Текст книги "Соленое озеро"

Автор книги: Владимир Солоухин

Владимир Алексеевич Солоухин (1924-1997)
Соленое озеро

Большевикам удалось сравнительно чрезвычайно легко решить задачу завоевания власти как в столице, так и в главных промышленных центрах России. Но в провинции, в отдаленных от центра местах советской власти пришлось выдержать сопротивление, принимавшее военные формы, и только теперь задача преодоления и подавления сопротивления окончена в своих главных чертах. Россия завоевана большевиками.

В. И. Ленин

Я не предал белое знамя…

А. Блок

– Говорят, ты собираешься написать книгу о Хакасии?

– Почему о Хакасии? О России…

Из телефонного разговора.

Историческая справка:

«По распоряжению Петра I поручик Мизгирев с отрядом казаков в 1714 году прибыл в Минусинский уезд для охраны Соленого озера. Вначале были построены казарма и караульное помещение с северной стороны озера, а затем, спустя несколько лет, заселили и обосновали поселок Форпост. С течением ряда лет поручик Мизгирев был переведен в полевые части, а затем в генеральный штаб, где служил длительное время. В возрасте 68 лет в звании генерала при уходе в отставку вернулся в станицу Форпост в свой дом, где и доживал последние годы своей жизни».

Скажем от себя, что поселок со временем превратился в казачье село, причем на равных правах существовали и первое название «Форпост», и более позднее название села – Соленоозерное, пока историческое это место не стало называться совхозом «Буденновским». Простенько и со вкусом. Скажем сразу же, что казаки (а позднее русские крестьяне-переселенцы) легко уживались и даже смешивались путем браков с коренным населением этих мест – с минусинскими (абаканскими) татарами, за которыми теперь узаконилось название хакасов.

Более того, один из современных хакасов в разговоре со мной утверждал, что Петр I прислал отряд казаков по прошению местного населения, то есть хакасов (ну, может быть, богатых хакасов), которые видели, что соль, добываемая из озера, разворовывается.

Кстати, «Брокгауз и Эфрон»: «Минусинское или Степное озеро – Енисейской губернии, Минусинского округа, находится в западной части округа, на западном склоне Чулымских гор в 5 верстах от правого берега реки Большого Июса и с. Соленоозерск. (Видимо, ошибка. Есть река Черный Июс и Белый Июс. Следовательно, речь идет не о Большом Июсе, а о Белом Июсе, на котором действительно стоит село Соленоозерное.)

Тот же словарь о минусинских татарах, называемых ныне хакасами: «…тюркские племена, кочующие в Минусинском округе Енисейской губернии по обоим берегам Абакана, в углу образуемом с запада Кузнецкими горами, а с юга Саянским хребтом… занимаются скотоводством, земледелием и звероловством. Хотя все (они) христиане, но шаманы пользуются у них все еще большим уважением. Среди их поселений много каменных баб с монгольским типом… почитают их как своих предков, мажут им рот маслом и сметаной. По их представлениям на небе в большой юрте живет Бог, на земле летают духи огня, воды, горы и животных, а под землей живет черт Эрлик-хан, принимающий у себя шаманов и их последователей. При погребении умершего, с ним кладутся жизненные припасы, узда, седло и аркан. Шаманы поют свои молитвы ямбическими стихами и через каждые четыре стиха бьют в бубен от четырех до шестнадцати раз: бубны снабжены рисунком, изображающим вселенную, разделенную тремя чертами, т. е. землю, надзвездный мир и преисподнюю… Много пословиц, толкований снов, загадок, сказок и легенд. Из сказок многие сходны с русскими».

Отрывок из сказки, то бишь из эпической поэмы «Алтын Чюс» (нечто вроде хакасской Илиады), которую мне в свое время посчастливилось изложить по-русски:

 
Это было, когда начиналось начало,
Когда наша матерь-земля возникала.
Вершины, белея снегами, вздымались
И прочно стояли, и не колебались.
Ручьи водопадами ниспадали,
Ущелья и русла себе пробивали.
По гладким равнинам они разбегались,
В широкие реки они превращались.
Превращались они в полноводные реки.
Украшеньем земли становились навеки.
Среди черной земли создавая узоры,
По низким местам возникали озера.
Но черной недолго земля оставалась,
Повсюду трава из нее пробивалась.
Листвою зеленой и хвоей блистая,
Холмы одевала трава молодая.
Открылись для жизни широкие двери,
Цветами покрылись гранитные глыбы.
В тайге обитают различные звери.
В озерах и реках блаженствуют рыбы.
А степи привольные и зеленые
Стадами пасущимися заполнены.
Кони осторожные там пасутся,
Коровы там медленно бродят.
Овцы бесчисленные снуют,
Все они пищу себе находят.
А за просторами белого моря
Великое множество людей обитают.
Такое множество там народа,
Что даже жилья для всех не хватает.
Юрта юрты там боками касается,
Всю прибрежную землю они занимают,
Прохожие в тесноте толкаются,
Друг за друга одеждами задувают.
Локтями, боками или одеждами
Человек задевает за человека.
А посреди аала стоит белоснежная
Дворцовая юрта хана-бека.
 

Таково, значит, было представление древних хакасов об устройстве мира. По географическим понятиям это место называлось Минусинской впадиной со своим благоприятнейшим микроклиматом и плодородными землями (все же это Сибирь, а растут абрикосы, и помидоры там вкуснее, чем где-либо), а по административному понятию это был Минусинский округ Енисейской губернии великой Российской Империи.

Населяли этот округ кроме переселенцев из европейской России, как уже знаем, минусинские татары, или, по-теперешнему, хакасы, красивый, свободолюбивый, трудолюбивый, своеобразный и, я бы сказал, яркий народ.

Кощунственно утверждать про небольшую народность, нацию, что ей повезло, если по крайней мере третью часть ее в ходе, как принято говорить, «становления советской власти» перестреляли, утопили в озерных прорубях, порубили шашками, ограбили, уморили голодом, растрясли как попало по окрестным землям, по белу свету.

Маленькое же везенье вот в чем. Нашелся в Минусинске богатый человек Мартьянов, который организовал, построил, оснастил экспонатами и подарил городу музей. Теперь его назвали бы краеведческим, но тогда не было еще этого номенклатурного словечка, а был это просто – музей.

И нашелся энтузиаст, фотограф, фотограф-художник, который при помощи неуклюжего ящикоподобного фотоаппарата (камеры) и при помощи стеклянных пластинок-негативов перефотографировал почти всех хакасов. Его звали Федоров, а расстреляли его большевики в 1918 году, когда свое миссионерское дело он уже сделал.

Пятьсот стеклянных пластинок-негативов, причем отличного качества, оставил он как наследство народу Хакасии. И все не простые, а групповые, семейные фотографии. Семья зажиточного хакаса, семья пастуха, семья купца, семья учителя, группа молодых хакасов, группа хакасок, хакаски в праздничных одеждах, хакаски в будничных одеждах, хакаски за приготовлением пищи… Пятьсот групповых либо семейных фотографий. В сущности это портрет целой нации, это, я бы сказал, эпопея, хакасиада, и хранится она в Минусинском музее и, по странности, до сих пор не издана в виде альбома либо альбомов.

С почти болезненным интересом вглядывался я в эти красивые, своеобразные, по-своему одухотворенные лица, зная уж теперь, что большинство этих людей было застрелено, зарублено, ограблено, уморено голодом, утоплено в прорубях Соленого либо Божьего Озера.

Поскучаем в пределах странички над конкретными цифровыми выкладками, относящимися к концу прошлого века, во всяком случаев к периоду «До»…

«В отношении земледелия и скотоводства Минусинский округ занимает первое место в губернии и избытками своими снабжает Енисейскую губернию и ее золотые прииски. В 1891 году под пашнями, паром и разделками находилось 233.000 десятин, засевалось яровой ржи 90.000 десятин, яровой пшеницы 60.000 десятин, овса 40.000 десятин. Затем шли озимая рожь, ячмень и греча. Покосов числилось 90.000 десятин. Собрано сена до 22 миллионов пудов. Хлеба собрано более 6 миллионов пудов. Огородничество довольно значительно – разводится много картофеля, капусты, луку, репы, oгypцов, арбузов и дынь, которые сплавляются на плотах вниз по Енисею в Красноярск и Енисейск. Посевы льна и пеньки с каждым годом увеличиваются…

Скотоводствов цветущем состоянии… Лошадей числилось в 1895 г. до 186.500 голов, рогатого скота 102.460 голов, овец 350.000 штук, коз 11.120, свиней 26.340 штук. Коневодство развито в степных местностях, в особенности у инородцев и степных крестьян. Пчеловодство… до 18.000 ульев, дающих ежегодно до 2.500 пудов меду и до 500 пудов воску…

Рубка и сплав леса по Енисею, постройка барок, лодок, плотов составляют значительный промысел… Из мелких лесных промыслов смолокурение, выжигание угля, сбор коры для дубления кож, ореховый промысел, добывание лиственничной серы для жевания, столь распространенного среди женского населения сибиряков-старожилов и инородцев, занимают немало рук в притаежном населении… Кустарная промышленность ограничивается тканьем холста, плетением неводов и сетей, валянием войлоков и пим, шитьем тулупов… Звероловством занимаются инородцы и русские притаежных местностей… Предметом охоты преимущественно служат сохатые, изюбри, косули, кабарги, белки, рыси, медведи и изредка соболи…В селениях немало маслобоен для выделки масла из льняного и конопляного семени, кедровых орехов, подсолнухов и горчицы… ремесленников в округе состояло 1700 человек, из них плотников 413, кузнецов и слесарей 351… Золота в округе с 1837 по 1895 год добыто 2.100 пудов… В округе несколько ярмарок: в с. Каратуз – с оборотом в 17.000 рублей (разумеется, не по ценам 1993 года. – В. С.), в Абаканске – с оборотом в 60.000 рублей, в с. Соленоозерном – с оборотом в 35.000 рублей…

…Переселенческое движение с каждым годом возрастает; в последнее десятилетие переселилось из Европейской России по крайней мере 20.000 человек. В последние годы прилив вольных переселенцев достигает с лишком 3.000 человек в год…»

Все эти скупые цифры (а их можно найти гораздо больше) относятся к самому концу прошлого века, к девяностым годам. Как раз в эти годы отбывал трехгодичную ссылку в этих местах, в Шушенском. В. И. Ульянов, получая на пропитание в неделю одного барана и 8 рублей деньгами при стоимости коровы 5 рублей.

«…Зимой они катались на коньках по замерзшей реке. Владимир был опытным конькобежцем, засунув руки в карманы, он быстро скользил по льду и угнаться за ним было невозможно. Крупская героически пыталась догнать его, но спотыкалась и отставала. Теща однажды попробовала стать на коньки, но упала на спину. Все трое любили белизну сибирской зимы, чистый морозный воздух, умиротворенную тишину заснеженных лесов. «Это было, как жизнь в волшебном королевстве», – вспоминала Крупская ( из книги Роберта К. Мэсси «Николай и Александра»). Никто не мог предполагать, разумеется, что усилиями и злой сатанинской волей безобидного ссыльного «волшебное королевство» через какие-нибудь 20 лет превратится в кровавый ад, а шушенские мужики будут трижды отправлять ходоков в Москву к Крупской. Теперь спросим сами себя: от хорошей ли жизни таскались мужики в Москву (как если бы раньше к царю) или от полного отчаяния? И ответим сами себе: от отчаяния. Они могли таскаться к Крупской в 1918 году, когда их начали грабить продотряды, могли таскаться и в 1929 году, когда их начали раскулачивать и физически уничтожать, а оставшихся силком загонять в колхозы.

…Хакасия как тема подбиралась ко мне постепенно. Впервые я услышал это слово – Хакасия – от моего соученика по Литературному институту, от Михаила Еремееевича Кильчичакова. Но конечно, тогда он (да и до конца) оставался Михаилом Кильчичаковым, а еще проще – Мишей. Он умер в прошлом году. Поехал на какой-то хакасский курорт («Горячий ключ»), принял какую-то там радоновую, слишком активную ванну, и ночью остановилось сердце. А сорок лет назад мы вместе учились в Литературном институте, только он шел двумя курсами помоложе.

У него было хорошее чувство юмора. Я рассказал ему про одного старого китайца, жившего в Казахстане. Как он сидел на базаре и торговал мелкой рыбешкой, наложенной кучками. – Почем рыбка?

Китаец смотрел умиленными слезящимися глазами и отвечал: – Севели, севели – пять рублей, не севели – три рубля. То есть, если живая и шевелится… либо снулая и не шевелится… Миша превратил это в нашу «приватную» шутку. Позвонив мне из Абакана (либо из гостиницы в Москве) и услышав мой голос, он неизменно вместо «алло», здравствуй, привет, как живешь и так далее, сразу спрашивал: – Севели, севели? – Шевелимся понемножку.

Из более серьезных «пересечений» с Мишей надо отметить три. Позвонили из Союза писателей:

– Требуется поездка в Монголию. Делегация из двух человек. Предлагаем поехать вам, а напарника выберите сами.

Я позвонил в Абакан:

– Севели, севели? Не хочешь слетать в Монголию?

Миша, конечно, захотел. Поездка как поездка, можно бы и не упоминать, но именно там, разговорившись, я согласился переложить на русский язык эпическую хакасскую поэму «Алтын Чюс». Отрывочек из нее мы уже проходили на первых страницах книги.

Минусинская котловина с трех сторон – запада, юга и востока – огорожена таежными горами, горной тайгой. А в этом огороженном пространстве – степные сопки. Пологие сопки, покрытые степным травостоем. Чем-то былинным, величественным веет от этих сопок. Вот уж воистину эпический, сказочный ландшафт. Это сродни тому, как изображен Виктором Михайловичем Васнецовым богатырь на коне, остановившийся перед камнем с надписью: «Направо поедешь – коня потеряешь, прямо поедешь – голову потеряешь…»

Сказочность усугубляется и тем, что многие сопки, продолговатые возвышенности, уставлены своеобразными многочисленными стелами. Нет, это не архитектурные, не скульптурные изображения в строгом смысле этого слова, но это и не вполне дикие камни. Дикие-то они дикие, но все же грубо (но и со вкусом, но и с замыслом) обработаны. Они сколоты так, чтобы выглядеть длинными (высокими) и заостренными. Поскольку они все разные, то описать их невозможно. Высотой до трех, а то и до пяти метров, неправильной (но заостренной) формы, они стоят среди степной травы по округлым либо продолговатым пологим возвышенностям и невообразимо украшают хакасские сопки, хакасскую степь. На гребнях возвышенностей они стоят иногда рядом, иногда кругами. Они одновременно и дикие и смотрятся как произведение рук человеческих уже хотя бы потому, что поставлены человеком, поставлены в определенном порядке, а если и в беспорядке, то этот беспорядок все равно воспринимается как грандиозный замысел и – не будет слишком сильно сказано – как единое грандиозное произведение искусства.

По хакасской легенде, здесь сражались богатыри. Они кидали друг в друга с возвышенности на возвышенность, с сопки на сопку эти продолговатые заостренные камни, камни втыкались в землю, да так вот и торчат до сих пор.

На самом же деле это древние могилы, захоронения. На некоторых этих «стелах» сохранились высеченные знаки, изображения, письмена…

Камни простояли века и века. Они свидетели, они своеобразная книга. Конечно, некоторые из них упали, некоторые увезены куда-нибудь, кем-нибудь, но то, что осталось, создает величественный, сказочный ландшафт, от которого веет тайной, который навевает глубокие чувства и светлые мысли. Это Хакасия.

И вот надо чтобы, не было никакой тайны, надо все раскопать и расковырять. Ну, как же, интересно. Могильники, захоронения, археология. Подобно тому, как ребенок ломает красивую игрушку, чтобы посмотреть: а что там внутри?

Ужасное впечатление производят раскопанные, расковырянные захоронения. Словно гигантские свиньи прошли по степным былинным холмам, все взрыли в поисках корма. Но результаты раскопок не обильны и не богаты. Скифского золота тут нет. Останки костей (покойников сжигали), да иногда черепки. Чаще всего бараньи косточки, ребрышки, несколько бляшек от сбруи.

…Показал мне Миша Кильчичаков былинные хакасские пологие сопки с каменными стелами, показал привольные степные волнистые равнины, раскуроченные в «целинные» времена, а потом поехали мы в тайгу. Какая же Хакасия без тайги? Какая же тайга без быстрой речки? Какая же таежная речка без хариуса?

Тут в тайге симпатичная была речка, затененная черемуховыми деревьями, светлая, в меру быстрая, но с заводинками, с тихими бочажками. У нас бы в похожей реке ловились бы пескарики (тоже, кто понимает, первоклассная рыбка), да голавлики, да ельцы. А тут, видишь ли – хариусы. Надо ли говорить, что по тому самому «закону подлости» ни одного хариуса мы не поймали. Но как это часто (если не всегда) бывает, хариусы откуда-то взялись. Должно быть Мишины друзья, что живут на пасеке… Ну, там… сеточку с вечера в нужном месте… перестраховались, а за ночь и натыкалось в сеть десятка два-полтора.

Я всегда считал, что хариус рыба сиговая (хотя никогда до тех пор не видел этой рыбы), но оказалось, по-научному: «…семейство рыб, подотряд лососевидных». Ладно, пусть будет так. Серебристая, узкотелая, с розоватым нежным мясом,обитательница таежных сибирских рек. Хакасию и представить себе нельзя без хариуса. Его малосолили и держали бочками некогда в погребах, а теперь на балконах либо в гаражах, если немного, то и в холодильнике.

Уху мы варили на поляне возле белёсой скалы (выход горной породы). Я думал (слышал где-то, когда-то), что по таежным законам в ведро ухи, уже в конце варки, суют горячую в красных угольках головешку. Зашипит – выбросят. А уха будет уже «с дымком», будет пахнуть таежным костром. И, говорят, хорошо пахнет! Но с нашей ухой такая процедура не годилась бы. Дело в том, что уха по-хакасски готовится со сметаной. Да, выливают в ведро кипящей ухи литровую (пол-литровую) банку сметаны и дают еще чуть-чуть покипеть. Редкий способ, а для меня редкостная находка. Дело в том, что вырос на супах, которые у нас назывались «белеными». Это в нашем крестьянском доме был самый повседневный рецепт моей матери Степаниды Ивановны. Не мясо же (особенно, если летом) варить. Да и где его взять? Курицу могли позволить себе зарезать одну-две в год. И вот – вегетарианский супчик. Картошка да морковка, без всякого мяса, пустовато. Но ложка сметаны в тарелку – и все меняется. Не надо ни мяса, никаких дополнений. Беленый суп. А тут беленой оказалась уха из хариусов! Никогда не ел такой вкусной ухи.

В пасечной избушке начали угомоняться на ночлег. Больше всего я боялся комаров. Столько я наслушался про таежного гнуса, про мошку, про то, как комары облепляют лицо многослойно (и если проведешь ладонями по лицу, все ладони в крови), что приготовился к самому худшему. И вот – комаров не было! Обкурили чем-нибудь пасечники свою избушку, или впрямь эта самая «Минусинская котловина» – особенное климатическое место, но в июне, в самом, пожалуй, комарином месяце, комаров не было. Спали на нарах. Такое широкое. дощатое, пространство, прочное, не шаткое, не скрипучее. Что-то постлано, чем-то дали укрыться. Спать. Но сон после ухи и после того, что было перед ухой, не шел. Сначала вспоминали институтские годы. Потом Миша рассказал, как однажды он пригласил в Хакасию одну московскую писательницу, тоже из наших институтских, и тоже показывал ей таежную часть Хакасии и как они затерялись в тайге (не заплутались, а затерялись) на целую неделю. «Хорошая была неделя. – заключил Миша. – Подарок судьбы».

Постепенно разговор перешел от институтской темы вообще на литературу и не помню уж как перешел на Гайдара. Впрочем, это логично. Ведь «Гайдар» хакасское слово, и я, возможно, спросил, почему у Аркадия Петровича Голикова хакасский псевдоним.

– Говорят, – спросил я, – что это слово означает не то «всадник, едущий впереди», не то «смотрящий вперед». Правда, что ли? И слово это не то бурятское, не то монгольское? Правда, что ли?

И Миша вдруг в этих таежно-пасечных условиях заговорил откровенно. Сначала робко (аккуратный, сдержанный он человек, лишнего, бывало, ничего не скажет), а тут – откровенно. А может быть, одна откровенность (о московской писательнице) как бы открыла «клапан» откровенности вообще.

– «Гайдар». – не торопясь, как обычно, говорил Миша, – слово чисто хакасское. Только правильно оно звучит не «Гайдар», а «Хайдар»; и означает оно не «вперед идущий» и не «вперед-смотрящий», а просто «куда». – Ну и почему же Голиков взял себе в псевдонимы хакасское слово «куда»? – А его так хакасы называли. Кричали: «Прячьтесь! Бегите! Хайдар-Голик едет! Хайдар-Голик едет!» А прилепилось это словечко к нему потому, что он у всех спрашивал: «Хайдар?» То есть куда ехать? Он ведь других хакасских слов не знал. А искал он банду Соловьева. И самого Соловьева ему хотелось поймать. Его из Москвы специально прислали Соловьева ловить, а никто ему не говорил, где Соловьев прячется. Он подозревал, что хакасы знают, где Соловьев, знают, а не говорят. Вот он и спрашивал у каждого встречного и поперечного. «Хайдар?» Куда ехать? Где искать? А ему не говорили. Один раз в бане запер шестнадцать человек хакасов. «Если к утру не скажете, где Соловьев, всех расстреляю». Не сказали. А может, и не знали, где Соловьев, тайга ведь большая. Утром он из бани по одному выпускал и каждого стрелял в затылок. Всех шестнадцать человек перестрелял. Своей рукой. А то еще, собрал население целого аила, ну, то есть целой деревни… Семьдесят шесть человек там было. Старухи и дети, все подряд. Выстроил их в одну шеренгу, поставил перед ними пулемет. «Не скажете, всех перекошу». Не сказали. Сел за пулемет и… всех… А то еще в Соленом озере, да в Божьем озере топил. В прорубь под лед запихивал. Тоже – многих. Тебе и сейчас эти озера покажут. Старожилы помнят…

– Да кто же такой Соловьев-то был?

– Банда соловьевская была. Значит, Соловьев – бандит.

– А почему не выдавали его? Боялись мести?

– Нет, своих он не трогал. У него в отряде… в банде то есть… девяносто процентов хакасов было, хоть сам он русский казак. Своих он не трогал… Даже песни про него сочиняли…

– Но если он своих не трогал, кого же он трогал?

– Тогда продразверстка был, хлеб у мужиков отбирали подчистую. Свозили в общественные амбары, на ссыпные пункты, увозили обозами. А он этот хлеб отбивал, оставлял на прокормление отряда… то есть… банды. Остальное возвращал мужикам… Его три года ловили, даже Голикова прислали из Москвы. Но и он Соловьева не поймал, хоть и стал здесь Гайдаром.

Сон после ухи (и того, что перед ухой) сморил нас в конце концов, а утром мы к вечернему разговору уже не возвращались. Во-первых, почва, на которую упали Мишины семена, была, значит, не совсем готова, а во-вторых, Миша почувствовал, наверное, что сказал лишнее (ведь были еще не перестроечные, а всего лишь застойные времена).

Одним словом, оба мы сделали вид, что вчерашнего разговора не было. Во всяком случае, замысла во мне – все разузнать и рассказать людям – не вспыхнуло. Но… дрожжинка в сусло была уже брошена и процесс брожения возник. (А один мой приятель, художник, выражается в похожих случаях грубее, но, может быть, и точнее. О непривычной идее, которую надо привнести людям, он говорит так: «Важно человеку вошь в голову запустить. А потом она сама (идея) свое дело будет делать. То там зачешется, то там зачешется… И в конце концов человек поймет, как будто проснется».)

* * *

…На вольный, привольный, изобильный край (некоторые хозяйства имела до тысячи лошадей и до десяти тысяч овец) вдруг обрушилось чудовищное насилие. Насилие и в большом, и в малом, насилие беспардонное, непререкаемое, неслыханное и невиданное ни в какие времена.

Об этих местах, то есть о Минусинской котловине, то есть о Хакасии, написан роман. Его написал красноярский писатель Анатолий Чмыхало, и называется он «Отложенный выстрел». Поскольку главный герой романа и нашего очерка – одно и то же лицо, то я роман, естественно, прочитал и должен сказать, что его автор для семидесятых годов, когда роман писался, да со скидкой на отдаленность от московского, хотя бы некоторого «свободомыслия», довольно объективен и даже временами смел. Конечно, он не мог изменить советскую терминологию: «богатей», «банда», «бандиты», равно как и официально-советскую оценку происходивших событий, но временами он поднимается все же почти что до объективности, то есть до правды.

В сценке насилия, которую я хочу тут из романа переписать, будет упомянут голод за Уралом, на Волге. Так вот, для не очень осведомленных читателей это требует пояснения. Подробнее (совсем подробно) об этом читайте в книге о В. И. Ленине «При свете дня», а сейчас, хотя бы – несколько необходимых слов, чтобы понять обстановку в стране того времени.

Большевикам, как явствует из ленинских слов, предпосланных эпиграфом к этой книге, удалось сравнительно легко захватить власть в России. «Россия завоевана большевиками». Труднее было эту власть удержать. На этот счет Лениным была разработана чудовищная теория, сводившаяся к изъятию у населения всего хлеба, сосредоточению этого хлеба (и вообще всех продуктов) в своих руках и распределению этого потом по своему усмотрению и своим нормам. Вся страна была посажена на паек. В двух главных городах – Петрограде и Москве был инспирирован голод, чтобы под этим предлогом (борьба с голодом) отбирать хлеб у крестьян. Специальные заградотряды не пускали никого, кто пытался провезти хлеб в голодающие города. Все это называлось продовольственной политикой, а еще продразверсткой. Голод с людоедством и детоедством охватывал одну губернию за другой. Вот почему в отрывке из романа, который мы сейчас выпишем, как образчик беспардонного насилия упоминается голод за Уралом, на Волге.

«Прошла неделя, как Горохов (командир чоновского отряда, комбат. – В. С.) приехал в станицу Озерную, а он все не переставал удивляться здешним обычаям, а пуще того – отменному богатству казаков: бедняк имел здесь до десятка коней, по четыре-пять коров. Правда, по соседству с ним жила тетка Антонида, так у нее была всего одна коровенка, и ту, горемычную, не умела тетка обиходить: вовремя не кормила, не поила, ни разу не вынесла ей посыпанного отрубями и сдобренного вареной картошкой пойла. А все потому, что с детства привыкла жить как придется, по чужим дворам…

Что же до хозяйств зажиточных, то такое богатство и не снилось состоятельным помещикам центральных губерний России. Один Автамон владел многими сотнями и тысячами голов всякого скота.

(Станица Озерная – это, очевидно, беллетризованное или обобщенное название станицы Соленоозерной, или Форпоста, в которой родился главный герой нашего повествования, где он, кстати сказать, и погиб. Но об этом позже.)

Удивляло Дмитрия и то, что в станице совсем не занимались хлебопашеством. Хлеб осенью выменивался на коней в окрестных селах: по пятнадцати пудов за голову… (Значит, в окрестных селах занимались хлебопашеством, и успешно. – В. С.)

Повелось это издавна, еще с тех пор, когда красноярские казаки, основавшие станицу в вольной степи, считали для себя зазорным пахать и сеять, их уделом была одна пограничная служба. И кони у казаков были как на подбор – рослые, выносливые, хоть под седлом, хоть в упряжке. Сколько существует станица, а ей уже за двести лет, столько и идет по Сибири слава о ее добрых скакунах и рысаках. Говорят, здешний богач Кобеков поразил иностранных послов в Питере тройкой тонконогих серых коней с лебедиными шеями, подаренной им царю. Уйму золота, бриллиантов и жемчуга давали послы Кобекову, чтобы заполучить таких же красавцев для своих президентов и государей, да у Кобекова у самого денег полно – не ради денег, а ради великих царских милостей ехал он в северную столицу».

И вот на это-то, как говорится, «благоденственное и мирное житие» свалились откуда ни возьмись большевики, комиссары с их продразверсткой, беззастенчивыми грабежами, отрядами ЧОНа, с расстрелами на месте без следствия и суда.

«– Короче, берем. Ежели бык, так это сорок пудов мяса, понимаешь? – раздельно, словно взвешивая каждое слово, проговорил он.

Дмитрий все понимал: это была каждодневная работа председателя. Из волости мчались срочные запросы на продукты, нужно было с грехом пополам, со скандалом собирать по дворам мясо, хлеб (и не покупать ведь, а просто отбирать. – В. С.), искать подводы и отправлять обозы то в Ачинск, то в Красноярск. А тут еще иждивенцем сел на шею немалый отряд Горохова (ЧОН), который есть хотел досыта каждый день.

– Брать надо, – солидно подытожил Григорий. – А то кака советская власть? А никака.

…Автамон был из тех, кто во всем и любыми средствами пытаются утвердить на земле свою правду… Продразверстка сперва привела Автамона в замешательство. Свои же станичные прямиком шли в его стада, без спроса считали скот. Заглядывали в амбары – искали солонину и шерсть, забирали овчины и конские шкуры…

…– Теперь, однако, показывай быка, – нетерпеливо запереступал ногами Григорий. У Автамона отвалилась челюсть. Бык был источником и в то же время живым символом его могущества в станице, отнять быка – значило отнять уважение у станичников. Это был удар, нацеленный в самое сердце, что прекрасно понимал не только он, а и те, кто пришел к нему.

– Само собой, мясо можно взять с тебя и овцами, – щадя самолюбие Автамона, сказал Григорий. – Но что за овцы теперь, об эту пору? Худоба одна, кожа да кости. Овцу осенью брать надо. А отчего же бык не в стаде?

– Ногу сбил.

– Прирезать – и точка! – взмахнул кулаком Григорий».

Невольно возникает вопрос: а по какому праву приходили вот так вооруженные люди на любой двор, в любой дом и творили насилие? Никаких ни прав, ни правил тут не было. Вспомним Ленина: «Понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть».

Ленин же придумал, как бы для апелляции к общественному мнению и как бы для оправдания этого насилия и – следовательно – для самооправдания, наклеивание ярлыков как на отдельных людей, так и на целые группы, на целые слои населения.

Скажи «священник» – стрелять вроде бы не за что, а скажи «реакционный священник», «поп-черносотенец», и поп – готов. Одно дело – офицер, офицер русской армии, а другое дело – белогвардеец. Одно дело – богатый, зажиточный крестьянин, а другое дело – кулак, кулачество. Одно дело – просто богатый человек (или хозяйство в целом), а другое дело – богатей.

В сибирских селах (я очень этим интересовался), да и вообще в российских селах на каждые сто домов приходилось 3-5 бедных хозяйств, вроде этой бедолаги тетки Антониды, которая не умела обиходить одну-единственную коровенку. Достоверно известно из разных путеводителей, что в богатом (то есть нормальном) сибирском селе Шушенском на 267 дворов насчитывайтесь (цитируем путеводитель) «33 двора, хозяева которых вынуждены были работать по найму у своих более зажиточных односельчан». А ведь Шушенское находится именно вблизи Минусинска, о котором у нас идет речь. Как потом прояснилось (а теперь уж окончательно), политика большевиков, захвативших Россию, была направлена не на то, чтобы эти 33 бедных хозяйства поднять до уровня большинства, а чтобы большинство разорить и низвести до уровня этих бедняцких хозяйств. Фактически дело велось к разорению. Обнищанию деревни, а через это к принудительному, почти бесплатному труду и в конце концов к «раскрестьяниванию» России, что теперь и произошло.