Текст книги "Корзина полная персиков в разгар Игры"

Автор книги: Владимир Бородин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Родичев первым поднял из кресла свою не по годам лёгкую фигуру и, протянув растерявшемуся студенту руку, представился. Не все последовали его примеру вежливости, некоторые подчёркнуто пренебрежительно, пуще прежнего, развалились в своих креслах. Исключения не составил и толстяк в пенсне, растёкшийся в огромном кресле с трепещущей мешковатостью. Он спросил небрежно:

– Вы, по-видимому, социалист, господин студент? Не иначе, как представитель новой партии?

– Сударь, если человек студент и, при этом еврей, то это не всегда означает, что он непременно крайне левый, – неуверенно, но расправив плечи, ответил Яков, метнув из-под толстых очков пронзительный взгляд.

– Да никто так и не думает, полноте, Яша, не ершитесь. Тут все свои. А некоторые лишь разыгрывают из себя старых противных кон-сер-ва-то-ров, – улыбнулась Ольга.

– В таком случае Вы, должно быть, теософ, на хулой конец – поэт? – вяло поинтересовалось черепаховое пенсне.

– Прекрасно, тогда вопрос ребром, господин Шкловский, – начал Кока, – как Вы относитесь к тому, что эсеры «приговорили к казни» министра внутренних дел Дмитрия Сипягина?

– Вы надеетесь услышать мой восторг в адрес мужественного юного эсера Балмашева? – голос и манеры студента становились всё увереннее и спокойнее, – Вынужден вас всех разочаровать, господа.

– Так это же даже интересно! Вы беспощадно рушите шаблоны, сударь, что непременно радует таких как я, – засмеялся Врангель.

– Очень польщён. При этом, не хочу показаться излишне верноподданным и замечу, что курлядский, а затем и московский губернатор-консерватор, проводивший карательные меры против рабочего, крестьянского и студенческого движений, осуществлявший русификаторскую политику на национальных окраинах, никак не может быть симпатичным еврею. Но я люблю свою Родину, мне здесь хорошо и я никогда не поддержу стремление к хаосу, болезненно завладевшему умами молодёжи.

– Браво! Мы слышим речи не мальчика, но мужа! – утрированным басом пророкотал владелец черепахового пенсне, вскочившей с кресла и вновь наполнившей его своим растекающимся объёмом.

«Странно всё устроено в этой проклятой политике. Отец всегда говорит, что Россия могла бы жить с еврейством в мире, если бы не англо-саксы, которые, как всегда, умудряются успешно сеять вражду между народами. С евреями в России им это легко и просто – почва готова: недовольство Чертой Оседлости. Пусть эта «черта» хоть с Францию размером. Но понять их тоже можно. Подобная «черта» унижает. Нужна ли она? Правительницы восемнадцатого столетия были уверены в том, что просто необходима… Наверное, пора её упразднить и попытаться жить в мире. Но одна ли Черта является камнем преткновения?» – силился понять этот сложный мир поэт и мечтатель Охотин Третий.

Последним прибыл отец Виссарион, рассыпаясь в извинениях за опоздание. Сегодня голос его был тише обычного, и больше покоя светилось в его глубоко посаженных глазах.

– Соблаговолите почтить нас своим присутствием, Ваше Преподобие, – растёкся в необъятной улыбке человек в черепаховом пенсне.

Священник слышал последние речи и вставил своё слово, обратившись к Якову:

– Могу ли я поинтересоваться, а Вы – православный, молодой человек?

– Да, отче.

– Не так давно услышал я от одного раввина, что они просто в страхе за свою молодёжь, оголтело кидающуюся в нигилисты и революционеры. Мудрый старик понимает, что для еврейства всё это чревато лишь погромами, что никому от этого лучше не станет117117
         В отравленной революционерами политической атмосфере 1903 года кишиневский погром, например, был использован врагами царской власти как сильнейшее средство политической борьбы. Бездействие и растерянность местных властей были ловко истолкованы как пособничество. Возникла дутая версия, что погром был сознательно допущен и даже организован министром внутренних дел. В иностранную печать было пущено якобы «перехваченное» письмо Плеве к бессарабскому губернатору, предупреждавшее о готовящемся погроме и указывавшее на нежелательность применения оружия против толпы. И хотя в русской печати было тут же заявлено о подлоге, а корреспондент «Times» Брахам, передавший клевету за границу, был выслан из России, этот «навет» на царизм пустил глубокие корни. Клевета усилила приток денег в кассы революционеров, в особенности «Бунда», под предлогом организации защиты от погромов.


[Закрыть]. А Вы как на это смотрите, молодой человек?

– Мне кажется, что раввин глубоко прав.

– Скоро прочие студенты начнут Вас лупить за такие речи. Не вписываетесь в общую картину, – усмехнулся Родичев, бегая выпуклыми насмешливыми глазами со священника на студента и назад.

«Отец бы сказал, что и студенты мельчают» – посмеялся про себя Охотин. За столом рядом с ним оказалась молодая, пышущая здоровьем, светло русая барышня с красивым шифром118118
         Шифр– красивый бант на плече за образцовое окончание института благородных девиц.


[Закрыть] на пухлом плече, которая тоже не совсем «вписывалась в картину» ужина в подобном салоне. Экзальтированная Аглая была куда уместнее. Соседка Сергея вела себя очень скромно и, казалось, боялась вымолвить и слово. Серёжа напрягся, чтобы спросить, что налить и положить ей и услышал неуверенный тихий ответ, что ей безразлично, на его усмотрение. Спустя некоторое время, Охотин заметил, что в их углу зависла затянувшаяся пауза молчания, поскольку и его сосед по другую руку, Яша, словно воды в рот набрал. Естественным для всех новичков и скромников было забиться в дальний угол и они воспользовались представившейся возможностью. Серёжа подумал, что ему бы, возможно, больше хотелось любоваться шальными блуждающими очами Аглаи, которая стала для него неким утрированным отражением недоступной красавицы жены брата, но он был не уверен, а как бы он себя повёл, окажись он её соседом? Ведь и от соседства с миловидной, но не яркой соседкой из института благородных девиц он оказался в полной нерешительности. Он право терялся и не знал как себя вести, что сказать, но молчание становилось уже и вовсе неприличным, и Охотин выдавил из себя:

– А Вы знаете, что Вам очень к лицу Ваш шифр…

– Гм, в самом деле? Вы так думаете?

– Даже уверен… А Вы знаете, что Шопенгауэр начинает раздражать меня в последнее время? – решился на шокирующее заявление Охотин.

– А меня нет, – несколько неуверенным тоном ответила соседка.

– Скорее уж Ибсен, по нашим-то временам, раздражает, – вмешался Шкловский.

– Ну уж позвольте никак не согласиться, – возмущенно откликнулся Серёжа, – Ибсен чист и возвышен. Да, скоро и он уже будет оплёван столичными эстетами, да только народ к нему потянется.

– Любое воскрешение мертвого как-никак эсхатологическое действо, – глубокомысленно отозвался Шкловский по этому поводу, или без повода, – Вы так не считаете?

– Очень даже может быть, – медленно выговорил Серёжа и покосился на малоприятного соседа, производящего манипуляции ножом над своим яблоком: «С детства не люблю людей, которые норовят непременно очистить кожуру яблока, прежде, чем его съесть».

– Тот факт, что Ибсен в конце прошлого столетия затемняет своей слабой смутной фигурой яркие ориентиры прошлого – Вольтера, затем Гёте и Гюго, – вмешался, услышавший их разговор краем уха Маковский, – указывает, несомненно, на некоторую степень вырождения новейшей интеллигенции. В этом случае не важно, что стоит за именем того же Вольтера и сколько бед принесли его мысли его же народу – не исключаю, что не все были счастливы в ходе тех событий. Сейчас я хочу лишь подчеркнуть, что интеллигенция нынешняя выбрала себе не могучий интеллект, как маяк и светоч мысли, но того, кто пишет произведения далёкие от реальности, рассчитанные на интеллект слегка размягчённый, изнеженный. Те же совершенно чудовищные понятия о медицине, высказываемые порою Ибсеном, достойны лишь насмешек. Сравните клинические наброски героев Шекспиром, сделанные во времена, когда медики не знали и половины того, что открыли к появлению на свет Ибсена и вы убедитесь, что норвежец пишет, что в голову взбредёт, не утруждая себя хоть сколько нибудь соответствовать истине. И что такого человека выбрали знаменем эпохи, есть знак вырождения!

– С Вами трудно не согласиться, – растерялся Серёжа.

– Этим не ограничиваются странности Ибсена. Он вполне сочувствует жене, сбегающей от мужа к любовнику, или даме, предлагающей мужчине свободные отношения, хотя ей ничто не мешает сочетаться с ним законным браком. Но если мужчина соблазняет девушку и обеспечивает её материально на всю жизнь, либо вступает в любовную связь с замужней, то это в глазах Ибсена тягчайшее преступление, порочащее навеки. То бишь, разврат сильного пола – преступление, но слабому полу же он почему-то дозволяется. Всё это несколько странно, не так ли?

– Все эти западные явления порождены ещё титанизмом Ренессанса, когда складывается культ индивидуализма, в противоположность русской соборности, – оживился Серёжа, – А теперь ещё одна коварная подмена соборности подсунута – пролетарский коллективизм. Всё это со времён Петра Великого неуклонно разрушает лучшее, что у нас было веками накоплено.

– На сей раз мой черёд заметить: С Вами трудно не согласиться, сударь, – усмехнулся Маковский, – Будем надеятся, что наши женщины, как более надёжные хранительницы очага, донесут всё это до потомков. Ведь мужчина выражает идею личного и идеального, ищет непроторенные пути, а женщина – коллективного и материального, накапливает старое и доброе. Бывают и исключения, как наша Аглая…

Между тем, на другом конце стола, вновь разгорелись страсти и всеобщее внимание невольно переключилось туда:

– Будущее за скептиком и убежденным атеистом и я в этом глубоко уверен! – доносился повышенный голос, молчавшего до сих пор, человека средних лет с высоким лбом под закинутыми назад прямыми тёмными волосами, прямым взглядом и аккуратной бородкой.

– Позвольте, но Россия стояла и стоять будет на православии, как же тогда быть? – удивил некоторых неожиданным для него высказыванием насмешник Кока.

– Не ус-то-ять ей на таком фундаменте!

– Получается, что у России нет будущего? – блеснул монокль Врангеля в пылу спора.

– Если она не изменит свои принципы, выходит, что нет. Она безнадёжно отстанет от передовых стран.

– Ну уж, позвольте, Василий Алексеевич, не согласиться. Ломать корень народный нельзя. Это будет переломом самого хребта…

– А может быть – напротив: излечение больного?

– Вы опасный человек, Василий Алексеевич, разве так можно? – повысил тон Кока.

– «Порядочный человек должен менять свои убеждения, когда жизнь ему доказывает их ошибочность» – так говаривал ещё почтенный князь Мещерский119119
         Князь Владимир Мещерский (1839-1914), патриот, был сторонником прорусского курса и влиял на Александра III, а также сошёлся в этом отношении и с его сыном. Имел множество противников, поскольку оставался убеждённым сторонником самодержавия и даже обвинялся ими в мужеложстве в целях дискредитации.


[Закрыть], а он, не будучи моим идеалом, человек не глупый, – раздался голос седовласого бородача, очевидно старшего из всех присутствующих по возрасту, – так что, любезный наш Кока, ещё не поздно и Вам.

– Позвольте не согласиться, Сергей Андреевич, – хребет ломать не позволительно…

– Вы не подскажете, а кто эти почтенные господа? – спросил Охотин соседку полушёпотом.

– Тот, с кудрявой густой седой бородой – господин Муромцев120120
         Сергей Андреевич Муромцев (1850-1910) – юрист, публицист и политический деятель. Один из основателей и лидеров Конституционно-демократической партии. Председатель Первой Государственной Думы.


[Закрыть], профессор римского права из Московского университета, очень старинного рода из Мурома. Он пытается создать новую партию из земцев-конституционалистов. Я не так много о них знаю. Тётя рассказывает…

– Так, Вы племянница Ольги Сергеевны?

– Дочь брата её.

– А тот, что всё с Врангелем спорит?

– Это господин Маклаков, он тоже из Москвы, профессор-офтальмолог и адвокат. Говорят, что он франкмасон, а его брат, напротив, убеждённый монархист, – понизила голос девушка.

– Ваш князь Мещерский и самом деле не дурак, но, извините за прямоту – подлец, а к тому же и грешен, – пророкотало черепаховое пенсне.

– Позвольте, да Вы слухами питаетесь, а не фактами, – возразил Муромцев.

– А почему он должен оправдываться, собственно говоря? – взгляд Коки сделался вновь неуправляемо-ёрническим.

– Сам князь годами решительно отвергал подобные наветы, а тогда, Кока, такое считалось куда более предосудительным, – с менторской ноткой вставила Ольга.

– Взгляды этого князя тоже эволюционировали. Когда-то он чуть ли не поддержал нашумевший призыв Аксакова к «самоуничтожению дворянства», но позже пришёл к своему идеалу в самодержавии. Но, когда конституционные настроения охватывали значительную часть образованного послереформенного общества, не только интеллигенция из разночинцев, но и дворянская верхушка расценивала ответственное министерство121121
         После реформы, то есть – отмены крепостного права, дворянство стало склоняться к ответственному министерству, то есть – парламентскому строю, надеясь этим компенсировать часть утраченной своей значимости. За этим стоит его исконное стремление к «феодальной раздробленности» и большей власти, чем при абсолютизме.


[Закрыть], как инструмент обеспечения своих политических интересов, как компенсацию за утрату дореформенных привилегий. Так и флюктуировал наш почтенный князь. А когда покойный деспот122122
         Имеется в виду Александр III.


[Закрыть] в корне повернул атмосферу в верхах к старому, Мещерский заявил, что освобождённый русский простолюдин начинает превращаться в заурядную «европейскую сволочь», позаимствовав у хвалёного философа Леонтьева123123
         Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) – философ и эстет, геополитик и монах, критиковал западнические и антинациональные ценности. Был в молодости военным лекарем в Крымскую кампанию. Находился на дипломатической службе на Крите. После нравственного кризиса и тяжёлой болезни хочет постричься в монахи, но ему говорят, что он ещё не готов к этому. Он женится, но тесно общается с оптинским старцем. Его философия сочетание эстетизма, натурализма и религиозной метафизики. Примыкал к славянофилам. Перед смертью принял постриг.


[Закрыть] подобное «цивилизованное» определение среднего человека западного буржуазного общества, – сделал самодовольный реверанс слушателям Муромцев.

– И что все так разночинцев превозносят? Изначально так называть стали отпрысков служащих при Дворе, которые не могли, или не хотели при Дворе оставаться. От этих наиболее ленивых из придворных пошли разочарованные во всём озлобившиеся люди… Позвольте спросить, а почему Вы с такой иронией произносите слово «философ» по отношению к Константину Леонтьеву? – печально спросил отец Виссарион.

– Как бы Вам яснее ответить, – Муромцев почесал густую бороду, – человек, твердящий о «разрушительном ходе современной истории» и о «философской ненависти к формам и духу новейшей европейской жизни» для меня по ту сторону «цивилизованности». Одним словом, потворствующий мракобесию в нашей бедной стране.

– Как у Вас всё просто и ясно, – с грустью продолжает отец Виссарион, разглаживая чесучовую рясу, – Но мир не столь просто устроен.

– Вы должны понимать, батюшка, – со снисхождением, с высоты своих лет, в тоне, – что прогресс неудержим. Европа технически превосходит нас по-прежнему, но не исключено, что разрыв лишь увеличивается. Так, почему бы не брать с неё пример, если Вы желаете своему народу лучшей, не такой тяжёлой, жизни?

– А Вы бы спросили народ, что он выберет: сохранение веры отцов, или Вашу новую жизнь на басурманский лад?

– Для того мы и должны просвещать народ, чтобы он сделал верный для себя самого выбор. И в этом великая миссия передовой русской интеллигенции! Её изначальное предназначение! – седой старик сверкает глазами убеждённый в своей неоспоримой правоте.

– А что Вы думаете на этот счёт, позвольте спросить? – обратился к соседке-институтке Серёжа.

– В политике я понимаю мало, но внутренним чувством я за батюшку… Только не говорите об этом тёте, пожалуйста! Она считает, что я получила излишне консервативное воспитание. Они борются с отцом моим за «политическое влияние» на меня.

– Я тоже на Вашей стороне. Мы в Первопрестольной консервативнее вас тут.

– А правда, что Вы – поэт? – прозвучал неожиданный вопрос, от которого соседка-институтка сама покраснела.

– Да, это так, хотя… Да какой я поэт, так… – Сергей окончательно смутился.

Неожиданно зазвучал сумрачный голос студента Якова:

– Прогресс необходим и строй менять придётся на конституционный, но нельзя же отнимать у людей веру. Такое может плохо кончится, – когда тихий студент нервничал, нос его начинал жить независимой жизнью и уже не соответствовал выражению эмоций его глаз.

– Какие вы тут убеждённые собрались, как я посмотрю, – рассмеялся Василий Маклаков, распахивая свой изысканный костюм, – Ладно бы один Его Благословение, а то и молодёжь туда же. Эдак мы далеко не пойдём, господа. Прогресс не терпит его отрицания. Или мы – великая держава или мы катимся на дно технической отсталости, и нас постепенно и элементарно завоёвывают. Всё очень просто, но, к сожалению, далеко не все в верхах понимают столь простые истины. Выживает сильнейший, а не добренький с иконой и в лаптях. Пора сменить лапти на калоши, господа! Не говоря о нашей политической отсталости: и по нынешнему времени приговорить в каторгу ничего у нас не стоит.

– Вы говорите «нас завоюют». Да если вы отнимете у нашего народа веру православную и царя-самодержца, кто же за вас воевать станет? Народ не пойдёт жизнь класть за чужеземные политические системы, вот тут-то нас и завоюют, – отец Виссарион махнул рукой, – Да что говорить, Вы смотрите на меня как на неуча и мракобеса, что Вам со мною разговаривать.

– Буколическая идиллия какая-то выходит у Вас…

Тут вмешалась хозяйка и попыталась сменить тему, ибо в салоне, подразумевающем вальяжную беседу об искусстве, возобладала политика и возникла непозволительная атмосфера противостояния: «Да что за наказание с ними со всеми! Скоро и собираться станет невозможным! Все предельно погрузились в политику и сходят с ума!» Самый юный из приглашённых, студент в маленьких оловянных очках, хватил лишнего и уже сидел у окна, погрузив длинный нос в расцветшие анютины глазки. Заметив это, Ольга отвела его соседнюю комнату и уложила на диван.

– Милее всех драгоценных камней Цейлона мне тонкий рисунок на поверхности свежеочищенного, едва созревшего конского каштана. Увы, он сохраняется недолго. Не камень он, но если бы окаменел! О, стал бы он царём камней! – рассуждала, вращая очами Аглая, сидевшая рядом с Маковским.

– О да! Свежий Конский каштан с рисунком разреза самоцвета – великолепно! – поддакивал тот, положив свою ладонь на тонкую ручку очередной раз чрезмерно взволнованной девицы, – Но против непрозрачных полудраг ничего не имею. Нефрит и опал люблю, а Вы как?

– Нефрит прекрасен! Спору нет! Полупрозрачность тонкой пластинки сводит с ума!

Гости начали постепенно расходиться. Первым покинул гостеприимный дом Яков Шкловский. Его примеру последовал вечно занятый деловитый Маклаков.

– Имею честь кланяться, Ольга Сергеевна, – с этими словами Кока припал к нежной ручке хозяйки дольше положенного, оправдывая это, для себя и других, излишком шампанского.

– Ну а мы, с Вашего позволения, ещё посидим за зелёным сукном, – сказали Муромцев с владельцем черепахового пенсне, давно норовившие засесть за карты, – за винишком поблагодушествуем, да не оскудеет сие жилище!

«Позабывшиеся, потерявшие себя люди. С такими покачнётся православие» – с грустью думал про себя отец Виссарион, покидая этот дом. Когда Сергей вернулся в квартиру, оставленную ему другом на время приезда в Петербург, он тут же кинулся к столу и схватился за перо. Излишне торжественные строки тут же заставили автора перечеркнуть их:

«Пронжу Россию я стихом,

Глаголом всех обезоружу!»

«Такое в наше время не оценят. Всех их не вдохновишь на подвиги во имя Отечества более. Большинство издателей такое печатать не станут… Без разочарованности, без толики декаданса не пройдёт. Дожили. Почему же свет клином на декадентах сошёлся?! Не это ли предвестие конца, заката России?» Вслед за тем он, глумясь над самим собой, вывел:

«Прикорнул я у ракиты:

Вся судьба моя разбита!» И откинул перо в угол стола: «Хоть тресни синица, а не быть журавлём, как говаривал отец».

9. Некоторое прояснение ценой ушей

«Когда порок грандиозен он меньше возмущает».

Г. Гейне

Когда Глеб оглядывался назад на месяцы, прожитые со времени выхода с тремя казаками, корейцем и мальчиком из «застенного Китая» от Николаевского в сторону Цзяпигоу, всё казалось ему каким-то дурным сном. Он продолжал машинально ощупывать пространство за своими скулами и не находил там привычных отростков, а лишь всё ещё раздражённую болезненную шершавую кожу. Тогда он резко вставал и подходил к зеркалу. На его осунувшемся обросшем бородой лице отсутствовала былая жизнерадостность с молодым задором, а на голове чего-то не хватало и это продолжало раздражать. «Скорее бы волосы отросли, а то ведь ни единая дама и не взглянет…» После спокойно прошедшей встречи с главарями нелегального прииска Цзяпигоу, всё шло на удивление гладко. Опасения казаков и Безродного не подтвердились: хунхузы тоже люди, тем более, если им уже хватает золотишка и давно не трогают никакие власти. Конечно и потому, что они хорошо помнили урок, преподнесённый русским генералом с солдатами-ветеранами подавления «боксёров». Когда они подходили к самой Пади, а казаки колебались, оставить ли им Глеба одного с переводчиком, или поддержать до первой опаснейшей встречи, даже Кунаковсков не заметил, как их окружили. Но никто из окруживших не бросился тут же резать русских. Это были уже не совсем хунхузы, а более старатели, озабоченные сохранением своего промысла. Они помнили, что за убийство русских Цзяпигоу постигла суровая кара в пору расцвета прииска. Пришлось сдаться, а вскоре казаков заставили убраться прочь, обещая не причинить зла «сыщику». Глеба заперли в натопленную фанзу, неплохо накормив, а утром один из главарей по имени Зоулинь пригласил его на разговор с помощью юного Чжана. Охотина провели в полусожжённую русскими типично хунхузскую крепосцу из круглого земляного вала с частоколом. Если в обычном логове краснобородых, спрятанном в тайге, на зимовку оставалась лишь малая часть «братьев», то в этой пади народу оставалось помногу круглый год. Если настоящий хунхуз всю зиму шиковал в нарядной одежде по притонам и кабакам, то местные полустаратели – полубандиты, постоянно ходили в жалких лохмотьях. Сопровождавшие Глеба стражи не оставляли впечатления разбойников, но более побитых жизнью люмпенов. Неожиданно для Охотина, надменного вида и крепкого сложения краснобородый, предложил ему сделку. С трудом и не сразу смог разобраться во всей интриге Глеб, не говоря об ужасном произношении мальчика-толмача. Постепенно перед ним выстроилась вся логическая цепочка, завязанная на неуловимом Персике. Летом в Падь прибыл небольшой, но очень хорошо вооружённый отряд европейцев и японцев. Затесался среди них и один китаец. Хунхузы – охранники нелегального прииска и не пытались остановить эту силу. Начались переговоры. Среди иностранцев был светловолосый русский, который походил на одного из заправил, по виду – совершенно городской, тайги в глаза не видывавший. Он постоянно спорил о чем-то с японским начальником и китайцем на русском, а толмач не поспевал переводить, да те и не желали, чтобы переводились их внутренние дискуссии. Оказалось, что повествующий обо всём Глебу главарь, немного понимает по-русски, но не говорит. Кое-что из обрывков речей он уловил. Они переругивались, и блондин повторил два раза, что «тогда не надо было похищать сына Бринера и требовать, чтобы тот продал концессии». Тот китаец всё пытался примирить японского бонзу со светловолосым. Другой русский, шальной на вид, нервный какой-то, защищал светлого, утверждал, что «он дал им много денег на дело, не жалел», а ещё говорил что-то о взрывчатке, что «лишь теперь им на всё хватает». Был среди них и ещё один европеец, который всё время молчал, а блондин обращался к нему на другом языке. Предложение хунхузом из Соболинки оказалось следующим: японцы их вооружают по последнему слову техники, а они за это помогают провернуть ряд дел. Главы «республики» пошли на это, так как оружия, а особенно боеприпасов, катастрофически не хватало. В их задачу вошли регулярные нападения на не русские концессии на территории Кореи, а особенно часто – на японские. Как это увязывалось с японцами в прибывшем отряде, главарь не понимал, но ему было до этого мало дела. Возглавлять их походы был поставлен хунхуз Линчи, сбежавший из Николаевского. Первое время они работали просто как хунхузы, а потом, временами, должны были из себя разыгрывать русских солдат и казаков, создавая соответствующее впечатление. Им не следовало убивать всех поголовно, а всегда оставлять запуганных живых на лесоповале, но в случае с «оставлением русских следов», вырезали поголовно. Естественно, что в переделках гибли хунхузы, и это вовсе не нравилось главарям «республики», поскольку состав их итак поредел со времени русских экспедиций. Краснобородые потребовали дополнительной платы. В ту же ночь все часовые хунхузы были отравлены каким-то ядом, а отряд «работодателей» исчез, прихватив и уже обещанные за сделанное патроны. В тот же день начали умирать по непонятной причине ещё несколько хунхузов, и было решено дать петуху воду, которую пили охранники в своей сторожке. Она оказалась отравленной. Так окончилось это неудачное для «республики» лето и Зоулинь поклялся отомстить тем незнакомцам. Он искренне старался помочь в расследовании Глеба и вспоминал новые и новые подробности последнего лета, а маленький Чжан так же отчаянно старался лучше переводить для «доброго хозяина». Выяснялись многие детали: тот Светлый, вдруг, навязал «республике» выпуск собственной валюты и сам разработал рисунок на будущей банкноте, а потом приступил ко крайне примитивному печатанию денег, при полном отсутствии для того условий. Называли Светлого все они не русским именем, а Джагернаутом, что было даже трудно выговорить. Не прошло и пары дней, как Глеб проснулся от треска выстрелов, похоже, что фанзы Соболинки обстреливали засевшие в тайге хунхузы. Он впервые осознал, что его карабин и даже револьвер были отобраны и дело принимает скверный оборот. Перестрелка разгоралась. Охотин мог заметить, насколько больше выстрелов производят нападающие. Было явно заметно, что они не считают патронов. Тут в дверь постучался Чжан. Оказалось, что он принёс Глебу его оружие: «Калеп Котеес, Васэ олузья». Глеб не зря был очень ласков с мальчиком-томачём. Перестрелка затянулась, а он не знал даже куда следует стрелять – была глубокая ночь. Вскоре Охотин понял, что дело худо и «свои» хунхузы пытаются убежать в горы, а чужие неуклонно занимают посёлок. Он решил дорого продать свою жизнь и мальчика. Когда кто-то грубо пытался вломиться в запертую фанзу, Глеб начал палить на слух и не безуспешно, дырявил дверь вместе со скопившимися за ней разбойниками. До самого рассвета он успешно подавлял любые попытки проникнуть во внутрь. Потом раздался чей-то голос, говорящий на внятном русском. Он представился Линчи. Негодяй заявил, что если Глеб не сложит оружие – ему не жить, так как они уже готовы облить фанзу смолой и заживо спалить всех, засевших в ней. Глеб спросил, а каковы гарантии его жизни, если он сдастся, не лучше ли ему успеть положить ещё хотя бы пятерых наглецов? Линчи ответил, что он им нужен, и когда сядет с ним за стол переговоров, то поймёт почему. «Дальше всё продолжалось, право, будто в криминальном рассказе про Шерлока Холмса, или Ната Пинкертона» – усмехался про себя Охотин. Линчи потребовал у Глеба сотрудничества в обмен на жизнь. Охотин попросил дать ему разобраться, что же происходит, прежде, чем дать согласие. Линчи обрисовал ситуацию, сказав, что его новый хозяин, а может и его хозяева, не хотели, чтобы деликатный Бринер был владельцем концессий на Ялу. Новая комбинация с Мадритовым и Линчи их вполне устраивала, так как они досаждали японцам и, в конечном счёте, неуклонно раздражали самого Микадо. На вопрос Глеба, а почему же тогда в «рядах хозяев Линчи были» японцы, смахивающие на офицеров, хитрый хунхуз, не удивившийся осведомлённости Охотина, заявил, что то были «секретные органы, которым самим так нужно». Больше не удалось из китайца не выжать ни слова. В свою очередь, в обмен на жизнь, Линчи потребовал от Глеба участвовать в известном уже ему трюке и подчеркнуть «русскую руку», при нападении на иностранную концессию. Кроме того, хунхуз заявил, что после установления «новых порядков Балашева», смысл самого существования Николаевского для хозяина терялся. В связи с этим, Николаевской подлежал полному уничтожению, в чём требовалась очередная помощь Глеба. Охотин отвечал уклончиво и сказал, что требует время на размышления. На ночь Глеб оказался связанным, лежащим в холодном углу сарая на сене. Пряно смердело мочой. Надо было протянуть время и что-то придумать, но в голову ничего не лезло, кроме как плюнуть подлецу в лицо и достойно принять смерть. «Сейчас, но героически, или сорок лет спустя, но трясущимся старцем? Что лучше?»

Освобождение пришло нежданно-негаданно. После второго круга с новой артелью, трое славных казаков решили зайти в Падь и посмотреть, что же там с их московским приятелем, «негоже так вот бросать человека, не по-казацки такое». По пути к Соболинке они наткнулись на свежезамёрзший труп с пулевыми ранениями манзы-старателя, как установили по его специфическим мозолям, потом ещё одного. Все трое подкрались к посёлку и начали наблюдать, что же там нового. Разобравшись, что к чему, бесшумно «сняв» часовых в ночи, они прокрались в сарай, где лежал, дрожа от холода, Глеб. Поначалу, освобождённый от пут Охотин не мог пошевелить затекшими от верёвок и холода конечностями, не то чтобы бежать. Ещё он заявил, что не уйдёт, если не спасёт Чжана. Когда Глебу показали мальчика, уже остывшего, болтающегося на косе, привязанной к ветви сосны, он понял, что надо бежать, и как можно скорее. «Не скоро парнишке доведётся с удочкой сидеть», – заметил Кунаковсков. К их счастью, в ту ночь не было луны и начинал сыпать снег, тут же скрывающий их следы. Сначала казаки решили пойти на юг, чтобы сбить с толку преследователей, а потом резко повернули в сторону Харбина, пройдя некоторое время прямо по воде ручья. Словом, таёжник Кунаковсков запутал след должным образом. Предельно измотанные, добрались они до города, но даже не обморозились.

Оказалось, что в Харбине Охотина поджидал местный сотрудник сыска с важными новостями из Москвы. Петербугским сыском был обнаружен склад террористов с колоссальным количеством динамита, при их собственном секретном динамитном заводе. Непонятным в этой истории оказался факт, что взрывчатка была предназначена не для внутреннего пользования, то есть привычного уничтожения начальников Департамента полиции и до взрыва Зимнего Дворца, но напротив, ящики с динамитом уже были в процессе погрузки на судно, идущее во Владивосток через Сингапур. Преступников поймали случайно из-за неожиданной проверки возможной контрабанды. Все пойманные оказались начинающими террористами, или просто недавно нанятыми и не смогли пролить свет на происшедшее. Один из них, похоже, знал больше, но был отравлен в тюрьме непонятным образом. Идёт следствие о соучастии в преступлении сотрудников полиции. Имелась и занятная деталь, упомянутая специально для Охотина: во всю стену склада с динамитом было нарисовано красками персиковое дерево, разрывающее корнями огромную, судя по уровню облаков, гору во льдах. Ветви дерева тянулись до небес, где сидели уже знакомые желтолицые боги… Позже Глеб запросил помощи владивостокских коллег. С немалым удовольствием Глеб получил телеграмму, что его владивостокский коллега заставил Бринера признаться в том, что его сын был в самом деле похищен, и он сам, под угрозой казни сына, вынужден был срочно продать концессии. Юлий Иванович слишком боялся за своих детей, чтобы рискнуть вмешать в это дело полицию. «Главарь Соболинки неплохо понимает по-русски…» В те дни в Харбине Глеб пытался соединить разрозненные факты воедино и получалась странная картина: «Бринера заставили продать участок, так как он недостаточно «раздражал» японских лесорубов в Корее. Мадритов с Линчи делали это достаточно успешно, следовательно, никто их не трогал. Отсюда вытекает, что кому-то на руку развязывание конфликта России с Японией. Участие японских агентов в подливании масла в огонь не так уж необъяснимо. Есть и внутри Японии круги, которым война не угодна, а кому-то очень даже выгодна, как и в России. Был там ещё белый, который не говорил по-русски. Наверняка англичанин. Они всегда рады затеять пакость против России и поддерживают Японию. Важно, в данном случае: кому она на руку в России? Государю? Конечно нет, Он всегда предпочитает мир, хотя и пошёл на экспансию на Дальнем Востоке, но лишь сугубо мирным путём. Кому-то ещё в петербургских верхах? Вряд ли, поскольку их там интересует, напротив, мирное экономическое покорение Кореи и Маньчжурии. Если не брать придворных авантюристов вроде Абазы Младшего. Россия не готова для войны, как уверяет отец, и не хочет её. Если во времена последней Турецкой часть генералитета ещё рвалась сразиться с британским львом, то с тех пор уже таких и не осталось, как уверяет отец. Кому же в Империи она выгодна? Оголтелым террористам! Вот кому! Эти невротики готовы на всё, лишь бы самодержавие рухнуло и власть перепала им. Хорошо, допустим, и тот самый Персик один из террористов, но почему же ему понадобилось отправлять динамит в больших количествах за рубеж, вместо того, чтобы делать подкопы в Царском Селе? Может он хотел помочь Японии для развязывания войны, подбросить взрывчатки? Не убедительно, японцам уже помогают англичане, которые имеют гораздо более мощные военные заводы. Да и не было предписание захода этого судна в Токио, а лишь в Сингапур и Владивосток. Неувязка…» Теперь Глеб понимал, что подобным образом он мог бы рассуждать, преспокойно сидя в поезде и, что главной его ошибкой было оставаться в Харбине, не учитывая длины лап того же Линчи. Ночью неизвестные ворвались в гостиницу Глеба, убили охранника внизу, вышибли дверь в номере и прижали, едва пробудившегося Охотина, головой к краю кровати. Один из напавших в маске, самый дюжий, держал руки Глеба за спиной, другой прижал лезвие ножа к горлу, а третий мучительно медленно отрезал уши Глеба одно за другим. Если бы не нож ко глотке, могучие ручищи Охотина Второго оказалось бы не так просто удержать. Совершив хирургическую операцию, человек в маске начал калить что-то над пламенем свечи и, когда от странного предмета, зажатого в щипцах, донёсся запах горелого дерева, прижал этот предмет ко лбу Глеба. Смердело палёным мясом. Потом его ударили по голове чем-то увесистым, и дальше Глеб помнил лишь то, что нашёл себя в кавэжэдэской больнице Харбина. Долго его мучили головные боли, и сознание временами отключалось. Постепенно травма черепа перестала давать о себе знать и молодой организм выкарабкался из критического состояния. Вспоминал, как врач рассказывал, что этой осенью пять сотен хунхузов разграбили город Кайчи в Маньчжурии, похитили все запасы серебра, всех лошадей и взяли в заложники десятки купцов. Спустя некоторое время к воротам городка Бодунэ124124
         Нынешний Фуюй в провинции Цзилинь (Ершов Д. Хунхузы: необъявленная война).


[Закрыть] подъехали двое кавказцев, представившимися подданными России и попросили впустить их. Как только ворота были открыты, около семи сотен краснобородых, залегших рядом в гаоляне125125
         Гаолян – сорт сорго вырастающий до 3-4 метров в высоту. Культура и пищевая, и кормовая, и техническая.


[Закрыть], ворвались в город. Охранникам КВЖД пришлось долго штурмовали стены Бодунэ с пушками! А ещё убивала пустота на том месте, где должны быть уши. Врач рассказал, что уши его были продеты на нить и подвешены на шее у их владельца, а на лбу долго оставался след от раскалённой косточки персикового дерева, которой его пытали. С тех пор, всё уже зажило, а головные боли, вроде бы совсем перестали одолевать, но Глебу казалось очень унизительным полное отсутствие ушей «словно я из секты безухих! Недаром Пьер Безухов был излюбленным героем Бори, но не моим. Я должен найти этих поддонков и наказать. Теперь уже и лично заинтересован! Не поймаешь лягушку за уши». Выбритые докторами волосы росли, как на зло, очень медленно.