Текст книги "Братья наши меньшие"

Автор книги: Владимир Данихнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Ыгы, – сказал я и решил на время выбросить письмо из головы. По-хорошему, стоило обратиться в милицию, чтобы рассказать и о клубе, и о письме, и о Маше, но мне стало интересно, что будет дальше. К тому же, если верить словам Машиной мамы, с моей бывшей женой все в порядке. Значит, надо наслаждаться розыгрышем. Принимать его на веру.

Идиотское письмо от анонима привнесло в мою жизнь что-то интересное. Будоражащее. Новое. Оторвавшись от компьютера, я уже весело насвистывал и даже пробежался на кухню, где соорудил многоэтажный бутерброд из остатков хлеба, соевого соуса и лимона. Жевал и запивал питательный небоскреб чашкой кофе.

На сердце полегчало, и жизнь виделась в розовом свете. Поход в клуб и письмо казались приключением; чем-то, что пришло из далекого подросткового прошлого, когда я грезил путешествиями в края банановых пальм и кокосов. Тогда любое необычное событие воспринималось не через призму сложившихся взглядов, а казалось самым настоящим чудом.

Закончив насвистывать мелодию и отставив пустую чашку в сторону, я с бутербродом в зубах плюхнулся в кресло. Прокрутил для успокоения пару интернет-страничек – в них говорилось что-то о регрессии – и подумал: «Если отвлечься от приключения как такового, если забыть о возможном похищении Маши, обращение к официальным властям грозит известными последствиями: придется рассказать о моей способности. Два варианта развития событий в таком случае:

а) мне поверят и заберут на опыты;

б) мне не поверят и заберут в пресловутый «желтый дом».

Оба варианта мне не нравились.

Ближе к вечеру, когда осталось совсем немного времени до похода в клуб «желтых», я занервничал. Бесцельно бродил по комнатам, но даже акробатические прыжки через стопки книг не принесли успокоения. Чтоб занять руки, я решил почистить вентиляцию. Орудовал шваброй, к которой примотал тряпку; выгреб кучу сухих как мумии тараканов, паутину и пласты слежавшейся грязи.

Вскоре вентиляционная решетка сияла чистотой, а мне опять нечем было заняться; каждый раз, проходя мимо телефона в прихожей, я боролся с искушением позвонить Машиным родителям.

Я вышел на площадку. Лампочку у нас выкрутили, и в коридоре было серо, и длинные тени ложились на плитку. Я стукнул в Лешкину дверь. Еще раз и еще. Колотил руками и ногами, но сосед не отвечал. Вместо него открылась дверь квартиры напротив: выглянула тетя Дина – пухлая женщина лет сорока; сколько ее помню, всегда ходит в одном и том же фланелевом халате, а из головы тети Дины испокон веку торчат длинные деревянные бигуди и слипшиеся клочки волос. Тетя Дина напоминает выжившего из ума мутанта-дикобраза, и при взгляде на нее я всегда теряюсь и не знаю, что сказать. Сейчас тетя Дина что-то пекла; халат ее был запорошен мукой, а лицо раскраснелось от жара духовки.

– Не открывает злыдень? – поинтересовалась тетя Дина и трубно высморкалась в большую тряпку – с виду бывшую простыню.

– Молчит, – подтвердил я.

– Денег должен?

– Да нет. Он робота выставил на площадку, а сам спать увалился после вчерашней пьянки, – зло сказал я и еще раз стукнул в дверь. – И я теперь за ним ухаживаю…за роботом в смысле. А мне уходить надо. Дина Михайловна, может, вы…

– Хочешь, чтоб помогла к мусорке отвести киборга проклятого? – перебила меня женщина. – Так ты и сам немаленький вроде; думаю, справишься. Дело, конечно, полезное; нет веры этим железякам. Бывает, встретишь такого на улице, и по глазам сразу видно – мир хочет захватить, чертяка, ИскИн недоделанный; а органическую жисть, значит, мечтает уничтожить. Ты, кстати, поосторожнее с ним там. Эх… ладно, счастливо тебе, Кирилка, а я побежала к духовке: у меня пирог с яблоками печется. Ты, кстати, если все-таки не уйдешь туда, куда собирался (куда, кстати?), то заходи, кусочек отрежу, полакомишься. Пироги у меня знатные выходят; яблочки потому что свежие, через младшенького их достаю, по блату. Из Украины посылочкой шлет. Он у меня, младшенький то есть, там при войсковой части завскладом. Вот так. – И она захлопнула за собой дверь.

– Транда ушастая, – буркнул я под нос и вернулся в свою квартиру.

Дома прежде всего отыскал старую жестяную кружку, нашел стену, что была общей с Лешкиной; прижал кружку к стене, к обоям ободранным, а ухо прислонил ко дну кружки. Какое-то время было тихо, а затем почудилось, будто слышу натужный, с самыми разнообразными звуковыми вкраплениями, громовский храп. Может, и почудилось.

Тем не менее я сказал:

– Вот урод! – и ударил кружкой о стол.

Время поджимало, и я побежал одеваться. В очередной раз вынул из кармана флаер и пробежался глазами по адресу – ехать минут сорок на автобусе; вот только автобуса дождаться еще надо. Лучше все-таки бежать на монорельс.

Одевшись, я заглянул в зал: робот продолжал неподвижно сидеть на диване. Руки держит на коленях, глаза смотрят в пол – невинные, слезящиеся глаза обычного мальчугана.

– Блин, – сказал я, – а вдруг, пока меня не будет, твой затяжной приступ кончится? Выйдешь из-под контроля, порушишь все! Мир начнешь захватывать с моей квартиры. Но не брать же тебя с собой? Да и как я тебя возьму: на улице около нуля, грязь, слякоть, ветер холодный дует, а у тебя и теплых вещей-то нет. В комбинезоне и легких кроссовках не разгуляешься. Хотя… о чем это я… ты ведь робот, верно? Тебе холод нипочем, все будет в порядке, правильно? Пробежимся до монорельсовой остановки, доедем до площади Ленина, а оттуда квартал пешком до клуба. Ты ведь ребенок, и в клуб, значит, тебя должны бесплатно пустить, без всякого флаера. Как вариант, нас не пустят обоих. Ну, значит, не судьба.

Коля Громов ничего не ответил.

– Договорились, – сказал я. – Беру. Такой идеалист и правильный парень, как я, никогда не оставит ребенка без присмотра, даже если он на эволюционной лесенке стоит сразу после резиновой куклы для секса.

В вагоне монорельса на нас косились, но молчали. Я усадил Колю на скамеечку из протертого кожзама, а сам стал рядом, вцепившись в согретый чужими руками поручень. Две или три остановки народ в вагоне постоянно менялся: одни выходили, другие соответственно заходили. Нашлась-таки вредная бабушка с полными сумками в морщинистых, пергаментно-желтых руках. Она поставила сумки на скамейку рядом, а потом театрально всплеснула руками и запричитала:

– Ты что ж с малолеткой делаешь, изверг? Замерзнет же! Глаза, глянь-ка, слезятся, плачет, бедняжка!

– Успокойтесь, бабушка, – пробормотал я. – Перед вами бездушный робот, с которым ничего не сделается. А глаза у него слезятся, потому что техника такая, нежная. Смазать надо.

– Так ты любитель нехристей железных! Извращенец поганый, робофил! – вскричала вредная старушка и отвернулась. Когда освободилось место напротив, она стремительно переместилась туда. Видно было, что роботов женщина недолюбливает, побаивается, скорее всего.

– Ярко озон краснеет первой мухой потеет аризоной следит росой якшается.

– Как запутался, так и распутаешься, – пробормотал я, гладя Колю по голове, – а по-хорошему, пора тебе что-нибудь новенькое сказать, осмысленное. Как мы тебе помочь сможем, если ты жалуешься все время? Возьми себя в руки, сынок! Возьми себя в руки и заткнись. Понял? Не мешай мне: что-то интересное наклевывается, пусть даже шутка дурацкая, но такого не было последние лет двадцать. Если не считать свадьбу с Машей. И если ты, гаденыш, попытаешься испортить мне приключение…

Тут я вспомнил, что киборга касалась Наташа, и отпрянул от мальчишки, как от прокаженного. Отыскал в кармане платок и стал тщательно вытирать каждый палец на руке; вытирал до тех пор, пока не приехал на свою остановку.

Центр города – не окраина, здесь надо действовать осторожнее. Я вышел из вагона и дождался, когда серебристый поезд умчится. Ходил в это время от одного газетного ларька к другому, глухо стуча каблуками по скользкой плитке, и осматривал окрестности – милиции поблизости не углядел. Вообще народу было мало: целующаяся парочка возле эскалатора (на сквозняке таком!) и спящий в куче газет, прикрытый картонкой бомж.

Вспомнился давешний урод со скарабеем в груди.

Мы протопали вдоль перрона (я держал Колю за руку через платок), встали на ступеньки эскалатора, и чудо-лесенка медленно потащила нас вниз, к унылой серой улице.

В центре было ощутимо теплее, чем на окраине, да и народа побольше, хотя все равно не так много, меньше, чем в будние дни. По стылому небу, словно муравьи, ползли редкие ватные тучи; рабочие в желтых жилетах счищали с асфальта наледь, разбивали ее лопатами и сгребали к обочине. Там ждал грузовичок: кашу изо льда и грязи в него закидывали рабочие в синих жилетах.

Люди отходили после праздников, лениво ступали по мерзлому асфальту и без интереса поглядывали на витрины работающих магазинов – таких было меньше четверти, потому что у продавцов тоже был Новый год. Дети радовались и требовали у родителей новую игрушку: хлопушку с конфетти или петарду, которыми вовсю торговали бабки у переходов. Мой случайный сын ничего не требовал, и я в который раз порадовался, что не успел завести настоящего ребенка.

У перекрестка, рядом с подмигивающим желтым глазом светофором, я заметил двух милиционеров. Они дежурили у подземного перехода, чесали языки, покручивали в руках дубинки и притопывали сапогами: ветер в том месте был сквозной, колючий, холодный. Чтоб не рисковать, я свернул в ближайшую арку и оказался в темном переулочке. Идти чуть дольше, зато вряд ли наткнусь на служителей порядка.

Дома здесь были старые, потрескавшегося красного кирпича; в окнах не осталось стекол, и они, окна, были прикрыты газетами или забиты негодными досками; в некоторых, впрочем, горел свет, слышалась тихая музыка и осторожный смех. Асфальт был усеян стеклянными осколками, а из ржавых контейнеров на землю вываливался мусор. Я ускорил шаг.

Минут через пять стоял у дверей клуба. Вход оказался с задней стороны трехэтажного заброшенного дома. Дом был широкий, массивный, из серого шершавого камня, с ветхой шиферной крышей и забитыми наглухо окнами. Кое-где, виднелись длинные балкончики с балюстрадой.

Железная дверь под козырьком, покрытым железными листами, вела в полуподвальное помещение. Там было чище; на ступеньках темнели влажные разводы, а в углу стояла швабра. За стеной играла ритмичная музыка, а из-за приоткрытой двери время от времени выпрыгивали разноцветные электрические «зайчики». Неоновая вывеска над входом выглядела роскошно. «Желтый дом»– вот что на ней было написано.

Кроме названия, больше ничего желтого в клубе я не заметил. По крайней мере, снаружи.

– С ребенком нельзя, – сказал мне прилично одетый охранник с татуировкой на левой ладони: кинжал рукояткой упирался в запястье и уходил в рукав его двубортного пиджака. Костюмчик был не самый дешевый, из кашемира; в темноте сложно было определить, но, скорее всего, марки «Unoratt», итальянский. Похожий я видел у шефа. Рубашка у клубного «вахтера» оказалась белоснежная, а черный галстук повязан был криво, и мне показалось, что охранник тяготится галстуком, да и самим костюмом тоже. Интересно, шваброй орудует он?

– У меня специальное приглашение, – сказал я, протягивая флаер охраннику. – И, кстати, перед вами не ребенок, а робот.

Охранник посмотрел недоверчиво, но флаер взял. Принялся читать, шевеля губами. Бумажку он поднес к самому носу.

– Ладно, проходи, – сказал охранник, возвращая наконец приглашение. – Подойдешь к барной стойке, там тебя ждут.

Он открыл дверь, и мы с Колей окунулись в мир грохочущих басов и скрежета синтезированного звука. Я оглох на оба уха и не мог обращать внимание ни на что, кроме шума в собственной голове, и только потом проступило «изображение».

Зал, несмотря на занюханное преддверье, был большой и обставлен дорого, хотя и безвкусно. Ну то есть не на мой вкус, но я ведь не дизайнер.

Сразу справа от входа находилась длинная барная стойка из белого пластика и алюминия; левее располагалась танцплощадка, выполненная из стекла или прозрачного пластика, похожая на шахматную доску, но «мест для хода» было больше, чем на обычной доске; к тому же черными и белыми квадратами организаторы клуба не ограничились. В одном углу преобладали красные и синие поля, в другом – черные и белые. В черно-белом углу совершали дикие, но по-своему прекрасные танцевальные движения юноши и девушки с лицами, раскрашенными черной краской. Одежда у них была под стать (мне она почему-то напомнила школьную форму старых советских времен). Действо ассоциировалось с «Черным квадратом» Малевича.

В другом углу танцевали ребята попроще: в том смысле попроще, что одеты привычнее, хотя казусы случались и здесь. К примеру, меня очень удивил голый по пояс молодой человек, который танцевал в обнимку со сломанной бензопилой. То есть мне было приятнее считать, что она сломана, а так – кто знает.

Одна из девушек нарядилась на малороссийский манер: в цветной платок и аляповатый сарафан. На платке большими буквами было вышито: «I LOVE SALO». Танцевала девушка прекрасно; притом что в таком сарафане двигаться, наверное, очень непросто.

Сверху по периметру зала протянулся решетчатый балкон, к которому вела чугунная винтовая лестница. Слева на балконе я приметил еще одну барную стойку – теперь думай, мучайся, к какой надо подходить.

Впереди в клубах табачного дыма терялись обтянутые «тигровыми» шкурами диваны, а в левом углу я увидел две двери – в женский и мужской туалеты. Возле них собиралась и курила молодежь, уставшая от танцев.

Оценив обстановку, я двинулся к нижнему бару; по пути натолкнулся на знакомого милиционера-украинца. Я узнал его не сразу, потому что выглядел он сейчас не как страж закона, скорее был похож на дикаря-неандертальца. С плеч парня свисала, вся в проплешинах, шкура какого-то неведомого зверя (вернее всего, она была переделана из коврика в прихожей), а над джинсами милиционера постарался сумасшедший граффитист.

Милиционер меня узнал, подмигнул, хлопнул по плечу и кивнул в сторону нижней стойки – проходи, мол, а сам нырнул в толпу: шкура его колыхалась сзади, напоминая о былых временах, когда мужчины охотились на диких зверей и брали женщин в жены насильно.

Я подошел к стойке, Колю установил рядом и хлопнул по макушке (выправка что надо!), заказал у смуглолицего бармена стаканчик виски. Ждал заказ, опершись о стойку, и стучал пальцами по столешнице в такт мелодии – было сложно, но я старался.

Бармен принес заказ, и я успел сделать глоток, прежде чем меня похлопали по плечу.

Оглянулся. Рядом стоял смешной, на полторы головы ниже меня, лысый толстячок в черных джинсах и засаленной майке, на которой был изображен череп с перекрещенными костями. На плечах у толстяка уютно расположилась бандана с вышитой неумелой рукой надписью «желтые». Толстяку, на мой взгляд, не хватало ковбойской шляпы и кобуры с револьвером.

– Добро пожаловать! – жизнерадостно крикнул он, протягивая мне потную, в мелких черных волосках ладонь. Странно, подумал я, пожимая руку, сам лысый, а на руках волосы растут.

– Называйте меня Прокуроров!

– Привет, – поздоровался я. – Кирилл Полев. Как понимаю, приглашение я получил от вас?

– Не совсем, – подмигнул мне толстяк. – Но в общих чертах вы правы, Кирилл. Мы «желтые», – он потянул бандану за уголок, чтобы лучше была видна надпись, – люди с особыми способностями!

– Как у меня?

– Тсс… – Прокуроров приложил указательный палец к губам. – Не очередное подорожание мяса обсуждаем.

Услышать нас в таком шуме было очень непросто, но я все-таки сказал тише:

– Вы первый заорали…

– Простите… – шепнул Прокуроров.

– Повторю вопрос: как у меня?

– Что «как у меня»?

– Способности! Способности, как у меня?

– Ах да… ну да, Кирилл, как у вас. И мы предлагаем вам стать частью нас, мистер Полев! Частью нашей организации то есть, частью нашей семьи! Она новая: еще недавно мы были одиноки, так одиноки, как могут быть одиноки только гении и безумцы; последнее, конечно, не про нас. Но теперь мы вместе. И мы предлагаем тебе, Кирилл (извини за фамильярность): будь с нами!

«Полный абзац», – подумал я. Желание беседовать с этим идиотом растворилось в сильноалкогольном виски, а желание покинуть клуб возникло вместе со спиртом в моей крови. То есть одновременно. Удерживало только опасение за Машу; от сладостного ожидания необыкновенного приключения ничего не осталось.

– Откуда вы меня знаете?

– О-о-о, – лысый довольно закудахтал-засмеялся, – мы многое о тебе знаем. Но пока – молчок. Надо кое-что прояснить, убедиться, что ты не вражеский подставной…

– Вражеский?

– Все в свое время, друг, все в свое… э-э… а это кто? – Прокуроров вылупил огромные свои глазищи на мальчишку.

– Это? Подставной. Подставка то есть, – ответил я и поставил на голову Коли стакан с остатками виски; ледяной кубик скользнул по дну и замер. С минуту мы смотрели на Громова-младшего, не отрывая взгляда. Похоже, роботу не мешали ни громкая музыка, ни перестук каблуков по голографическому полу. Не мешал ему и парень с бензопилой, который, пока я разговаривал, успел нацепить на лицо хоккейную маску. Черт, как же он меня бесил! И как я завидовал спокойствию мальчишки. В какой-то миг я мечтал поменяться с Колей местами, какую-то малюсенькую долю секунды я думал: вот оно, избавление. Клетка, которая на самом деле слаще любой свободы, – когда не знаешь, что сидишь в клетке. Когда не знаешь, что такое клетка. Когда не надо подбирать нужные слова и раздражаться по пустякам. Когда тебя нет.

Еще я подумал, что если хорошо, когда тебя нет, тогда как замечательно всем тем, которые не родились или умерли; всем тем, у кого отключились мозги, и они лежат на больничных койках, подключенные к аппарату искусственной поддержки жизни. Господи, они же счастливы! Кто называет наш мир миром скорби и горя? В мире на четыре миллиарда несчастных живых приходятся миллиарды миллиардов счастливых мертвых, сумасшедших и не родившихся!

«Так, – думал я, – а Прокуроров, наверное, решил, что я – извращенец-садист, раз держу в услужении мальчонку».

– Кульно, – сказал наконец толстячок и высморкался в бандану. Поймал мой неодобрительный взгляд, смешно дернул головой и пожал узенькими плечами: – А что тут такого? Мы – сливки общества, Полев. Нам все можно. – И высморкался еще раз, на этот раз демонстративно повернувшись к танцующему залу. – Так-то вот, неудачники! Смотрите внимательно, я плюю на условности, я сморкаюсь в свою одежду! Вы, зажатые обыватели!

«Неудачники» не обратили на него никакого внимания.

Я взял стакан с головы Коли и отпил. Становилось веселее; подумалось еще, что не стар я для подобных забав. Почему бы и нет? Ноги пустить в пляс несложно, благо техника танца примитивная – маши руками, как мельница, да выбивай некое подобие чечетки. Некоторые, правда, еще по полу валялись, кружились замысловато, прижав колени к животу, но их было немного, и сразу становилось ясно, что это необязательно.

Толстячок подпрыгнул передо мной пару раз, помахал рукой, привлекая внимание.

– Чего?

– То, что я тебе сказал: подумал? Вступай в нашу организацию, дружище, и будет тебе счастье. А также защита и покровительство. Своих в беде не бросаем. А сам ты пропадешь, видит Бог.

Я вспомнил загадочное письмо и признался:

– Не нравится мне что-то. Слишком просто получается: пришел, встретили, предложили.

– А? – переспросил Прокуроров, вытирая банданой потный лоб.

– Слишком все просто, – повторил я.

Прокуроров довольно потер руки:

– Тебе так кажется. Не все просто. Организация у нас маленькая, и, чтобы выжить, необходимо держаться друг друга; выполнять всякие поручения босса, а он плохого не желает, поверь. Все для блага Семьи.

Я вернул стакан Коле на голову.

– Ыгы.

– Вот-вот! Нет, ты не бойся, денег у нас хватает, тут другое дело. Кое-какие услуги придется оказывать Семье.

– Блин! Такое чувство, будто меня в мафиозную семью принимают!

Толстяк опять замахал руками, на этот раз отчаянно, словно на него налетела стая комаров. Такой был этот Прокуроров – любитель руками помахать.

– Ну что за сравнения! Какая мы мафия? Самые обычные люди… ну то есть не совсем люди… которые хотят жить спокойно. Возвышаясь над быдлом. – Он снова повернулся к танцующим и высморкался.

– Получите, козлы!

Из-за этих идиотов похитили Машу?

– Эй, это твой виски? – спросил у меня потный парнишка, весь в черной, с серебристыми пуговками-кнопками, свиной коже. Он стоял рядом с Колей и показывал на мой стакан. – Можно угоститься?

– Валяй, – ответил я и повернулся к Прокуророву. – Так что вам от меня надо?

– Ну-у… – протянул весело толстячок, разводя руки в стороны, словно собирался тянуть «у-у» вечно. – Нужна нам услуга с твоей стороны. В качестве вступительного взноса, так сказать. Помнишь бомжа со скарабеем в груди?

– Ракового? – переспросил я, краем глаза следя за действиями потного в коже. Он быстро опустошал стакан. – А ну положь! – прикрикнул я на него. Тип вернул стакан на голову Громова-младшего и исчез в толпе. Виски осталось немного: на самом донышке, а посередке сиротливо таяла ледышка.

– Да нет, то настоящий скарабей был.

– Ыгы.

– Что за слово такое! – взвился вдруг толстяк. – Хрена ты его все время повторяешь?

– Я ж у тебя не спрашиваю, откуда фамилия твоя дурацкая – Прокуроров.

Толстяк замялся, промокнул краешком банданы вспотевший лоб, вздохнул пару раз тяжко и ответил с необычайной грустью в голосе. Такая грусть случается со всеми, кто сидит на пляже на мелкодисперсном песочке и смотрит на закат: на то, как горячее южное солнце опускается в море. Впрочем, никакого заката здесь не было, и, значит, грусть Прокуророва была поддельной.

А сказал он вот что:

– Эх, Кирилл… это очень печальная история, и рассказывать ее пришлось бы не день и не два. Это история о предательстве, любви и несчастном ребенке, который зачат был от… хм… В общем, это история о преступной зоофилии, долгом суде и добром прокуроре. Неважно. Потом расскажу. Короче говоря, насчет скарабейного… помнишь, что он кричал?

– Нет.

– Он кого-то ищет.

– На черта?

Толстяк повертел головой из стороны в сторону, потом поманил меня пальцем, а когда я наклонился к нему, прошептал заговорщицки на ухо:

– Честно говоря, я и сам не знаю. Вот шеф, он все знает. Но не говорит. Ведь это он сегодня вызвал меня на ковер и сказал: «Слушай, Прокуроров, внимательно. Слушай и запоминай. Новенькому, Полеву, если захочет к нам присоединиться, дай задание. Задание такое: необходимо найти субъекта или субъектов, которых искал бомж со скарабеем; есть подозрение, что бомж относится к неким силам, что плетут против нас заговор, силам темным и связанным с Древним Египтом. Вот так.

Примет разыскиваемого мы не знаем (пока не знаем, но движемся в нужном направлении, подвергая скарабейного бомжа страшным пыткам, – и скоро он заговорит). Хотя вру, почему не знаем? Есть примета. Из груди субъекта торчит такой же скарабей. Полев видел его, поэтому должен узнать. Все. Если он выполнит задание, тогда с радостью примем мы Полева в наши ряды; тогда я кое-чего открою ему насчет нашего и его, кстати, предназначения. Ну что, запомнил, тупая скотина Прокуроров, или повторить тебе?»

Вот что сказал шеф. Я от страха чуть не – извини за физиологическую подробность! – обкакался. Раскланялся, короче, задницу шефу еще полизал, фигурально выражаясь, мол, какой вы умный и дальновидный, и ретировался. Пока тебя здесь ждал, разглядывал танцующих девчонок, но, так как ни одна из них на меня не поведется, я не предпринимал ничего, чтобы соблазнить нимфеток. Вместо этого представлял, как приду сегодня поздно ночью домой, заберусь под одеяло и…

– Эй, старик, – перебил я его, допивая виски. – Ты чего раздухарился? Мне эти подробности знать вовсе не обязательно и, честно говоря, тошно. Ты мне лучше скажи: что за скарабей такой?

Лысый помотал головой: не знаю, мол. Потом он замер на секунду; посмотрел пусто, как бы мимо меня, снова обтер лоб промокшей банданой и пробормотал:

– Ой, наговорил я тут… прости меня, дружище Полев… моя проблема и мое же «желтое» умение – если говорю что-то, увлечься могу и болтаю тогда долго-долго, без перерыва, причем всю правду как на духу говорю, ни слова лжи не вплетаю.

– Твоя способность? – вылупился я на него. – Я-то думал, у меня идиотское умение: возраст людей угадывать, а у тебя… у тебя вообще не способность, а психическое заболевание какое-то. Шизо…

– Нет, способность! – крикнул толстяк, вжал голову в плечи, зыркнул заплывшими глазенками по сторонам, а потом сказал тихо: – Эта моя способность помогает открывать такую правду, о которой я и сам не догадываюсь. Например, когда с шефом прощался, думал, что не задницу ему лижу, а храбро так, даже с ехидством некоторым, прощаюсь, в отместку над шефом прикалываюсь, в общем. А вот как оно, оказывается, на самом-то деле было.

– М-да… – буркнул я. Поднес стакан ко рту, вспомнил, что виски закончился, и крикнул бармену: – Дружище, налей еще кружечку этой приятной гадости!

Бармен кивнул, схватил стаканчик и побежал выполнять заказ.

Я спросил у толстяка:

– А как, кстати, выглядит шеф?

– Весь в желтом, – мгновенно ответил Прокуроров. – Желтый плащ, желтый двубортный пиджак; брюки строгие оранжевые, рубашка с бледно-желтыми пуговицами. Все желтых оттенков, короче. На лице – маска цвета шафрана, похожая на африканские ритуальные. Ну знаешь: гротескные пропорции, огромные глазища, длинные уши, орнамент…

– Погоди-погоди… – перебил его я. – А зачем ему маска? Чтоб никто лица не увидел? Он безобразен? Уродливый шрам на лице? Или от кого-то скрывается?

Толстяк пожал плечами:

– Да ни фига шеф не безобразен. Маску снимает иногда, и при нас, кстати, тоже. Обычный мужик лет под сорок. Когда не в маске, ну то есть когда он как бы не шеф, он самый обычный, свой в доску становится. А маска… она как традиция; не знаю, откуда появилась. Может, сам шеф ее и выдумал, традицию эту. Когда он в деле – маска должна быть на нем.

– Ыгы, – сказал я и, заметив, что на голове мальчонки появился новый стаканчик, взял его и сделал очередной глоток. – Значит, чтоб увидеться с твоим шефом и поговорить с ним по душам, мне надо отыскать вторую половинку скарабея?

– Да. Хотя увидеть шефа можно и раньше. Правда, только издали.

– Ыгы, – повторил я задумчиво.

От местных ритмов разболелась голова; сильно захотелось домой – к теплой с белоснежной простынкой кровати, уютно бормочущему телевизору и электрокамину. Сесть на кровати, укрывшись теплым одеялом; уставиться в ящик, отключив мысль; вытянуть ноги к камину, разогревая замерзшие пальцы, – вот о чем я мечтал под басы и визг заводской сирены. А музыка здешняя для танцев, конечно, удобная, но все-таки через некоторое время она конкретно достает, даже сильнее, чем Наташкина скрипящая кровать.

Народ вокруг неожиданно заволновался; музыку приглушили, послышались радостные возгласы. Что-то готовилось. Прокуроров сильнее втянул голову в плечи, сжал своими пухлыми пальцами края майки и шепнул:

– Ну вот…

– Что «ну вот»?

– Начинается. Представление. Как раз шефа и увидишь.

– Ы?

Народ выстраивался в очередь к винтовой лестнице; по ряду пошли папиросы с чем-то дурманяшим, наркотическим. Невидимый диджей кричал в микрофон:

– Да, друзья! То, чего вы ждали! Представление!! Оно сейчас начнется!!!

Пойдем… это обязательно. – Толстяк потянул меня за собой в самый конец очереди.

– А мальчишка?

– Оставь здесь. Детям нельзя на такое смотреть… никто его не тронет, обещаю.

Мы стали за милиционером. Он, в отличие от толстяка, не хмурился; зубоскалил, болтал о чем-то с парнем с бензопилой. У парня того голос оказался на удивление тонкий и жалостливый.

– Что будет? – Я толкнул Прокуророва в бок.

Он, угрюмо уставившись в пол, отвечал:

– Увидишь. Мерзкое зрелище, но шеф одобряет и сам в представлении участвует, значит, оно необходимо. – Сказав это, толстяк с испугом посмотрел на стоящего впереди мента в тигровой шкуре, но тот ничего не слышал, занятый беседой с девушкой в малороссийском народном одеянии. Из обрывков фраз выяснилось, что это его жена. Жена вела себя фривольно: цеплялась то за бензопильщика, то за мужа. Мне она сразу перестала нравиться. Шлюха.

Очередь продвигалась быстро, без суеты и толкания. Раза два мне передавали папиросу. Не зная здешних обычаев, я притворялся, что затягиваюсь, и всучивал папиросу Прокуророву в его пухлый кулачок. Толстяк тянул дым в себя изо всех сил; потом кашлял, отхаркивая мокроту в бандану и передавал беломорину дальше.

Воняло потом и горелой бумагой, а еще травкой. От густого запаха на лестнице у меня чуть не случилось помутнение. С непривычки, наверное. Я вжался руками в перила и устоял; хотелось усесться на пол и сидеть-сидеть-сидеть…

Время пролетело незаметно, и совсем скоро мы оказались на балконе с неровно побеленной балюстрадой. Отсюда была видна Александровская монорельсовая станция, частные домики за ней, серый пакгауз с блестящей мокрой крышей. Злой ветер продувал балкон – и нас заодно. Хорошо, на балконе мы не задержались; вошли в неприметную дверку в кирпичной стене, рядом с которой дежурил очередной охранник в костюме «Unoratti». Охранник цепко оглядел нас, но ничего не сказал. Мы очутились на темном чердаке. Здесь стояли вперемешку столы, стулья и старинные шкафы, прикрытые пыльными простынями.

По широкой деревянной лестнице мы поднимались на крышу. Толстяк пыхтел впереди, в нескольких сантиметрах над головой. Тело мое приобрело необычайную легкость, казалось, еще чуть-чуть, и я взлечу. Проклятая трава, видать, подействовала. Приходилось изо всех сил сосредоточиваться на спине толстяка, на его черной футболке с мокрым от пота пятном посередине.

На крыше было холоднее. Я обрадовался, что не сдал куртку в гардероб; остальные же пришли как есть и, кажется, не обращали на холод никакого внимания. Ступали по плоской, в кусках разбитого шифера, крыше и ежились под порывами колючего ветра. Где-то справа визжала автомобильная сирена; по черному небу к зениту карабкались пепельно-серые тучи. Справа виднелся краешек Ледяной Башни.

Было скользко: толстяк порой терял равновесие и цеплялся за мой рукав, чтобы не упасть.

Народ расположился плотно, в несколько рядов: мы успели втиснуться в передний, аккурат между милиционером и бензопильщиком. Кто-то прихватил фонарики, и в наступившей тишине все следили за желтыми кругляшами, которые стремительно носились по крыше. Большая часть кругляшей задерживалась на поломанной телевизионной антенне, которая торчала из крыши, будто крест. С перекладины «креста» свисали изолированные провода. На самой антенне я увидел связанного по рукам и ногам пушистого зверька. Сначала подумал, что это большой кот, но потом в лучах фонариков мелькнули умные, испуганные глаза и вытянутая морда; черный с проседью мех и длинный, веревкой, хвост. Я вздрогнул, а к горлу подступила желчь.