Текст книги "Смерть отбрасывает тень"

Автор книги: Владимир Безымянный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Не думаю. Никакой фальши в его голосе я не заметила. Я сразу же предложила ему позвонить тебе на работу или прийти туда, но он ответил, что не может воспользоваться моими любезными советами, как это ни огорчительно для него, – Марина явно передразнивала старомодную вежливость своего собеседника, и это получилось у нее довольно комично.

Голиков молча размышлял над услышанным: «Что это?… Провокация?… Не исключено. Анонимные письма и звонки сейчас – дело обычное. И только потому, что общество в силу многих причин не в состоянии порой защитить честного и принципиального человека… Правда, такими способами часто пользуются и всевозможнейшие подонки, чтобы опорочить, скомпрометировать человека. А тот всю жизнь потом вынужден доказывать, оправдываться… Да, облить грязью легко, а отмыться – случается, и жизни не хватает… Но это всего лишь мрачная лирика, а в конкретном эпизоде надо искать, упорно и настойчиво. Чем черт не шутит, а вдруг?…»

Глава седьмая

Высокая, светловолосая женщина прикрыла телефонную трубку ладонью и тихонько спросила:

– Борисов, ты дома?

– Нет, – даже не раздумывая, ответил Валентин. Он оцепенело сидел в кресле, глядя на экран телевизора отсутствующим взглядом.

– Вынуждена вас огорчить, но его дома нет. Перезвоните через час, а лучше завтра утром, – заворковала жена. – Нет, нет, я в дела мужа никогда не вмешиваюсь, – с нажимом сказала она и опустила трубку на рычаги, а потом щелкнула выключателем. Комната утонула в мягком розоватом свете от круглой люстры.

– Чего ты нахохлился и сидишь в потемках? У тебя какие-то неприятности?

Валентин, не оборачиваясь, неопределенно пожал плечами.

– Может быть, ты все-таки передумаешь и пойдешь со мной?… Эдуард отмечает сегодня защиту диссертации. Соберется приличная компания. Ручаюсь, будет весело. Ведь, согласись, неудобно отказываться от приглашения, – жена говорила внешне спокойно, но заискивающие нотки проскальзывали отчетливо. Прошло всего два дня после их примирения. Борисов первым предложил забрать заявление из суда. Татьяна до сих пор оставалась в неведении об истинной причине такого резкого поворота в намерениях мужа. – Или тебе нужно пойти в другое место?! – в вопросительно-утвердительном тоне жены мелькнула неприкрытая насмешка.

У Валентина потемнело перед глазами, и он с большим трудом удержался от грубости. А из глубины памяти на него вдруг глянули родные, до боли знакомые широко открытые глаза. «Оля… Олечка… нежная моя…» – Борисов с трудом проглотил ком, подступивший к горлу, и нехотя повернулся к жене, некое подобие улыбки появилось на его лице: – Прости, Таня, но я очень устал. Совещания за совещаниями… да и все остальное… Между прочим, тебе очень идет этот костюм, – Борисов жидким комплиментом прикрыл свою минутную слабость.

– А я специально надела его, чтобы тебе показать… Так, говоришь, нравится? – она повернулась на каблуке, бирюзовая ткань вспорхнула облаком. – Правда, деньги за него я еще не отдала… Хотела с тобой посоветоваться. Уж больно цена колется.

– Возьми в серванте. На старом месте, – сказал Валентин, ощущая прилив глухого раздражения: «Опять все сначала… деньги… деньги… деньги. Без них я этой женщине не нужен. А ведь ни разу, черт возьми, даже не полюбопытствовала, как они мне достаются… Хотя кому от этого легче?… Ольга узнала правду. А в итоге… Господи, как жить дальше?… Неужели нет никакого выхода? – он машинально наблюдал, как жена, стоя перед зеркалом, приводила себя в порядок. – Невероятно, но факт, что вот такие женщины почти всегда все имеют в жизни. Никаких проблем. Как пиявки, высасывают они все из мужа, а зачастую еще и из любовника. Правда, внешностью ее бог не обидел… А вот таких, как Ольга – единицы. Только она смогла бы изменить мою жизнь. А теперь?… Пойти и во всем признаться?… Но кому и зачем теперь нужно это?…»

– Ну, я пошла!.. Не скучай, – Татьяна наклонилась и поцеловала мужа в щеку. Валентину пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы не оттолкнуть жену.

– Желаю тебе хорошо повеселиться.

От жены исходил летучий аромат дорогих духов, в глазах появился тот озорной блеск, который нравился Валентину в те далекие годы, когда только начали складываться их отношения. Инстинктивно почувствовав перемену в настроении мужа, Татьяна медленно выпрямилась и сказала тоном капризной девочки:

– Право, Валентин, мне очень жаль, что ты сегодня не в духе. Мы так давно нигде не появлялись вместе.

Борисов демонстративно опустил веки. «Да, вот с Ольгой мы действительно вместе никуда не ходили, – с горечью подумал он. – Она стеснялась, а я так долго тянул с разводом. Мечтали, ждали и не успели…» – он даже не услышал, как жена выпорхнула из квартиры.

– Мы будто уставшие незнакомые путники, сели погреться у костра, а поговорить не о чем, – сказал он вслух и оглянулся, но Тани рядом уже не было.

«Один, – мелькнуло в голове, – совершенно один. Хотя есть жена, много друзей, знакомых. А случись беда, рядом ни одного по-настоящему близкого человека… А как все хорошо начиналось. В тридцать два стал начальником КРУ, а потом…» – Валентин зябко передернулся. Он бессильно откинулся на спинку кресла и скрипнул зубами. Ему вдруг вспомнилось, как он в первый раз приехал на пищевкусовую фабрику. Директора на месте не оказалось и Борисова принял главный инженер. Невысокий, худощавый человек в очках деловито осведомился:

– С чего начнем?… Может, сначала отобедаем?

– Начнем с производственного отдела, – в тон ему ответил Валентин.

Главный инженер поднял трубку и вызвал к себе начальника отдела Терещенко. Через несколько минут в кабинет вошел грузный, седой мужчина. Главный инженер приказал ему подготовить всю необходимую документацию.

Терещенко произвел на Борисова хорошее впечатление. Правда, в самом конце проверки между ними произошел не очень приятный разговор. Терещенко начал жаловаться на жизнь.

– Все рвутся в начальство, но только став им, понимают – какая это жестокая нервотрепка. Кто что ни натворит, а спрос с руководителя. Рабочий отгорбатился свои восемь часов – будь здоров и не кашляй. А я, скажем, не меньше двенадцати часов на производстве, а про сверхурочные и не заикайся – не положено. Вот и крутись-вертись_; как умеешь.

– Не могу с вами не согласиться, – сочувственно улыбнулся Борисов. – Неразберихи еще пока предостаточно.

Терещенко обобщение Борисова принял на свой счет и принялся оправдываться:.

– Валентин Владимирович, простите за бестактность, но войдите в мое положение. Если вы доложите в своих инстанциях результаты проверки в таком неприглядном виде, то мне не сносить головы. А до пенсии осталось всего два года.

Перед Борисовым сидел уставший, седой, потрепанный жизнью человек, чем-то неуловимо похожий на отца.

– Я, разумеется, не собираюсь снимать вас с работы. Это не в моей компетенции. Хотя обнаруженные комиссией нарушения могут сказаться отрицательно. Наша задача – это прежде всего выявление недостатков и помощь в их устранении. Поэтому предупреждаю, что через месяц мы снова с вами встретимся. Если к указанному сроку не будет наведен порядок… то пеняйте на себя… Особенно обратите внимание на технологию.

– Обязательно, Валентин Владимирович. Спасибо за понимание, – Терещенко, не стесняясь, облегченно вздохнул, потом смущенно взглянул на Борисова: – Вот голова моя дурная! – озабоченно воскликнул он. – Чуть не забыл!.. Директор просил передать вам какие-то документы. – Терещенко тяжело поднялся и подошел к своему сейфу. – Это ж надо так опростоволоситься, – бормотал он себе под нос, вынимая плотный пакет, перевязанный шпагатом.

Не придав большого значения, Борисов небрежно смахнул его в портфель и только дома обнаружил, что содержалось в нем.

Утром следующего дня он по всей территории фабрики разыскивал директора Леонова, но поймал его только через два часа в кабинете. Резко, без всяких вступлений, Борисов сказал:

– Я возвращаю вам эти «документы». А на будущее предупреждаю… Во избежание нежелательных инцидентов… Надеюсь, вы меня правильно понял»?

Ни один мускул не дрогнул на крупном лице Леонова. Он взял у Борисова пакет, открыл ящик стола и аккуратно вложил его туда.

– А что там у Терещенко? – как ни в чем не бывало поинтересовался Леонов. – Может, проинформируете меня?

– Акт проверки вам передадут, – пообещал Борисов и в подавленном настроении вышел из кабинета.

«Что же со мной произошло потом? – Валентин все чаще и чаще задавал себе такой вопрос, но отвечать на него боялся. – Были же настоящие поступки, чистые мысли, человеческие чувства… Как случилось, что через какой-то год уже готов был заключить с Леоновым тайное соглашение?» – Валентин застонал. Его лихорадило. А капризная память услужливо извлекала из темных закоулков давно прошедшие события. Почти в полуобморочном состоянии Борисов метался между воспоминаниями и реальностью…

…Как-то вечером, в конце рабочего дня, Валентина пригласили в кабинет Леонова. Он уже третий день проводил очередную проверку на пищевкусовой фабрике.

– Проходите, Валентин Владимирович. Присаживайтесь, – Леонов был сама любезность. – Что предпочитаете?… Чай?… Кофе?… – он встретил Борисова посреди кабинета, приветливо улыбаясь. – Прошу сюда, – он указал на журнальный столик. – Здесь нам будет удобней. Глубокие кресла, неказенная обстановка располагает к откровенной беседе, не так ли?… Надеюсь, что вы не сочтете обычное гостеприимство взяткой, или…

– К сожалению, Дмитрий Степанович, я весьма ограничен временем, – остановил Борисов словоохотливого Леонова, – поэтому, если у вас возникли какие-то вопросы ко мне, то я готов их выслушать. – Валентин замолчал, увидев входящую секретаршу директора. Она поставила на журнальный столик поднос с двумя чашками кофе и блюдцем с лимоном, аккуратно нарезанным круглыми дольками, и вышла.

– Времени, как известно, всегда не хватает. В этом вы далеко не оригинальны. Но я полагаю, что иногда можно себе позволить отвлечься от работы и поговорить по душам, – начал философствовать Леонов, когда они уселись. – Лично я часто задумываюсь над вроде бы банальным вопросом: почему человек, в сущности, никогда не бывает доволен?… Ему всегда чего-то недостает.

– По-моему, это закономерно, – заметил Валентин.

– Вся заковыка в том и заключается, что в этой закономерности имеются свои противоречия, в частности, между нашими желаниями и возможностями. И многое зависит от расстояния между этими противоположностями. Смею надеяться, что разрыв между ними в вашей личной практике очень невелик? – Леонов, поудобней расположившись, закинул ногу за ногу.

– Человечество на протяжении всей истории стремилось к идеалу. Я – не исключение. Следовательно, у меня тоже есть надежда, – с вызовом ответил Валентин. Он понимал, что такой туманный ответ вряд ли удовлетворит директора.

– Вы еще очень молоды, Валентин Владимирович, – мягким баритоном убеждал Дмитрий Степанович. – И когда вы поймете, что образцово содержать хорошенькую жену и трехкомнатную квартиру нелегко на одну скромную зарплату, хотя положение вас к этому и обязывает, то у нас получится очень славный разговор.

– Не получится, – Борисов рубанул ладонью по столику. – Я уже имею некоторое представление, какой выход вы можете предложить из того затруднительного положения, которое вы мне столь красочно описали… Поэтому давайте-ка лучше поговорим о положении дел на вашей фабрике… Мой возраст не позволяет читать вам нравоучения, но тем не менее, попрошу – не меряйте всех одной меркой, иначе это может очень скверно кончиться… для вас.

– Вы мне решительно нравитесь, – Леонов располагающе и дружелюбно заулыбался. – Со временем мы наверняка станем друзьями, и вы поймете, кто для вас Леонов… – Дмитрий Степанович пристально посмотрел на Валентина, провел пальцами по волосам, поправляя прическу, и мягким голосом продолжил: – Послушайте, голубчик, человека опытного, бывалого, тертого и мятого. Принцип материальной заинтересованности никто еще не отменял. А я лично ставлю этот принцип во главу угла.

– Какого угла? – искренне рассмеялся Борисов, давая понять, что не придает никакого значения увещеваниям Леонова. – Ведь об него, чего доброго, и голову можно расшибить. С углами надо поаккуратней.

– Однако сердитый вы, Валентин Владимирович. Но я не считаю наш разговор оконченным, – Леонов кончиками пальцев подцепил лимонную дольку и отправил в рот. – Кисло, но приятно. Вот так и в нашей работе. Рискованно, но… – Он победоносно взглянул на Борисова и улыбнулся…

…Борисов застонал и провел рукой по влажному от холодного липкого пота лицу, словно отгоняя назойливое видение. «Он нагло прощупывал меня, – внутри сосуще заныло. – Скажи я ему тогда пару теплых слов, наш разговор закончился бы, и вся жизнь моя пошла бы иначе. Но не хватило у меня ни решительности, ни силы воли, чтобы до конца отстоять свои принципы, укрепиться на своей позиции. Поэтому и не мог жить так, чтобы открыто ненавидеть Леонова и ему подобных, чтобы прямо смотреть в глаза Ольге…»

Борисов поднялся с кресла и открыл дверцу бара. Ему захотелось напиться до одури, до поросячьего визга и уснуть, хотя прекрасно знал, что утром, после пробуждения, терзания начнутся с еще большей силой. Но натянутые до предела нервы требовали разрядки сейчас, немедленно, и его рука цепко схватила бутылку коньяка. Сделав несколько глотков из горлышка, Валентин вновь погрузился в кресло и, не выпуская бутылку из рук, внутренне заскулил, мотая головой: «Эх, если бы не те звонки из обкома!.. Разве я бы так оставил дело?… А тот сытый, толстомордый боров, крайним все-таки сделал Терещенко!.. И почему я тогда сразу при Терещенко не посмотрел, что там в пакете?… Как я потом мог доказать, что вернул деньги Леонову? Кто видел?… Кто подтвердит?… А как люто возненавидел меня Терещенко, считая, что только я виноват в его увольнении… Дешевый, но верно рассчитанный шантаж. И я был поставлен в безвыходное положение… Ы-ы-ы-х! – он сделал еще несколько глотков из бутылки. – Оля… Почему ты не захотела меня послушать?… Милая, добрая моя Оленька. А что мне оставалось делать?… Ведь они способны на все. Потому что тупая, утробная страсть к деньгам застит этим людям все человеческое. Переступить через чужую судьбу или даже жизнь для них легче, чем плюнуть на тротуар, лишь бы это принесло определенный доход…

Сегодня Валентин проезжал мимо Олиного дома, и за первым же перекрестком вынужден был остановить машину, так как руки вдруг свела судорога.

«Любопытно, на что сейчас надеется Леонов?… Что изменилось? Смерть Ольги рано или поздно замкнется на фабрике. Неужели он не понимал, что такой рискованный шаг – повод для тщательной проверки… Ему, видать, тоже сейчас не до сна, – мстительно думал Валентин. – Ишь, как голосок у него изменился, когда я позвонил. «Вы с ума сошли! – орал он в трубку. – Вы неправильно меня поняли!..» Нет уж, трижды любезный Дмитрий Степанович, я все прекрасно понял! Неужели…»

Коньяк ударил в голову. Валентин перебрался на диван и, не раздеваясь, с хрустом вытянулся на нем, перевернулся на спину и закинул руки за голову. «Нет, нет!.. Ведь Леонов тогда четко сказал, что «с этим пора кончать»… и не мне одному. Боже мой!.. Он же не случайно пригласил всю компанию к себе домой. Умно и тонко говорил, рассчитывая каждого подтолкнуть к решению. До чего же мне плохо!.. Я рассуждаю так, словно речь идет о постороннем для меня человеке… Оленька, я боюсь… А может быть, люди вот так и сходят с ума!.. Может, у меня уже началось?… О боже, как страшно! – Борисов в бессильном отчаянии забился, заметался на диване, потом затих. – Хуже всего то, что я утратил смысл жизни. Все нити перепутались… Человек не в состоянии долго существовать, коченея от страха. Он обречен. Рано или поздно он сорвется, не выдержав психической нагрузки… А я?… Сначала боялся Леонова… потом собственной жены… и, наконец, Ольги… Теперь вот дрожу за свою шкуру. Кончится ли это когда-нибудь?» – Борисов закрыл воспаленные глаза.

«Словно один на выжженной земле…» – еще успел подумать он, перед тем как провалиться в сон без сновидений. Сон темный и глухой, словно дышащая гарью и холодом пропасть.

Глава восьмая

Никулин в эту ночь не сомкнул глаз. Целый день его продержали в камере предварительного заключения, где вместе с ним находились еще двое арестованных. Один из них оказался малолеткой и проходил по статье сто семнадцатой. Он изнасиловал девочку, которой не исполнилось и четырнадцати. Виктор скоро понял, что это стопроцентный дегенерат. Такие, попадая в зону, частенько становятся «петухами», то есть заменяют верхушке зеков женщин. Зная про это по опыту своей отсидки, Виктор посоветовал, чтобы тот говорил всем, что у него статья двести пятнадцатая – аварийщик. Однако скоро убедился, что дураку что-либо советовать бесполезно.

Звали его Пашей. Малорослый, с болезненно белым лицом и как бы оттянутым книзу тяжелым подбородком, поросшим рыжеватым детским пушком, он никогда не закрывал мокрого, красногубого рта, словно, забыв обо всем, внимал интересному рассказчику. Стоило раз посмотреть на него, и становилось ясно, что перед вами – психически неполноценный подросток. Сколько ни обращался к нему Виктор – тот только радостно гоготал, а если и произносил что-либо членораздельное, то это был корявый, однообразный мат, как правило, обращенный на особей противоположного пола.

Другому сокамернику было около сорока. В потертом дешевом костюме неопределенного цвета, востроносый, с бегающими крысиными глазами, он обвинялся по статье восемьдесят первой – хищение. То ли по простоте душевной, то ли по пьянке забрался он в сельский продмаг и уволок оттуда большое количество спиртного, но вскоре был уличен соседями и задержан участковым.

Все трое ждали отправки в СИЗО и от нечего делать задирали друг друга, в чем особо преуспел сельский воришка.

В КПЗ Виктора впервые за двое суток покормили. Опухоль на губах немного спала, однако все тело болело, а спину жгло, как огнем, – давали о себе знать результаты последней «обработки» в райотделе.

И хотя лежать на новом месте было удобней, так как деревянный настил занимал половину камеры, все равно заснуть Виктор не мог: тело было словно нашпиговано иголками изнутри и при малейшем движении в забытьи напоминало об этом острыми уколами.

Около семи часов всех троих повезли в СИЗО, где с рук на руки передали дежурной части. Там их тщательно обыскали и временно посадили в «боксик» – обычную камеру без всяких удобств, и только к десяти вечера, получив в так называемой «коморе» положенные спальные принадлежности, кружку и ложку, Никулин наконец-то попал в «благоустроенную» камеру для подследственных. Преимущество заключалось в том, что здесь были нары в два этажа. Нижние на здешнем жаргоне именовались – «шконки», а верхние – «пальмы». Нары были сделаны из металлических труб и полос, схваченных между собой сваркой, и напоминали топчаны. Всего в камере их было шесть, а подследственных – семеро. Однако дежурный, доставивший Никулина, успокоил его, пояснив, что дня через два трое идут на этап.

Как только дверь за Виктором захлопнулась, взгляды находящихся в камере с нескрываемым интересом устремились на него. Нетрудно было догадаться, что они здесь давно изнывают от скуки и безделья, и не прочь поразвлечься за счет новенького. Из собственного криминального опыта Виктор знал, что новичкам в возрасте до тридцати лет в камере не миновать «прописки».

И не ошибся. Вначале состоялось, так сказать, общее знакомство. Он ответил на стандартные вопросы – откуда, за что и когда попал, вплоть до краткой биографии. Потом один из подследственных ознакомил его с правилами «прописки». Посыпались «профессиональные» вопросы: кто в камере хозяин, где циклоп, где мать и мачеха, где слон и слонята, где петух, расческа, гитара, шуба и прочее. Виктор помнил нужные ответы почти на все вопросы: паук, глазок, кормушка и глазок, стол и стулья, радио, вешалка, веник, стена и тому подобное, но был так слаб, что отказался отвечать, попросив сокамерников перенести это мероприятие на день или два.

Просьба была встречена в штыки, камера загудела, послышались угрожающие возгласы, но Виктор, насупившись, с трудом держась на ногах, только обреченно махнул рукой. Однако «коллегами» такое безразличие было воспринято как прямое оскорбление и неуважение к «коллективу».

Били долго, но не сильно, в основном соблюдая ритуал. В качестве «орудия производства» применялись мокрые полотенца, с одного конца завязанные узлом. Эти побои нельзя было сравнить с теми, что в райотделе, и все же Виктор с большим трудом сдерживался, чтобы не закричать или, хуже того, не заплакать.

Когда «прописка» завершилась и была единогласно утверждена, сокамерники с сознанием исполненного долга улеглись по своим местам. Через час камера погрузилась в относительную тишину, которая время от времени прерывалась то посапыванием, то покашливанием, то храпом ее обитателей.

Никулину не спалось. Вцепившись зубами в руку, он судорожно сглатывал подступающие к горлу рыдания, боясь привлечь к себе внимание. Только когда он убедился, что все уже спят, позволил себе расслабиться и застонал. Его стон постепенно превратился в тоскливое подвывание. Боль, обида, безысходность одурманили сознание. Поднявшись с матраца, который он разостлал на полу, Виктор начал медленно и бездумно кружить по камере, уставившись расширенными, как бы остекленевшими глазами в пол. И тут он увидел ^окурок сигареты с фильтром. Глаза Никулина осмысленно вспыхнули. Решение созрело мгновенно – рука непроизвольно потянулась за спичками…

* * *

Наступил вторник, тринадцатое сентября. Весь вчерашний вечер и нынешнее утро майора Голикова не покидали мысли о странном телефонном звонке неизвестного мужчины. Он сидел у себя в кабинете, устремив напряженный взгляд на входную дверь, будто ожидая, что с минуты на минуту в ней кто-то должен появиться.

Волнение его проявлялось лишь в том, что он изредка нервно барабанил пальцами по полированной поверхности стола. «Что это было?… Чей-то ловкий ход?… Не похоже. Ведь это легко выяснить… Хотя может быть и так, что кое-кто умышленно тянет время… Плюс Струков подгоняет. Постой… Но тогда преступники должны быть в сговоре с… Нет… Исключено. До такого ни один работник не опустится!.. И все же придется Чижмину проверить и эту версию», – майор поднял трубку.

Через несколько минут Лева вошел в кабинет Голикова. После разговора с Конюшенко он чувствовал тайную вину перед майором, и это досадное ощущение сковывало его при встречах. Прежние дружеские отношения были, по мнению Левы, окончательно подорваны, и Чижмин болезненно переживал это.

Майор поделился с Чижминым своими соображениями по поводу звонка неизвестного мужчины, при этом Голиков не исключал, что все это только попытка пустить следствие по ложному пути. Лева высказал мысль, что необходимо установить, водит ли задержанный Никулин машину и кто из подозреваемых, в первую очередь из работников пищевкусовой фабрики, имеют «Жигули», и заодно выяснить их номера.

Отпустив Чижмина, майор принялся обдумывать предстоящие допросы Леонова, Селезнева, Шульмана и других, вызванных на сегодня с интервалами в полчаса.

Голиков начал проявлять легкое беспокойство. Время приближалось к десяти, когда дежурный первого поста доложил, что к Голикову пришел гражданин Селезнев.

«Испугались, – подумал Александр Яковлевич, невесело усмехнувшись. – После второй неявки доставили бы вас, голубчиков, под конвоем», – а в трубку сказал. – Пропустить!

Ждать долго не пришлось. В кабинет, негромко постучавшись, вошел Селезнев, высокий, худощавый человек в дорогом, вероятно, на заказ пошитом костюме темно-коричневого цвета, при галстуке. На ходу он причесывал густые седые волосы.

Голиков внимательно просмотрел паспорт вошедшего и предложил сесть. Удобно расположившись в кресле справа от майора, Константин Петрович, мельком окинув кабинет взглядом, поморщился, выложил на стол пачку «Мальборо» и, не спрашивая, закурил. Майор педантично пододвинул ему пепельницу и, глядя в упор? спросил:

– Объясните, Константин Петрович, пожалуйста, причину вашей неявки 10-го сентября.

– Просто я себя плохо чувствовал, – не отвел глаз Селезнев. – Да и повестку принесли только в четверг вечером, а в пятницу запланированных дел было по горло… А в чем, собственно, дело?… Зачем я вам понадобился?

– А это сейчас выяснится… Как только вы ответите на мои вопросы, – с металлом в голосе сказал Голиков. – И категорически предупреждаю, что вы как свидетель не имеете права на них не отвечать.

– Любопытно… А что же вы со мной сделаете, если я молчать буду? – взволнованным тенорком спросил Селезнев.

– За отказ предусмотрена статья в уголовном кодексе. Так что не советую увиливать.

– Но позвольте, позвольте, вы, вероятно, оговорились, употребив слово свидетель… Свидетель чего? – взъерепенился Селезнев, цепким колючим взглядом впиваясь в непроницаемое лицо майора. – И вообще, кто вам дал право разговаривать со мной в таком тоне?

– Как вам, вероятно, известно, я начальник уголовного розыска города Верхнеозерска, – сдержанно ответил Голиков. – И должность, занимаемая мною, дает право мне производить опрос любого гражданина, невзирая на его общественное положение. А основание у меня в данном случае есть. Но это не исключает вашего права обжаловать мои действия в вышестоящих инстанциях. Хотя думаю, что в этом вопросе советчики вам не нужны… Но мы отвлеклись. Итак…

– Тоже мне – большая шишка! – фыркнул Селезнев. – Дали вам власть, так и рады к людям цепляться… Но со мной это не пройдет – зарубите себе на носу… У меня нет желания отвечать именно вам!.. По-моему, я имею на это право?… Так и доложите начальнику вашего управления, – Селезнев скупо улыбнулся, в душе потешаясь над тем, в какое щекотливое положение поставил этого туполобого сыщика.

Александр Яковлевич и на этот раз спокойно выдержал наглость Селезнева и весомо произнес:

– Мне кажется, что у вас есть все основания бояться разговора со мной.

Небольшое, слегка желтоватое лицо Селезнева от гнева и возмущения пошло красными пятнами. Он вскочил с кресла и с чувством уязвленного самолюбия пискляво закричал:

– Что?… Вы мне угрожаете?… Это вам даром не пройдет. Я сейчас же иду к вашему начальнику!.. Вы злоупотребляете служебным положением!..

– Прекратите истерику, – Голиков выдержал паузу. – Что касается вашего права, то официально заявляю – отвечать на мои вопросы вам придется сегодня. И, если в дальнейшем возникнет необходимость вас еще раз допросить, – я вас снова вызову. А чтобы избежать недоразумений, перед тем как придти ко мне, вы можете обжаловать мои действия в прокуратуре… Сейчас же прошу вас ответить на мои вопросы. Мне бы не хотелось приглашать понятых и документировать ваш отказ от показаний.

– Ну что ж, я получил исчерпывающую информацию о своих правах, что, в сущности, и требовалось, – неожиданно беззлобно проговорил Селезнев и спокойно опустился в кресло. – Спрашивайте.

– В каких вы отношениях с директором пищевкусовой фабрики Леоновым Дмитрием Степановичем?

– В сугубо производственных. А точнее – в плохих.

– А еще точнее?

– Как бы вам это лучше объяснить?… Вы же не производственник, – в голосе Селезнева зазвучала ирония. – В общем и целом это тугим узлом связано с хронической недопоставкой продукции в торговую сеть, срывами сроков, графиков и тому подобным… Вы удовлетворены?

Сомнений не было – начальник городского управления торговли решил покуражиться над Голиковым, но тот предусмотрительно промолчал, лишь с силой сжал левой рукой подлокотник кресла, а правой достал «беломорину» и, успокаиваясь, закурил.

– Борисова, надеюсь, вы тоже хорошо знаете? – майор положил горящую папиросу в выемку на пепельнице.

– Да кто же в нашем кругу не знает начальника КРУ! – весело отозвался Селезнев.

– Что вы о нем можете сказать? Деловые качества оставим в стороне.

– Как личность для меня он, можно сказать, за семью замками. В остальном же мы с ним находимся как бы на разных полюсах. Его служба чем-то схожа с вашей. Так что дружба – просто исключена. Плохого о нем сообщить ничего не могу.

– Вы, наверное, слышали, что одна из работниц пищевкусовой фабрики писала жалобы на работников этой фабрики. В этих жалобах часто упоминалась ваша система. Ваша фамилия фигурировала во всех ее последних заявлениях. Надеюсь, вы имеете представление, в чем она обвиняла лиц, упоминавшихся в ее заявлениях… Петровой, как вы знаете, уже нет в живых. Думаю, теперь вы понимаете, что я пригласил вас не ради праздного любопытства… Отсюда вопросы: знали ли вы гражданку Петрову? А если знали, то где, когда и как вы с ней познакомились?

Возникла небольшая пауза. Теперь уже Селезнев закурил.

– Так вот оно что!.. Тогда примите мои извинения, – Селезнев глубоко затянулся, потом долго выпускал изо рта дым, – за мое глупое поведение. К глубокому сожалению, я ничем вам не могу помочь. Петрову я никогда не знал и даже не слышал о ней. На нашу систему во всех инстанциях слишком много различных жалоб и заявлений, и, сами понимаете, запомнить всех этих писателей, – Селезнев брезгливо поморщился, – просто физически невозможно… Теперь, я полагаю, у вас отпала необходимость отрывать меня от работы? – лицо его приняло соболезнующее выражение.

Не успел Голиков ответить, как зазвонил телефон и в трубке послышался бодрый голос Чижмина:

– Товарищ майор, Александр Яковлевич, я нашел очевидцев, которые видели машину восьмого утром. Это действительно «Жигули», белого цвета, а номер машины… Вы даже представить себе не можете, чья это была машина! – Лева замолчал, вероятно, смакуя свой успех. Голиков не выдержал напряжения и даже привстал с кресла.

– Говори, не томи!.. Ну, Левушка!..

– Машина «Жигули», номер 43–71 ВКР, и принадлежит она Борисову Валентину Владимировичу, – ликующе прокричал в трубку старший лейтенант.

«Вот так Борисов! – мысленно. воскликнул ошеломленный Голиков. – Видать-таки нюх у меня притупился. Но Лева каков!.. – однако надо было как-то отреагировать на сообщение, и Голиков сказал первое, что пришло на ум:

– Молодец, капитан! Ты даже понятия не имеешь, какой ты молодец… Нет, я не ошибаюсь… очень скоро станешь… А теперь – срочно ко мне… Я пока переговорю с прокурором. Только смотри, объяснения свидетелей не потеряй от счастья, – добавил он, широко улыбаясь, и положил трубку.

– Вот такие-то пироги, товарищ Селезнев, – Голиков кивнул в сторону телефона, как бы приглашая Селезнева порадоваться вместе с ним. – А вы утверждаете, что не знаете Петрову.