Текст книги "Я или Человек Без Тела"

Автор книги: Владимир Царицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Царицын Владимир
Я или Человек Без Тела

Аннотация:

Ты прожил лучшую часть жизни. Впереди еще много чего будет. А что позади тебя?!

1.

В глазах рябило от чередования красного и черного. Все небо было исполосовано черными и красными мазками, словно его раскрасили маляры, которым дали краску только этих двух цветов. А они, маляры, и рады стараться – ну махать своими кистями! Как попало… Между этими мазками ничего не было, ни единого просвета – только красное и черное. Откуда такие краски? Небо должно быть голубым, если это день, или темно-синим, со сверкающими звездами, если ночь. Ну, каким-нибудь еще: малиновым на закате, если завтра ждем ветра, серым, непогодным. Белым, наконец, если снег идет или туман. Да каким угодно, только не красно-черным!

Да и вообще – с чего это я решил, что надо мной небо? Что я смотрю и вижу небо? Я не могу на него смотреть, потому, что я в палате. В самой обыкновенной реанимационной палате второго корпуса

Полыноградской городской Клинической больницы. А в палате потолки, а не небо. Я не могу в палате увидать небо. В потолке палаты окон нет, только в стене. Эх, голову бы повернуть, посмотреть – что там, сбоку? Да не могу. Ни сил нет, ни воли. А может быть, я не в палате?

А где я тогда? Может, я уже того…?

Какое сегодня число?

Нет, пожалуй, не вспомню…

– Что, живой еще, подлец? – спросил кто-то. – Сегодня двадцать девятое февраля. Можешь не мучиться.

"Кто это?", – хотел спросить я, но смог только подумать свой вопрос.

Однако тот, кто решил со мной побеседовать, прекрасно меня понял.

– Можешь называть меня Человеком Без Тела, – назвался он.

"Дух что ли?", – подумал я.

– Плохо усваиваешь информацию. Я же сказал тебе: Человек Без Тела.

"Хорошо. Буду называть тебя, так, как ты просишь".

– Я никогда никого ни о чем не прошу, подлец.

"А почему ты называешь меня подлецом?"

– Все вы – подлецы. Дать бы тебе по морде…да жаль нечем.

"Ну, да. У него же нет тела. Чем он может дать по морде?", – как-то отвлеченно подумал я, скороговоркой как-то подумал, не направленно.

– Ты про кого это сейчас подумал? Про меня подумал? Если про меня, тогда так и говори "ТЫ". Или "ВЫ", если ты себя считаешь воспитанным человеком. А то "ОН"! Неприлично так малознакомых называть.

"А ТЫ что, все мысли читаешь?", – я зачем-то решил прикинуться невоспитанным.

– А как это можно не все мысли читать? – ехидно и желчно спросил

Человек Без Тела. – Выборочно, что ли? Нет, подлец. Либо ты мысли читаешь, либо ты их не читаешь. А если ты их не читаешь, значит, ты

– такой же подлец, как и все вы…, остальные.

"Убедительно", – решил я.

– Это истина. Истина не может быть неубедительной.

"Ты философ?"

– Я – Человек Без Тела. Я уже представился тебе один раз. Мало?

Мало тебе одного раза?

"Хорошо", – поспешно подумал я. – "Тогда объясни, зачем ты здесь?"

– Жду, когда ты сдохнешь. Я хочу, чтобы ты поскорей сдох.

"А что, операция была неудачной?"

– Какая операция! Та, которую ты перенес пять лет назад? Ты не просто подлец. Ты самый тупой подлец, которого я когда-либо встречал. Ты – полный идиот. Однажды ты попал на горбольницу с гнойным перитонитом. У тебя удалили аппендикс, промыли кишки, и после операции ты целых пять лет чувствовал себя великолепно. Жил и отравлял жизнь другим… Но ничего! Вечно это продолжаться не может, настала и твоя очередь. Подошла, подошла. Скоро ты сдохнешь.

"Но почему?"

– Потому.

"Нет. Уж будь добр, скажи, коли пришел"

– Потому, что очередь подошла, – спокойно пояснил Человек Без

Тела. – Да ты к тому же сам очень торопился, все норовил без очереди пролезть. Тебя и пустили вперед.

"Кто пустил?"

– Те, кто не торопились.

"Ничего не понимаю"

– Так я и говорю – полный идиот. Идиотический подлец. Послушай, как звучит! Идиотический подлец. Как песня! Надо запомнить: идиотический…

"Хватит!", – мысленно прикрикнул я на Человека Без Тела. И добавил более спокойной мыслью: – "Хватит глумиться. Лучше объясни мне: кто я такой? Как меня звать? А то я слегка подзабыл свое имя.

Где я? И вообще – что происходит? Почему я не могу двинуть ни рукой, ни ногой? Почему я не могу говорить, а только думаю?"

– Все вопросы задал? – со смешком в голосе, который вдруг показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, где и когда его слышал, спросил Человек Без Тела. – Ты обездвижен и не можешь говорить словами, потому, что это для твоего же удобства придумано.

Двигательные процессы мешают умственным, а с мозгами у тебя и так полный рамс. Ну ладно, давай по-порядку. Первый твой вопрос: кто ты такой? Ты – подлец.

"Это ты уже говорил. Я не совсем согласен, но…"

– Не перебивай. Итак: ты – подлец. Самый обыкновенный подлец, как и все вы, пока еще живущие на этой Земле. Вы подличаете и грешите, грешите и подличаете. И нет конца грехам вашим, и нет меры вашей подлости. Я убедителен?

На этот раз я засомневался в его убедительности.

– Это – истина, – строго и безапелляционно заявил Человек Без

Тела, – а истина…, впрочем, об истине я уже говорил.

"Хорошо, я согласен с тем, что я подлец", – поспешно, чтобы не сердить Человека Без Тела, согласился я.

– Далее, – удовлетворенно продолжил он. – Как тебя звать? Ты, конечно, имеешь в виду имя, которое записано в твоем паспорте? Так вот – там написано: Николай.

"Точно, Коля! Мое имя – Коля", – радостно подумал я, и мне стало тепло и уютно. Мое "Я" было теперь "Я с именем".

– Колян, – поправил меня Человек Без Тела. – Тебя так звали в школе твои приятели, и тебе это нравилось. Теперь кое-кто тебя называет Колюней, любовница твоя, например, когда хочет раскрутить тебя на бабки. Кто-то называет Николаем или Колей, та же любовница, когда ты ей денег отстегиваешь меньше, чем она ожидала. Кто-то вульгарно Колькой, за глаза в основном. Но Колян тебе нравится больше.

"Больше", – мысленно подтвердил я и, чтобы полностью убедиться в этом, прокрутил в голове все производные своего имени и даже вспомнил детские прозвища.

– Только теперь Коляном тебя никто не называет. Некому. Потому, что нет рядом с тобой тех школьных приятелей. Да и вообще, у тебя нет приятелей, нет друзей, есть партнеры по бизнесу. А в этой среде принято называть друг друга по имени отчеству. Так что для большинства ты – Николай Петрович. А когда ты спишь, ты видишь во сне свое детство, и там ты Колян. Хочешь, я буду тебя так называть?

И это я иду на уступки, заметь. Что называется, через себя переступаю. Мне приятнее, гораздо приятнее, называть тебя подлецом.

"Хочу", – подумал я. – "Хочу, чтобы ты называл меня Коляном".

– Заметано, Колян! Переходим к третьему вопросу – где я? Точнее, где ты? Где /Я/ нахожусь, мне известно.

"Так, где я?"

– На пороге преисподней. Сегодня у тебя генеральная репетиция перед торжественным вхождением в чистилище.

"Преисподняя? Чистилище?"

– Это место еще адом называют, – зевнув, добавил Человек Без Тела.

Почему-то меня совершенно не расстроило то обстоятельство, что я должен расстаться с белым светом. Но преисподняя? Почему преисподняя?

"Почему преисподняя?"

– Ха-ха-ха, – развеселился Человек Без Тела. – А куда ты собирался попасть – в рай, что ли? За все твои грехи?

"За какие грехи?"

– А ты считаешь у тебя их нет?

"Ну…", – замялся я.

– У тебя грехов не меньше, чем у всех остальных подлецов. Только некоторые подлецы считают свою жизнь на белом свете грешной, и пытаются вымолить прощение, пока еще живы. С ними вопрос посерьезней. С ними не все так однозначно, как с тобой. Там решение на высшем уровне принимается. А с тобой все просто. – Человек Без

Тела стал перечислять причины, по которым я лишался шанса попасть в рай. – Ни в церковь, ни в костел, ни в синагогу ты не ходишь. Креста не носишь, да и окрестить-то тебя твои родители-партактивисты не удосужились. Грехов своих ты не помнишь и не признаешь. А за сорок лет ты их немало наворотил. Короче – наш клиент.

"Может, напомнишь мне о моих грехах?"

– Вообще-то это не по правилам, сегодня ж только генеральная репетиция, – с сомнением в голосе произнес мой невидимый собеседник и я почувствовал, что он не прочь рассказать мне о моих грехах, которые стерлись из моей памяти, или просто я приказал себе о них забыть.

"Любое правило предусматривает исключение". – Я решил слегка его подтолкнуть. – "К тому же ты сказал, что сегодня генеральная репетиция. Так вот, и давай порепетируем".

Человек Без Тела задумался. Это я так решил, что он задумался, потому, что он долго молчал. Я тоже молчал, вернее, не думал. Я лежал и считал полосы на потолке. Или на небе. Красные и черные.

Человек Без Тела молчал. Я не выдержал и спросил:

"Ты еще здесь?"

– Не мешай. Я считаю.

"Что считаешь?"

– Соотношение.

"Хороших и плохих поступков?"

– А ты прогрессируешь! Не ожидал… Так дело пойдет, об отсрочке попросишь?

"Ну-у-у…, думаю, вопрос о моей смерти решенный? Или я /могу/ рассчитывать на отсрочку?"

Человек Без Тела крякнул и промолчал. Через минуту сказал:

– Подсчитал.

"Что получилось?"

– Семьдесят восемь тысяч четыреста тридцать три греха на семьдесят восемь тысяч четыреста тридцать два хороших поступка без учета тяжести содеянного. По количественному показателю с натяжкой проходишь, Колян. Поздравляю!

"А надо еще и по качественным показателям посчитать?"

– Нет. Это сложно. Приборов и инструментов необходимых нет. Да и не нужны качественные показатели для того, чтобы дать тебе шанс предстать перед другими должностными лицами. Они для другого подсчитываются.

"Для чего?"

– Для определения меры наказания.

"И что это за меры?"

– А вот это будет тебе сюрпризом, подлец.

"Ты же обещал!"

– Хорошо. Это будет тебе сюрпризом, Колян. Начнем?

"Ты будешь перечислять все мои грехи? Семьдесят восемь тысяч четыреста тридцать три греха? Если на описание каждого греха ты будешь тратить по одной минуте, то на это уйдет…", – я напряг извилины и выдал результат: – "около двух месяцев!".

– Я тоже считать умею, – сказал Человек Без Тела. – Можешь не переживать – времени у нас с тобой хватит. Помнишь, какое сегодня число?

"Двадцать девятое февраля"

– А завтра какое будет?

"Первое марта", – подумал я. – "Нынче у нас год високосный"

– Не угадал! Завтра тридцатое февраля. Потом тридцать первое, тридцать второе и так дальше, до бесконечности. А после бесконечности начнется март. Так что, времени у нас с тобой – вагон и маленькая тележка. Да ты не переживай, Колян, не буду я все твои грехи перечислять, мелочь всякую, наподобие детских "нежданчиков" и отказов есть манную кашу, опущу.

"Слава богу!"

– Не упоминай имя сие! Не достоин.

"Хорошо. Как скажешь"

– Начнем с пятилетнего возраста. М-м-м. М-м-м. Нет, пожалуй, до самой школы нет ничего интересного. Начну с первого класса.

"Ох!", – мысленно вздохнул я.

– Учительницу, Галину Лаврентьевну, называл про себя дурой.

"Было", – вспомнил и снова вздохнул я.

– Получал неудовлетворительные отметки. Кстати, за поведение тоже.

"Это что – грех?"

– А ты сомневался?

"Дальше"

– Дальше, хуже. Четырнадцать раз в первом классе ты дергал Светку

Балашову за хвост. Взял у Димки Захарова книжку почитать, "Волшебник

Изумрудного Города", и подрисовал Страшиле, соломенному чучеле, огромный член. В таком виде и вернул. А когда Димка отказался от нее, от такой извращенно изуродованной, ты выдрал страницу с половым гигантом Страшилой, сложил из странички голубка и запулил его через весь класс, а покалеченной книжкой стукнул Димку по голове. Димка тогда долго плакал. И не от боли, а от обиды. Две книжки ты, Колян, не вернул в школьную библиотеку. Сказал, что их у тебя украли, а сам забыл их на плитах, на пустыре, где вы с ребятами играли в трех мушкетеров. Вспомнил о книжках только дома, а возвращаться поленился. Ну и их, естественно, кто-то взял. Дальше…

Я ужаснулся тому, сколько всего было дальше. Сколько я совершил плохих, неблаговидных, поступков. Скольким взрослым я наврал.

Сколько обид нанес своим родителям. Сколько неприятностей доставил тем, кто заботился обо мне, кто по-настоящему хотел мне добра, кому я был дорог и интересен. Сколько же грехов я совершил в своей бесконечно длинной детской жизни! Некоторые мои плохие поступки казались мне тогда чем-то совершенно незначительным, во всяком случае – малозначительным. А теперь почему-то мне было стыдно.

Стыдно за оторванные лапки кузнечиков и за невыученные уроки, и, как следствие, плохие отметки в дневнике. Стыдно за свои порванные школьные штаны и чернильные кляксы на лице, и, кстати, не только на моем. Чернильница-непроливашка в моих руках была очень даже проливашкой, а потому – страшным оружием, которого опасались многие пай-мальчики и пай-девочки. Особых различий между полами я не делал.

Но больше всего мне стало стыдно, когда Человек Без Тела напомнил мне о математичкиной авторучке.

Она была ярко-малиновая, с золотым пером, золотой прищепкой и золотыми заглушками на колпачке и на другом кончике. Это был никакой не «Паркер», в те времена никто не знал, что «Паркер» существует, но авторучка была такой красивой, что, как только я ее увидел, сразу решил украсть.

Да, да, украсть.

Я тогда не знал, что такое грех, в лексиконе моих родителей такого слова не было, но они всегда говорили, что красть – это очень плохо. А я ничего не смог с собой поделать! Уж больно она была красивая.

Я готовился к этой краже с тщательностью, о которой позавидовали бы матерые преступники. Математичка никогда и нигде не оставляла свою авторучку, почти всегда держала ее в руках, но я верил, что рано или поздно Елена Аркадьевна, так звали нашу математичку, утратит бдительность и мне представится возможность завладеть вожделенной авторучкой. Верил и ждал своего часа.

Предполагая, что мне, возможно, не удастся сразу вынести малиновое чудо из школы, я облюбовал тайник – в мальчишечьем туалете, за смывным бачком. Там, за бачком, была небольшая узкая площадка, а на ней полно пыли, и мне было совершенно понятно, что низкорослая уборщица баба Клава дотянуться туда своей тряпкой не может. А я, пятиклашка-переросток дотягивался легко, даже на цыпочки не вставая.

В тот день к концу урока алгебры у Елены Аркадьевны дома случилась какая-то неприятность – то ли соседи ее затопили, то ли она соседей, в общем, что-то, связанное с сантехникой. Елене сообщили об аварии кто-то из учительской и она, не дождавшись трех минут до звонка, в панике помчалась домой, забыв на столе авторучку.

Думаю, что она бы ни за что ее не забыла, но на столе лежала стопка тетрадей с нашими контрольными, которые Елена Аркадьевна планировала раздать нам после урока, а авторучка лежала рядом со стопкой. Стопка съехала и накрыла авторучку. Когда математичка убежала, мы бросились разбирать тетради. Всем было интересно узнать – что он получил за контрольную. Я подбежал к столу первым. Меня не очень волновала оценка, выставленная мне в тетради, просто я видел, как Елена

Аркадьевна хлопнула кулачком по столу, сказав: "Черт подери!", когда ей сообщили о несчастье, видел, как стопка тетрадей накренилась и съехала вбок, закрыв ярко-малиновый цилиндрик.

Никто не заметил, как я сунул авторучку в карман.

А потом я вынес ее из класса и спрятал в тайник.

Алгебра была первым уроком. Елена Аркадьевна появилась в классе через час, к началу третьего урока. Она пристально посмотрела на пустую столешницу, заглянула под стол и спросила:

– Ребята, никто мою авторучку не брал?

– На фиг она нам нужна!? – возмутился с задней парты хулиган и двоечник Пашка Пупынин по прозвищу Пупок. – Мы, Лена Аркадьевна, уже два года, как шариковыми пользуемся.

И он был прав. Наливная чернильная авторучка была никому не нужна. Даже мне. Недавно, к первому сентября родители купили мне аж три шариковых авторучки – с синим стержнем, с красным и с черным.

Авторучки лежали в прозрачном пластиковом чехле-футляре. Не у каждого школьника были такие. Но я сказал, больше всему классу, чем

Елене Аркадьевне:

– Очень надо с чернилами возиться. Каменный век что ли?

– Ребята! Эта авторучка – память об одном человеке. Я ей очень дорожу. Отдайте, пожалуйста! Тем более что она никому из вас не нужна.

– Да не брали мы вышу авторучку, – завелся Пупок. – Вы че? Не поняли, что ли?

Пупок злился, наверное, потому, что он своей видавшей виды шкурой чувствовал – кто бы не скомуниздил эту проклятую авторучку, обвинят все равно его. А кого еще обвинять? Он ведь плохо учится, а родители у него – мать простая фельдшерица в ветлечебнице, к тому же пьющая, отец сидит. Неблагополучная семья.

– А почему ты грубишь? – тихо спросила Елена Аркадьевна, у нее побелел кончик красивого носа. – Почему, Павел, ты позволяешь себе разговаривать со мной в подобном тоне?

– Вы же себе позволяете! – очень убедительно заметил Пупок.

Прозвенел звонок, и в класс вошла русачка Софья Абрамовна, это был ее урок.

– Софья Абрамовна, – тоном приказа сказала математичка. – Будьте добры, проследите, чтобы никто не выходил из класса. Я сейчас вернусь. – И гордо вышла, прикрыв за собой дверь.

Русачка пожала литыми плечами и встала у двери, как скала. О том, что на улице во всю гуляет бабье лето и по причине тепла окна открыты, что класс находится на первом этаже, и что через открытые окна можно легко удрать, она не подумала, да и мы все даже не пытались этого сделать. Какое-никакое, но уважение к учителям и вообще к старшим, у нас пятиклассников, живших в эпоху развитого социализма, присутствовало. Той отмороженностью, которая царит в теперешней школе, дети еще не болели.

Софья Абрамовна Розенблюм была типичной еврейкой и национальность свою скрывать даже не пыталась, сложно было ее скрыть, имея такое имя, отчество, фамилию, а вместе с ними, широкие бедра, крупный нос с горбинкой, кудрявые черные волосы и смуглую кожу. Говорила она, сильно грассируя. Теперь я бы не смог понять, каким образом ей удалось работать учительницей русского языка. А тогда я об этом не задумывался. Еврейский вопрос прошел мимо меня. Я его не заметил. А про Софью я тогда думал, что она просто не совсем русская. И все.

– Что вы натвоРРРили, РРРебятки? – спросила Софья.

– Лена Яковлевна свою авторучку потеряла, а думает, что это мы ее сперли, – за всех высказался Пупок. – А на фиг нам ее авторучка? Она нам и на фиг не нужна.

– А вы точно не бРРРали? Может, из озоРРРства?

– Нет, Софья Абрамовна, – как всегда за всех ответил Пупок. – Мы не брали. – И повторил: – Она нам на фиг не нужна, ее дурацкая авторучка.

Он бы еще несколько раз повторил эти слова, но тут отворилась дверь и в класс вошла наша математичка в сопровождении всего мужского педсостава семнадцатой средней школы – физрук Михаил

Евгеньевич, трудовик Семен Семенович и завхоз Степан Матвеевич или попросту – дядя Степа. Класс притих. Честно признаюсь, я тогда решил, что мне каюк – либо кто-нибудь все же заметил, как я тырил авторучку и обязательно меня заложит, либо я сам сознаюсь под прессом такого авторитета.

Я выдержал, и оказалось, что никто не видел, как я украл авторучку.

Нас ошмонали – заставили вывернуть карманы брюк, у девчонок карманы на фартуках у кого они были, и проверили содержимое наших портфелей. Шмон длился весь урок русского языка. Вызывали по журналу, обыскивали и выпускали в коридор, где нам было велено ждать. Моя фамилия – последняя в журнале, меня последним и вызвали.

Когда выворачивал карманы, я случайно столкнулся взглядом с Софьей

Абрамовной и увидел, что она плачет – совершенно беззвучно, пряча слезы, украдкой промокая их со щек клетчатым платком. Глаза у русачки были какими-то испуганными. Нет, не испуганными, а грустными. Грусть, смешанная с испугом и еще чем-то. Сейчас я сказал бы, что увидел в карих навыкат глазах Софьи сумеречный свет мировой скорби.

Что ей плакать, удивился я, ей-то что плакать? Я не понял этих слез. И не понял этой скорби. Тогда я не понял…

А потом, в ближайшую субботу, состоялось родительское собрание, на котором и учащиеся присутствовали. Наверное, для того, чтобы нам всем было стыдно. Перед папами и мамами. Из преподавателей, кроме нашей классной, Анжелы Юрьевны, географички, бала пострадавшая Елена

Аркадьевна и завуч по воспитательной работе, историчка Надежда

Николаевна. Истеричка, как мы ее называли. Родителям было поведано

Надеждой Николаевной, что в пятом классе "А" завелся воришка. Он украл у преподавателя математики авторучку, подаренную ей мамой-учительницей, а мама Елены Аркадьевны получила эту авторучку из рук самой Екатерины Фурцевой. Все мамы и папы были возмущены, но не тем, что их детей необоснованно обвиняют в воровстве и унижают личным досмотром, как каких-то зэков, а тем, что их чадам приходится учиться вместе с вором и возможно сидеть с ним за одной партой.

Многие родители галдели, выкрикивали: "Милицию надо привлечь!

Пригласить инспектора из детской комнаты милиции! Позор! Надо на корню пресечь это безобразие!". Моя мама усердствовала не меньше других, тоже возмущалась, а папа ничего не выкрикивал, потому что его не было на собрании, он как всегда по субботам допоздна засиживался на заводе. Только спившаяся врачиха, а ныне фельдшерица из ветлечебницы, Пупынина, мама Пупка, хрипловато предположила:

– А может быть, ребятишки не виноваты? Может быть, эту авторучку

Елена Аркадьевна оставила где-то в другом месте? А мы тут такую бучу устраиваем…

Пупынина, заранее оповещенная Пупком о родительском собрании, наверное, с утра заставила себя не пить. Или выпила, но немного. Ее лицо было покрыто толстым слоем пудры, губы накрашены ярко и не очень ровно. На ней был строгий черный костюм и белая сорочка с кружевным воротничком, а волосы собраны в незатейливую прическу. В принципе, если издали – женщина, как женщина, даже не очень старая.

Обычно я видел ее другой. Ее почти всегда не было дома, когда я заходил к Пупку, чтобы позвать его на улицу. Только по воскресеньям ее и можно было там застать. С Пупком мы не то, чтобы дружили, но иногда играли вместе. Правда, ему всегда было скучно с нами, сверстниками, Пупка вязко тянуло в другую жизнь… Так вот, когда я приходил к Пупку, а его мама оказывалась дома, то на ней всегда был один и тот же черный стеганый халат, сальный и мешковатый, с вытянутыми нитками на шалевом воротнике. Лицо у Пупковой мамы было серым и морщинистым и пахло от нее резко и неприятно. Перегаром.

Тихо сказав: "Пашенька, к тебе пришли", Пупынина устало брела внутрь пропахшей жареной рыбой квартиры. Пашка рассказывал, что когда-то его мама была известной врачихой, работала на горбольнице и больные ее очень уважали. Потом она стала выпивать, и ей пришлось уйти в поликлинику. Потом она несколько раз меняла место работы, а когда отца посадили за драку, мама запила по-черному. Ее выгнали с работы из поликлиники, и она смогла устроиться только в ветлечебницу фельдшером…

– А вы что же, Полина Андреевна, предлагаете оставить эту ситуацию, этот…инцидент, без последствий? – зло отреагировала

Надежда Николаевна и сузила глаза.

– Ну почему же? – возразила Пупынина. – Без последствий того, что произошло, оставлять нельзя. Только давайте посмотрим на эту ситуацию трезво, товарищи. И немного с другой стороны.

– А вы сами-то можете посмотреть трезво? – усмехнулась Анжела

Юрьевна, не уточняя, на что именно надо посмотреть и намекая на нетрезвый образ жизни Пупыниной.

Мать Пупка пропустила выпад классной мимо своих ушей.

– Я, например, – спокойно продолжила она, – не одобряю действий

Елены Аркадьевны и всего педагогического коллектива нашей школы.

Считаю, что с детьми обошлись грубо и несправедливо. И я предлагаю пригласить в школу не инспектора из милиции, а социологов и эстетов, пусть они выскажут свое отношение к этому инциденту.

– Социологов? Эстетов? Вам бы, Полина Андреевна, лучше вообще помолчать об эстетике, – попыталась заткнуть рот матери Пупка

Надежда Николаевна.

– Это почему? – удивилась Пупынина.

– Потому, что вашего Павла давно уже пора определять в колонию. И я не удивлюсь, если выяснится, что это именно он взял авторучку.

И понеслось… Тема собрания была скомкана, собрание превратилось в перебранку, похожую на дворовый скандал. Точнее, даже не в перебранку, а в избиение врага. С одной стороны были абсолютно все, подавляющее большинство, как говорится. С другой стороны была одна Пупынина и ее сын, хулиган и двоечник, Пупок. Прослушав шквал обвинений в адрес сына и в свой собственный, Полина Андреевна попыталась вставить хоть одно слово, но, поняв, что это бесполезно и бессмысленно, сплюнула, впрочем, без слюны, взяла Пашку за руку и они ушли.

На следующий день Пупок в школу не пришел. Мы его больше вообще никогда не видели, а вскоре от соседей Пупыниных узнали, что Полина

Андреевна с Пашкой уехали из Полынограда в деревню. В какую именно деревню, соседи не знали. Да и не собирался никто их разыскивать.

О том, что авторучку украл Пупок, не сомневался никто, но и в милицию о краже заявлять Елена Аркадьевна не стала.

Украденную авторучку я вынес только через три дня после собрания.

Принес домой и сразу понял, что мне нужно срочно от нее избавляться. Пользоваться легально я ей не мог по вполне понятным причинам, а хранить дома, как реликвию, было опасно – а вдруг родители найдут? Кому-нибудь подарить? Жалко и тоже опасно – след преступления.

Я выбросил авторучку в мутную воду заброшенного котлована.

Человек Без Тела почему-то молчал. Может, у него пересохло в горле, хотя, откуда у него горло, если у него нет тела? Или список моих грехов подошел к концу?

– Ты прав, – подал голос Человек Без Тела. – Горла у меня нет. Ты думаешь, что слышишь ушами мой голос?

"А чем? Ноздрями?", – съехидничал я.

– Ты не слышишь его. Он в твоем мозгу. – Большего Человек Без

Тела объяснять мне не стал. – Но вернемся к делу, – продолжил он. -

По поводу горла ты прав, а вот насчет того, что список твоих грехов кончился, это нет, это просто смешно. Мы с тобой только начали, только покопались чуть-чуть на верхушке айсберга. Пыль, так сказать сдули. Основные твои грехи мы еще не вспоминали.

"Так давай продолжим"

– Не торопись. Туда ты всегда успеешь.

"А сначала говорил, что ждешь, не дождешься, когда я сдохну"

– Говорил. Ну и что? Я от своих слов не отказываюсь. Просто… У меня тут…дельце одно появилось. Я отлучусь на время, а ты пока подумай, поройся в своей памяти.

"Темнишь ты что-то"

– Ха!

И Человек Без Тела исчез.

А я проснулся.