Текст книги "С нами крестная сила"
Автор книги: Владимир Рыбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Владимир Алексеевич РЫБИН
С НАМИ КРЕСТНАЯ СИЛА
Сон был странен и почему-то страшен: ослепительно белые колонны, увитые виноградом, позолота высокого потолка, прохладный мрамор пола, на котором отдыхали исколотые камнями босые ноги. И одни и те же фразы назойливо лезли в уши:
«В белом плаще с кровавым подвоем… ранним утром четырнадцатого числа… в крытую колоннаду…» Он видел их обоих – этого самого человека в белом плаще, сидевшего в кресле, и другого, стоявшего перед ним, худого, небритого, со связанными сзади руками, – видел со стороны и в то же время был как бы и тем и другим, думал за них, говорил за них.
– Зачем ты смущал народ?
– Я видел, что людям можно помочь.
– Что тебе до этих людей? Разве ты один из них?
– Я не знаю, кто я.
«Зато я знаю, – подумал сидевший. – Был бы из них, катался бы в ногах, просил помиловать. А упросив, плевался бы, смеясь над судьей, которого одурачил. А этот ни о чем не просит, ни на кого, выгораживая себя, не наговаривает. Говорит правду, даже когда выгодней соврать».
– Они приговорили тебя к смерти. Те самые, кому ты хотел помочь.
– Люди часто ошибаются.
– Эти люди редко ошибаются. Они приговорили тебя к смерти на кресте, зная, что такой приговор должен утвердить я. Они хотят убить тебя моими руками. Он замолк: не говорить же подследственному, что не верит в его виновность.
– Я хотел только, чтобы истина дошла до них.
– Истина? Что есть истина?
«Вот ты и попался, – подумал сидевший. – Ответишь, и я узнаю, откуда ты родом. Для римлянина истина – юридическое, правовое, не противоречащее римским законам, для иудея – это неизменность, соответствие вечному Закону. „Скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из Закона пропадет“, сказано в их учении. Ну а если скажешь, что истина – нечто жизненное, меняющееся, значит, пришел издалека-из Индии или же из тех таинственных земель, что лежат по ту сторону Понта Эвксинского…»
Неожиданный треск скатился по знойному лучу, наискось пронизывающему пространство, и оба они разом взглянули вверх, в блеклую синеву неба, просвечявающую меж высоких колонн. И погасло видение, и замельтешило вдруг, как на экране у зазевавшегося киномеханика. Снова послышался треск, и Андрей окончательно проснулся. Полежал, удивляясь сну. Увиденное и пережитое не уходило, не заплывало в памяти, как всегда бывало после пробуждения. Вспомнил, что недавно смотрел очень неприятный фильм Пазолини "Евангелие по Матфею", что в тот вечер был долгий разговор о фильме, о романе Булгакова "Мастер и Маргарита", о загадочности образа Христа, и успокоился: все обыкновенно, никакой мистики. Опять затрещал телефон. В трубке дребезжал, как всегда крикливый, голос дежурного по отделению милиции лейтенанта Аверкина:
– Савельев! Спишь, что ли? Не дозвониться. Давай ноги в руки…
– Что случилось-то?
– Случилось, тут одна баба двух мужиков под электричку загнала.
– Что?!
– Срочно давай. Дэмин сказал: твое это дело. Смотри не засни, больше будить не буду.
– Погоди. Я же в отпуске.
Но трубка уже частила гудками. Андрей сунул руку под подушку, достал часы. Было ровно семь утра. Семь утра?! Вспомнился вдруг чей-то рассказ, что будто бы тот приснившийся ему суд Пилата над Иисусом начался к ровно в семь утра. Это совпадение почему-то встревожило. И пока брился, он все думал о фильме, о книге Булгакова, о своем сне, который никак не забывался. И еще вспомнилось, что Пилат-то, по существу, пытался спасти Иисуса, придумывая то один довод, то другой, чтобы не утверждать решение Синедриона о казни, И жена-то его уговаривала. Дескать, видела сон, а сны перед пробуждением сбываются… "И у меня перед пробуждением", – подумал адруг Савельев. На минуту он застыл у зеркала, словно впервые увидев себя намыленным, и испугался своего вида. Подумалось, что в зеркале кто-то другой, бледный, пятнистый от какой-то копоти и будто от ожогов.
– Черт знает что! – выругался он, промаргиваясь, мотая головой.
Непонятно, по какой аналогии вспомнилось вдруг давнее дело, так и не раскрытое им. Еще зимой была обворована одна квартира. Чисто обворована ни взломанной двери, ни разбитых окон и вообще никаких следов. А унесли, как уверял хозяин, только старинное серебро – ложки, вилки, бокалы, супницу, – всего больше ста предметов. Ценность по нынешним временам неимоверная. Кто-то знал, что брать. Правда, хозяин – Клямкин – оказался потомком богатой до революции купеческой фамилии, и это, вероятно, было вору известно. Но серебряный сервиз, чудом уцелевший после всех реквизиций и конфискаций, наверняка прятался от чужих глаз, и, если о нем все-таки разузнали, значит… Вот тут и вышла закавыка. Хозяин клялся, что, кроме него одного, никто про сервиз не знал. Полгода следили за рынками и комиссионными магазинами, думали – всплывет серебро. А оно как в воду кануло, и у Савельева начало закрадываться сомнение: а не врет ли Клямкин, не перепутались ли у него в голове времена на старости лет?..
Снова затрещал телефон, тихо и хрипло затрещал, незнакомо, и это тоже отозвалось в душе смутной тревогой.
– Слушаю! – раздраженно сказал он в трубку, сердясь на самого себя: такого с ним еще не бывало, чтобы сонная одурь не проходила сразу, как вставал. На другом конце провода кто-то кхекал, откашливался.
– Это товарищ Савельев? Он узнал голос начальника отделения милиции майора Демина. Но это был вроде бы и не Демин. Тот никогда не выражался так вежливо.
– С кем я говорю?
– Вы меня не узнали?
– Теперь, кажется, узнал. Вам звонил дежурный?
– Звонил. Но вы же мне сами выходные дали. Догулять от отпуска.
– Отдыхайте. Это дело не горит.
Опять тенью прошла тревога. Чего это Демин вдруг на «вы» перешел? Никогда этого не бывало. И откладывать дела – не в его правилах.
– Когда это случилось? – спросил Савельев.
– Вчера вечером. Да, собственно, ничего и не случилось. Пострадавших нет.
– А дежурный говорит… под электричку.
– Да, собственно, так и было. Но они запнулись…
– Запнулись?
– Да, оба. Это их спасло. Они даже в милицию не хотели заявлять.
– А кто заявил?
Какое-то время трубка молчала. Андрей ждал, что Демин выругает его за неуместные расспросы по телефону и бросит трубку. Но тот только недовольно кхекал, что тоже было никак не похоже на строгого, не любящего рассусоливать начальника.
– Потом заявление написали. Да и женщина пришла. Говорит, что сама испугалась и тем напугала этих двух граждан. А потом опять испугалась за них, упала и сильно ушиблась.
– Запнулась? – машинально спросил Савельев, трогая пальцем засыхающую на подбородке мыльную пену.
– Как вы догадались? Андрей хотел сказать, что в этой белиберде кто-то явно крутит: мужики, которые не собирались жаловаться в милицию, а пожаловались, эта баба, запинающаяся за компанию с мужиками, или же сам Демин. Что-то было во всем этом странное до дикости.
– Аверьян Ильич, как вы себя чувствуете?
– Я? А что? Хорошо чувствую.
– Я сейчас приеду.
– Сегодня вы можете отдыхать.
– Я приеду, Аверьян Ильич. Отдохнем потом…
Он хотел добавить любимую фразу Демина – "когда попадем в госпиталь", но промолчал. Подумал, что Демину до госпиталя ближе, а обижать людей даже случайными намеками было не в его характере. Характер у Савельева, надо сказать, был прескверный. Так он сам определял его. Даже в приятельском трепе что-то все время держало его за язык. Иной бухнет, подумавши, нет ли, поди разберись, и, если обидишься, захохочет, похлопает по плечу, дескать, на своих не дуются, юмор понимать надо. И инцидент исчерпан. То ли извинился, то ли нет – думай как хочешь. На душе всегда было скверно после таких «шуточек», а самое пакостное – оставалась какая-то робость перед бесцеремонным шутником. Сам же Савельев никогда не позволял себе подобное. В самый ответственный момент мысль делала какой-то кульбит, на мгновение он ставил себя на место собеседника, и готовая сорваться с языке бесцеремонная фраза застревала в зубах. Он видел, что это не прибавляло ему авторитета, что нагловатые да развязные преуспевают куда больше, но переломить себя не мог. В критический момент жалко ему было людей, жалко, и все тут. Не в милиции бы ему работать, а в детском саду. И потому понимающий порой больше других, видевший, как ему казалось, дальше других, обладающий столь ценной для следователя интуицией, он числился в отделении в посредственностях. Осознание своих пороков мучило Савельева больше, чем самая изнуряющая работа, и если хогда и накатывала хандра, так только, пожалуй, от такого вот самобичевания. И в этот раз с изрядно испорченным настроением доехал он до отделения милиции, кивнул у входа дежурному Аверкину, разговаривавшему с кем-то по телефону, прошел по коридору и здесь у двери своего кабинета, увидел молодую и очень даже миловидную женщину.
– Я вас жду, – сказала она.
– Именно меня?
– Да, мне сказали, что мое дело будет вести следователь Савельев.
– А откуда вы знаете, что я Савельев? Мы с вами вроде бы прежде не встречались.
Ему захотелось добавить: "А жаль!". Но он не решился это сказать, только про себя усмехнулся.
Женщина пожала плечами:
– Просто знаю.
Он пропустил ее вперед себя в кабинет, не без удовольствия оглядывая стройную фигурку, у которой, как говорится, все было на месте и осекся, поймав почти насмешливый взгляд посетительницы.
Сказал, нахмурившись:
– Просто так и вороны не летают.
– Вы правы, – согласилась она. – Просто так ничего не бывает. И то, что случилось вчера вечером, не случайность. Я полностью признаю обвинение.
– Вот как? А я вас пока что ни в чем не обвиняю, поскольку сам ничего не знаю.
– Но вы же знаете.
– Вы поразительно осведомлены. Откуда?
Он подумал, что Демин, должно быть, при ней звонил ему, и скорее всего этим объясняется удивившая его странность утреннего телефонного разговора. Хотя тут же возник другой вопрос: с чего это вдруг Демин разговорился при человеке, против которого выдвигается обвинение?
Савельев искоса глянул на женщину и подумал о своем начальнике, далеко уж не молодом, невесть что.
– Давайте по порядку, – сказал он, садясь за стол.
И спохватился, что сам никакого порядка не придерживается. По порядку полагается прежде всего зайти к начальнику.
– Вы идите, я подожду.
– Что?!
Это совсем уж было ни на что не похоже: заговаривается, вслух произносит то, что думает. Встал, намереваясь идти к Демину, и открыл рот, чтобы предложить женщине подождать в коридоре.
Но сказал совсем другое:
– Подождите здесь.
Привычно окинул взглядом стол, запертый сейф, зарешеченное окно и вышел. Какой-то звук догнал его в коридоре, слабый, мелодичный, похожий на далекое птичье пение. Приятные щекотные мурашки волной скатились с затылка на плечи, на спину. Мурашки эти были знакомы ему с детства, с тех пор, как он себя помнил. Может, от материных ласк? Возникали они всегда неожиданно, а основном когда касались его чьи-либо добрые руки, например, в парикмахерской. Непременно добрые, это Савельев знал твердо, ибо не могли недобрые так потрясать, наполнять неведомой радостью и надолго, иногда на целый день, улучшать настроение. Но теперь-то никто его не касался. Откуда же этот внутренний трепет, от которого хотелось сладко потянуться, поежиться?..
Кабинет Демина оказался запертым. Недоумевая, Савельев прошел к дежурному и здесь удивился еще больше: оказалось, что Демин еще не приходил. Откуда же он звонил? Из дома? А эта женщина что же, была у него дома? И толком выспросить у дежурного все не удавалось: непрерывно звонил телефон, перебивал. Из сумбурного рассказа уяснил только суть, больше похожую на нелепицу: ночью прибежали в отделение два гражданина, до крайности возбужденные, потребовали привлечь к ответственности свободно разгуливающую ведьму.
– Поначалу решил: пьяные. Вот, думаю, до чего дошло, с белой горячкой в милицию бегут. Велел дыхнуть – ничего. Заявление накатали.
Дверкин шлепнул на стол перед Савельевым исписанный тетрадочный лист.
– Я их туда-сюда – зачем нам лишнее заявление? – ни в какую.
А час назад эта птаха явилась, все подтвердила…
– Постой, – перебил его Савельев.
– Когда ж Демин-то успел?
– Сам удивляюсь. Звонит строгий такой…
– Строгий?!
– Прямо не узнать.
– Странно.
Савельев позвонил домой Демину, но телефон не ответил.
– Значит, едет, – посочувствовал Аверкин. – Подожди, раз уж приехал.
Всегда этот Аверкин со своими советами, скажет, как смажет. Прибежишь вымокший под дождем, он непременно сообщит: "Дождь на улице". Пожалуешься, что не успел пообедать, услышишь назидательное: "Кушать надо вовремя". И теперь: знает ведь, что заявление есть заявление, сковывает по хлеще наручников. Одно слово – Бумага. Хоть бы и самая разнелепейшая…
Как ни разжигал себя Савельев, а благостное состояние, возникшее в коридоре, не проходило. И вернувшись в кабинет, он почти весело поглядел на ответчицу.
– Ну-с, рассказывайте.
Она почему-то смутилась, даже покраснела, отчего стала еще миловиднее.
– Что рассказывать?
– А все. Вон заявители вас ведьмой обзывают.
– Люди часто ошибаются.
– Что?!
Ясно вспомнился сон и эти самые слова подследственного. И еще фраза: "Сны перед пробуждением сбываются". Он поднял глаза и увидел явный испуг на лице женщины.
Спросил обеспокоенно:
– Что-то случилось?
– Я за вас испугалась.
– За меня? А что я?
– В глазах у вас… Что-то вспомнилось?
"Этого еще нехватало, – подумал Савельев. – Исповедоваться перед допрашиваемой?" И одернул себя: никакая она не допрашиваемая. Для допроса надо достать бумагу и перво-наперво спросить имя и фамилию. А он даже документов ее не видел. Женщина открыла сумочку и положила на край стола новенький паспорт в целлофановой обертке.
– Вы от меня не таитесь. Я ведь все понимаю.
– Неужели все? – смущенно засмеялся он.
– Не все, конечно, только основное.
– Интересная вы личность.
– Вы тоже интересный.
– В каком смысле? – спросил Савельев и покраснел.
– Вообще, – ответила она и тоже покраснела.
Замолчали. Он тупо разглядывал первую страницу паспорта, десятый раз перечитывал фамилию, имя, отчество и никак не мог запомнить. Написано «русская», а фамилия Грудниченко. Украинка? А имя вовсе непонятное Гиданна. Что-то знакомое было в этом имени, будто слышал где-то. И вспомнил: Ганна. Не та ли Ганна, про которую шепчутся в городе, одни с восхищением, другие с испугом? Ганна-чудесница, целительница. Думал старуха, а она вон какая…
– Всякое про меня говорят. Больше выдумывают.
– Вы что, мысли читаете?
– Не-ет, – неуверенно протянула она. – Я сама думаю. А когда говорю, что думаю, получается, будто угадываю.
– Что это за имя у вас – Гиданна?
– Дед у меня осетин, он придумал. А люди зовут, как понимают.
Ему почему-то стало грустно. Посмотрел на запыленное окно, по которому крался солнечный блик, подумал, что через полчаса солнце ворвется сюда прожекторным лучом и в комнате будет не продохнуть. И еще подумал о том, как хорошо сейчас там, за городом, куда хотел уехать пораньше. Хотел, да проспал. А может, и хорошо? Иначе бы не встретил эту женщину. Вот с кем бы за город-то!.. Машинально пролистнул странички паспорта, ища штамп о браке. Штампа не было. Поднял глаза, наткнулся на ее серьезный, все понимающий взгляд и торопливо закрыл паспорт, отодвинул его от себя на край стола.
– В лесу сейчас хорошо, – сказала она.
"Точно, читает мысли, – испугался Савельев. – Не дай Бог такую жену – вся жизнь на просвет". И тут же, вопреки всякой логике, подумал: "Вот бы помощницу такую! Может, Демин это и имел в виду? Намек на засохшее дело с фамильным серебром Клямкяных?"
Он посерьезнел, стараясь скрыть смущение, сказал строго:
– Однако ближе к делу. Расскажите, как все было…
Окна объединенной железнодорожной поликлиники долго не гасли. Уж и закат отгорел за рощей, что тянулась по ту сторону дороги, и поутихло громыханье на близкой сортировочной станции, и ночные лампочки зажглись меж колоннами у входа в поликлинику, а за матовыми освещенными окнами первого этажа все ходили смутные тени, словно призраки, манипулировали длинными руками, вселяя безотчетную жуть в души тех, кто осмеливался в этот час долго смотреть на эти окна. Перед входом была небольшая асфальтовая площадка, за ней – плотные кусты, В этих кустах вот уже битый час сидели двое. На одном была шляпа с широченными полями, какие в городе давно не носят, другой был совсем без головного убора, хоть и лыс окончательно. Заморосил дождичек, реденький и мелкий, но человек и тогда не прикрыл голову. Мокрая, она блестела, словно придорожный валун, отполированный прохожими, часто присаживавшимися на него отдохнуть. Тишина опускалась на город. Неподалеку время от времени пробегали электрички, по дороге; тянувшейся вдоль железнодорожного полотна, изредка проносились машины, но шум их словно бы только сгущал наваливавшуюся потом тишину.
– Чего мы сидим, как ненормальные? – спросил лысый. – Пойдем да поглядим, может, и не она вовсе.
– А если она? Увидит – пиши пропало, враз догадается.
– Так уж и догадается. Мало ли зачем пришли.
– Ты ее не знаешь. – Человек приподнял шляпу, вытер вспотевший лоб. – Из-за нее Санька умер. Как сказала, что умрет, так и вышло. Инфаркт. Был человек – и нету.
– Может, она, как врач…
– Какой врач?! Медсестра она. Да и не видала Саньку никогда, только на фотографии. Ткнула пальцем: умер. Мы – смеяться. Санька-то? Да он нас всех переживет, такой здоровяк. А она только головой покачала и пошла. А утром соседка прибежала: точно, умер. А ты говоришь… Помолчали, поежились. Июль и ночами мучил духотой, а их знобило.
– Как к ней только люди-то идут, как не боятся?
– Боятся?! Да к ней не пробьешься. Весь город гудит: ох, Ганна, ах, Ганна! Она у нас знаменитей любого артиста.
– Ишь ты, массажисткой заделалась. Ну да ведь человеку что, только бы молодым себя почувствовать. Особенно бабе. Хлебом не корми, только чтоб помял кто-нибудь. Тогда снова хоть на танцы.
– Да она и не мнет вовсе, хоть и зовется массажисткой. Поводит руками – и будь здоров. Люди все деньги выкладывают. Говорят, не берет, да кто поверит? Кто теперь не берет? Говорят, не прямо дают, а подсовывают кто куда – под бумаги на столе, даже под ковер. Всем кажется, что если не заплатить, то и здоровья не будет…
Тут дверь поликлиники беззвучно приоткрылась и выглянула чья-то лохматая голова – не поймешь, мужика или бабы, повела глазами на обе стороны и скрылась. Друзья невольно подались друг к другу от охватившего их обоих страха. Дверь снова раскрылась, теперь уж настежь, вышли две старушки, словно бы поплыли над дорожкой – ни шагов не слыхать, ничего. Рядом в кустах взвыл кот, да так, будто с него шкуру сдирали. Друзья разом оглянулись, но никакого кота не увидели. А когда снова посмотрели на дорожку, то старушек уже не было, будто оторвались от земли и улетели в темный проем за углом поликлиники.
– Не-е, брат, пошли-ка, – испуганно начал лысый.
И замолк. Потому что свет в окнах вдруг заморгал и погас. И дверь поликлиники снова начала открываться. Обоим им показалось, что дверь открывалась слишком долго, а потом они увидели у колонн невысокую худощавую женщину с черными волосами, спадавшими на плечи.
– Она?
– Она, ведьма!
Женщина посмотрела на кусты, тряхнула волосами.
– Кто там?
Друзья замерли в совершенной уверенности, что их никак нельзя разглядеть в темных кустах.
– Почему вы прячетесь?
Лысый почувствовал, как задрожало плечо товарища, прижавшегося к нему.
– Я же чувствую, что вы тут.
Она так и сказала – не «вижу», а «чувствую», и от этого ли слова или потому, что ему передалась дрожь напарника, только лысый тоже начал трястись, как в лихорадке. Удивлялся сам себе – чего бояться? – но дрожь унять не мог.
– Ну, тогда… – Женщина помолчала и вдруг вытянула перед собой обе руки. И волосы ее, как показалось обоим, тоже потянулись вперед. – Тогда я сама к вам пойду.
Она так и пошла с вытянутыми вперед руками, как слепая, медленно пошла, тяжело переставляя ноги. И с каждым ее шагом безотчетный страх все больше охватывал людей, спрятавшихся в кустах. Вдруг оба они, не сговариваясь, вскочили и кинулись прочь, ломая кусты, топча газоны, примыкавшие к дороге.
– Остановитесь! – неслось им вслед. А слышалось, будто не женщина кричит, а невесть кто, столько ужаса было в этом крике. Электричка летела с истошным воем, но они и электричку не слышали, не то что крик. И вдруг оба разом запнулись за какую-то проволоку и шмякнулись так, что в глазах потемнело. Когда опомнились, увидели колеса вагонов, мелькавшие в каких-то двух метрах. И снова ужас охватил их, отползли, вскочили, кинулись прочь…
Солнце ослепительным сиянием заливало кабинет, но перед глазами Савельева все была темень, и тускло горели дальние фонари, и набегал желтый глаз электрички, и свистели близкие колеса. И страх сжимал сердце. Хотелось бежать, он мысленно торопил ноги, но они, как во сне, еле двигались. Потом была долгая тишина. Савельев, не отрываясь, глядел в темные провалы глаз сидевшей напротив женщины и пытался угадать: заметила она или нет, что он задремал, слушая ее?
– Извините, – сказал на всякий случай. – Плохо спал сегодня. Кошмары какие-то. Но я все слышал. Интересно вы рассказываете, впечатляюще. Снова осмелился взглянуть ей в глаза. Теперь они показались ему не черными, а серыми, с искорками в глубине. – Понятно, люди чуть не попали под электричку. Но вы-то тут при чем?
– Я их напугала.
– Каким образом? – Они прятались в кустах, и я подумала: бандиты какие. Решила повлиять на них.
– Как?
– Очень просто. Надо протянуть к ним руки и сосредоточиться, чтобы передать свой испуг. Я, наверное, перестаралась.
– И вы уверены, что передали, как вы говорите, свой испуг?
– Конечно.
– А может, они сами испугались? Выпивши были…
– Нет, нет, я знаю, это я виновата.
– Ну, хорошо. А что дальше?
– Я с трудом их остановила.
– Но вы говорили, что они запнулись за какую-то проволоку.
– Это им так показалось. А на самом деле мне самой пришлось нарочно запнуться и упасть. Видите? – Она показала на ленточку лейкопластыря на лбу. – Некогда было выбирать место.
В этот момент солнце соскочило с подоконника, залило кабинет особенно интенсивным светом, и Андрей разглядел сидящую перед ним женщину всю, до мельчайших подробностей, от белой наклейки на лбу, до округлых коленок, мягко обтянутых платьем из какой-то свободно спадающей, текучей сиреневой ткани. Он зажмурился, чтобы не глядеть, поймав себя на неподобающих мыслях. Но не глядеть было еще труднее. Тогда он чуть разжал веки, увидел дрожащий хаос черно-белых пятен, смазанные контуры предметов. Сиреневое пятно плыло и увеличивалось. Показалось ему, что женщина встала и тянется к нему оголенными до локтей руками. Он понимал, что этого следовало бы испугаться, но боязни не было, как раз наоборот, было какое-то благостное чувство, и знакомые расслабляющие мурашки щекотно сбегали с затылка за шиворот. Андрей поежился и открыл глаза. Сидя на своем месте, женщина в упор внимательно, как диковинку, разглядывала его.
– Я вижу… у вас ко мне… много, вопросов, – сказала она, многозначительно разделяя слова.
– Немало.
– Он опустил глаза, чувствуя, что краснеет.
– Я ведь еще не арестованная?
– Ну что вы!..
– Так не все ли равно, где задавать эти вопросы?
Она поглядела на залитое солнцем окно, и Андрей с необыкновенной ясностью представил себе мягкую зелень поляны в обрамлении молодого березняка, песчаную проплешину у манящего изгиба речки.
– Я ведь в отпуске, – неожиданно для самого себя признался Андрей. Выпросил. Как раз с сегодняшнего дня. Да вот вы…
– Извините.
– Сам виноват. Хотел еще вчера вечером уехать… Работа такая: не удерешь – обязательно разыщут.
– Так удирайте.
– Теперь уж все. Сейчас придет начальник…
– Он не придет.
– Как это не придет? Демин да не придет?
– Не придет.
– Откуда вы знаете? – насторожился Андрей.
– Не знаю.
– А я знаю. Пришел уж, наверное. Пойду доложу.
Он встал, соображая, идти или не идти? Если бы Демин пришел, вызвал бы. Решил пойти, хоть у дежурного спросить. Аверкин, как всегда, кричал в телефон. Какой-то странной способностью обладал этот лейтенант: в его дежурство телефоны почему-то не умолкали. Или же он сам звонил. Как бы там ни было, без телефонной трубки в руке Аверкина представить было невозможно. Увидев Савельева, Аверкин замотал головой – нет, мол, не приходил Демин.
На миг зажал трубку ладонью, выкрикнул:
– Не придет! Звонил…
– Как звонил? Откуда?
– Не знаю, не знаю…
– Ты ему сказал, что я здесь?
– Сказал. Велел передать, чтобы ты шел.
– Куда шел?
– Домой или куда там?.. Нету дела, все… Заявление забрали.
– Кто забрал?
– Да они же. Пришли, сказали: ведьмы боятся… Их право.
– Чего мне-то не сказал? Я же тут.
– Да вот! – Аверкин мотнул головой на зажатую в руке трубку. – Не оторвешься.
Выругавшись, Савельев вернулся в кабинет, ни слова не говоря, убрал со стола бумаги, подергал ящики – заперты ли, поглядел на женщину. Она стояла у двери, с напряженным ожиданием смотрела на него.
– Все, мадам. Сеанс окончен. Заявления нет, пострадавших нет, виноватых нет. Все.
Он злился на себя, на Демина, на эту женщину.
– Прощайте. Она кивнула и улыбнулась так, что у него затомилось сердце.
– До свидания, – сказала многообещающе и исчезла. Только что стояла в полуоткрытых дверях и вдруг пропала. Ни шагов по коридору, ничего, Савельев выглянул – пусто. И ни посетителей в коридоре, никого из сотрудников. Понятно – воскресенье. И все-таки жутковато было от такой пустоты. И голос Аверкина в глубине коридора казался далеким и глухим, нереальным. "И впрямь ведьма, – подумал Савельев. Но подумал как-то весело, будто они, ведьмы, каждый день перед глазами. – Конечно, каждый день, – все так же весело подумал он о себе. – Что ни встречная, то и ведьма. Голодному любой кусок – пирожное…"
Вот уже второй год Савельев бедовал в одиночестве, хотя по документам третий год числился женатым. Засидевшись в холостяках, он не рассчитал и ухватил молодую Тамарочку, на одиннадцать лет младше себя, – ему тридцать два, ей двадцать один. Больше года прожили не то чтобы душа в душу, но и не из души в душу, и Андрей начал привыкать к мысли, что так и полагается. Но прошлой весной Тамарочка почему-то вдруг стала стесняться его милицейского мундира. Хотя он, следователь, и надевалто свою форму старшего лейтенанта милиции только по праздникам. Первое время Андрей испытывал нечто вроде ревности, подозревая, что дело не а мундире. Потом молодая жена уехала в другой город, к маме, заявив на прощание, что разводиться не собирается, и он неожиданно для самого себя успокоился. Одно было неудобство – не сходишь на танцы, как прежде, не погуляешь: начальство блюло, чуть что – выговаривало. А потому простим ему, дорогой читатель, некоторую легкомысленность поведения, которую вы несомненно заметили. Вспомним свою молодость, не оглядывались ли и мы на красивых женщин? До женитьбы, избави Бог, конечно же до женитьбы. Ну а положение нашего героя с полным правом можно рассматривать как холостяцкое. Из дома Андрей снова позвонил Демину – глухо. Решил, что тот просто – напросто уехал за город, поскольку воскресенье и поскольку научен опытом: не удерешь – обязательно вызовут в отделение. Жизнь-то на воскресенья не останавливается, даже еще больше случается всякого по воскресеньям. А раз так, то и ему не грех подумать о прогулке за город. И лучше, если не одному. И он уже ругал себя за то, что не поболтал подольше с этой женщиной, может, до чего-нибудь и доболтались бы. А что, красивая, умная, загадочная. Не чета тем дурехам, с которыми знакомился в последнее время. Даже если исходить из интересов службы, то и тогда следовало бы поговорить. Экстрасенсша в следственном деле! А что? Может, помогла бы разобраться и с той кражей фамильного серебра Клямкиных, которое ему так и не удалось отыскать… Он все думал о ней, не переставал думать. Вызывал в памяти ее гладкие коленки под сиреневым платьем, ее руки с длинными пальцами, ее глаза, то ли черные, то ли серые, то ли вовсе зеленые, нетерпеливые, жадные.
– Ведьма! – совсем не испуганно, скорее восхищенно восклицал он, останавливаясь посреди комнаты. – Ах ты!.. Не каждый день ведьмы встречаются!.. Вон как: знаю, и все. Бывает, неделями разбираешься и ничего не знаешь, а она – сразу. Вот бы помогла бы…
Последнее явно было из области фантастики, это он понимал. Но думать так ему нравилось, и он так думал. Потом ему пришла в голову логичная мысль: если будет сидеть дома, то дождется очередного звонка из отделения. Он схватил рюкзак, приготовленный еще накануне, и выскользнул за дверь. Большие часы на фронтоне вокзала показывали ровно двенадцать, когда он с разбегу влетел в вагон электрички. Пневматическая дверь тотчас плотоядно чмокнула, захлопнулась, поезд дернулся, толкнув Андрея на единственное, будто для него и приготовленное свободное место с краю, и он виновато оглядывался, сам удивляясь, что все так хорошо получилось: на нужный поезд успел, место свободное нашлось, и вообще. Что такое «вообще» он не знал, но уверенно отмечал в мыслях своих: все о'кэй! В отличие от многих сидевших в электричке горожан Андрей точно знал, куда едет, – в деревню Епифаново, к бабке Татьяне. Ни о Епифанове, ни тем более о бабке Татьяне до прошлого лета он и слыхом ни слыхал. Все случилось вскоре после того, как его Тамарочка ускакала к маме. Тогда в горестях душевных ему никого не хотелось видеть. На службе от людей не отвернешься, зато в свои заслуженные выходные он удирал подальше. В насквозь прокультуренном нашем обществе куда удерешь? Только, как в отшельнические времена, в пустыню, то бишь, "в леса и долы молчаливы". Леса и долы в радиусе двух километров от любой станции были отнюдь не молчаливы – гремели транзисторами да магнитофонами. Но городские меломаны, как правило, ленивы, на три, а тем более на пять километров их не хватало. Это Андрей понял в первый же свой загородный вояж.
Пришлось обзавестись рюкзаком, кедами, походной спиртовкой и прочими аксессуарами цивилизованного скитальца, знавшего дальние дороги лишь по телевизионному клубу кинопутешествий. В первые дни его старательно испытывали на прочность комары да оводы, и он, лупцуя себя по щекам, посмеивался, что, мол, не выбив из себя городского бэби, не станешь человеком. В какой-то из дней летающая нечисть вдруг перестала досаждать: то ли места пошли некомариные, то пи привык. Это открытие воодушевило, и он, где можно было идти босиком, стал разуваться. Скоро заметил, что босиком ходить можно чуть ли не везде. Приятно было ступать по мягкой податливой траве или по дороге, когда горячая пыль при каждом шаге щекотно профыркивает между пальцами. Не только ходьба по прохладным лесным тропам, но даже по колючей стерне, чему он удивился, доставляла удовольствие. И совсем уж несказанная благость приходила у темных бочажков на редких ручьях, куда он опускал горящие от ходьбы ноги, а затем погружался и весь по самые плечи. Однажды у такого вот бочажка с ним ЭТО и случилось.
