Текст книги "Убить перевертыша"

Автор книги: Владимир Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

И вдруг он увидел перед собой невесть откуда взявшегося пионера. Ему было лет двадцать пять, но был у него настоящий пионерский галстук, небрежно перекинутый через загорелую шею. Парня этого он явно видел недавно, и этот факт заставил насторожиться. А на бугристых бицепсах левой руки у «пионера» была красная повязка.

– Гражданин, вы нарушаете!

Боковым зрением Мурзин увидел поблизости еще одного блюстителя лесопарковой чистоты, без повязки, но с длинным, свернутым в трубочку дамским зонтиком. Второй был явно из тех пенсионеров, которые из-за личных жизненных тягот ненавидят весь белый свет, не деля его на правых и виноватых.

– Извините, приспичило, – сказал Мурзин и встал.

– Если каждый, кому приспичит… – проскрипел пенсионер железом по стеклу.

– Платите штраф! – перебил молодой борец.

– Сколько?

– Сто тысяч!

– Ничего себе… А если бы я… это самое… не донес до леса? Это был бы несчастный случай?

– Предъявите документ!

– Это еще зачем?

– Так полагается. Давайте паспорт.

Подумав, Мурзин достал бумажник. И спохватился.

– Сначала вы предъявите.

Дальше случилось неожиданное: парень ловко выхватил бумажник у него из рук. Почти машинально, как когда-то учили, Мурзин ударил парня по локтевому сгибу, подхватил выпавший из руки бумажник. И в этот момент увидел, что пенсионер, держа зонт вертикально, свинчивает с него белый колпачок.

Это было знакомо, это Мурзин знал: укол зонтиком, и из него можно веревки вить. Но это было из другой оперы, отнюдь не природоохранной.

В прыжке Мурзин ногой выбил зонтик из рук пенсионера, одновременно, подсечкой, опрокинул «пионера» и побежал к стеклянному вестибюлю станции метро.

Ему повезло: у платформы стоял поезд с раскрытыми дверями. Мурзин успел впрыгнуть в вагон и вдруг увидел, что едет в обратную сторону.

Сначала он хотел на следующей же станции пересесть во встречный поезд. Но, подумав, решил не делать этого. «Карманники» на Тверском бульваре, "блюстители чистоты" в лесопарке – для одного дня слишком много, чтобы верить в случайность. За ним охотятся. Может, и за Маковецким, потому и удрал?.. Непонятно, кому и зачем это надо, но факты, как говорится, – вещь упрямая… А если так, то правильно ли будет сейчас ехать во Фрязино, привлекать внимание еще и к Сереге Новикову?..

До Павелецкого вокзала Мурзин добрался не напрямую, с одной пересадкой, а сделал крюк через «Римскую», «Третьяковскую», «Октябрьскую» станции метро. С вокзала позвонил во Фрязино.

– Ты уже приехал? – обрадовался Сергей.

– Уехал.

– Все-то у тебя через это самое…

– Извини, обстановка изменилась. Придется тебе приехать ко мне, в Луговое.

– Когда?

– Лучше завтра же.

– Ничего себе!..

– Срочно надо. Разговор серьезный.

– Без рюмки?

Никогда этот Серега не может без хохмы. Пришлось ответить в тон:

– Какой же серьезный разговор без рюмки.

– Тогда приеду. Уже одеваюсь.

– Штаны не забудь, – засмеялся Мурзин и повесил трубку.

7

В знойный июньский полдень Сергей Новиков сошел с поезда на тихой станции Луговая, постоял на низком перроне, подождал, когда поезд уйдет и длинный ряд торговок, сбежавшихся из окрестных деревень, потеряет к нему интерес как к потенциальному покупателю. И всегда-то он не любил привлекать к себе внимание окружающих, а теперь и подавно. Потому что теперь ехал он хоть и к давнему знакомому своему, вроде даже родственнику, а все же человеку, еще вчера страшно засекреченному. А может, и сегодня. Кто их, секретчиков, разберет.

Новиков огляделся, понял, что ничьего внимания не привлек, и пошел по перрону к приземистому зданию вокзала. Не доходя до белой кирпичной будки общественного туалета, он круто свернул вправо и направился по тропе, ведущей к пыльным зарослям акации. Так он вышел на площадь не со стороны вокзала, а сбоку, где стояли несколько раскаленных на солнце легковушек. Возле первой в этом ряду, опершись задом о капот, скучал совсем юный парнишка и покручивал на пальце связку ключей.

– Поедем, хозяин?

– Мне недалеко.

– Все равно. Надоело тут париться.

В машине было, как в паровозной топке. Сергей первым делом опустил стекло, чем вызвал недовольство шофера.

– Пыли наглотаемся.

– Все лучше, чем изойти потом.

– Сидения выбивать. С ветерком на десять процентов дороже.

– За потерю веса от жары десять процентов скидка, – парировал Сергей.

– Куда прикажете? – весело спросил шофер, не обратив никакого внимания на несговорчивость пассажира.

– Улица генерала Лобова.

Шофер свистнул.

– А говорили недалеко. К ракетчикам?

Сергей промолчал и задумался: чем выдал себя? И решил: не иначе всегдашней своей настороженностью, которая, как утверждал Мурзин, у него прямо на роже написана и из-за которой ему будто бы нельзя доверять никакой секретной работы. "И слава Богу", – отвечал Сергей. "Не зарекайся", грозил Мурзин… А теперь он, наверное, и сам жалеет о принадлежности к разогнанному ведомству. Кто теперь бывшие гэбисты? Никому и не скажешь, кем был да что делал.

Поселок Луговое по площади равнялся доброму городу. Машина, соскочив с асфальта, запрыгала по неровно уложенным плитам бетонки. Справа и слева за редкими шеренгами тополей в отдалении группировались белые панельные дома. Это и была улица генерала Лобова, названная в честь большого здешнего начальника, о котором только и было известно, что он героически погиб при исполнении…

Новиков усмехнулся, вспомнив, какой секретностью обставлял первый свой приезд сюда в те времена, когда она еще была образом жизни. Мурзин предупреждал, чтобы он не больно-то расспрашивал о воинских частях, – могут задержать. Разберутся, конечно, отпустят, но нервы потреплют. И он, вот так же, сойдя с поезда, начал, как было велено, спрашивать про улицу Полевую, теперешнюю улицу генерала Лобова. Но поскольку тут все улицы по полям, то вначале никто ничего толком сказать ему не мог. Частного извоза тогда еще не было, а таксистов в Луговом вовек не водилось. Пришлось просто сесть в автобус, номер которого ему назвал Мурзин, и ехать незнамо куда. В автобусе он разговорился с рядом сидевшей старушкой. Назвал ей номер воинской части – никакого внимания.

– Да тут, милай, кругом военные. Ты прямо говори, кого тебе надо-то?

– Я только улицу Полевую и знаю да номер воинской части. Военные же, люди засекреченные.

– Дак тебе этих, значит, как их? Шлово-то вылетело. Вроде как воры-грабители.

– Какие воры? – изумился Сергей.

– Да не воры, что ты говоришь? Шлово такое. Ну еще говорят – пушки да пушки.

– Про пушки мне не говорили.

– Тогда тебе на другой автобус надо.

– А мне сказали – этот.

– Ты мне сказывать будешь! Я тут с коих пор живу. Когда еще нигде ничего не пушкали.

Тут он догадался, что она, шепелявя, так произносит слово «пуски».

– Вам, должно быть, к ракетчикам? – спросила женщина, сидевшая сзади.

– Во-во, я и говорю: шлово такое, как воры-грабители.

– Те рэкетиры, бабусь, а эти – ракетчики…

Такая была секретность на местах даже в те сверхсекретные времена…

Перед пятиэтажками военного городка была березовая рощица, дорога обегала ее по большому кругу, и жители, приезжавшие на автобусах, большей частью сходили тут, возле рощи, шли домой напрямую по чистой лесной тропе. Сергей знал это и тоже решил пройтись пешочком. И едва вышел из машины, как увидел Мурзина, сидевшего под березкой.

– Я думал, ты пораньше приедешь, – сразу напустился он на Сергея. Третий час дожидаюсь. Ушел, даже дверь не запер, думал – ненадолго.

– А чего ты дверь-то не запираешь?

– Соседка убирается. Валентина Ивановна.

– А, тогда понятно.

– Что тебе понятно?! Ты что думаешь?

– То же, что и ты. Или надо как-то иначе?

– Я ничего не думаю, я тебя жду. Сижу и жду.

– Конечно, чего еще делать, когда делать нечего! – съязвил Сергей.

– Мне бы твои заботы.

– Может, для начала поздороваемся?

– Давай.

Обнялись, потолкались кулаками, как положено мужикам, и пошли по тропе. И сразу у них пошел разговор на тему самую злободневную, которую ныне так и этак перемалывают все, дома и на работе, в трамваях и очередях, при встречах накоротке и в долгих застольях. Все и повсюду, от Москвы до самых до окраин спорят о том, что с нами происходит и что теперь делать, на что надеяться.

– Надеяться можно лишь на самих себя, – сказал Мурзин.

– Ага, только и слышишь: работать надо. Особенно от тех, кто нас ограбил, – взвился Сергей с такой страстью, будто они давным-давно спорят и уже не слушают друг друга. – Конечно, работать. Только ведь и понять надо. Что с нами происходит? Что это за свойство у русского человека: то и дело попадает в передряги? То стойкость проявляет невиданную, а то слабость непонятную.

– А еще пишут: русские – рабы, – подначил Мурзин.

– Вот, вот, то послушание рабское, а то упрямство до самопожертвования. Как при расколе. Казалось бы, не все ли равно, как креститься? А они – на костер. Из-за двуперстия?

Мурзин задумался.

– Нет, пожалуй. Там традиции задевались, нечто глубинное, нравственное.

– Вот! В корень смотришь.

– Смотрю, да ничего не вижу. Корня то есть. Цари, и те ненормальные. То слюнтяи, вроде царя Федора…

– Или Николая Второго, скажешь?!

Сергей заводился, и это нравилось Мурзину. Знал: выложится, расслабится, а там что хочешь ему внушай.

– Не-е, Николай был умница, хоть и слабак.

– А то тираны, скажешь? Вроде Ивана Грозного или Петра?

– Скажу, что ничего я в этом не понимаю. Когда мы тут со своими спорим о русской разнесчастной судьбе, до Божьей кары договариваемся.

– Или до богоизбранности?

– Бывает и так.

– Вот что любопытно, дорогой Саша, закономерность-то во всем этом все же есть. Это наследственность. И глубина у нее такая, что заглядывать страшно.

– А ты заглядывал?

– Представь себе.

– Сейчас придем, посидим, выпьем, тогда и расскажешь, что ты там увидел.

За разговором не заметили, как подошли к дому. На лестничной площадке навстречу им вышла женщина лет сорока, с быстрыми любопытными глазами.

– Не успела я убраться-то, извините, – быстро заговорила она. Закрутилась, да тут еще электрик пришел…

– Какой электрик? – спросил Мурзин.

– А счетчики проверял. Ругался, что не уплачено. А у меня уплачено, я квитанции показала.

– Он и у меня смотрел?

– Я пустила, открыто же. Тоже ругался.

– Да я не больно-то и слежу, – сказал Мурзин, открывая свою дверь.

Открыл и, остановившись на пороге, стал оглядывать квартиру. Уйти, не заперев дверь, он мог, а вот осмотреться перед уходом и по возвращении домой – это обязательно, это была уже привычка. Все было в порядке, все, кроме половичка возле кровати: тот лежал чуточку косо, чего обычно Мурзин не терпел.

– Валентина Ивановна? – крикнул он, не оборачиваясь. – Электрик что, и в комнату входил?

– Нет, нет, счетчик в прихожей посмотрел и ушел. А что, не надо было пускать?

– Все в порядке.

– Я потом у вас уберусь.

– Спасибо, Валентина Ивановна.

Он прошелся по квартире и больше ничего, что насторожило бы его, не заметил. Решил, что коврик сам сдвинул, уходя в спешке.

Жил Мурзин скромно: двухкомнатная квартира с потолком – рукой достать, кухня – пять метров, люстра на три рожка, обывательский ковер на стене у тахты. И все же это была немалая роскошь для одинокого человека, обобранного уходящей женой.

– А чего мне надо? – сказал он, настороженно наблюдавший за Сергеем, оглядывавшимся с таким вниманием, будто был здесь впервые. – Родину отняли, а квартира что!..

Не мешкая, они уселись за стол, уже накрытый, налили рюмки, опрокинули первую, как положено, за встречу.

– Наливай по второй и давай, что ты там хотел рассказать?

Водка была холодная, и вторая тоже прошла легко. Сергей подцепил вилкой маринованный гриб, положил в рот и не заметил, как проглотил. Для верности подцепил другой, сжевал торопливо. Идея, которую он давно носил в себе не высказанной, не давала покоя.

– А вроде бы ничего особенного, скажу, так не поверишь. Довлеет над нами, сколько веков довлеет и подспудно все определяет – наследственность. Не просто пап и мам, а всего народа. Глубинные традиции территориальной общины. Запомни: ТРАДИЦИИ ТЕРРИТОРИАЛЬНОЙ ОБЩИНЫ! Ну, чего молчишь?

– А чего говорить, когда нечего говорить?

– Да ведь мы сколько веков об них спотыкаемся. Именно они определяют наши достоинства и недостатки. Их имеют в виду, когда говорят об особой русской цивилизации.

– Без поллитры не разобраться, – сказал Мурзин и снова потянулся к бутылке.

– Все люди – рабы наследственности. Головой шуруем, выдумываем разные теории, пытаемся по ним жизнь перестраивать, поем "нам разум дал стальные руки-крылья", машем этими руками-крыльями, стараясь взлететь, и тычемся носом в землю. Тот же разум не дает понимания, что все мы намертво привязаны к вековым традициям и если и должны что-то делать для переустройства жизни, то лишь с учетом этих традиций. Иначе опять – носом в землю…

– Ладно, уговорил, закругляйся…

– Вот тебе на! Я еще ничего не сказал, а уже закругляйся.

– А о чем же ты все говоришь-то?

– Община это – о-о!.. Сколько же тысячелетий мы жили в ней, что ее обычаи, нравы, убеждения все сидят в нас, как мы их ни выковыриваем. Вот ведь до сих пор говорят: русским нужен хозяин. Как ни обидно, а доля правды в этом есть.

– Ну ты уж совсем…

– И совсем не совсем. У русских вольность – в крови. В территориальной общине не было наследственного старейшины, князя или кого-то еще. Кто больше умел, лучше знал, того и выбирали, тому подчинялись. Свой ли, чужой в общине – все равно, лишь бы жил и работал как все. А чего? Земля большая, всем хватит, она, как вода в реке, как воздух, – всеобщая. Отсюда неискоренимая русская многотерпимость, интернационализм, если хочешь…

– А Иван Грозный? Ничего себе, многотерпимость.

– Не сбивай, сам собьюсь. В территориальной общине каждый и швец, и жнец, и землепашец, и воин. И дисциплинка, надо сказать, была аховая. Но вот в полном соответствии с обруганным нынче историческим материализмом началось классовое расслоение. В родовой общине это было просто: глава рода становился королем или кем там еще. А в территориальной все никак не могли отрешиться от выборности, от многосменяемости…

– Погоди, – взмолился Мурзин. – Дай передохнуть.

Помолчали минуту, подняли рюмки.

– Ну, будем.

– Будем, – заторопился Сергей. Выпил и заговорил, даже не закусив: Знаешь, в чем принципиальная разница между родовой и территориальной общинами? В первой на пришлого человека смотрели с опаской как на потенциального врага, а во второй в каждом новом человеке видели потенциального друга. В этом преимущества и недостатки. Отсюда великая притягательность для добрых соседей территориальной общины. Отсюда же отсутствие у членов территориальной общины иммунитета к коварству и предательству. Может быть, отсюда и непонимание некоторыми опасности своих действий. Человеку свойственно по себе судить о других, и порой до него не доходит, что поступки, совершаемые, как ему кажется, с добрыми или невинными намерениями, могут обернуться злом, даже предательством.

Мурзин вдруг вспомнил: нечто похожее говорил Миронов в ту роковую ночь. Только тот о предательстве говорил зло, а Сергей теоретизировал, искал объяснения.

– Ты вроде как оправдываешь? – удивился он.

– Просто анализирую, пытаюсь понять.

– Понять перевертышей?!

– Порой трудно отличить невинные намерения от враждебных…

– В былые времена!.. – резко выкрикнул Мурзин.

– Чтобы прогнозировать, нужно уметь анализировать, – столь же резко прервал его Сергей. – Может быть, мы потому и не сумели предвидеть сегодняшние беды, что не научились всесторонне оценивать былое… Но ты все же слушай до конца-то, слушай. Традиции территориальной общины стали помехой, когда началось образование государства. Когда подпирают недобрые соседи, без государства, без единовластия не обойтись. Сначала-то думали сами выбрать. Потом поняли: нужен третейский судья. И пригласили…

– Варяжская теория давно разоблачена.

– Это сложный вопрос, не будем сейчас о нем. А вот татарское нашествие всех убедило: нужен сильный владыка, нужно единовластие, иначе хана государству. И появился царь. Это была историческая потребность. Но традиции вольной общины все были живы. И сказывались ведь, ослабляли государство. И потому цари вели с ними борьбу. Царь Иван, Петр, даже Сталин…

– Ну, тут, пожалуй, другое.

– Ясно, что другое, но ведь и это тоже. Не культ личности, а единовластие. И было сопротивление…

– Какое сопротивление? Колхозы – полная ломка, а где сопротивление?

– Колхозы народ принял. Потому что в их основе были все те же традиции территориальной общины. Живи как все трудись, как все, и ты – свой. Извращений была пропасть, но корневой-то смысл именно такой…

Слушая Сергея, Мурзин думал о том, что положение государства и в самом деле критическое, если все уповают на сильную руку. Он встал, поправил половичок у кровати, все не дававший ему покоя, подошел к окну, сказал, не оборачиваясь:

– А может, ну их, теоретизирования? Сломать все и…

– Не выйдет, – живо отозвался Сергей. – Даже растение, иссеченное, передает свою боль подвою, и новый росток получается уродливым или погибает вовсе. А то ведь люди, общество. Не-ет, надо осмыслить, понять.

Мурзин промолчал. Перед ним, за окном, застыли в безветрии березы, белыми саркофагами замерли стандартные пятиэтажки, над которыми недвижно провисли пуховики облаков. И бетонка, убегающая к дальней лесополосе, была пустынна в этот час, ни машин, ни пешеходов. Сонное царство, ожидающее неведомо чего.

– Ну, поймем, а дальше что? Нет, надо делать, де-лать. Хоть что-нибудь. Каждый в меру своих сил. Вот ты, к примеру, мог бы помочь не только разговорами.

Сергей пристально посмотрел на Мурзина.

– Сашок, я ведь тебя знаю. Что ты задумал? Если пришить кого, то я пас. Куренку голову отрубить не могу. Жена тут привязалась: на даче сарай пустует, разведи кроликов. И ведь все подсчитала, бизнесменка липовая, какой приплод, почем кроличьи шапки. И знаешь, на чем погорел ее бизнес? Я спросил: а кто шкуры с кроликов драть будет?..

Мурзин сел напротив Сергея, откинулся на стуле.

– Гляжу на тебя, слушаю и удивляюсь. Умница ведь, а лопух лопухом. Да оглядись, неужели не видишь, что нынешние властипредержащие всех нас за дураков держат. И так будет до тех пор, пока не разозлимся.

– По-моему, все уж разозлились. Вот будут выборы…

– К выборам готовиться надо.

– Что ты предлагаешь?

– Тебе в Германию надо поехать.

– В командировку, что ли?

– Считай, что так.

– И командировочные дашь?

Мурзин покачал головой.

– Все будут пиво пить, а мне лапу сосать?

– Ехать придется за свой счет. Или за мой. Пусть это будет первой нашей жертвой во имя Отечества. Минину и Пожарскому люди последнее отдавали…

– Та-ак, первая жертва ясна. А вторая?

– Ну вот, кажется, понял.

– Понял, понял, давай выкладывай.

– Выложу. Только налей сначала. Ты поговорил, теперь я буду говорить…

Мурзин рассказывал о документах, припрятанных у кого-то в Германии, расхаживая по комнате. То и дело подходил к кровати, поправлял коврик, все время не дававший ему покоя. Что-то с этим ковриком было связано, о чем следовало поразмыслить. Это была интуиция, а к ней, таинственной незнакомке, он привык относиться всерьез.

– Ты посиди, – сказал Мурзин, прервав себя на полуслове. – Ничего пока не трогай, я сейчас.

– А закусывать можно? – удивился Сергей.

– И выпивать. Хотя, чего ж без меня? Погоди.

Он вышел и позвонил к соседке. Валентина Ивановна вышла в одном халатике, раскрасневшаяся, с мокрыми волосами, – видно, мылась.

– Кто был этот электрик? – спросил он. Наш?

– Новенький, я его раньше не видела.

– Когда он у меня счетчик смотрел, вы были возле него?

– Я ему табуретку принесла, а потом забрала.

– И ни на минуту не отходили?

– Только за квитанциями бегала. Когда он начал ругаться. А что? – Она побледнела. – Что-нибудь пропало?

– Все в порядке. Я так.

Вернувшись, Мурзин остановился на пороге и опять стал осматриваться. Беспокойство, возникшее в нем, когда увидел сдвинутый коврик, и приглушенное Серегиной болтовней, теперь переросло в чувство тревоги. Сергей вскочил, собираясь растормошить непонятно отчего вдруг загрустившего друга-приятеля, но Мурзин прикрикнул на него так, что тот опешил.

– Сиди, не двигайся. Не нравится мне это.

– Что?

– Не знаю. Сиди.

Он знал, как и где может быть спрятан жучок для подслушивания, перетрогал все, что только можно, ничего не нашел и остановился возле кровати. Внимание привлекла подушка. Обычно, заправляя постель, он просто бросал ее, по курсантской привычке поддергивал за уголки и так оставлял. Теперь же она была аккуратно положена, а два из четырех углов наволочки вмяты внутрь.

– Тебе в туалет не надо? – спросил он Сергея.

– Нет, а что?

– А я часто бегаю. Простатит проклятый.

– Говорят, он у половины мужиков. Особенно у тех, кто с бабами редко спит. А у тебя что, до операции дошло?

– Пока нет, но по ночам часто вставать приходится.

– Ну, напомнил. Схожу, пожалуй.

Он встал, потянулся и вышел в прихожую. Мурзин кинулся за ним, закрыл дверь и, вернувшись к кровати, осторожно приподнял подушку. Под ней лежала пачка «Мальборо».

Курил Мурзин мало – две-три сигареты в день, – но никогда «Мальборо». Из принципа. И теперь он смотрел на эту пачку с удивлением и, что уж от себя-то скрывать, – со страхом тоже.

– Ого! Закурим?

Неслышно подошедший сзади Сергей, протянул к пачке руку, и Мурзин не рассчитанным резким движением схватил эту руку, вывернул.

– Не трогать!

– Ты что, сдурел?!

– Без рук останешься, – с ледяным спокойствием сказал Мурзин.

Он позвонил знакомому военкому, попросил срочно прислать пиротехника.

– Сапера? – удивился военком. – Домой? Что у тебя?

– Думаю, тот случай, когда, как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть.

– Может, милицию?

– С милицией погоди.

– Тогда я сам приеду.

– Давай.

Не отводя глаз от коробки, Мурзин попятился к столу и сел.

– Такие вот дела, друг Серега.

– Значит, это ты меня на всякий случай в туалет-то спровадил?

– Мало ли что. Жалко ж дурачину. А ты Родине нужен.

– Что?! Ну, хохмач!..

– Я серьезно. Ты все усек, что я тебе говорил? Оформляй визу, да побыстрей. Выпей на посошок и – с Богом.

– Прямо сейчас ехать?!

– Прямо сейчас. Не надо, чтобы тебя тут видели.