Текст книги "Убить перевертыша"

Автор книги: Владимир Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Да гасил я!..

– Правильно сделали, что вернулись. Нельзя, чтобы он очухался. Если жив, вколи ему что надо.

Федор выдвинулся из своего закутка, приготовил револьвер. «Пчелка» уложит этих двоих в один миг, до того, как они расправятся с Клаусом.

– Ничего не надо, – послышалось из прихожей. – Он готов.

– Уверен?

– Сердце не бьется. Чего еще?

– Почему же свет?

– Да гасил я!..

– Может, кто приходил?

– Когда? Мы только что были тут.

– А ну загляни в комнаты.

Федор решил стрелять, если вошедший включит свет. Нельзя, чтобы он увидел его. Затем сразу во второго, пока тот не опомнился.

Из темноты он хорошо разглядел тщедушного мужичка в джинсовой рабочей куртке, открывшего дверь. Не зажигая света, мужичок оглядел комнату и ушел, оставив дверь открытой.

– Никого нет.

– Погляди на кухне.

– Никого! – через минуту послышалось из глубины квартиры.

– Открывай газ.

– Открыл. Свистит.

– Ну и пошли скорей, а то сами наглотаемся.

Свет погас, проскрипела лестница и все затихло.

Подсвечивая фонариком, Федор наклонился над Клаусом, прижался ухом к груди. Сердце не стучало, не вибрировало. Сомнений не оставалось: никакая "скорая помощь" уже не поможет. Он попятился к выходной двери, замер на пороге. С кухни доносилось змеиное шипение газовых конфорок. Федор содрогнулся от мысли, что Клаус останется в квартире, наполненной газом, побежал на кухню, выключил газ. Снова подошел к Клаусу, приподняв веко, посветил фонариком ему прямо в глаз. Ничто не дрогнуло ни в глазу, ни в лице. Это был конец, самый окончательный конец…

Федор снова попятился к двери, прислушался и ничего не услышал. Тишина в доме была поистине мертвая…

19

В давние студенческие годы они не переставали спорить о смысле жизни. Жить, чтобы иметь, или иметь, чтобы жить? Вот в чем вопрос. И конечно, не разрешили его, как не разрешал никто и никогда. Но некие убеждения все же сотворились. Для Сергея стало очевидным, что гедонизм – мечта об удовольствиях – полное скотство, а альтруизм – пусть не полная, но все же глупость. Истина, как всегда, где-то посередине. Высшая обязанность человека – в деянии, в исполнении Божьей заповеди – творить, а высшее удовольствие – когда это хорошо получается, когда ты осознаешь, что успешно реализуешь себя. Это, конечно, труд, но труд – в радость…

– Труд в радость! – вслух повторил Сергей, с удивлением отмечая какой-то новый смысл этой полузабытой фразы, освистанной на московских демотусовках.

Вспомнился азартный игрок с Гамбургского вокзала. Выиграет этот парень сто марок, проиграет, опять выиграет, опять проиграет. Что дальше? Человек – приложение к игровому автомату? Впрочем, ново ли это? Есть люди приложение к телеящику, к винному магазину, есть просто наркоманы. И чем дальше, тем их больше. Что же грядет?..

Опять был Ганновер за окнами вагона, и еще какие-то большие и малые города. Уже и половина дороги позади, а сонная одурь все не отпускала Сергея: удивительно ли – две бессонные ночи позади. В российском поезде завалился бы на полку и ни дороги, ни времени не заметил, а тут, сидя, разве уснешь по-настоящему? Сергей слышал, как кто-то входил в купе и выходил, но не открывал глаз: пусть думают, что спит, пускай, если хотят поболтать, идут к соседям. Один раз его заставили пошевелиться шумные, как всегда, контролеры, проверяющие билеты, дважды – тихие, но бесцеремонные уборщики. А потом он очнулся сам, почувствовав, что в купе не один и что его персоной явно кто-то интересуется.

Это была пожилая пара, должно быть, муж и жена. Она – дородная, мягкотелая, добрейшая на вид, лет пятидесяти, он – высокий старик, прямой, как гвозь, с глазами навыкате, маленьким презрительно сжатым ртом и острым кадыком, готовым порвать сухую кожу на горле, – этакий эсэсовец из старого советского фильма.

Увидев, что Сергей открыл глаза, оба они явно обрадовались.

– Извините за беспокойство, – сказала фрау. – Скажите, если можете, вы – весси или осси?

Сергей пожал плечами. Странные эти термины он где-то слышал, но забыл, что они означают.

– Не сердитесь, пожалуйста, за назойливость. Мы с мужем поспорили. Он уверяет, что вы типичный западный предприниматель, поскольку ездите налегке. – Фрау скосила глаза на кейс, лежавший на полке. – А мне думается, что вы – восточник. Спите хорошо.

Сергей с трудом сдержал раздражение: они маются немецкой глупостью, а он – разбирайся! Но тут вспомнил, что так в анекдотах называют западных и восточных немцев.

– Не весси и не осси, а русси, – не подумав спросонья, брякнул он.

Немцы то ли испугались, то ли обрадовались. Минуту обалдело смотрели на него, потом фрау спросила почему-то шепотом:

– Как там… у русских?

– О, господи! – по-русски воскликнул Сергей и чуть не рассмеялся. Была Россия загадкой для заграницы, такой и осталась.

– Что это – "О, господи"?

Ему не хотелось повторять эту сказку про белого бычка и он отмахнулся.

– У русских все нормально.

– А говорят, что в России заводы останавливаются, люди голодают.

– Бывает.

– И в самой Москве танки стреляли.

– Пустяки. В газетах пишут: все о, кей!

В коридоре затрезвонил колокольчик, и за стеклянной дверью показалась высокая тележка разъездного буфета. Аппетитный вид упаковок в целлофане вызвал спазмы в желудке. Есть Сергею хотелось давно, но еще больше хотелось спать, и он до сих пор не думал о еде. Но теперь, когда уж все равно разбудили…

Он махнул рукой буфетчику, и тотчас на столе перед ним появились банка пива, одноразовый пластмассовый кофейник, такая же чашка с блюдцем, булка с сосиской внутри, вафли в красивой упаковке, крошечные тюбики сметаны.

– Извините, – сказал он любопытным соседям. – Я поем, с вашего позволения.

– О, конечно, конечно! – залопотали они оба разом. – Мы тоже. С вашего позволения.

Засмеялись и принялись вытаскивать из баула домашнюю снедь. Это не удивило: немцы, даже и состоятельные, предпочитают возить с собой еду, а не транжирить деньги в дорожных буфетах.

Вскоре на столе не было свободного места, и высокую бутылку, которую немец вытянул за горлышко, пришлось ставить на пол.

– Это очень редкое вино, – сказал он. – Ручаюсь, что такого в вашей России вы ни разу не пробовали.

Четверть часа они ели и молчали. Какой-то господин чиновничьего вида, при галстуке, с серебристым кейсом, сунулся было в купе, но престарелая чета так дружно напустилась на него, что тот ретировался, недоуменно пожимая плечами.

Обстановка была самая доброжелательная, и постепенно разгоравшаяся беседа получалась непринужденной и откровенной. Спать Сергею совсем расхотелось, наоборот, возникло странное нетерпеливое желание сейчас же, все как есть, объяснить этим хорошим и внимательным людям.

– Широкую коллективистскую душу русского человека пытаются уложить в прокрустово ложе индивидуализма, – говорил он. – Это бессмысленно в отношении русских и крайне вредно для всего человечества. Коллективизм – не выдумка праздных умов. Способность создавать коллектив и жить в нем – это то, что отличает гомо сапиенс…

– Вы – коммунист? – перебила его фрау.

– Я не комунист, но я знаю, что современная цивилизация, отравленная индивидуализмом, обречена. Человеку придется научиться ограничивать свои непомерно раздутые потребности и довольствоваться малым, иначе он погибнет из-за нехватки сырья, энергии, чистого воздуха, воды. Погибнет от расслабленности, праздности, неумения принимать интересы ближнего как свои. Я называю это "болезнью неандертальца". Неандерталец – "человек умелый" господствовал на планете триста тысяч лет. Потом, около сорока тысячелетий назад, появился кроманьонец – "гомо сапиенс" – "человек разумный", отличавшийся от неандертальца лишь тем, что у него были более развиты лобные доли мозга. Знаете, что это такое? Именно они, лобные доли мозга, контролируют поведение человека. Это сдерживающие центры, заставляющие подчиняться воле коллектива. Десяток дисциплинированных кроманьонцев без труда разгонял сотню не умеющих сдерживать себя неандертальцев. В голодную пору кроманьонцы выживали благодаря запасам, которые они оставляли на черный день. Сорок тысяч лет назад человек стал таким, как мы. Между нами и ими ученые не находят никаких биологических различий. Пока не находят. Но развиваемый современной цивилизацией индивидуализм, убивающий коллективистские начала, может привести к биологическим изменениям и вернуть род человеческий на стадию неандертальства…

"Господи, что это со мной? Зачем я все это говорю?" – порой мелькало в голове у Сергея. Точнее, не в голове, а где-то поверх нее, не затрагивая упрямого убеждения в крайней необходимости высказать милым, терпеливым слушателям все это, сто раз продуманное, выношенное, сокровенное.

– Вы куда сейчас едете? – Добрый господин вежливо прервал его разглагольствования.

– Вы думаете, я один это понимаю? – неостановимо несло Сергея. – Очень многие в России видят гибельность пути, на который толкают страну демагоги, путаники, эгоисты, враги рода человеческого…

Он вдруг осознал, что его именно несет. Прямо-таки какой-то словесный понос, нет сил удержаться, замолчать хоть на миг. Так бы все и выложил в подробностях о своих раздумьях, о тайном задании, даже об Эмке…

Об Эмке?! У него хватило сил сдержать себя. Рассказывать об Эмке даже и очень хорошим людям он никак не мог.

Но надо, надо, надо!.. Говорить нельзя и не говорить сил нет. Слова вылетали изо рта помимо его воли, едва поспевая за нетерпеливыми мыслями. И он усилием воли, доставившим почти физическую боль, переключил свое речевое извержение на тему, которую не единожды излагал друзьям и готов был излагать вновь.

– Историки укладывают нашу цивилизацию во временные рамки, обозначенные в Библии, – семь тысяч лет. Но история человека нашего типа началась сорок тысячелетий назад. Отчего же у историков такое пристрастие к библейским срокам? Не оттого ли, что они зомбированы Библией, а точнее, Ветхим Заветом, этим апологетом индивидуализма и рабства, а если социального равенства, то узко национального, то есть национал-социализма…

– Еще раз извините, – услышал он голос доброй фрау, прозвучавший глухо, как сквозь вату. – Расскажите, пожалуйста о вашей России, о себе, о том, что вас привело в Германию…

– Я и говорю о России, о ее исторической миссии спасти для человечества самое главное достояние цивилизации – коллективизм…

"Говори, говори! – бился в голове приказ, идущий откуда-то из глубин подсознания. Будто в голове сидел кто-то и подсказывал. – Не давай им спрашивать, задавать вопросы".

– Пчела, даже имеющая вдоволь корма, погибает вне роя. Потому что рой – это не простое скопление одиночек, а единый живой организм. И человек вне общины обречен. Эта истина оплачена бесчисленными жертвами тысяч и тысяч поколений. Общинный строй далекого дорабовладельческого прошлого, который зомбированные историки презрительно именуют первобытным, для рода гомо сапиенсов был и остается единственно возможным… Но любой организм не гарантирован от болезней. Для человечества наиболее опасной оказалась наследственная болезнь индивидуализма, породившая раковую опухоль рабство. Вот уже много веков общинное человечество борется с этой болезнью, но рецидивы ее проявляются вновь и вновь под видом разных социально-экономических форм – рабовладельческого строя, феодального, капиталистического. Социализм – не исключение из этого ряда. Во всяком случае, та его форма, какая была навязана России…

У каждой болезни свои носители. У болезни неандертальства – это идеологии, оправдывающие неравенство, богоизбранность, насилие.

Разгром советской империи преследовал цели деколлективизации и денационализации. Но воинствующий индивидуализм в России не пройдет. Русский народ, может быть, больше, чем какой-либо другой, обладает иммунитетом против "болезни неандертальства"…

Да, мировая цивилизация – в жесточайшем кризисе. О нем предупреждал еще великий провидец Нострадамус. Но тот же Нострадамус писал о спасительной миссии России в ХХI веке…

– Что с вами, очнитесь!..

Кто-то тряс его за плечо. Голос знакомый, но другой, не тех добрых попутчиков, для которых он с таким нетерпением говорил все это.

– Нет, нет, это только для вас, – говорил Сергей. То ли говорил, то ли думал. – Не следует всем демонстрировать сокровища своих знаний и чувств… Нужны не слова, а дела. Чтобы погасить эпидемию чумы, надо отстреливать крыс. Заразу не ликвидировать елеем молитв, а только ядовитой карболкой. Твое знание должно служить тебе, а не твоему врагу. Не спеши оповещать всех подряд, что ты понял на самом деле. Оглядись и трижды подумай, подумай и трижды оглядись. Самое сильное оружие используй в самый нужный момент. Оно лишь тогда эффективно, когда враг о нем не знает…

– Ясное дело, – опять услышал он знакомый голос. – Зачем же всем знать?

– Что-то я не то говорю? – наконец опомнился Сергей.

– Это уж точно. Не то, что надо.

Теперь он разглядел, что перед ним не добрая фрау, не сердитый, но столь же добрый господин, а тот самый рыжебородый игрок, с которым познакомился в Гамбурге.

– Ты… как тут оказался?

– Еду вот. Думаю, что мы с вами все же сговоримся и сделаем неплохой бизнес. Я буду ходить, присматривать пузатенькие игровые автоматы, а потом вы…

– Что "мы"?! – Нервы были, как струны. И еще было ощущение переполненности. Казалось, если не выскажется до конца, то лопнет. Но сейчас у него уже хватало сил сдерживать себя. – Что это со мной?

– Опоили. Есть такой наркотик, я слышал.

– Зачем?

– Ясно зачем. Хотели узнать про ваши секреты.

– Про какие секреты?

– Игровые. Вы же вон как – р-раз, и полный карман монет.

Сергей засмеялся и сморщился от резкого приступа головной боли. Дурман проходил не без последствий.

За окном вагона горбились зеленые холмы и меж ними просматривалась панорама большого города.

– Где это мы?

– Подъезжаем к Штутгарту.

– Мне же сходить! – вскинулся Сергей.

– Так как насчет работы вдвоем?

– Да нет у меня никаких секретов.

– Как же нет, когда я сам видел. Да и эти зачем-то вас охмуряли.

– Куда они делись? – спохватился он.

– Сошли еще в Мангейме. Довольные. Я подумал, что выпотрошили вас. Сел послушать, а вы все про какие-то болезни… Так как насчет вместе? Одного вас быстро засекут. Игорная мафия – штука серьезная. Подумайте.

– Подумаю.

– Я буду ждать вас на вокзале у игровых автоматов. Каждый вечер. Вечером они сытенькие…

Рыжебородый парень шел следом до самого выхода из вокзала и отстал, только когда Сергей затерялся в толпе у спуска на станцию подземного трамвая.

20

Ночь была безлунная, звездная. Неподвижная поверхность воды безупречно отражала небо, и если бы не отблески, падающие из окон второго этажа, то было бы полное впечатление, что вокруг – открытый космос.

– Погасить свет? – спросил секретарь, удивительнейшим образом угадывающий желания.

Инспектор посмотрел в темноту за колоннами, откуда послышался голос, и покачал головой.

Дом этот стоял на скалистом островке посреди Боденского озера. "Дом отдыха", – называл его Инспектор. Таковым он и был на самом деле. Помещение для встреч и всяких совещаний находилось на берегу. Днем его хорошо было видно даже без бинокля, сейчас же дальние береговые огни терялись среди звезд.

На острове не было ничего, кроме этого дома, напоминавшего небольшой средневековый замок, пристани для катеров да вертолетной площадки. Друзья, навещавшие Инспектора, жаловались, что тут смертная скука. А ему нравилось. Может быть, как раз потому, что свои любители светской болтовни на остров наезжали редко, а других, даже бойких девиц, часто глазевших на замок с катеров и яхт, отпугивали воспрещающие надписи: "Частное владение".

Владение это действительно было частной собственностью, но чьей именно, Инспектор не знал, да и не интересовался этим. Он приезжал сюда когда хотел, и всегда дом ждал его таким, будто кроме него никто и никогда тут не бывал.

Падающий метеорит перечеркнул небо столь стремительно, что глаз не успел уследить за ним. Инспектор долго сидел, запрокинув голову, ожидая нового огненного прочерка. Он думал о том, что люди вот так же проскальзывают по жизни, ничего не оставляя, кроме воспоминаний… Ничего ли? Пыль, остающаяся от сгоревших метеоритов, ложится на землю и в конце концов создает то тяжеловесное, что называется – геологические слои. Так и люди. Один промелькнет, другой, а в результате – пласты истории…

О, история, верная утешительница! Когда бремя страстей становится невыносимым, она одна успокаивает, напоминая, что все уже было. Суета сует, говорил Екклесиаст. Все возвращается на круги своя.

Выходит, все усилия в конечном счете напрасны? Сколько было владык, которым казалось, что они уже встали над миром, но проходил всего лишь миг времени, и с таким трудом сотворенное рушилось…

Что же, и русскую цивилизацию рушили напрасно? Минует очередной миг времени, и опять все вернется на круги своя? Ибо кто знает, что будет после нас под солнцем?

До чего же не хочется соглашаться с Екклесиастом! Может быть, все-таки существует поступательный поток истории? Ведь это человеку с его короткой жизнью не разглядеть движения времен. Так пассажирам потерявшего ход судна кажется, что они стоят на месте, хотя невидимое движение океанских вод непрерывно влечет их куда-то.

Ах, если бы знать, куда течет океан времени! Может быть, все-таки есть какие-то неизменные законы истории? Тогда бы мы, предпринимая что-то, точно знали, ускоряем или замедляем движение, и наш путь по вехам эпох был бы менее хаотичным, и его величество случай потерял бы над нами власть…

Увы, Екклесиаст настаивает: "Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться".

Вспомнилась Инспектору давняя история, к которой он имел отношение, с русским ученым Александровым. Уже чувствовался надлом в советской экономике, и приходилось из кожи лезть, чтобы убедить робких генсеков в том, что ядерная война – близкая реальность. Шантажировали так и этак. Делали вид, что работают над созданием СОИ – антиядерного щита. Сами не думали, что в такой разорительный для любой экономики бред можно поверить. А ведь убедили советское руководство. И тут этот Александров со своей теорией ядерной зимы. Будь в ней хоть чуточку фантазии, оспорили бы самыми первыми научными авторитетами мира. А у него – точные расчеты, из которых следовало, что ядерной войны быть не может. Потому что ее не может быть никогда. Дураков на этом свете, конечно, много, но даже среди них нечасто встречаются самоубийцы. Что было делать? Пришлось Александрову исчезнуть. Был и пропал. Вместе со своей теорией.

Но вышло по Екклесиасту, уверявшему, что все возвращается. Вскоре о неизбежности ядерной зимы в случае ядерного конфликта заговорили повсюду. Будто сотня Александровых воскресла. И вышло – напрасны хлопоты…

Нет, не напрасны, возразил сам себе Инспектор. Несколько обморочных лет все-таки было. Их-то как раз и хватило, чтобы убедить тех и этих, что советская плановая экономика с глобальными задачами не справляется и, стало быть, у нее одна дорога – в капиталистический капкан.

Инспектор так и уснул в мягком шезлонге, среди звезд и их отражений. И увидел себя молодым самоуверенным курсантом «фермы», «колледжа» или как там еще именовали их учебное заведение. Кто-то за него решил, что школа жизни ему не повредит. Прошли времена, когда цари да принцы были обречены на праздность. Теперь же тот, кому на роду написано быть одним из владык мира сего, должен многое знать и уметь. И он, незаметный, слившийся с серой массой курсантов, не рядовых, а тех, у кого была перспектива войти в элиту, мучительно осваивал науку политического камуфляжа, на которой запросто можно было сломать мозги. "Если какой-нибудь человек говорит, что он лжет, то лжет ли он, или говорит правду?" Поди-ка ответь на безответный вопрос, подброшенный потомкам еще в четвертом веке до нашей эры философом Евбулитом из Милета? Ох, сколько раз хотелось согласиться с туземцами даяками с острова Борнео, упорно считающими ложь самым страшным преступлением! Но нельзя было согласиться. Потому что ложь, как ни крути, – первейшее орудие власти. Взять масонов. Те прямо заявляют: "наша правда – ложь, а наша ложь – правда". И преуспевают. И никто при этом не вспоминает библейское определение, что ложь и дьявол – синонимы.

Чтобы они, будущая элита мира, не свихнулись окончательно, на «ферме» устраивались полигонные игры. Спортивные и всякие другие, какие только могли придумать изощренные умы. А кроме того – стрельбы, прыжки с парашютом, маскировка, радиодело, шифровка и дешифровка, работа со взрывчатыми, ядовитыми, наркотическими веществами. Сколько было веселого грохота, сколько живности, загубленной ими, вывезено за территорию «фермы»!

Тогда он злился: не его дело – ползать, пачкая белые ручки, бегать, задыхаясь. А теперь те курсантские времена вспоминаются как самые счастливые в жизни. И часто снятся.

В эту ночь он опять увидел свою «ферму» – громадный зеленый треугольник, зажатый между рекой, лесом и грядой холмов. Взлетная полоса, площадки для вертолетов, казармы, учебные полигоны… И опять, как бывало уже во сне, не удержался, прыгнул с парашютом, бросив самолет. И опять парашют не раскрылся, и он падал, падал, замирая сердцем и в то же время зная, что все равно не разобьется, а упадет в реку, в мягкую крону дерева или… или же проснется…

Его разбудило солнце, поднявшееся над дальними горами, прогревшее воздух под тентом, которым укрыл его заботливый секретарь.

"Видно, старею, – подумал Инспектор. – Сердце замирает во сне – первый признак нездоровья. Надо бы отдохнуть, подлечиться"… Но разве сейчас не отдых? Разве нет рядом врачей?.. Не-ет, не то, все не то. Видно, близко его время, видно, не зря вспоминается Екклесиаст…

Этот молчаливый секретарь был у него давно, и давно уже они понимали друг друга без слов. И сейчас, увидев его спокойное, удивительно правильное, будто выточенное толковым дизайнером, лицо, Инспектор вдруг понял: весть не из лучших.

– Что? – насторожился он.

Секретарь помедлил, давая своему патрону время опомниться.

– Исчез курьер. Тот, которого вели от самой Москвы. Ночью из Ольденбурга уехал в Бремен и пропал.

– Архив с ним?

– Об архиве пока ничего не известно.

– Сбежал, значит. А ведь бежать-то ему некуда.

– Так точно, некуда. Сегодня же его разыщут. Если он не заляжет.

– Не заляжет. Тому две причины. Они знают, что архив ищем также и мы, и будут торопиться. И наконец, у этого курьера нет таких денег, чтобы глубоко залечь. Они и раньше каждый доллар экономили, а теперь, когда не у власти…

День был, как и все последние дни, тихий, безоблачный. Инспектор позволил себе несколько спортивных упражнений, имитирующих физзарядку, к которой привык еще на «ферме», массаж, купание в бассейне. Потом был завтрак, как всегда, легкий, просмотр информации, поступившей за ночь. Ничего экстраординарного. Подконтрольные ему районы мира жили так, как им предписано.

В полдень пришло сообщение, которого он ждал: русский курьер обнаружен в поезде Гамбург – Мюнхен. За него взялся злой и хитрый старик Генц Фидлер. "Кавалер почетной шпаги СС", как он любил именовать себя, опуская, когда требовалось, последние две буквы. Тот самый, у которого русский агент, а может, простой карманник, ставший предпринимателем, каких сегодня в России множество, ловко выкрал конверт с документами.

Инспектор знал о Фидлере все, даже то, что сам старик забыл или старался не помнить: личный номер 4435, беспощаден до кровожадности. От трусости. Он всегда смертельно боялся за свою жизнь и потому много убивал. Врагов за то, что они враги, друзей за то, что могли стать врагами…

А интересно все же, что за документы в том архиве? Может, пустые бумаги, и вся суета вокруг них – блеф, раздуваемый с непонятной пока целью? Известно же, в мире разведок ничего определенного не существует, а есть только игры, отражения отражений реального. Может, не о чем и беспокоиться?.. Вот если бы речь шла о чьих-то других архивах… Но немцы с их убийственным педантизмом! Эти если что делают, то всерьез. Значит, каким бы ни был архив, его надо найти. Слишком дорого обошелся развал Советского Союза, чтобы рисковать…

Вопрос этот, возникающий вновь и вновь, они анализировали вчера. Пять человек, собравшихся в рабочем доме на берегу, чьи имена никому не ведомы, а дела широко известны. Анонимные дела, творимые то ли кем-то подставленным, ничего об этом не подозревающим, то ли самой судьбой. Вчера тоже заговорили о возможности или невозможности скрыть от людей, от самой истории причинную связь масштабных деяний. И пришли к выводу: если не скрыть, то запутать можно все. И приводились примеры вроде бы общеизвестного и все же скрытого от общественности: подлинные причины двух мировых войн, секретные пружины германского нацизма, тайные цели междоусобных побоищ в послереволюционной России и, конечно, русский 1937 год.

Скрыть можно все. Надо лишь не забывать подправлять общественное мнение и вовремя срезать опасные точки роста…

Наконец-то Инспектор понял, откуда у него эти раздумья: он не знал, как поступить с теми, кто интересуется германским архивом. Убрать? Но убрали одного, еще в Москве, а поиски архива только затруднились. Ну, а когда он будет найден? Может, придумать какой-нибудь ход и вычислить всех потенциально опасных, кому не терпится докопаться до подлинных истин?..

Еле уловимое движение в доме-замке заставило Инспектора отвлечься от своих раздумий. Он оглянулся и увидел в дверях секретаря.

– Получен отчет Генца Фидлера. Можно прослушать.

Инспектор облегченно вздохнул и посмотрел на небо. Синь была такая, что резало глаза. Но где-то там, в этой сини, плыл спутник, только что перебросивший сюда, на остров, так нужную сейчас информацию.

Через минуту он сидел в своем кабинете и слушал торопливый незнакомый голос, сбивчиво вещавший о каких-то заумных теориях. Инспектор, сначала раздражавшийся, вдруг поймал себя на том, что ему интересно слушать, и потому, когда голос умолк, он не сразу опомнился от колдовства этих недосказанных, но явно неординарных откровений.

А потом послышался голос Майка, ответственного за эту операцию.

– Курьер сошел с поезда в Штутгарте.

– Это все? Но он ничего не назвал, ни адресов, ни имен.

– Мы его ведем, – пробормотал Майк, и Инспектор ясно представил, как он в этот момент, втянув голову, смешно пожал плечами. Такая у него была привычка.

– Как я понял, курьер говорил под воздействием препарата. Может, мала доза?

– Доза лошадиная. И несло его, как всех. Только все не туда.

– Как это ему удалось? Может, профессионал, особо подготовленный? Вон ведь как ловко уходил, путая поезда.

– Не думаю. Биография обычная, даже скучная. Средний экономист, любитель порассуждать обо всем и ни о чем, как все русские. Совершенно очевидно: просто курьер, подставка.

– Однако опасен.

– Убрать?

– А ты знаешь, к кому он идет?

– Узнаем.

Инспектор промолчал. Убрать просто, а надо ли? Интересно рассуждает.

– Я хотел бы с ним побеседовать.

– Чего проще. Доставим, куда скажете.

– С насильно привезенным не та беседа. Русский если уж упрется…

– Можно без насилия. Не такие, как он, расстилались за одну только возможность задарма покататься по заграницам.

– Не такие, как он?

Майк обиженно засопел и умолк. Потрескивало радио, должно быть, где-то в горах собиралась гроза. Или это шифровальная машина, контролирующая разговор, шевелила своими электронно-механическими мозгами?

– Ладно, давай его сюда. Не сюда, конечно, – спохватился Инспектор. Привози в Горный дом.