Текст книги "Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют."

Автор книги: Владимир Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Где уж тут было субботники устраивать! В мозгу тугим узлом скрутились обязанности по заведованию и по приборкам, по буксировке, по постановке на якорь, по приготовлению корабля к бою и походу…

– Свои обязанности надо не просто помнить, их следует знать лучше, чем день своего рождения. Чтобы руки-ноги сами помнили, что им полагается делать, – в десятый раз повторял боцман.

Однажды Гаичку словно прорвало. Где-то между пунктами «ж» и «з» статьи 239-й Корабельного устава после слов «точно выполнять корабельные правила», которые наизусть резал Полонский во время очередной взаимопроверки, сознание Гаички словно бы провалилось куда-то, и в образовавшуюся пустоту вдруг полезли стихи:

 
Отлюбили, отстрадали,
Отболели,
             и тогда
В неизведанные дали
Загудели поезда…
 

Гаичка тут же попытался переделать «поезда» на «корабли», но из этого ничего не вышло: слова сидели как гвозди и выдернуть их не было никакой возможности.

Откуда они взялись, эти «паровозные страдания», Гаичка не мог себе объяснить. Но стихи обрадовали: значит, есть в нем что-то от настоящего поэта. Сначала обрадовали, а потом испугали: с такой круговертью в мозгу недолго и до этого самого, что называется «с приветом»…

И вдруг наступила передышка. Боцман построил на палубе, думали – на строевую, а оказалось – на лекцию. И уж совсем неожиданным было то, что лектор свой брат минер Володька Евсеев.

– С чего началась история русского флота? – спросил Евсеев, оглядев кубрик.

– Известно с чего, с «дедушки русского флота» – ботика Петра Первого, – охотно отозвались матросы.

– С плавания киевских дружин по Днепру и Черному морю. Тогда оно называлось Русским морем. Это едва ли не на тысячу лет раньше Петра. Английский историк Джен утверждал, что еще за сто лет до основания знаменитого британского флота – а это середина девятого века – русские участвовали в ожесточенных морских сражениях и были лучшими моряками своего времени. Византийские и арабские хроники не раз упоминали о высоких мореходных и боевых качествах русских судов. В старину эскадры из тысяч кораблей спускались вниз по Днепру и пересекали Русское море. Иногда с товарами, а то и с многочисленными дружинами. Движение по Днепру было настолько интенсивным, что пришлось строить город-порт. Ему дали имя – Воин. Это была первая русская укрепленная гавань, или, говоря по-теперешнему, первая военно-морская база.

– Тоже мне корабли! – сказал кто-то.

– У каждого времени свои корабли. Самый большой корабль Магеллана «Святой Антоний» имел водоизмещение сто двадцать тонн. Колумб открывал Америку на стотонных каравеллах. А русские поморы почти в то же самое время уходили в дальние плавания на морских ладьях, бравших по двести тонн груза.

Русские строили корабли во все времена. Дружины киевского князя Изяслава совершали походы на палубных судах, что было тогда новым словом в кораблестроении. Летописи упоминают много типов русских судов – ладьи, струги, челны, дощаники, насады. Да и само слово «корабль» славянского происхождения. Испанская «корабелла», португальская «каравелла», арабский «хораб» и «гураб», греческий «карабуз» – все от «кор», «коры», которой древние славяне обивали свои суда.

Русские во многом были первыми. Первое разборное судно для транспортировки артиллерии – прототип современных десантных барж – создал еще в восемнадцатом веке архангельский судостроитель Портнов. Крупнейший в мире стотридцатипушечный линейный корабль «Благодать» был построен тогда же другим кораблестроителем – Катасановым. Знаменитый архангельский корабел Курочкин разработал совершенно новую систему набора корпуса, что сделало русские корабли самыми прочными в мире. Подводная лодка, морской пароход, электроход, ледокол, минный заградитель, торпедный катер, газовая турбина, миномет, зенитная пушка, наконец, само учение о живучести корабля – все это впервые появилось в России.

Для усиления мощи русского флота было бы сделано куда больше, если бы не помехи, чинимые иностранцами, всякими англоманами и прочими чиновными особами, пробравшимися на важнейшие посты в государстве.

И все же!

Евсеев почти выкрикнул это. И Гаичка подивился никогда прежде не слышанной в его голосе страсти. Он знал Володьку добряком и тихоней. Над ним можно было подшутить – простит, его можно было по-дружески поэксплуатировать – всегда поможет. «Тюля ты, – не раз говорил ему Гаичка. – Ездить на тебе удобно – не брыкаешься». «Смотря кто ездит, – отшучивался Володька. – Друга и повозить можно. И еще слабого». Гаичка посмеивался, но не больно зарывался. Что-то все-таки сдерживало его. За кажущейся Володькиной покладистостью чувствовалась уверенность.

И вот теперь это ораторское «И все же!», такое железное на фоне медленного, мягкого рассказа. Даже как всегда задремавший Ахматулин встрепенулся, настороженно заозирался на оживившихся матросов.

– И все же, – повторил Евсеев, снова переходя на свой спокойный тон, – флот, который в семнадцатом году встал на сторону революции, был мощным флотом…

В этот момент наверху послышался чей-то приглушенный переборками голос. И чьи-то быстрые шаги протопали по палубе, посеяв в кубрике смутную настороженность. Евсеев поднял глаза к белому подволоку и замолчал. Но наверху снова все стихло.

– Русские подводные лодки типа «Морж» и «Барс» уже тогда были лучшими в мире. Подводный минный заградитель «Краб» был единственным судном подобного типа, а эскадренный миноносец «Новик» – самым быстроходным и мощным миноносцем мира. Флот имел суда неизвестного за рубежом назначения – тральщики и самолеты невиданного типа – летающие лодки. На русских кораблях стояли паровые котлы очень высокой производительности. Один из таких котлов – водотрубный – был на легендарной «Авроре».

Но главной силой флота были моряки, умелые и стойкие в любом бою. В истории не было случая, чтобы русские моряки спускали флаг перед неприятелем. Погибали в неравном бою, но не сдавались. Не случайно Владимир Ильич Ленин верил в моряков, в русский флот, как в главную силу революции. И флот оправдал эту веру, показал себя, как говорил Ленин, блестящим образцом творческих возможностей трудящихся масс, передовым отрядом…

Снова по палубе протопали торопливые шаги. Снова все посмотрели на подволок, словно там, в переплетении густо покрытых белилами переборок и проводов, можно было разглядеть того, кто торопливостью своей сеет беспокойство в чуткие ко всему матросские души.

– Помните песню? – тихо спросил Евсеев. – «В гавани, в Кронштадтской гавани, пары подняли боевые корабли»? Корабли поднимали пары к новым походам и новым…

Эти несколько последних слов вспомнились Гаичке через час и всю долгую ночную вахту висели перед ним люминесцентной вывеской. И Гаичка все удивлялся, что не забыл этой оборванной фразы, потому что дальнейшее было как взрыв: громко щелкнул динамик и торопливый голос крикнул в тишину кубрика:

– Боевая тревога!

Уже цепляясь за холодную скобу трапа, он услышал продолжение команды:

– По местам стоять! С якоря сниматься!

Он запомнил этот поход до мелочей и, наверное, на всю жизнь, как стихотворение, выученное наизусть. Запомнил почему-то даже то, как, стоя на мостике, дергал пальцем тугие фалы, и они гудели, словно струны, и длинный зеленый вымпел изгибался, как волна, бегущая вдоль причальной стенки.

За фалами блестели на солнце крыша камбузной надстройки и лежавший на ней кокон спасательного плотика. Двумя метрами дальше белел чехол кормовой артиллерийской установки. За ней виднелись уложенные под брезент бочонки глубинных бомб. А за кормой гладкой дорогой уходил вдаль широкий след корабля. По этой дороге, точно по середине ее, шел другой сторожевик, не приближаясь и не отставая, словно привязанный. Еще дальше виднелся силуэт крылатого корабля. Оба они были как черные аппликации, наклеенные на светлую даль. Над ними, над затуманенным горизонтом, полосой висели горы, похожие на облака. Они становились все ниже и расплывчатее, словно тонули в море.

Гаичка оглядывал дали, как полагалось наблюдателю – от левого борта до правого и от правого до левого, и поминутно ловил себя на мысли, что не всматривается, а просто смотрит, не наблюдает, а любуется. Он встряхивал головой и старался окидывать горизонт равнодушно-деловым, недоверчивым взглядом, выискивая в волнах новые блики и точки. В этом и состояла его обязанность – смотреть да докладывать. И не раз было – открывал рот, чтобы доложить по всей форме, удивить офицеров наблюдательностью. Но всегда оказывалось, что точка на горизонте – лишь видимость, лишь блескучий гребень волны, по какой-то причине долго не опадающей, устойчивой. Он начал уже побаиваться своих глаз, жмурил их и снова до боли всматривался в мелькание бликов на порозовевшей, словно зажженной косым солнцем, поверхности моря. И все смотрел на подозрительные точки, не докладывая, боясь ошибиться. И когда увидел в вышине блеснувшую черточку самолета, тоже не доложил сразу, а подумал, что это блик, и стал дожидаться, когда он исчезнет, растворится в густой синеве вечернего неба.

– Самолет слева девяносто, сорок кабельтовых! – вдруг радостно крикнул Полонский, смотревший вперед.

Гаичка едва не доложил то же самое, потому что слова эти вертелись на языке, но сообразил, что повторение доклада было бы смешным, и обругал себя за медлительность.

На мостик легко взбежал офицер штаба, «противник», как называли его матросы, находившийся на корабле для того, чтобы давать вводные, поглядел на самолет в тяжелый морской бинокль и что-то тихо сказал командиру.

И тотчас заметалась по кораблю перекличка команд. Сторожевик наклонился и пошел влево по крутой дуге. Корабли, шедшие в кильватер, оба разом сделали поворот и теперь шли развернутым строем наперерез курсу самолета. Через несколько минут Гаичка разглядел темное пятно конуса, тащившегося за самолетом на длинном, невидимом издали тросе.

– Не ослаблять наблюдение! – сказал командир. И Гаичка понял, что самолет его уже не касается, что его дело – по-прежнему смотреть в своем секторе: 95 градусов полевому борту и 95 – по правому.

А в этом секторе было пусто. Ни береговых теней, похожих на тучи над горизонтом, ни кораблей, только что неотступно следовавших в кильватер. Только рядом за тугими фалами пошевеливались теперь два черных рифленых ствола да поблескивал отполированный частыми тренировками шлем комендора, приникшего к прицелу.

Гаичка косил глазом на приближавшийся конус, посматривал на совсем окаменевшего комендора и ждал, готовил себя к грому первых выстрелов. И все же вздрогнул, когда сразу вслед за командой, без какой-либо паузы, ударила в уши упругая волна короткой очереди. «Тах-тах-тах!» – сухо били кормовые пушки, словно кто-то изо всей силы часто лупил поленом в дубовые ворота. «Тах-тах-тах!» – как эхо, подхватила носовая артустановка. И с другого сторожевика тоже зачастили выстрелы. Снаряды, как раскаленные угольки, заторопились к конусу, сходясь, казалось, точно в этом темном пятне, плывущем в густой синеве неба. И вдруг издалека, с крылатого, послышался словно бы треск раздираемого брезента. Гаичка увидел тонкие стволики над круглой башенкой, воздетые в зенит, и дымную струйку, устремленную ввысь.

«Р-р-р-р-р-раз!»

И исчез конус. Был – и нет его. Только лохмотья в разные стороны, только тряпка горловины, привязанная к тросу, запорхала в вышине, словно подбитая птица, ускользая вдаль и опадая все ниже.

Командир резко повернулся к офицеру штаба, но ничего не сказал, только улыбнулся хитровато. Тот тоже улыбнулся и сказал с лукавой усмешкой:

– А если бы не крылатый?

Командир смотрел в бинокль на исчезающий в синеве самолет и молчал.

– На пенсию надо собираться, – неожиданно сказал он.

– Кому?

– Мне, кому же еще? Вот это самое я впервые услышал в сорок четвертом. Брали мы одно приморское село на Украине. С суши пехота нажимала, а мы с моря – пехота полосатая. Без бушлатов пошли, в одних тельняшках, чтоб легче плыть. Зацепились за камни, а дальше ну хоть бы шаг. Лупят пулеметы из-под обрыва – головы не поднять. Так мне тогда казалось. А кое-кому казалось иначе. Когда я все-таки поднял голову, увидел: бежит меж камней Колька Хмырь. Честное слово, фамилия у него такая была. Тельняшка полосатая: чуть шевельнется – сразу видать. Я тогда еще пожалел, что бушлат скинул: черного меж черных камней меньше было бы видно. А Колька все бежит от камня к камню. А камни прямо дымятся от пуль. Потом он в мертвую зону попал, полез по склону к той проклятой амбразуре. Лежим, не дышим, ждем, что будет. Как рвануло наверху, мы – под обрыв…

Командир отвернулся и поднял бинокль. А Гаичка спохватился, что снова отвлекся и хоть смотрит вдаль, да видит каменистый склон и полосатых людей, бегущих к обрыву.

– Ну и что? – спросил проверяющий.

– А? Да. Так вот, дня уже через два старшина роты и говорит нам – со зла, конечно, – что если бы не Колька, то мы, дескать, так и лежали бы там, за камнями, до конца войны… Наспорились мы тогда, переругались все. А я как говорил, так и теперь считаю, что если бы не Колька, то кто-то другой обязательно полез бы к амбразуре.

– Ну и что? – снова спросил проверяющий.

– Как это что? Сколько лет я этого «если бы» не слышал! Тогда начинал службу, а теперь это как сигнал: не пора ли ее кончать…

– Больно мудрено.

– Чужое-то все мудреное.

– Ладно тебе, давай отбой, – засмеялся проверяющий.

К ночи ветер стих. Волны сразу опали, округлились, лениво подкатывались под корабль, масляно поблескивая в свете ходовых огней.

Сдав вахту, Гаичка неспешно прошелся по палубе. Ему было радостно и в то же время чуточку тревожно отчего-то. Он стоял, свободно расставив ноги, попеременно сгибая их в такт качке, и, как никогда прежде, чувствовал и бесконечную ночь за бортом, и бездну под килем, и одиночество корабля в бескрайнем море. Но не обреченность, не страх – неизменные спутники человека, затерянного в пространстве, а веселую уверенность, чувство неотвратимости победы в этом поединке с черной бездной.

Потом он спустился в сонное домашнее тепло кубрика. Под низкими переборками стоял не то храп, не то стон. Евсеев не спал, лежа читал Корабельный устав. Гаичка быстро забрался в свою койку, с наслаждением вытянулся, приподнявшись спиной над провисшей сеткой. И резко повернулся, свесил голову:

– Чего не спишь? Об Аньке думаешь?

– Устав читаю.

– Устав читать хорошо, когда не спится.

– Хочу в мореходку поступать.

– Да ладно тебе.

И по тому, что Евсеев ничего не ответил, Гаичка понял: это не шутка. Он спрыгнул вниз, сел на Володькину койку.

– Честное слово?

– Трам-та-ра-рам!

Это было давнее заклинание их пиратских игр, заменявшее все сразу – и клятву и крепкое словцо «морских разбойников».

Давным-давно это было, в ту «доисторическую эпоху», когда каждый день был долог, как вечность. В один из тех дней они взяли на абордаж трехколесную «бригантину» и увели в плен принцессу Катьку. Часа через два ее пришлось отпустить, потому что принцесса оказалась почище той, которая на горошине. По-рыцарски они скормили ей порцию мороженого, чтоб не ревела. А Катька все равно ревела и просилась домой. А на другой день сама прикатила на своей «бригантине» и потребовала, чтобы ее снова взяли в плен.

Вот тогда-то они и поклялись страшной клятвой: «Трам-та-ра-рам! Чтобы проглотили нас драконы морские, чтобы волны изорвали все паруса и чтоб никто не давал нам денег на мороженое, если мы возьмем в плен еще хоть одну принцессу!»

Гаичка засмеялся, ткнул приятеля в бок и снова полез в свою койку. А Володька подтянулся к нему, зашептал горячо давно просившееся на язык:

– Понимаешь, хочу остаться на сверхсрочную. Мичман, погоны, то да се, неплохо, а? И буду готовиться в высшее мореходное. С моря туда, говорят, запросто. И с Анькой поженимся.

– Так бы и говорил. А то – погоны.

– Нет, нет, я и море люблю, оказывается. Сам не знал. И Анютку тоже. Так люблю – хоть плачь.

Его глаза и в самом деле повлажнели. У Гаички даже защекотало в носу, так ему стало жаль друга.

– Ты ее совсем не знаешь, – ласково сказал он.

– А Ромео знал?

– Кто?

– Ну, Ромео и Джульетта.

– Да, действительно, – улыбнулся Гаичка и щелкнул приятеля по лбу. – Спи, Ромео. И пусть тебя всю ночь постригает твоя Джульетта.

Волны ласкались к железным бортам корабля. Волны чмокали за переборкой, словно целовали холодный металл. И вздыхали томно, и нашептывали что-то монотонное, усыпляющее.

Тревоги почему-то чаще всего бывают по утрам. Соскакивая с койки под отчаянный треск звонка, Гаичка знал: над морем светает.

– Боевая тревога! Атака подводной лодки! – гремел динамик.

Рассвет только еще занимался. Горизонт подпирался отдаленным розовым светом. Белесая муть висела в воздухе, и пологие волны казались медленно колышущимся серым раствором.

Корабль гудел, временами по его переборкам, словно дрожь нетерпения, проходила волна вибрации, эхом отдавалась на мостике. Гаичка встряхивал головой: ему все казалось, что муть не в воздухе, а в его непротертых со сна глазах, и торопливо обшаривал в бинокль рассветную даль.

Море было чистым. Потом до него вдруг дошло, что лодка подводная, что теперь работа гидроакустику, а ему, наблюдателю, пока что нечего делать. Он успокоился и стал прислушиваться к командам, сыпавшимся одна за другой.

Евсеев метался по баку, сдергивал чехлы с коротких труб ракетных установок, «рубил» леера, задраивал люки. Он был главный, он – минер – отвечал за готовность. Наконец Евсеев чем-то там внизу здорово громыхнул и взлетел на мостик, толкнув Гаичку так, что тот отступил.

– Товарищ командир, РБУ предварительно подготовлена. Личный состав бак покинул. Предохранительный щит но левому борту установлен!

– Добро, – сказал командир. Наклонившись, он посмотрел на что-то в рулевой рубке, выпрямился и приказал торжественно: – РБУ зарядить!

Гаичка даже подивился, как быстро обычно медлительный Володька исчез с мостика. И уже через несколько секунд увидел на палубе здоровенные, как тумбы, реактивные бомбы: толстая половина – красная, тонкая – зеленая. Кок Шлюндин, словно кастрюлю с горячим супом в штормовую погоду, осторожно поднял снаряд за красную голову, оглянулся на младшего рулевого Полипчука, придерживавшего зеленую половину, и шагнул к левой трубе бомбовой установки. Все это показалось Гаичке неестественно плавным, как в замедленном кино. Но едва он отвернулся, чтобы осмотреть горизонт, как услышал рядом бойкий доклад минера:

– Товарищ командир, РБУ заряжена!

Потом Евсеев сбежал по трапу и затоптался на шкафуте, нетерпеливо взглядывая на мостик.

Горизонт розовел. На бледных пологих боках волн вспыхивали и гасли багровые блики. Гаичке совсем некстати вспомнилась странная рыба барабулька, которую он видел три года назад, когда с матерью ездил к Черному морю. Брошенная на песок, барабулька вдруг перестала извиваться, и по ее серебристым бокам побежали багровые пятна. А люди стояли вокруг и ахали.

– Это она так умирает, – сказал один дядька.

– Мучается, бедная, – вздохнула какая-то тетя. – Неуж не жалко?

– Разве рыбу можно жалеть?

И люди, собравшиеся возле барабульки, заспорили о чем-то непонятном.

– Жалость – привилегия человека! Она проявляется на высшей ступени эволюции. Это – сострадание, сочувствие. Но нельзя сочувствовать, например, опадающему листу, или червяку, которого насаживают на крючок, или рыбе, проглотившей этого червяка…

– А котенку? – пискнула какая-то девочка.

– Котенку можно. И слону, и даже злому тигру. Это – близкий вид млекопитающих. Сострадают только близкому типу страдающего. А как мучается, к примеру, ракушка? Кто это понимает?

Гаичка потер лоб рукой, чтобы избавиться от ненужных воспоминаний. И тут же подумал о плывущей в глубинах субмарине, по которой сейчас хлобыстнут огненные плети реактивных бомб. Почему ее не жалко? Он попытался вызвать в себе то чувство, которое испытывал, сидя над умирающей барабулькой, и не смог. И решил, что тот дядька что-то напутал. Дело не в инстинкте сострадать близкому виду, дело в сознании, управляющем инстинктами. Врага не жалеют потому, что он – враг.

И снова Гаичка спохватился, что отвлекается от своих прямых обязанностей, краем глаза глянул на командира. Тот как наклонился к приборам в рулевой рубке, так еще и не выпрямлялся. И Гаичка подивился, какой долгой может быть минута ожидания.

– РБУ окончательно приготовить! Глубина взрыва…

Динамик прокричал это так громко, что Гаичка вздрогнул.

Евсеев кинулся на бак, заметался меж установками, пробежал справа налево, что-то подкрутил, что-то потрогал, потом помчался слева направо, щелкая скобами зажигания. Наконец громыхнул предохранительным щитом у правого борта и взбежал на мостик.

– Хорошо, – сказал командир, выслушав торопливый доклад минера. – Находитесь у пульта управления.

Теперь Гаичка не завидовал своему другу. Сидеть в рубке и ничего не видеть! Теперь специальность сигнальщика показалась ему самой лучшей. Он уже ни о чем больше не думал, смотрел в розовую даль, ждал.

– Электросиловой привод включить! – прогремел динамик железным голосом.

– РБУ – товсь!

Ни с чем не сравнимый адский скрежет, перерастающий в рев, вдавил корабль в пологие волны. Страшной силы огненный вихрь сухо ударил по надстройке и пронесся над головой, вскинув к небу флаги, уцепившиеся за звонкие фалы. И еще раз горячий ревущий ураган пронесся над мостиком. И еще.

Выглянув, Гаичка увидел черную обожженную краску на надстройке, пелену дыма над баком и огненные иглы, улетающие вдаль по крутой дуге. Потом эти иглы как-то странно переломились в полете и вонзились в море. На фоне горящей зари взметнулись темные столбы воды, затем море вспучилось, прокатился растянутый во времени рокот взрыва, словно отдаленный гром. И в том месте, где только что пучились бугры воды, малиновым светом вспыхнула яркая свеча, обозначающая место подлодки. Сторожевик летел на эту свечу, дрожа всем корпусом, отбрасывая зелено-розовые пологие волны.

– Большую серию глубинных бомб приготовить! – прогремел динамик.

Минер кинулся на корму, заметался там возле черных бочонков бомб.

– Бомбы – товсь!

Теперь и Гаичке нашлась работа. Он встал у левого пелоруса, поднял над головой два красных флажка.

– Первая!

Гаичка резко опустил руку и увидел, как Евсеев толкнул рычаг, как черный бочонок ухнул в буруны за кормой.

– Вторая!

Раздался сухой треск. Море вздрогнуло белой полосой, словно его хлобыстнули огромным кнутом, и вдруг вспучилось пенным бугром. Тяжелый удар эхом прошелся по кораблю.

Клокочущие пятна воды все дальше уносились от корабля. Командир весело взглянул на проверяющего, но ничего не сказал, сдержался. Не сдержался Гаичка. Переполненный восторгом и восхищением, он вдруг повернулся к офицерам и воскликнул простовато, по-мальчишески:

– Настоящую бы подлодку, а?!

– Глядите внимательней, может, и настоящая появится, – строго сказал проверяющий.

А командир промолчал, только, нахмурившись, глянул на сигнальщика. У Гаички защемило под ложечкой. Он мысленно обругал себя и уставился на пустой горизонт.

– Разговорчивые у вас сигнальщики, – сказал за его спиной проверяющий офицер.

– Молод еще, – отозвался командир. – Первый раз на стрельбах.

Гаичка не оглянулся, хотя очень хотелось посмотреть, какое выражение лица у командира. Он попытался представить себя со стороны этаким бесстрашным, вросшим в мостик, как стальной пелорус. И впервые почувствовал удовлетворение от молчания и неподвижности. Многократно слышанные слова о матросской выдержке, те самые, которые прежде казались абстракцией, вдруг стали не просто понятны, а будто давно знакомы, даже привычны. Выдержка! В ней было что-то от давней мальчишеской бравады, заставлявшей терпеть, чтобы не опозориться в глазах друзей.

Но настоящая выдержка – это когда без зрителей, готовых кричать «ура» по каждому поводу, когда она – для повседневного дела, как нечто обязательное, как умение писать флажками или хлопать широким глазом сигнального прожектора. На корабле выдержка была оружием, наравне с дисциплиной или знаменитой матросской взаимовыручкой. А может быть, даже наравне с артиллерийскими установками, РБУ и глубинными бомбами. Ибо трудно угадать, что в критическую минуту настоящего боя может оказаться наиглавнейшим.

Море рябило перламутрово-розовыми бликами. Над горизонтом висели раскрашенные облака. Заря дотягивалась до половины неба и здесь, над самым кораблем, красила тучи широкими багрово-сиреневыми мазками.

«Небо у моих ног», – подумал Гаичка. И не сразу сообразил, что означает волнение, вдруг охватившее его.

Над горизонтом, в том месте, где особенно ярко раскалялась заря, вдруг как прорвало, и в побледневшей дымке показался багровый слиток солнца. И сразу заплясали на волнах огненные блики, словно рассыпанная дорожкой рыбья чешуя, словно расширяющийся от солнца к кораблю луч прожектора.

 
Небо у моих ног,
Мглой задохнулись дали.
Солнца литой венок
Крошится на медали.
Спит океан, как бог,
Безропотен и могуч.
Небо у моих ног
В сиреневых кочках туч…
 

Гаичка повторил про себя эти невесть откуда свалившиеся стихи. И начал вспоминать, где их читал. Но стихи были настолько свои, что уже через минуту он поверил: не вспомнил читаное, а сочинил свое.

Он попытался продолжить стихи, сочинить что-нибудь про корабль, летящий по этому морю-небу. Но вдруг далеко в стороне, там, где лежали умирающие сумерки, увидел темную точку.

– Цель справа восемьдесят, двадцать кабельтовых! – крикнул Гаичка, сразу забыв про стихи.

На море лежало что-то очень похожее на рубку подводной лодки.

– Вводная. Обнаружена всплывшая подводная лодка «противника», – сказал проверяющий.

Снова топот ног, быстрая перекличка команд и докладов. Снова сухие прерывистые очереди спаренных пушек. Пологой дугой трассы проносились над волнами и гасли на темном прямоугольнике цели.

Не памятью, а будто всем телом своим вспоминал Гаичка, как отходило нервное напряжение того «боя». Он вздохнул глубже и застонал от боли в груди. С усилием разлепил глаза, увидел все ту же отмель с тысячами поблескивающих камней и то же ослепительное солнце в просвете туч над горизонтом. И подивился быстротечности мысли, за один миг перелистнувшей полжизни. Море по-прежнему гремело у каменной гряды, раскачивало черный веер обломков.

«Ага, вот в чем дело! Катер! – подумал он. И вдруг ужаснулся. – А где же корабль?!»

Он привстал, чтобы лучше разглядеть волны. Море было пустынным до самого горизонта, утонувшего в серой вуали. Подтягиваясь на локтях, Гаичка отполз от пенных языков прибоя и сел, привалившись мягким спасжилетом к холодной спине огромного камня.

Как это было? Закрыв глаза, он заставил себя вспоминать. Все с того самого момента, как почувствовал перемену качки.

Говорят, моряк верит своей зудящей душе не меньше, чем барометру. Какой еще моряк Гаичка! Но и в него в тот момент ужом вползла тревога. Когда выскочил из кубрика, не узнал моря. Оно было холодным и беспокойным. Ветер срывал с волн белую пену, бил брызгами по мокрым надстройкам. От норд-оста серыми полосами ползли по небу длинные крючья облаков. Но матросы, стоявшие на палубе, смотрели не на небо – на мостик, где перед командиром, вытянувшись в струнку, стоял корабельный радист.

Вскоре все на корабле знали: получен приказ идти на поиски двух ребятишек, унесенных в море на прогулочной шлюпке.

Когда Гаичка заступил на вахту, он сразу понял: предстоит нешуточное. Все офицеры были на мостике, перекидывались репликами:

– Хана пацанам.

– Лодка деревянная – не утонет.

– Закрутит.

– Приготовьте первый кубрик, – сказал командир боцману. – Чтоб тепло было.

– Нашли время для катаний! – проворчал старший лейтенант Росляков.

– Мальчишки, что с них возьмешь…

Гудя всеми тремя двигателями, сторожевик на самом полном шел вдоль берега. Луна, словно клок пены, качалась в черных колодцах неба. Она то совсем гасла – и тогда исчезали и небо и море и чернильная ночь подступала к самым бортам. А то вырывалась из лохматых туч, освещая хаос волн и рождая в груди неясную первобытную безнадежность.

Гаичка пытался представить себя на месте тех мальчишек в лодке, и тогда душа его стыла в холодном ужасе, и озноб заползал за воротник, и хотелось поскорей в кубрик, под одеяло. Чтобы избавиться от этих, как он говорил себе, «демобилизующих представлений», Гаичка уходил на темное правое крыло мостика и там приседал до дрожи в коленях, хлопал себя по плечам, как извозчик на морозе, отчаянно вращал глазами и головой. И твердил себе, что его дело смотреть и слушать, даже если ничего не видно и не слышно. Потому что в темноте может что-то и мелькнуть, потому что сквозь гудение фал может пробиться иной звук.

Самовнушение помогало. После этого Гаичка с полчаса бодро ходил по мостику, вспоминая слова боцмана о том, что морская служба – не песни на полубаке и не книжная борьба с морем, что это – постоянная борьба с самим собой.

На рассвете, когда над морем уже разлились молочные сумерки, радиометрист засек на краю экрана светящуюся точку.

– Цель! – заорал он так, что сидящий рядом гидроакустик вздрогнул и вскочил со своего стула.

– Доложите, как положено, – спокойно сказал командир.

– Малая цель, пеленг сто двадцать, дистанция двадцать пять кабельтовых. Цель на запрос не отвечает.

Через пять минут и Гаичка уже поймал в бинокль пляшущий на волнах спасательный круг.

Мальчишки оказались молодцами. Когда волны вырвали и унесли весла, они влезли вдвоем в один спасательный круг и легли на дно лодки. Ночью ее опрокинуло.

Ослабевших ребятишек внесли в кубрик, раздели, растерли полотенцами, уложили в койки. Кок Шлюндин принес горячий чайник, поставил на стол хлеб, масло, тарелку сахару. Ребятишки выпили по большой матросской кружке чаю и не уснули, как ждал командир, а вдруг повеселели, принялись перемигиваться друг с другом.

– Чему это вы радуетесь?

– А так…

– Выдрать бы вас. Ну да не уйдет. Дома.

Перспектива домашних собеседований произвела впечатление, на минуту ребятишки притихли.

– Зато мы матрац выспорили, – сказал тот, что был постарше.

– Какой матрац?

– Надувной.

– Как это – выспорили?

– А так. Потому что не слабо нам.

Командир удивлялся мальчишкам. Сам прошедший через десятки штормов, он знал цену простой улыбки в такой момент. Впрочем, едва ли мальчишки толком понимали опасность. В их памяти эта кошмарная ночь, вероятнее всего, останется лишь приключением, о котором они будут рассказывать с упоением и восторгом, вызывая отчаянную зависть у сверстников и, кто знает, может быть, желание повторить это смертельно опасное плавание.

«Вот они, истоки морской романтики, – с улыбкой думал командир. – Может, вся романтика в том и состоит, чтобы уметь с детской простотой относиться к опасностям?»