он так трудно и очень больно выходил. Сейчас всё позади... Доброслав обрадовался бы! – подумала древлянка и улыбнулась. – Только где ты?!»

   – Назовите мальчика Зорием, – тихо проговорила Настя.

   – Верно! На заре родился – и есть Зорий! – встрепенулась мамка, не подозревая, что имя младенцу придумано уже давно, ещё во время праздника бога Купалы. – Сейчас тебе принесут малыша покормить.

И когда сенные девушки принесли новорождённого, Предслава сама подала его Насте и с блестевшими от радости глазами взирала на то, как дитя наслаждалось материнским молоком, а сама мать – счастьем видеть своего малыша и испытывать блаженство от чувственного посасывания сосков его губами.

   – Сама и выкормишь сыночка... Тут молока на двоих хватит! – с восхищением заметила Предслава, осматривая полные груди древлянки, довольная тем, что как мамка проявила заботу о новорождённом и родительнице.

   – А я давно жду тебя, – увидев Предславу, сказала Сфандра. – Как там Настя? Есть ли у неё молоко?..

   – Есть... Полные груди, – ответила мамка, удивляясь тому, что княгиня спросила о самочувствии древлянки: непохоже сейчас на Сфандру, чтобы она позаботилась о своих людях, хотя ранее всё было по-другому.

   – Вот и хорошо... Слушай, Предслава. Меня вызвал к себе царь. От него только что ушли хазарские послы. У одного из них по дороге к нам при родах умерла жена. Остался маленький, и брат мой просил помочь, ибо хазарские правители очень расположены к этому послу. Он кому-то из них спас жизнь. Я и подумала, а не могла ли быть наша Настя кормилицей и тому малышу?.. А может статься, и женой его отца... Ведь теперь-то она одна... Ах, как жаль её мужа и моего младшего брата, что погибли на охоте!

   – А захочет ли сама Настя? – робко засомневалась Предслава.

   – А мы её и спрашивать не будем! – вскинулась Сфандра. – Она служанка моя... Как и ты! – обрезала княгиня. – А если откажется, то можно подумать, что жив её муж... Ведь трупа-то его не обнаружили. – Сфандра задержала взгляд своих пронзительных глаз на лице мамки и вышла.

«О, Перун, помоги!» – мысленно взмолилась своему богу Предслава, вспомнив, как хладнокровно княгиня отдала приказ своим рындам порешить в Киеве первохристиан и в их числе родственника Ярему и как рынды сожгли их в молельной пещере.

Сфандра направилась к брату и сказала, что кормить сироту-малютку будет только что родившая тоже мальчика её служанка, вдова, муж которой погиб вместе с Косташем на охоте.

   – У меня этот ужасный случай не идёт из головы, сестра, – тихо и очень размеренно заговорил Мадин, сжимая ладонью на поясе приталенной одежды рукоятку кинжала, отделанную золотом и драгоценными камнями. – Ведь нашли только растерзанные при падении на острые камни тела нашего брата и двух лошадей. А тела княжьего мужа Аскольда не было... Мне это тогда показалось подозрительным.

   – Потому ты и послал на всякий случай искать русского дружинника...

   – Да, это так. Но не нашли, сама знаешь... А скажи, сестра, знает ли Аскольд, что убили в Черной Булгарин его сына?

   – Мне доложили, что знает. Но, кажется, не ведает, кто убил...

   – Ты в этом уверена?.. Если напарник Косташа остался в живых и улизнул от нас, мог он Аскольду и рассказать обо всём.

   – Ну и пусть! Будет тогда помнить, что мы умеем мстить за измену... Принял христианство, теперь по закону этой веры имеет лишь одну жену, меня отверг... И благодарю тебя, брат, что согласился переселить к границам Аскольда часть своих людей, которые станут верой и правдой служить злейшим врагам его – хазарам.

   – А согласился я, милая сестра моя, не только потому, чтобы раздосадовать твоего обидчика, так как ты дорога мне. И даже не потому, что хазары обещали мне хорошо заплатить. Ведь как бы мы ни были сильны и отважны, сколькими бы качествами, ниспосланными Великим Небом, ни обладали, в конце концов отыщутся более могущественные племена, которые поработят нас... И сие может скоро случиться, ибо мы находимся в их окружении. Нас не очень много, а тут, согласившись защищать границы такого сильного государства, как Хазарский каганат, мы сразу перейдём под его защиту. Отрадно ещё и то, что правители Хазарии считаются с нами, тогда как другие племена – аланов и гениох – насильно гонят к своей границе. Поэтому мне хотелось сделать доброе одному из послов хазар...

Посла звали Суграй. Сотник. Это он превратившемуся в волка Еруслану отрубил голову у стен Киева, а при отходе от города уже на переправе через Итиль спас жизнь кагану, когда его лошадь стала тонуть, и тот сотника с тех пор не забывал. И включил в посольство к царю Мадину на Северный Кавказ как непосредственного представителя с порубежной линии...

Вот так Настя стала вначале кормилицей сына Суграя, а затем и его женой, ибо княгиня Сфандра подарила древлянку послу как рабыню. Уже дважды в этом качестве её берут в жёны: в первый раз – грек в Крыму, во второй – хазарин. Да к тому же во второй раз при живом муже, который, ничего не ведая, находится далеко-далеко. Но о том, что он жив, Настя не могла сказать и тогда, когда её снова брали в жёны. И не только сказать, но даже хотя бы чуть-чуть выдать себя.

И древлянка молча согласилась ехать с Суграем на пограничную линию в качестве жены и кормилицы его сына.

Расселение кавказских племён на русо-хазарской линии коренным образом изменило весь уклад пограничной жизни; хазары постепенно отошли от несения службы, полностью передоверив её служивому сословию, состоящему из аланов, царкасов, гениохов, а позднее из печенегов и гузов.

Этому сословию хазары определили земельные наделы, сами же, имеющие немалые земли, стали житьи крепостях, а управлять владениями назначали специальных людей.

Как правило, во главе каждой такой крепости стоял хазарин-иудей, выбиравшийся царём или каганом из числа хорошо знаемых ими. А служилым сословиям, жившим теперь на собственных наделах, было оставлено существовавшее ранее право, особенно у царкасов, выбирать из своей среды так называемых атаманов.

   – Матушка, а что означает слово «атаман»? – спрашивал у древлянки повзрослевший Радован.

   – Ата, сынок, с языка царкасов, у которых мы жили и где погиб Доброслав, – нажимая на последние слова, отвечала Настя (не дай бог, Радован узнает правду и проговорится!), – переводится как «отец», «старший», а ман у многих народов, не только тюркских, означает «мужчина». Значит, атаман – старший начальник.

   – Как настоящий мой отец, когда мы ещё в Крыму жили?

   – Примерно так, – соглашалась древлянка.

Суграя по дороге к границе вызвали в Итиль; он по велению Завулона срочно принял иудаизм и уже начальником крепости отбыл из столицы Хазарского каганата. С него было взято слово, что жён своих и близких подданных с помощью вверенного ему ламдана (иудейского учителя) он тоже обратит в иудейскую веру.

Насте, бывшей христианкой, а потом снова ставшей язычницей, предстояло принять теперь третью веру, главным и непременным условием которой являлось убеждение, что Бог «принадлежит только одному народу».

Древлянке ещё предстоит разобраться в этом вопросе. У неё ещё не выветрились из памяти слова апостола Павла, что «нет разницы между иудеем и еллином, потому что один Господь у всех... Неужели Бог есть Бог иудеев только, а не язычников? Конечно, и язычников...»

А может быть, ей, женщине, сорванной со своего места, как ветром перекати-поле, и носимой по жизни злым роком, придётся по душе иудейское божество, которое тоже женского рода и зовётся Шехина? Одетая в тёмные одежды, она бродит по земле, оплакивая Иерусалимский храм и горе своих детей, рассеянных среди народов...

Но только не могла теперь Настя, как Шехина, свободно бродить; передвижения древлянки были строго ограничены стенами крепости, в которой жила иудейская знать. Даже охранники из числа язычников не могли нести караул внутри, лишь с внешней стороны...

Когда сыновья (малыша умершей Гюльнем Настя тоже считала своим) ещё сосали грудь, в голову древлянки мысли о свободе даже не приходили – просто некогда было и думать об этом. Но, как только сыновья подросли, Настя вдруг почувствовала себя как птица в клетке, тем более что ими стала заниматься юная жена Суграя и у Насти появилось ничем не занятое время. Но тут её начал навещать ламдан. По прошествии некоторого времени он сказал Суграю:

   – Я очень недоволен бывшей кормилицей твоего сына и требую применить к ней насилие.

Суграй хорошо относился к Насте, он не стал прибегать к насилию, лишь спросил её:

   – Почему недоволен тобою иудейский учитель? Почему ты задаёшь ему много вопросов?.. Когда я принимал веру иудеев, то делал это молча...

   – Повелитель, подобное было и со мной, когда я из язычницы сделалась христианкой. Но теперь у меня, знакомой с верой Христа, вопросы сами по себе срываются с языка. А ламдан сравнил меня, якобы красивую, но безрассудную женщину, с золотым кольцом в носу того животного[76]76
  «То животное» – свинья. Она была настолько отвратительна для иудеев, что они даже не произносили слово «свинья», а говорили «этот зверь», «это животное».


[Закрыть]... После этого я заявила ламдану, что не могу принять иудейскую веру.

   – Да, плохо, – раздумчиво сказал Суграй. – Тогда ты не должна находиться в крепости, потому что здесь живут одни иудеи. Так пояснил мне учитель...

   – Значит, ты убьёшь меня? – напрямую, бесстрашно спросила Настя.

Помолчав, Суграй ответил:

   – Нет, убивать не буду... Я вижу в тебе такое, чего не бывает в других женщинах. И ты своим молоком вскормила моего малыша. Я отпущу тебя, и отпущу вместе с двумя твоими сыновьями.

Настя упала на колени и стиснула руками ноги Суграя, горячо благодаря его.

   – Встань, – строго сказал повелитель. – А то передумаю... Вся сила твоя в гордости и мудрости, а не в унижении. У меня достаточно сейчас тех, кто умеет унижаться лучше тебя... Я бы хотел, чтобы ты так и оставалась моей женой. Но ламдан... Он может пожаловаться царю или кагану. А я не хочу, чтобы мной были недовольны в Итиле... Поэтому завтра же и уходи. Может, ты пожелаешь вернуться к Сфандре?.. А хочешь – иди к засечным русам. Я договорюсь с их воеводой и переправлю тебя к нему.

   – Если засечного воеводу зовут Светозар, то я знаю его.

   – Тогда всё хорошо.

Суграй не просто отпустил Настю и её детей, а дал ещё и коня. Пока древлянка прощалась с маленьким смуглым черноглазым сыном Суграя, Радован всё поглядывал на спокойно стоявшего белого жеребца в красивой тёмной сбруе и спрашивал у отца:

   – Конь теперь нашим будет?

Вполуха слушая Радована, так как всё внимание Суграя было сосредоточено на древлянке, он отвечал ему скорее непроизвольно:

   – Ваш, ваш, малыш... Настя, пора! На той стороне ждут.

А древлянка всё прижимала к себе сына Суграя как родного, и слёзы так и катились по её щекам... Но вот она наконец оторвала его от себя, вручила юной жене повелителя, ловко села на коня и, взяв на руки своего голубоглазого Зория, посадила впереди себя. Тот сразу крепко вцепился в пушистую гриву, а сзади матери, вскарабкавшись, уместился сынок постарше.

Ехать к границе было неблизко. Стоял хороший летний день, громко пели птицы, перекликались суслики, в безоблачном бездонном небе парили орлы, под лёгким ветерком свистели ковыль и чабрец.

Суграй низко наклонился с седла, сорвал несколько душистых цветков, протянул Насте.

«Вот тебе и дикарь!.. И как муж он был всегда нежен со мной. Не оскорбил ни разу, не ударил... Чем-то на Доброслава похож», – подумала древлянка, и сердце её гулко заколотилось в груди. «Где он?! – болью отозвалось в нём. – И что с ним? Вот как порой складываются судьбы... Если встретимся, говорить или не говорить, что снова была замужем?.. Скажу... Не буду скрывать. А там пусть сам решает, жить с нами или нет...»

Тургауды Суграя ехали позади, и сам он слегка приотстал, поэтому никто сейчас не мешал Насте думать свою горькую думу о судьбе своей и своих сыновей.

То тут, то там были разбросаны землянки и юрты служивых людей и чёрных хазар, а более опрятные юрты и дома белых хазар и купцов жались к крепости, представляющей собой (она хорошо виделась с дальнего расстояния) прямоугольник с мощными каменными стенами высотой в двенадцать-четырнадцать локтей и шириной у основания в десять, с широкими деревянными воротами, скованными полосками железа.

Встретилась чабарня с длинным загоном для овец, а чуть подальше – крытое сооружение с сыродутным горном, где выплавлялась железная руда. Глиняные колбы для плавки рядами стояли у входа. В отверстие отсюда в одном из холмов шла добыча руды.

Попросив Настю чуть подождать, Суграй съездил к рудокопам, затем заглянул к плавильщикам руды и, отдав необходимые распоряжения, снова повелел скакать к границе.

Там Настю уже ждали воевода, Погляд, Ярил Молотов, Дидо Огнёв, дружинники в кольчугах, несколько воинов из сторожи и даже разряженный, как петух, купец Манила.

Светозар, увидев Настю и Суграя, взял с собой Погляда и Ярила и пошёл ко рву. Через него был перекинут мост, один конец которого находился на русской земле, другой – на хазарской. Посреди моста остановились.

И Суграй, сойдя с коня, в сопровождении двух воинов также подошёл к мосту и остановился посередине его. Та и другая стороны начали говорить, потом смеяться, размахивать руками, снова смеяться... Глядя на хазар и русов, Настя подумала: «Будто друзья. А случись заваруха, вонзят друг в друга копьё или меч... Господи! – вспомнила христианского Бога. – Зачем только люди воюют?! И чего делят?.. Вон сколько простора!.. Всем хватит! Нет, теперь уж я не изменю христианской вере, призывающей к миру и милосердию...»

Вскоре Настя с сыновьями очутились за чертой русо-хазарской границы. Переправили туда и белого жеребца.

Оценивающе рассматривая древлянку с ног до головы, как бы узнавая её заново (помнил Настю по Киеву), воевода спросил:

   – Приняла мытарства?

   – Приняла... Ничего. Христос терпел и нам велел...

   – В Христа веруешь? В Киеве же поклонялась, кажется, идолам.

   – Была язычницей, христианкой, потом снова язычницей... Иудейскую веру велели принять. Не захотела... Поэтому и оказалась у вас. Теперь буду молиться Христу Спасителю...

   – Ну и ладно... Пока поживёшь в моём доме, а там посмотрим. Девчоночка у меня есть, Добрина, сирота, вместо дочери я взял её к себе. Станет с твоими сыновьями дружить.

Древлянка, уже молясь христианскому Богу, имя, нареченное митрополитом херсонесским, восстанавливать не стала, отзывалась на древлянское – Настя. Впредь так и велела звать себя...