Текст книги "Народы и личности в истории. Том 1"

Автор книги: Владимир Миронов

В лице Галилея время явило ученого, нацеленного на решение и земных проблем. Теоретик в нем соседствовал с практиком. Уже в «Беседах и математических доказательствах» (1638) им говорится о деятельности арсенала Венеции, подготовившего поле для новых научных прорывов и изысканий. Механическое и инженерное искусство в его понимании становилось приводным ремнем экономики. Галилей писал: «Величайшая выгода… не в том, что колеса или другие машины меньшей силой и большей скоростью и на большем пространстве переносят тот самый груз, который могла бы перенести без применения орудий равная, но разумная и хорошо организованная сила, а в том, что падение воды ничего не стоит или стоит очень мало, а содержание лошади или другого какого-либо животного, сила которого превосходит силу восьми, а то и более человек, потребует гораздо меньше расходов, чем те, что необходимы для содержания такого количества людей».[53]53
  Галилей Г. Избранные труды. Т. 2. М., 1964, с. 10.


[Закрыть] Он говорит языком точных экономических категорий. Подобные речи можно скорее услышать из уст купца, промышленника, предпринимателя, банкира, изобретателя. Tempora mutantur! (лат. «времена меняются»).

Как следовало ожидать, отношения Галилея с церковью, как и с высокими мужами науки складывались не просто. Это не удивительно. Подумать только (злословили завистники), с ним подолгу беседовал и осыпал дарами сам папа Урбан VIII, а Козимо Медичи, взявший ученого на службу, не только присвоил ему титул «математика и философа великого герцога», но и, дав звание «первого математика Пизанского университета», вынудил власти университета выплачивать Галилею постоянно по 1000 скуди, не требуя занятий со студентами. Можно понять всю глубину ненависти и зависти к нему ученых мужей! Видно, уж точно зависть самое наиживучее чувство на свете.

Церковь также тогда противостояла, насколько могла, «каждому новшеству, которое служило увеличению счастья или знания здесь, на Земле» (Б. Рассел). Возвращаясь к вопросу о роли Римской церкви в истории человечества (цивилизации), взвешивая все «за и против», согласимся с тем, что и ее роль двойственна: ей понадобилось ни много ни мало, а целых три с половиной столетия, дабы признать свою позорную ошибку и реабилитировать Галилея (произошло это событие лишь в 1992 г.). Так что самому ученому пришлось воочию измерить границы «дантова ада».

Галилео Галилей. 1613 г.

Вспомним и о том, как знаменитый Лютер назвал Коперника «выскочкой-астрологом», пытающимся доказать, что вращается Земля, а не небеса или небесный свод, Солнце и Луна. Лютер гневно клеймил ученого, говоря: «Этот дурак хочет перевернуть всю астрономию, но Священное Писание говорит нам, что Иисус Навин приказал остановиться Солнцу, а не Земле». На что А.С. Пушкин ответил: «Ведь каждый день пред нами солнце всходит. Однако ж прав упрямый Галилей.»

Столь же «весомыми», «убедительными», «высоконаучными» были аргументы и другого авторитета церкви, Кальвина, бросившего как-то: «Кто осмелится поставить авторитет Коперника выше авторитета Святого Духа?»[54]54
  Рассел Б. История западной философии. Новосибирск, 1997, с. 494–495.


[Закрыть] Кальвин труде «Наставление в христианской вере» (1536) говорил о существовании двух различных областей знания, в которых действует человеческий разум. Он писал: «Тем не менее, если человеческий разум прилагает усилия к исследованию, его труд не совсем напрасен и он может добиться некоторых полезных результатов, в особенности когда он обращается к предметам низшего порядка. У него даже хватает сил прикоснуться к предметам возвышенным, хотя он и не слишком усердствует в их поиске. Но способность нашего разума в том и в другом случае совершенно различна. Когда он желает возвыситься над земною жизнью, то собственная немощь – первое, в чем он убеждается. Поэтому, чтобы понять, какого уровня может достичь разум в той и другой сфере, нам следует помнить о следующем различии: знание (intelligence) о земном совершенно иное, нежели знание о небесном. Земными я называю предметы, которые не имеют отношения к Богу и Царству, к истинной праведности и к будущему бессмертию, но связаны с данной земной жизнью и почти целиком заключены в ее пределах. Небесными предметами я называю чистое познание Бога, правила и смысл истинной праведности и тайны Царства Божьего. К первому роду знания относятся политические учения, ведение хозяйства, механика, философия и другие искусства, именуемые свободными. Второй род знания – это знание Бога и его воли, а также способов приведения нашей жизни в согласие с этой волей».[55]55
  Кальвин Ж. Наставление в христианской вере. Т. 1. Книги I и II, М., 1997, с. 268.


[Закрыть]

Должно было пройти немало лет, прежде чем признание редких талантов в ученой среде станет фактом общепризнанным. Г. Лебон в «Психологии толп» выскажет не лишенную наблюдательности, хотя и спорную мысль, заметив: «Не среди масс может найти лишь слабый отклик голос какого-нибудь Галилея или Ньютона. Гениальные изобретатели ускоряют ход цивилизации. Фанатики и страдающие галлюцинациями творят историю».[56]56
  Лебон Г. Психология толп. Тард Г. Мнение и толпа. М., 1998, с. 110.


[Закрыть] Фанатики не столько творят, сколь тормозят историю… Галилей прибыл в 1610 году во Флоренцию, где были сильны позиции иезуитов. Друзья высказывали опасения по этому поводу, имевшие под собой почву. Мы знаем, что 5 марта 1616 г. Римская церковь приняла декрет, который на двести лет (вплоть до 1822 г.) вменял в обязанность верующим считать учение о движении Земли еретическим и ложным. В декрете учение Коперника и взгляды Галилея осуждались на том основании, что служат «на пагубу католической истине».[57]57
  Выгодский М. Я. Галилей и инквизиция. Ч. 1. М. – Л., 1934, с. 172.


[Закрыть] Монахи-католики, яростно выступая против Галилея и Коперника, целились не только в них, но и в бунтарскую науку, соединившую два ствола знания – опытное и аксиоматически-дедуктивное. Механика выстраивала свой мир, а математика наделяла его несокрушимой точностью (почти что божественного свойства). Поэтому нам понятен истерический вопль доминиканца Каччини: «Математики должны быть изгнаны из всех католических государств!» Что это как не скрытая ненависть на почве идеологии (odium theologicum)?!

Спор математиков.

А вспомним историю с вальденсами. Их община испокон веков проживала на земле Пьемонта, будучи близка в своих религиозных верованиях к протестантам. Глава Пьемонта герцог Савойский издал в 1655 году указ, по которому им было приказано принять католичество, либо в течение двадцати дней покинуть родную землю. Когда вальденсы воспротивились, герцог, с тайного согласия католического Рима, устроил чудовищную резню. На это событие, всколыхнувшее всех протестантов Европы, откликнулся Милтон:

 
Господь, воздай савойцу за святых,
Чьи трупы на отрогах Альп застыли,
Чьи деды в дни, когда мы камни чтили,
Хранили Твой завет в сердцах своих.
Вовеки не прости убийце их
Мук, что они пред смертью ощутили,
Когда их жен с младенцами схватили
И сбросили, глумясь, со скал крутых…
 

Задача истинного ученого состоит в том, чтобы направить телескоп истины на угнетателей и извергов человечества! Нужно, чтобы все эти мерзавцы «внезапно ощутили холодный, испытующий взгляд науки, направленный на тысячелетнюю, но искусственную нищету». Карлейль верно сказал: «Если ты сталкиваешься с ложью, истребляй ее. Ложь для того и существует, чтобы ее истребляли». Но чтобы устранить ее в обществе, нужно устранить саму возможность угнетения. Если надобно, если этого требует время, то убирать и самих угнетателей и лжецов… Venienti ocurrite morbo! (Торопитесь лечить болезнь вовремя!).

Понадобились столетия лжи, подлости, преступлений, убийств, вершимых светскими и церковными властителями (вкупе с денежными тузами), чтобы люди, наконец, прозрели и сказали: «В их душе нет Бога!». Понадобились (не сомневаемся, и еще понадобятся), а это крайне важно для понимания истории, не только Рамусы, Серветы, Бруно, Галилеи, Кампанеллы, но Гусы, Жижки и Мюнцеры, готовые взять в руки Меч и Библию – и повести восставших на штурмы новых замков и дворцов! Кстати говоря, на гравюре XVII в. Ромейн де Хуге именно так и изображал Мюнцера – с Библией и обнаженным мечом в обеих руках. По силе мысли и страсти, по темпераменту и характеру, по многосторонности и учености, по готовности идти до конца в своей решимости отстаивать великое дело, которому они служат, им нет равных. Что такое изнеженный патриций Брут рядом с суровым и мужественным тюремным затворником Кампанеллой (с его сказочно волшебным «Градом солнца»)! Что значат пустые рассуждения «О бесконечности любви» какой-нибудь «благороднейшей синьоры» Туллии Арагоне в сравнении с изучением бесконечности миров! Неожиданно вскрылась мощная людская «порода», искрящаяся талантами, как золотая жила… Когда уходят старые боги – их места занимают новые.

 
Родился я, чтоб поразить порок:
Софизмы, лицемерие, тиранство,
Я оценил Фемиды постоянство,
Мощь, Разум и Любовь – ее урок…
А себялюбье – корень главных зол
Невежеством питается богато;
Невежество сразить я в мир пришел.
 

(Кампанелла).

Ad vocem (говоря к слову), ученые и мыслители тех лет умели постигать все богатства науки и культуры в едином и нераздельном потоке знаний. Они говорили на нескольких языках. Были поэтами и государственными деятелями в одно и то же время. Их реформы подкреплялись активным созидательным и творческим трудом. Их вполне можно назвать великими зодчими человечества… Они воплощали самые смелые задумки и умирали, как герои, а не как черви, наткнувшиеся на кусок разлагающейся «рыбины», имя которому «современная цивилизация». Среди них встречались и просвещенные деятели церкви.

Научные революции предвосхищали зарождение революций политических. Б. Фонтенель (1657–1757), популяризатор науки, автор «Истории оракулов», назвал изобретение счётной машины революцией в математике. Француз Ф. Лавуазье (1743–1794), химик и генеральный откупщик, заявил, что его исследовательская программа «приведёт к революции». Английский биолог Чарльз Дарвин охарактеризовал научный труд Ч. Лайелля («Начала геологии») как «революцию» (1859) и т. д. Ч. Дарвин сказал, что широкое распространение его идей вскоре приведёт к революции в естественной истории. В труде самого Дарвина слово «революция» не встречается. Сын знаменитого Ч. Дарвина, однако, признавал наличие связи меж явлениями революции в политике и космосе.[58]58
  Тимирязев К. Наука и демократия. Л., 1926, с. 415–416.


[Закрыть]

Позже в слове «революция» увидели коренные перемены. Ф. Лассаль (1826–1864) в речи на своем процессе говорил: «Революция значит переворот и совершается всегда, когда существующее положение заменяется совершенно новым принципом, все равно, путем ли силы или нет, – средства тут ничего не значат. Реформа же бывает тогда, когда принцип существующего порядка сохраняется и только смягчается или последовательнее и правильнее развивается. И тут средства ничего не значат. Реформа может совершиться путем восстания и кровопролития, а революция среди глубочайшего мира. Крестьянские войны были попыткой вынудить реформу вооруженной силой. Развитие промышленности было полной революцией, хотя совершалось самым мирным путем, так как прежний порядок вещей был заменен совершенно новым принципом».[59]59
  Лассаль Ф. Сочинения. Т. 1. Спб., 1905–1906, с. 165–166.


[Закрыть]

С течением времени в общественном мнении утвердился взгляд, согласно которому и серьёзные подвижки в научном знании означают «революцию». Известный историк науки из Гарварда И. Кохен (США) писал:»Выражения «научная революция» или «революция в науке»… означают определенный разрыв в цепи воззрений, установление некоего нового порядка, имеющего строгий водораздел между старым и известным, с одной стороны, новым и отличным от того, что было ранее, с другой».[60]60
  Cohen I. B. Revolution in Science. L., 1985, p. 4.


[Закрыть] Этой теме посвятил уже в наше время свой известный труд социолог Т. Кун, назвав его «Структура научных революций».

Зарождается новая теория и методика наук, чему способствуют труды Джамбаттиста Вико, уроженца Неаполя (1668–1744). Появившись на свет в семье библиотекаря, он, вероятно, и зачат был в «книжной колыбели», если судить по неистовой страсти к книгам, что стала его спутницей на всю оставшуюся жизнь. Он пренебрег формальным образованием, прервал регулярные занятия и весь отдался беспорядочному чтению. Любовь к чтению – штука специфическая, но бесспорно очень полезная. Между двумя видами беспорядочной любви следует предпочесть именно этот. Так он, как отмечают, стал «ученым пустынником в стороне от забав молодости, как породистый конь, обученный в войнах, вдруг оказался забыт, брошенный на деревенском пастбище». Но не лучше ли было пастись на здоровом и привольном «деревенском пастбище», нежели в каменных и опасных джунглях городов?!

Пребывание в университете Неаполя, где он пытался одно время постичь гражданское право, разочаровало его («душа не выносила шума судебных распрей»). Он обосновался гувернером знатного лица в замке Чиленто. Там он изучал в библиотеке Платона, Аристотеля, Тацита, Августина, Петрарку, Данте… Путь его лежал на кафедру риторики Неапольского университета, где он стал лауреатом (1693). Особую известность приобрели его речи-посвящения, с которыми он выступал на академических собраниях (1699–1708). Он принимается за свой главный труд «Основания новой науки об общей природе наций, благодаря которым обнаруживаются также новые основания естественного права народов» («Новая наука»). Работа выдержала уже при жизни его 3 издания. Ее критиковали, но все же в самой Италии почитывали (однако в Европе книга оставалась незамеченной). Вико был доволен и тем, считая себя безусловно «более удачливым, чем Сократ». Среди студентов он пользовался успехом. Это безусловно был педагог и оратор милостью божьей. Лекции его были полны внутреннего смысла, блистали эрудицией. Не мудрено, что многие его коллеги ему откровенно завидовали (и даже называли «безумцем» или «чудаком»). Увы, блеск таланта не всегда является гарантией счастливой и безоблачной жизни. Вико в личной жизни не очень повезло (дочь серьезно болела, а сын стал преступником).

Особое значение он отводил истории в судьбах народов. Рассматриваемая эпоха была эпохой торжества естественных наук. Идеалом точности и истинности считалась математика. Допустимо ли, вопрошает Вико, «при неуемном рвении к естественным наукам оставлять в небрежении законы человеческого поведения, страсти, их преломления в гражданской жизни, свойства пороков и добродетелей, характерные свойства разных возрастов, половых различий, племенных особенностей, типов рациональности, не говоря уж об «искусстве декора», что среди прочего особенно сложно. Все это причины, по которым наука, наиболее важная для государства, менее других разработана и мало кого интересует». Конечно, это была гениальная попытка («вторая после Сократа») обратить взор с небес на обычных людей.[61]61
  Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Новое время (от Леонардо до Канта). Т. 3. С. – П., 1996, с. 425, 432.


[Закрыть]

Христос, благословляющий народы. Фреска 1190 г. из итальянского монастыря Сан-Джованни.

В своих построениях он использовал некоторые мысли из трудов Платона и Аристотеля. Первый внушил ему мысль о вечной истории, повторяемой всеми народами. Второй подсказал ему принцип, согласно которому наука должна говорить о вечном и общем. Важно и то, что он «поставил на место» естественников, которые, так же, как впоследствии технократы, решили, что «весь мир у них отныне в кармане». Мальбранш называл историю уделом сплетников. Декарт считал ее делом несерьезным. Лейбниц, хотя и сам отдавал ей часть времени, главную роль отдавал все же математике. Вико и сам полагал, что история пока еще не наука, но должна ею стать во что бы то ни стало. Ученый высмеивал тех историков, что творили «на кухне», в которой главными специями были такие добавки как «ученая спесь» и «национальное чванство». Историки квохчут, как глупые курицы над своими цыплятами («отечествами»). Геродот, Тацит, Полибий, Ливий – все взахлеб воспевают только свою страну, свой народ, настойчиво стараясь доказать миру, что это именно их нация (и никакая иная) пришла раньше других к цивилизованным формам жизни. Важным недостатком ряда историков он считает утрату ими чувства реальности, то есть историчности времени. Он убежден: многие исторические реконструкции неадекватны, так как неверны теоретические и смысловые установки. К тому же, различны и сами эпохи. Вико пришел к мысли о необходимости учиться и творить с умом. Сами по себе знания еще не означают бесспорной истины: «Ничто не вытекает само собой из накопленной эрудиции».

Одним словом, в его трактовке история предстает как бы «в упряжке своего времени». Это нам кажется разумным и естественным. Историк – это вам не поэт, он не может себе позволить вознестись над своим временем, так что уж и его очертания теряются где-то в безбрежных высотах. Нужно выстраивать так чертог истории, чтобы грамотному человеку сразу же становился ясен генезис событий, судьбы народов и личностей, причины рождения и смены эпох. При этом Вико требует от историка абсолютной и скрупулезной честности.

Он считал необходимым донести до читателя всю правду о своем и чужих народах, нравах и порядках, правительствах и законах, преступлениях и любви. В «Основании новой науки об общей природе наций» читаем: «Кроме того, их побуждал к соблюдению этих законов высший личный интерес, так как оказывается, что Герои отождествляли с этим интересом интерес своей родины, единственными Гражданами которой были они. Поэтому они не колебались ради спасения своей родины приносить в жертву себя и свои семьи по воле законов…

Джамбаттиста Вико подал европейцам некий символ и знак. Видимо, в его лице Европа обрела идеолога реформ будущей интеграции. Но тогда его время, конечно же, еще не пришло. Оценивая роль Вико как провозвестника «единообразного хода наций», один из русских историков писал, что первую оценку его мысли находим только через сто лет после выхода в свет «Новой науки». Н. Кареев говорил в 1890 г.: «В том же XVIII веке, только несколько позднее, идея о том, что история должна иметь свою теорию, стала встречаться у французских и немецких писателей, положивших начало целой историко-философской литературе, но исходный пункт у них был уже иной, чем у Вико: интересовало их не то, как совершается история у каждого народа, т. е. не сущность исторического процесса, отвлеченно взятого, а то, что представляет из себя действительная история всех народов, образующих человечество, или философия всемирной истории».[62]62
  Кареев Н. Историко-философские и социологические этюды. С. – П., 1895, с. 43.


[Закрыть]

Воссоединение ученого и ремесленника, знания научного и технического стало важным итогом свершившейся научной революции. Хотя факт изобретения пороха или появления пушки вряд ли выводил ученых напрямую к открытию теории динамики, равно как потребности навигации или реформы календаря могли бы стать основанием для 7-и аксиом астрономии Коперника, а революционное новаторство теорий Галилея или Ньютона вытекало непосредственно из посещения Галилеем арсеналов Венеции или деятельности Ньютона на Монетном дворе Лондона. И все-таки научные связи крепли год от года. В жизни Европы возникали ситуации, когда, как заметил английский схоластик У. Оккам, «субъект мог бы быть в Риме, а предикат – в Англии…»[63]63
  Антология мировой философии в 4-х томах. Т. 1. Ч. 2, М., 1969, с. 897.


[Закрыть]

Сам процесс познания становился все более фиксированным и точным. Хотя время и обязано было заявить (устами великого Ньютона) «гипотез не измышляю», но без гипотез нет и науки. Ее нужно экспериментально утверждать и подтверждать, как и сами основы цивилизации. «Знанию всегда предшествует предположение», – скажет А. Гумбольдт. Огромное значение имело и то, что значительно расширились границы познания и возросла активность человека. В «Размышлениях о человеке» английский врач Д. Гартли (1705–1757) напрасно высказывал опасение, что движение точных наук будет напоминать скоростью черепаху. Могло статься, что опасность к цивилизации придет с другой стороны – от чересчур бурного «прогресса».[64]64
  Лаудан Л. Наука и ценности. // Современная философия науки. М., 1994, с. 224–225.


[Закрыть]

Характерно появление и нового типа ученого: не средневекового философа, не гуманиста, не мага, астролога или даже ремесленника и художника Возрождения: «Он не только не маг или астролог, владеющий частным знанием посвященных, но и не университетский профессор, что силен лишь как комментатор или интерпретатор текстов прошлого. Ученый в основу всей деятельности кладет опыт и практику. Его сила – в эксперименте, точность которого обеспечивается приборами. Истина «взвешивается» и «измеряется» более надежным инструментом, чем обычная человеческая мысль… В XVI и XVII веках университеты и монастыри уже больше не являются, как это было в средневековье, единственными центрами культуры, – справедливо отмечает Паоло Росси… Инженер или архитектор, проектирующий каналы, плотины, укрепительные сооружения, занимает равное или даже более престижное положение, чем врач, придворный астроном, профессор университета. Общественная роль художников, ремесленников, ученых разного типа в этот период существенным образом меняется. Близится триумф инженера».[65]65
  Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Новое время (от Леонардо до Канта). Т. 3. С. – П., 1996, с. 18–19, 47–49.


[Закрыть]

Чтобы как-то систематизировать последующий анализ культуры и цивилизации, обратимся к опыту отдельных стран и народов, что внесли заметный вклад в дело науки и прогресса, общечеловеческого и культурного строительства. Один из таких примеров – страна, где политика, наука, просвещение и культура составили дружный и мощный союз, – Голландия.