Текст книги "С нами крестная сила"
Автор книги: Владимир Рыбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– Чего мелешь, ну чего мелешь-та? – опомнилась бабка Татьяна. – Отца Федора-то забрали, когда тебя и в помине не было. – И махнула рукой, оставив ухват на шестке, сердите протопала в сени.
– Епифаново наше для отца Федора светом в окошке было до последнего часа. – И добавила, вглядываясь в фотографию: – Страшного часа…
Внимательно наблюдавший за ней Андрей спросил:
– Ты чего, судьбу-то по фото угадываешь?
Гиданна села напротив него, через стол, уставилась, и Андрей не выдержал, отвел глаза.
– Не знаю, – сказала, будто через силу. – Что приходит в голову, то и говорю. А если взвешивать каждое слово…
– То и сказать будет нечего? – спросил Андрей. Неожиданно вскочив с места, она обежала стол и села рядом с ним, прижавшись горячим боком. – Какой ты у меня…
– У каждого мыслей-то полна голова, но мы все взвешиваем, прикидываем, прежде чем сказать, и потому больше молчим?
– Какой ты у меня умный!
– А если бы не молчали, если бы доверяли потаенному…
Он чувствовал, что тонет, захлебывается в волнах ее близости. Но все пытался удержаться на плаву своей благоразумности. Но уже не хватало воздуха, уже мутилось в голове, и наплывал звон, тихий нежный, убаюкивающий.
– Ай, девка! – послышалось из сеней. – Постыдилась бы целоваться-та.
– Баб Тань!..
Гиданна вскочила, пометалась глазами по комнате, остановила взгляд на раскрытом окне, порьвисто кинулась к нему, быстро и ловко выскользнула через окно на улицу. Андрей тоже шагнул к окну, легко, ни за что не зацепившись, вылез наружу. Ничего не говоря друг другу, они быстро прошли через огород, перелезли через зыбкий плетень, едва не повалив его и не обратив на это ни малейшего внимания. Только уже в поле Андрей понял, куда направлялась Гиданна, – к старому полуразвалившемуся сараю, стоявшему на отшибе. В сарае пахло пылью. По зыбкой лестнице Андрей вслед за Гиданной забрался на сенник, полный старого, слежавшегося сена.
– Что-то влечет сюда, – тихо, с придыхом сказала она, обессиленно садясь на сено.
– Может быть, я? – Он распластался рядом с ней.
– И до тебя было…
– Что?!
– Влечет…
– Как это-было?!
– Глупый ты мой…
…Пространства, подпространства, надпространства…
Все перемешалось, слилось в единый всепроникющий поток мгновений и вечности, света и тьмы, силы и слабости. Что-то шевелилось в дранке старой крыши – ветер, что ли? Что-то шуршало в сене – мыши, что ли? Кто-то смеялся и звал, звал нежно, ласково. И был краткий сон с долгим легким полетом куда-то, зачем-то…
Он очнулся от внезапного холода, сжавшего сердце. Гиданна стояла над ним во весь рост, в растрепанных волосах ее торчала сенная труха, и вся она была в этот миг какая-то жалкая, испуганная.
– Пойдем отсюда.
– Что случилось?
– Мне страшно.
– Я тебя напугал?
– Что-то тут не так.
– А по-моему…
– Пойдем! – крикнула Гиданна и даже притопнула, отчего сено под ногой по-змеиному зашипело, испугав на этот раз и Андрея тоже. Он спустился по лестнице первым, принял ее на руки, на миг прижал к себе, снова ощутив головокружение. Гиданна резко вырвалась и побежала по чуть видной заросшей тропе обратно к деревне. Там, где они перелезали через плетень, навстречу им поднялся из травы старик с широкой пестрой бородой – одна половина совершенно белая, другая-с рыжинкой.
– Вы туда не ходите, – сказал старик, махнув бородой в сторону сарая. – Нечистое место, чтоб оно сгорело.
– Дядя Епифан?! Ты чего тут? – Гиданна резко остановилась, видно было, что внезапное появление Старика ее испугало.
– Тебя дожидаюсь. Сказывают, приехала, а и не заявляется. Обидно.
– Я собиралась, дядя Епифан.
– Собиралась, да не собралась. Понятно, как не понять. Старик коротко глянул на Андрея, и тот счел своим долгом встрять в разговор.
Сказал игриво:
– Зачем сараю гореть? Очень удобный для сена. Старик не обратил на его слова никакого внимания, будто это ветер прошумел или пролетная птица чирикнула.
– Ты меня, внучка, не обходи. Я еще не все тебе сказал. Боюсь, не успею.
– Мы обязательно придем, – сказала Гидамна и взяла Андрея за руку. Теперь старик оглядел Андрея так, будто впервые увидел. – Он все понимает. С ним душки беседовали.
– То-то я гляжу…
Старик еще раз смерил Андрея уже другим, потеплевшим взглядом и, ничего больше не сказав, пошел вдоль плетня, заросшего высоченной крапивой. Андрею показалось, что стебли крапивы тянулись к старику, терлись о его старый пиджачишко, а потом долго трепетали. Или это ветерок тянул?
– Колдун? – тихо спросил Андрей.
– Какие теперь колдуны? Просто человек! Человек понимающий.
– Был человек умелый, потом гомо сапиенс – человек разумный. Теперь человек понимающий?
– Да, понимающий. Чувствующий поле.
– Поле?
– Не это поле, – она повела рукой вокруг себя, – а поле вообще.
Снова Гиданна повела рукой, но уже по вертикалх, потом еще раз, обеими руками, показывая какое-то пространство над собой.
– Поле мыслей, чувств, душ людских, что объединяет. Старик обернулся, издали погрозил пальцем. И пропал. Так-таки взял и пропал, то ли сел в траву, то ли внезапно завернул в какую-то неразличимую на фоне зелени кустарниковую поросль.
– Я тебе потом расскажу про поле и про все, – ласково сказала Гиданна, беря Андрея под руку. – Пойдем-ка ужинать, баба Таня блинов напекла.
В тот самый миг, когда баба Таня ухнула на стол горячую сковороду с фырчащими блинами, пришел Епифан. Будто в окно подглядывал.
– Хлеб да соль, – сказал с порога и сразу, как у себя дома, уселся за стол, погладил свою пеструю бороду, протянул Гиданне тарелку.
– Накидай, дочка.
– Остынут на тарелке-то.
– Ничего, я с чайком. Плесни малость.
Самовар стоял тут же, блестел начищенным боком, выпячивая полустертые вензеля старых гербов. Гиданна налила в большую глиняную кружку темной заварки, затем крутого кипятка, отчего по избе разлился травяной аромат, поставила кружку перед Епифаном и уставилась смотреть, как он ест. А ел старик красиво, не торопясь, не роняя крошек, и в то же время очень уж аппетитно, так, что самому хотелось есть. Андрей покосился на бабку Татьяну, все бегавшую от печи в сени и обратно, думая, что вот сейчас она принесет заветную, выставит если не рюмки, то хоть стаканы. Выпил бы он сейчас с превеликим удовольствием. После всего пережитого в этот день. Но бабка все бегала, Гиданна все смотрела, а Епифан ел, ни на кого не обращая внимания.
– Ты ешь, ешь, – шепнула Гиданна, подставляя Андрею тарелку полную блинов, густо залитых сметаной.
– А ты?
– Я успею.
– Она успеет, – сказал Епифан. – Не ей говорить, тебе.
– Мне? О чем?
– Ты же познал истину.
– Я?!
Внезапно вспомнился сон, сразу весь. Вспомнилось и удивительное чувство всепознания, охватившее его в ту ночь у ручья. Мелькнула мысль: откуда Епифану-то известно? Мелькнула и пропала: в этих чудодейных местах все возможно.
– А разве можно познать истину? – спросил спокойно.
Епифан заерзал на скамье, улыбнулся, прищурившись:
– Позна-ал. Не истину, конечно, но познал, верю.
И еще глубже упрятал насмешливый прищур глаз:
– Познайте истину, и истина сделает вас, свободными. А? Это ведь Христос говорил. Значит, можно познать, ежели много узнать.
– Многознание уму не научает, – вспомнил Андрей невесть когда слышанную фразу. Епифан крякнул удовлетворенно и отодвинул от себя тарелку.
– А? Познал ведь. Расскажи, расскажи.
– Вроде что-то понял, – неуверенно сказал Андрей. – Но как-то вдруг. Не учил, не зубрил, а понял.
– Ты познал мир сердцем, – еще больше оживился Епифан. – Сердце не копается в деталях, как недоверчивый разум, не ищет, как разум же, проторенных троп, сердце познает вдруг и все сразу. Так птица взлетает здесь и садится там, не ведая того, что посередине. Разум-раб причинно-следственных связей, сердце обращено к Богу или к космосу, если угодно, оно – орган высшего провиденческого познания.
Опять Епифан удивил. Вроде мужик мужиком, что по виду своему, что по речи, и вдруг выдал такое. А может, он и сам не сознает, что говорит?
– Теперь ты обязан. А ты, – старик погрозил Гиданне, – не мешай ему, не мешай. Святой Иустин что говорил? Всякий, кто может возвещать истину и не возвещает ее, будет осужден Богом. Так вот. – Он снова повернулся к Андрею. – Не бесцельное умножение знаний ради самопревознесения, а познание истины и передача ее другим.
– Говорится: кто умножает познание, умножает скорбь, – не удержался Андрей от колкости.
Епифан внимательно посмотрел на него и сказал вроде бы невпопад:
– Надо верить, тогда все будет.
– А я неверующий.
– Неверующих людей не бывает. – Он сказал это сердито, даже прихлопнул ладонью по столу. – Всяк, познавший любовь, верит. Али не так?
Андрей промолчал.
– Так. И всякий, сделавший добро, верит. Тако же всякий, хоть раз сотворивший нечто трудом ли долгим, прозрением ли мгновенным.
– Не всякий, – возразил Андрей. – Взять преступников…
– Страхом объяты они, страхом Божиим. Глушат в себе божественное из страха же – вдруг да проснется? Тогда ведь – в петлю!
– Божественное? У преступников?
Епифан вздохнул и повернулся в Гиданне:
– Объясни ты.
– Чего ему объяснять? Он понимает, только притворяется.
– Все равно.
– Тогда так, – многозначительно начала Гиданна. – Задумывался ли ты, почему человечество не деградирует, несмотря ни на какие провалы истории? Вот ты думаешь: люди звереют…
– Я не думаю…
– Допустим. А я говорю: очеловечиваются. Отдельные могут. Но этим они обрекают себя на новую жизнь в созданной ими же помойке. Всяк обречен выкарабкиваться сам. Не в этой жизни, так в другой. Всяк обречен начинать с того шага, на котором оступился. И нет иного, только к свету. Таков закон кармы. И я говорю: если ты не преуспеешь, если не преодолеешь себя, тебе придется прожить свою жизнь со всеми ее тяготами еще раз. И я говорю: все божественное, что тебе дано, ты должен воплотить в себе и развить. Не в этой жизни, так в другой, так в третьей.
Епифан кивал удоволетворенно при каждом ее слове, будто она отвечала урок, и бабка Татьяна, стояла в дверях, подперев кулачком, подбородок: слушала завороженно. По избе разливался багровый отсвет от оконных стекол, впитывающих закатное зарево. Андрей молчал, раздумывая не столько над словами Гиданны, сколько над заверением Епифана, что и он, Андрей, тоже верующий, как все. Скажи такое в отделении милиции – шарахаться начнут.
– Какой я верующий… – сказав задумчиво. – Молиться не умею.
– Молиться надо, – обрадованно выкрикнул Епифан, словно ждал сказанного и вот дождался. – Только не для Бога это, а для себя. Чтобы не забывал о своем божественном предназначении…
– И в церковь не хожу.
– В церкви, ясное дело, скорее снисходит благость. Единое устремление создает. – Старик пошевелил пальцами в воздухе и замолк, не находя слова.
Снова повисла тишина, ощутимая, плотная. И с улицы не доносилось ни единого звука. Было в этом всесветном молчании что-то многозначительное и жутковатое.
– Сильные духом молятся в пустыне, – сказал наконец.
– Противоречие получается, – возразил Андрей.
По следовательской привычке ему хотепось и теперь все до конца прояснить.
– Христос создавал церковь для всех, не деля людей на сильных и слабых…
– Церковь создал Павел, – прервал его Епифан.
При этом он опять сердито прихлопнул ладонью, и Андрей решил больше не возражать, не лезть в спор со своими куцыми познаниями в этом деле. Но похоже было, что, возражая, затронул он что-то важное. Епифан выпрямился, навис над столом и заговорил назидательно. В точности, как Гиданна, когда поучала. Даже голос был похож.
– Не поняв учение Христа, да толком и не зная его, Павел связал это учение с фарисейским преданием, с Ветхим Заветом. Со времени Павла начинается Талмуд христианский, называемый Учением Церквей. Учение Христа проповедует непосредственное общение человека с Богом, утверждат, что учительство есть источник зла в мире. И вот первый фарисей Павел, не понимая учения, подхватывает слова и торопится поскорее всех научить какой-то внешней вере в воскресшего и искупившего мир Христа. Когда Павел учит, Евангелия еще нет и – учение Христа почти неизвестно, и Павел, переменив одно суеверие на другое, проповедует его миру. И многие приняли толкование Павла, одни – заменяя им иудейство, другие – эллинство. Но когда являются Евангелия Матфея и Луки и в них выясняется вся сторона учения Христова, его, это учение, подгибают под суеверие Павла, примешивают иудейства, и вера в Христа представляется верой в нового прибавочного Бога – Мессию…
Андрей слушал и недоумевал: чего это Епифана понесло в такие дебри? Вроде и повода не было. Но что-то такое имелось в словах, заставляя следить за мыслью. Он коротко глянул на Гиданну. Она сидела бледная, с таким напряжением на лице, что, казалось, вотвот потеряет сознание. Напряжение это передавалось Андрею, но проходило, когда он отворачивался. Не задевала его премудрость Епифанова, почти не задевала.
– Думаешь, все это я сам придумал? Это говорил еще граф Толстой. Тот самый, писатель.
И еще больше удивился Андрей. Но не тому, что Лев Толстой бросил Павла, то бишь еврейского проповедника Саула, что называется "рожей об стол" – все русские писатели были горазды мудрствовать, а Лев Толстой в особенности, поразило, что деревенский мужик так лихо цитирует классика. Что это? Откуда это у него? Или русскому колдуну все нипочем? Не зная, ведает, не ведая, знает? Ничего Андрей не сказал, но Епифан сам догадался о его думах.
– Да нет, какой я колдун. Я просто умею использовать дар, данный мне, как и всякому, – разум и сердце.
Андрей подумал, что таких «умельцев» в некие времена называли еретиками. И опять Епифан догадался и почему-то очень разволновался. Заговорил так, будто продолжал незаконченный с кем-то спор:
– Еретики те, кто считает, что Богу, для того чтобы вочеловечиться, нужно непременно поступать почеловечески. Ахают: девственница родила! Эка невидаль! Такое бывало во все времена, и никого это не удивляло. Вдумайтесь, как объясняют-то. Является к девице человек… Ну, ангел, ангел, не маши головой-то, – резко повернулся Епифан к бабке Татьяне, будто видел спиной. – Явился и говорит: придет к тебе вечерком некто, а ты на всякий случай подмойся… Не вскакивай, не вскакивай, ишь, запрыгала, опять оглянулся Епифан. – А ты сообрази сама-то, что должна была дева подумать?.. Пусть не подумала, не догадалась по неведению. Но люди-то потом все так вот и посчитали. Иначе откуда же пошли всякие «Гаврилиады» и прочие срамные байки… Не-ет, Духу Святому, чтобы вочеловечиться, совсем не нужно лезть на деву-то по-мужицки. Дух Святой всегда и во всем, войти-выйти для него – не обязательно дверью хлопать. Вникаешь? Вот и вникай, вникай.
– Чтой-та ты, Епифан, седни не в себе как! – сердито выкрикнула баба Таня и порывисто заметалась по избе, запереставляла громко ухваты у печки, загремела ведрами в сенях. – Послушать тебя, так сына-то Божьего и не было совсем.
– Как же не было? Был Иисус, и родила его простая женщина обычным образом.
– Обычным?! Без отца-та?
– Почему без отца? У тебя вон трое было, сама знаешь, можно ли без отца.
– Тьфу, охальник!..
– Не плюйся, о Боге речь.
Баба Таня, присевшая было на табуретку у двери, опять вскочила, убежала в сени и затихла там, прислушиваясь.
– Отец был, да только нельзя было Иисусу по отцу зваться. Не для того он рожден, чтобы продолжать отцово. Иисус не твой, не мой, он всеобщий.
– Без роду, без племени, – вынырнула из сеней баба Таня и хихикнула, явно на что-то намекая.
Епифан крякнул, но виду не подал.
– Принадлежи Иисус к какому-нито племени, и племя это возгордилось бы надо всеми, и не единение было бы, а распря.
Тут и Андрея проняло, и он сказал:
– Как же… Известно же, мать-то еврейка.
– Это еще вопрос. Вифлеем не один был. На севере, в нынешней Сирии, тоже был Вифлеем, иные люди считают, что именно там Христос и родился. И говорил-то он на галилейском речении арамейского языка. А арамейцы восходят к финикиянам, а финикияне к древнеариям… Знаю, знаю, чего скажешь, – замахал он рукой в сторону Андрея. – Дескать, Иудея, евреи кругом. А ты что же думаешь, что Спаситель мог явиться там, где в нем нужды не было? Иудеи погрязли в грехах, как никто. Уже тогда они провозгласили себя избранниками Божьими и сочли, что им все дозволено. Первый грешник, который зло объявляет благом, и не совсем падший тот, кто, творя зло, знает, что он творит именно зло. Человеком был Иисус, обычным человеком…
– Как же, обычным! – опять встряла баба Таня.
– Не совсем обычным, – согласился Епифан. – Да ведь и Ганка наша, к примеру, не совсем обычная. Много таких, кому они помогают, те, которые все знают и нам говорят. Кто они? Ангелы? Пускай ангелы. Но такие же, как мы, только другие, с другого свету.
– С того свету? Окстись, Епифан!
– С того, не с того, а с другого, откуда видней…
Епифан внезапно вскочил, уставился в окно:
– Да вона они, вона, опять шастают.
Андрей подался к окну, потом к двери:
– Поглядеть бы!
И остановился в дверях, оглянулся: вдруг скажут – нельзя?
– Чего ж не поглядеть? Можно и поглядеть.
Они прошли в дверь мимо крестящейся бабы Тани, остановились у приоткрытой калитки. Совсем уже стемнело на улице, только вдали, над лесом, кровямела неширокая полоса заката. В другой стороне, за огородами, где был одинокий сарай с памятным сенником, стлался туман. А в том тумане медленно плыли две человеческие фигуры, прозрачные, вроде как вырезанные из полиэтиленовой пленки.
– Они? – шепотом спросил Андрей Гиданну, стоявшую рядом, прижавшуюся к нему плечом. Плечо чуть подрагивало-то ли от прохлады вечерней, то ли еще от чего.
Ответил Епифан:
– Они, родные.
– С летающих тарелок?
– С каких еще тарелок? Выдумки это. Тут они живут, где и мы, только в своем мире.
– Как это?
– А так вот…
– Ученых бы позвать. По всему миру пришельцев ищут, а они тут, искать не надо.
– Приезжали. Обругали нас выдумщиками, ничего, мол, нету.
– Да вот же…
– Это для тебя – вот же. Ну мы еще, они к нам привыкли, не прячутся.
– Ученых боятся, что ли?
– Чего им бояться у себя-то дома? Видать, не интересны им. Они ведь заранее знают, кто чего скажет – подумает. И что завтра будет, тоже знают, кто когда чихнет или помрет.
– А мы?.. Я-то чего?
– Чем-то ты им приглянулся.
– Может, пойти спросить?
– Не любят они, когда к ним суются. Надо – сами тебя найдут, а так ходи, не ходи…
Прозрачные силуэты меж тем совсем потерялись в тумане, растворились в нем. И как-то сразу туман погас, стал невидим в сгущавшемся сумраке. Только закат еще тлел, сужаясь, но не угасая.
– Пожара бы не было, – непонятно почему сказал вдруг Епифан. – Не нравится мне…
Что ему не нравилось, Андрей не спросил, И Гиданна тоже промолчала. Так они и стояли некоторое время, ни слова не говоря. Андрей все вглядывался в тьму за огородами, где был тот самый сарай и где только что плавали странные силуэты, но ничего там уже не видел, совсем ничего. Епифан застегнул на все пуговицы свой старенький пиджачишко, ознобно передернул плечами.
– Ну, я пойду.
И пошел было, да остановился, оглянулся и, как тогда, у плетня, погрозил пальцем:
– Смотрите у меня!..
Андрей засмеялся, но Гиданна никак не отозвалась, и он примолк, почувствовав вдруг за шутливой угрозой старика что-то отнюдь не шуточное. Он обнял Гиданну, прижался щекой к ее щеке, задохнувшись и возликовав в душе, Но она отстранилась, шагнула к крыльцу.
– Спать пора. Завтра рано вставать.
"Можно и не вставать", – хотелось сказать Андрею. Но промолчал, подумал: "Потом скажет, ночью".
В избе ярко горела электрическая лампочка, и свет ее после всего таинственного, что было в тот вечер, показался неестественным. На высокой кровати с железными спинками и никелированными шарами была пышно взбита перина, острыми углами наволочки топорщилась подушка, тоже высоко взбитея заботливой бабой Таней. А у другой стены лежал на полу ватный матрац с аккуратно разглаженной подушкой и пестрым ватным одеялом. – Располагайтесь, голубчики, приятных вам сновидений, – ласково пропела баба Таня и подалась к выходу.
– А ты, баб Тань?
– Я в чуланчике.
– Давай я в чулане…
– Располагайтесь. Тебе, Андрей, чай, не жестко будет на полу-та?
– Не жестко, – весело ответствовал он, косо гяянув на высокую кровать.
– А я в чуланчике. Хорошо там. Прохладно, травами пахнет.
И выскользнула в сени, плотно затворив за собой дверь.
– Ты на кровать-то не заглядывайся, – сказала Гиданна. – Такой бугай.
Он подергал железную спинку и вздохнул: жидковато для двоих, поломается, того гляди.
– Давай ты ко мне.
– Ладно. Потом. Гаси свет.
– В темноте раздеваться?
– Ничего, не запутаешься.
Промолчал, щелкнул выключателем, разделся, лег на жесткий матрац и уставился во тьму, раздумывая, что делать: идти к Гиданне или дожидаться, когда сема придет? Спохватился: если молчать, она возьмет да уснет. Позвал тихо:
– Ты спишь?
– Засыпаю.
Хотел позвать ее, да вдруг сказал совсем другое:
– Эти чудики-то прозрачные в сарай пошли.
– Они который день там ходят.
– Чего им надо?
Сказал он это с чуть заметной иронией, дескать, ясно чего, мы тоже там были.
– Ты зря смеешься.
– А как думать о пришельцах с того света? Всерьез?
– Я тебе говорила о других пространствам, да ты не понял.
"Не до того было", – подумал он.
– Ну так слушай, я расскажу.
"Иди, здесь расскажешь", – мысленно произмес Андрей. И еще повторил там же мысленно, чтобы хорошенько поняла. Не поняла, не захотела. И он, закинув руки за голову, стал глядеть на неясные тени на потолке. А Гиданна говорила, тихо, назидательно, переходя на этот так не нравившийся ему менторский тон.
– Русский математик Лобачевский путем аналогии между нашим трехмерным и воображаемыми двух– и одномерным мирами выводил законы высших миров. Представь себе одномерное существо, способное двигаться лишь в одном направлении, не знающее что такое право и лево. Теперь представь себе, что к нему приближается двухмерное существо, некая плоская фигура, квадрат там либо треугольник. Одномерное существо увидит лишь линию, подобную себе, если треугольник приблизится ребром, и ничего не увидит, если приблизится плоскостью. Точно так некое двухмерное существо, не знающее верха и низа, не способно понять трехмерное существо. Если последний обратится к первому, то двухмерному будет казаться, что голос звучит где-то внутри его самого. Если существа высшего измерения попадают в фокус зрительных образов низшего измерения, то эти последние видят только ту сторону первых, которая свойственна их собственному измерению. Таким образом, существа низшего измерения всегда находятся в сфере наблюдения невидимых ими существ высшего измерения, и понятия высшего измерения настолько неизвестны для существ низшего измерения, что последние не в состоянии определить их свойственным им языком. Понятно?
Андрей промычал что-то невразумительное. Подумал, что такие мудрствования и днем-то не переварить, не то что теперь, когда волнуют совсем другие мысли и образы.
– Может, ты спать хочешь?
– Я сегодня вовсе не усну.
Надеялся: поймет. Не поняла. Или не захотела понять.
– Точно так же и мы, трехмерные существа, не способны ни увидеть, ни описать, ни понять существ высших миров. Мы окружены ими, как бы плаваем в их субстанции, подобно линии внутри квадрата или квадрату внутри куба. Когда мы слушаем их сообщения, обращенные к нам, их голосе слышатся как бы внутри нас самих, или где-то в воздухе, или даже в неодушевленных предметах… Опять не понял? Но вот тебе пример одномерности – время. Мы знаем его только вперед или назад и не представляем себе, как может быть иначе, нет у нас для этого «иначе» ни терминов, ни понятий. А в мыслях мы безмерны, нет ни временных, ни пространственных границ. Человек-живой образ Бога или Космоса, если угодно, о чем мы часто говорим, но чего всерьез все не хотим признать. В человеке, в его чувствованиях и мыслях, в его биологической и духовной жизни воплощена вся сложность мироздания. Мы говорим о чудесах, как о чем-то нереальном, не заслуживающем внимания. Но известно: чудеса случаются с теми, кто верит и ждет. Сергий Радонежский с Фаворским светом и явлениями Богородицы, Менделеев с таблицей во сне. Надо исступленно, долго и настойчиво искать, хотеть, добиваться, надо всей своей духовной энергией жаждать желаемого, и оно, желаемое, приходит. Духовная исступленность – это, возможно, и есть та вибрация, на которую резонансом отзываются вибрации высших миров, вибрации космические, всесветные, всепронмкающие, вездесущие…
Он очнулся от того, что Гиданна замолчала. Открыл глаза, увидел ее стоявшей посреди избы в белой ночной рубашке. Ровный свет, лившийся неизвестно откуда, освещал ее всю-от серебристого нимба волос на голове до босых ног. Она подала ему руку, и Андрей, вместо того чтобы притянуть Гиданну к себе, сам быстро невесомо поднялся. Не заметил, как вышли во двор, а затем а поле, залитое тем же призрачным сиянием. Вроде луна взошла, подсветила тонкую пелену облаков. Андрей посмотрел вверх, но лунного пятна за облаками, как ожидал, не увидел. И вообще ничего не увидел, небо было совершенно черным, беззвездным. Мельком отметил про себя, что почему-то ничуть не удивился увиденному, а через мгновение вовсе забыл об этой небесной странности.
Знакомый сарай вырисовывался невдалеке ярко очерченной крышей, будто за сараем стоял грузовик с зажженными фарами.
– Ты туда не ходи, – сказала Гиданна и потянула его за руку прочь от сарая. Блеклый сумрак открытого поля внезапно окрасился багрово, затрепыхал. Оглянувшись, Андрей увидел, что сарай беззвучно горит, сразу весь. от крыши до самых нижних бревен, будто подожженный со всех четырех углов. Вспомнились слова Епифана: "Пожара бы не было". Еще позавчера в нем взыграл бы следователь: если знал заранее, значит…
Теперь думалось иначе: ничего не значит, не замысел это, а предвидение.
– Разве можно знать, что будет завтра? – спросил он у Гиданны.
– Грядущие события бросают перед собой тень, – произнесла она, весомо выделяя слова, будто декламируя. И тут зазвенело, затенькало мелодично со всех сторон:
– Тень, тень, тень…
И опять Андрей не удивился. Знал уже, как звенят ночные голоса птиц ли, трав ли, ветра ли. И как тогда, у ручья, что-то ликующее заполнило его всего, понесло в неведомом потоке несказанного восторга и всепонимания.
– Куда мы летим?
– Туда, где нас знают.
– И меня?
– И тебя. И вообще все. Что было, есть и будет.
Замелькали вокруг какие-то тени, послышались голоса. Восторг, захлестнувший душу, готов был объять все и всех, излиться на весь этот ночной, загадочный мир. С черного неба упал луч, за ним другой, третий. Через мгновение мягко светящиеся колонны огородили пространство, в середине которого в глубоком кресле кто-то сидел. Что-то знакомое было во всем этом. Мелькнули воспоминания: «В белом плаще с кровавым подвоем – ранним утром четырнадцатого числа», в крытую колоннаду…" Чего-то не хватало в этой картине, и он, лишь когда вступил в серебряный круг, очерченный светящимися колоннами, ощутил босыми ступнями приятную прохладу травы, догадался – не хватало допрашиваемого, усталого, исхудавшего человека со связанными руками.
– Зачем ты здесь, женщина? – спросил сидевший в кресле человек, лица которого, как ни старался, Андрей разглядеть не мог.
– Я пришла свидетельствовать за него, – сказала Гиданна и красиво, театрально повела рукой в сторону Андрея.
– За Иисуса тоже свидетельствовала женщина, которую он излечил. Не бескорыстное свидетельство.
– И у меня не бескорыстное. Я его люблю.
– Он открыл Книгу Бытия. А всякому знанию – свое время.
– Он не ведал, что творил. У людей книги для того и существуют…
– Открывший Книгу Бытия должен быть наказан. Так они говорят.
Сидевший тоже повел рукой, и Андрей услышал вроде как шум разгневанной толпы. Ему хотелось вмешаться в разговор, но он молчал. Сказывалась служебная привычка поменьше говорить и побольше слушать. Переступая босыми ногами по мягкой траве, он обдумывал сказанное. Похоже было, что сидевший перед ним таинственный Вершитель Судеб не на стороне тех, кто требует наказания.
– Бог не наказывает, а воздает по делам, – сказала Гиданна.
– Ты женщина и потому споришь.
– Я отстаиваю истину.
– Что есть истина? – Вопрос быстрый, заинтересованный. – Никто из людей не может знать ИСТИНУ. Людям рано читать Книгу Бытия.
– Зачем же ее давать людям?
– Тому, кто это сделал, воздается.
– А если ее никто не прочтет?
– Тогда я… умою руки…
Разом погасли, пропали колонны, и откуда-то из дальней дали потекла знакомая мелодия. Андрей узнал песню: "Ах ты, степь широкая… ах ты, Волга-матушка". Вспомнил, где слышал ее последний раз, – в том самом не понравившемся ему фильме Пазолини "Евангелие по Матфею", в котором только эта мелодия и была живой нитью среди – мертвечины, только она и создавала ощущение величественности. Тогда еще он подумал: почему русская мелодия так уместна здесь? Не потому ли, что русская душа, как часто говорят, – последнее прибежище мировой духовности?..
Песня-то его и разбудила. Еще толком не просмувшись, он понял, что уже утро и где-то в деревне слишком громко включили радио. Открыл глаза, увидел большой темный крест на белом боку печки – тень от оконной рамы. Не поворачивая головы, скосил глаза на кровать, думая, что Гиданна еще спит, и чуть не вскочил: кровать была аккуратно заправлена. Мысленно обругав Гиданну за то, что не пришла, ночью, что не разбудила пусть не поцелуями, а хоть как, он стал торопливо одеваться. Запутавшись в штанине, допрыгал на одной ноге к окну, выглянул. Улица была по обыкновению чиста и пуста, только на другой стороне ее возле дома копошилась белокурая девчушка лет пяти. В сенях звякнуло ведро, и вслед за тем приоткрылась дверь.
– Ай ты господи! – послышался голос бабы Тани. – Вот неловкая, так и знала, что разбужу.
– Да уж я встал, – пробормотал он и, кивнув на кровать, спросил игриво: – А где невеста-то?
– Проспал невесту, – засмеялась баба Таня. – Уехала.
– Куда уехала?
– А в город, чай. Не велела тебя будить.
– Как – в город?! – Он сел на лавку, торопясь вспомнить, говорила она про отъезд или не говорила.
– Тут наш один на мотоцикле подвернулся, захватил до станции.
– Как уехала? – опустошенно повторил Андрей. – Не собиралась вроде.
– Да ты загоревал, никак? Примчится, куда денется. Поживешь у нас денек-другой, глядишь – и она тут. Покормлю счас тебя и гуляй, хоть по грибы, хоть куда. Он ел, не замечая, что ест, давился обидой. "Говорила, что любит, а сама… Так во сне ж говорила, в твоем сне. А это все равно, что ты сам себе говорил, выдавал желаемое за действительное…" Баба Таня не сидела напротив, не глядела на него, ходила по избе, что-то делала. А будто в душу заглядывала.