Текст книги "Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют."

Автор книги: Владимир Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Как в сказке, – сказал Гаичка, гордясь тем, что ему доверено знать тайну.

– Что?

На верхней ступеньке трапа стоял помощник командира корабля старший лейтенант Росляков, молодой, красивый, стройный, с маленькими щегольскими усиками.

– Что за сказка? – повторил он.

– «Сезам, откройся!» – помните? Скажешь – и скалы расступаются, открывают дорогу к сокровищам.

– А что – красиво, – сказал командир.

Старший лейтенант выразительно поморщился.

– Красота – дым. Главное – точность.

– Куда уж точнее! Действительно, «Сезам, откройся!». Читал сказку-то?

– Не увлекаюсь.

– Зря. От сказки до любви – один шаг.

– У кого как.

– Ну-ну! – сказал командир, похлопав своего помощника по рукаву.

И разговор погас. Как огонь свечи от порыва ветра. Гаичка покосился на Полонского и по серьезной пристальности его взгляда понял, что тот отлично ориентируется в недомолвках командиров. И ему стало грустно оттого, что он еще не умеет быть таким вот знающе-безучастным, что ему входить да входить в эту жизнь.

Корабль шел стремительно, отбрасывая белопенные валы. За кормой уходила вдаль широкая, как шоссе, взбаламученная и выровненная дорога. Подрумяненные волны, катившиеся от восхода, пританцовывая, замирали перед этой дорогой, словно она и в самом деле была твердью.

Вдали от берега ветер посвежел и волны стали торопливее: будто овцы в бесконечном стаде, бежали одна за другой, потряхивая лохматыми спинами. Вымпел, висевший тряпицей, вытянулся, стал упругим и гибким. Временами волны подкидывали сторожевик и шлепали его по днищу так, что гудел и вздрагивал весь корабль.

– Лево руля! Курс семьдесят!

– Есть, курс семьдесят! – глухо отозвался рулевой из рубки.

И сразу волны побежали словно бы мимо корабля и качка стала изнуряюще бестолковой. Совсем было утонувшая в море темная полоса берега вновь начала подниматься. Еще через полчаса корабль вошел в небольшую, открытую с моря бухточку с высоченными скалами, ощерившимися хаотическим нагромождением гигантских глыб. Здесь под берегом было тихо, с моря добегала лишь гладкая зыбь, покачивала белые скопища медуз. Прогрохотала якорь-цепь и, застопоренная, сонно заскрипела, захрапела в клюзе.

До обеда Гаичка все надеялся, что это ненадолго. Когда по палубе поплыли бачковые, держа на вытянутых руках горячие кастрюли, он еще восхищенно смотрел и удивлялся, как ловко они ныряют в отверстия люков, прижимая кастрюли к груди, как виртуозно ногами открывают и закрывают за собой дверь.

– Циркачи!

– Это что! – сказал Полонский. – Вот заштормит…

– Тогда и есть не захочется.

– Сначала. А потом только давай.

В бачках было что-то гороховое. Матросы поспорили на эту тему, одни уверяли, что это густой суп с мясом, другие – что мясо с жидкой кашей. Попросили бачкового, когда тот отправился на камбуз за компотом, выяснить этот вопрос у кока.

Бачковый вернулся хмурый, передал слова кока, что третий кубрик за глупые вопросы добавки в другой раз не получит. Это всех рассмешило: на сытый желудок такие угрозы казались забавными.

– Эх, братцы, какой сегодня вечер в клубе! – сказал Гаичка, не в силах удержать давно распиравшую его радость.

Он думал, что матросы кинутся с расспросами, но никто даже ухом не повел. Только этот зануда Полонский потянулся точно так же, как Гаичка, и ответил в тон:

– Для кого танцы в клубе, а для кого – на палубе.

– Разве до вечера не вернемся?

Вокруг засмеялись:

– Если вышли в поход, считай, на неделю, а то и на две.

Гаичка похолодел:

– Мне вечером надо быть в клубе!

Кубрик задрожал от хохота. Бачковый уронил на стол только что собранную груду мисок и, обессиленный смехом, сел на койку. Смеялись молодые матросы, несмело, еще не совсем понимая что к чему. Демонически ржал Полонский, грохоча по столу ладонями так, что подскакивали миски.

– И этот тоже! – сквозь смех сказал он. – В библиотекаршу влюбился!

– При чем тут – влюбился! – взвился Гаичка так горячо, что вызвал новый взрыв хохота. И поняв, что выдал себя с головой, добавил как можно равнодушнее: – Сегодня занятие литературного кружка, вот и все.

Смех затихал медленно. Время от времени кто-то хихикал, мотнув головой от набежавших воспоминаний, и снова по кубрику пробегала судорога очередного приступа смеха. Так гроза, отбушевав и натешившись, откатывается вдаль, всхлипывая над притихшей землей отдаленными громами.

– Гена любит Марину, а Марина любит своего родного мужа. Классический треугольник.

– Целый многоугольник получается. В нее полбригады влюблены.

– Эх ты! – сказал Полонский. – Она же замужем. И знаешь, кто у нее муж? Старший лейтенант Росляков…

Озноб прошел через все тело, сдавил дыхание. Сразу вспомнилось Гаичке, как первый раз нырял с борта. Был час купания. Разогревшийся на обманчивом солнце, он ласточкой нырнул в пологую волну и задохнулся от холода. И пошел саженками, торопясь разогреться.

Снизу, с воды, сторожевик с двумя большими белыми пятерками на борту выглядел крейсером. За кораблем светилось небо, исчерченное длинными полосами облаков, похожими на когти неведомой большой птицы. Чуть левее крутым утесом поднимался берег, и сосна на его вершине была как тонкая травинка.

Вскоре Гаичка согрелся и поплыл брассом, оглядываясь на красивый силуэт корабля.

– Курорт, а не служба! – крикнул он, поравнявшись с каким-то матросом.

Матрос оглянулся, и Гаичка увидел рыжие усы боцмана.

– Извините, товарищ мичман, не признал.

– Начальство надо и во сне признавать. – Боцман попытался погрозить пальцем, но из этого ничего не вышло. Хлопнув ладонями по воде, он поплыл, встряхивая головой и ворча в усы: – Курорт ему… Погоди, к ночи… Завтра борта мыть придется…

За обедом Гаичка впервые почувствовал это. Будто легкое головокружение настигло вдруг ни с того ни с сего. Странно начали ускользать предметы. Хочешь посмотреть на хлеб посреди стола, скосишь глаза и вдруг вместо хлеба видишь миску с кашей. Гаичка заметил, что не он один прислушивается к себе с любопытной настороженностью.

В открытый люк задувало. Доносился приглушенный грохот, похожий на отдаленную канонаду: зашевелилась в клюзе якорь-цепь, заскребла металлом о металл, осаживая раскачавшийся корабль.

– Сегодня поглядим, какие мы моряки, – ехидно сказал Полонский. И добавил примирительно: – Ничего, когда-нибудь надо и привыкать.

Гаичка выбрался наверх и не узнал моря. Еще недавно светлое, озаренное сплошным солнечным бликом, оно стала черным по горизонту. Солнце светило по-прежнему, но уже не изнуряло зноем. Прохладный ветер забирался под робу, быстро студил разогретое за день тело. Частые волны толклись вокруг корабля, шумели под бортом, беспорядочно шлепали по металлу, словно дети ладошками. И только у самого берега, где черная громада утеса прикрывала от ветра, вода чуть поеживалась широкими полосами ряби.

Он заступал на вахту в двадцать часов. Пригладив бушлат и поправив черный берет, заранее выбрался на палубу и ждал команды. В ту самую секунду, когда динамики прокричали о заступлении очередной смены, взбежал по крутому трапу на мостик и огляделся непринужденно. Как бы между прочим, погладил пелорус, подергал фалы, натянутые, как струны, поднял занавеску, посмотрел на ящики с сигнальными флагами, крутанул прожектор, дважды щелкнув заслонками, и полез на крышу рубки, где стояла большая бинокулярная труба.

Полонский насмешливо наблюдал за ним и перед тем, как уходить, заметил ехидно:

– Знаменательный день. Сегодня непременно поймаем шпиона.

Вдали от берега море накинулось на корабль тяжелыми бугристыми валами. Волны глухо били по днищу, взметывались перед форштевнем белыми веерами.

Вместо командира на мостик пришел его помощник – старший лейтенант Росляков. Он постоял у левого нактоуза, посмотрел через пеленгатор в темневшую даль. Затем забрался в тесную рубку, зажатую машинными телеграфами, переговорными трубами, тахометрами, и затих там. Гаичка искоса смотрел на него и все думал: за что такое любит его Марина Сергеевна?

В общем-то старший лейтенант выглядел довольно представительно. Все у него было правильное: нос в меру прямой, взгляд достаточно строгий, брови, губы, уши – все на месте. Вот только усики, тонкие и маленькие, прилепившиеся к верхней губе, придавали его лицу надменность.

– Чего им надо?

– Кому? – удивился Гаичка. Быстро обежал глазами темный горизонт, увидел на полоске берега часто мигающий огонек. – Застава запрашивает позывной, – сказал он, прочитав морзянку вспышек.

– Так ответьте.

Гаичка перенес фонарь на левый борт, лихой пулеметной дробью рычажка отщелкал ответ.

Море быстро темнело. Линия горизонта проглядывалась только на западе, но и там тяжелая облачность гасила последние просветы неба. Волны возникали из темно-серой мглы в каких-нибудь двух-трех кабельтовых, брызгаясь пеной, катились на корабль, гулко ухали в правую скулу. Казалось, вокруг бешено пляшут тысячи китов, то и дело выгибая свои огромные спины. Ветер гудел в туго натянутых фалах, и флаг на гафеле уже не похлопывал, а шумел монотонно и напряженно.

– Шесть баллов, – сказал старший лейтенант. – Когда ветер в вантах поет, значит, шесть баллов.

– Только шесть?

Гаичке казалось, что разыгралась настоящая буря. Он знал: шесть баллов старые моряки не называют даже штормом, так – свежей погодой. И только что радовавшийся своей способности выдерживать жестокую качку, он вдруг расслабился, оперся о пелорус и почувствовал, как забегали, ускользая из глаз, все предметы на мостике. Скулы свело, словно кто-то схватил за подбородок.

И в этот момент он увидел что-то темное, мелькнувшее вдали над волнами.

– Цель слева пятьдесят, два кабельтова! – сдавленно крикнул он.

– Какая цель?

– Темная точка, товарищ старший лейтенант.

– Лево руля!

Корабль беспорядочно закачался, потом выровнялся и пошел равномерно валиться с борта на борт, как ванька-встанька.

На мостик взбежал командир в наскоро накинутой, не застегнутой куртке, впился взглядом в темные волны.

– Пустой ящик. Сбросили, должно быть, с проходящего судна, – через минуту уверенно сказал он. И похлопал Гаичку по плечу: – А вы молодец. В такой темени цель разглядеть.

– Так ящик, – разочарованно ответил он.

Командир усмехнулся:

– Мы границу охраняем. Для нас всякая цель имеет значение. Вот почему вы заслуживаете благодарности.

Гаичка не знал, что и подумать. Благодарность командира радовала, и в то же время он побаивался, что завтра матросы начнут зубоскалить по поводу его «ящичной бдительности». Поэтому ночью, когда Полонский пришел на вахту, Гаичка не стал говорить о случившемся. Но оказалось, что Полонский уже все знал.

– А ты счастливый, – сказал он. – Первая вахта и – такое.

– Так ящик же!

– Моя настоящая цель была на пятом месяце.

Сдав вахту, Гаичка постоял на палубе с подветренной стороны, держась за штормовой леер. Ночь совсем скрыла море. Волны, черные, как нефть, тускло поблескивали в слабом свете ходовых огней. Казалось, волны возникают тут же рядом, чтобы прокатиться под днищем и утонуть в десятке метров от другого борта. Сторожевик вздрагивал, отбрасывая полосы пены. Он был как живой. Гаичка вдруг остро ощутил это, почувствовал, как трудно пробиваться сквозь ночь и шторм. Ему захотелось поглядеть на тех, кто помогает кораблю. Переждав волну, добежал до двери штурманской рубки и успел захлопнуть ее прежде, чем другая волна ударила в переборку.

Здесь было самое главное место на ночном корабле – его глаза и уши. На ярко освещенном столе, застланном морской картой, словно скатертью, лежали большая раздвижная линейка, тяжелый транспортир, циркуль. Спиной к столу на высоком крутящемся табурете сидел радиометрист, неотрывно смотрел на светящуюся полоску, безостановочно бегающую по темному экрану радиолокатора. Рядом сидел гидроакустик. Перед ним за продолговатым стеклышком всплескивался зеленый импульс, скользил вправо и мелодично пел, как скрипичная струна, когда ее дернут пальцем. Было в этом угасающем пении что-то таинственное, неземное.

– Поглядеть пришел? – спросил гидроакустик. – Ну погляди.

Гаичка нерешительно протянул руку, дотронулся пальцем до холодного стекла, за которым бегал импульс.

– А если подводная лодка?

– Тогда звук отразится и здесь на шкале будет всплеск.

– И можно узнать координаты?

– Все можно узнать.

Акустик отвечал охотно, видно, уже успел утомиться от мелодичных песен прибора.

Гаичка еще постоял за его спиной и подошел к двери, ожидая момента, когда можно будет выскочить на палубу. Потом, держась за длинный штормовой леер, добежал до своего люка, откинул его и нырнул в сонное тепло кубрика.

Тускло освещенный подволок вздрагивал и покачивался. За бортом шумели волны, глухо били по металлу, а потом подолгу булькали, шебуршили под самым ухом, будто шептались меж собой…

Дни в том походе казались какими-то странными. Прикинешь утром – конца дню не видно, оглянешься вечером – пролетел день, как птица, и следа не оставил.

В четыре утра его будили на вахту, и он стоял на мостике, встречая рассвет. С восходом солнца корабль уходил под берег, становился на якорь. Матросы съедали завтрак и заваливались спать. И весь корабль словно вымирал. Только вахтенный неторопливо ходил по палубе. Но мерный постук его каблуков не мешал спать, скорее убаюкивал, как, бывало, дома убаюкивало монотонное тиканье ходиков.

Иногда Гаичка просыпался и по сгустившейся духоте в кубрике догадывался, что наверху уже день, что там вовсю палит солнце, накаляет темные борта. В первые дни эта мысль не давала уснуть. Но скоро он научился нейтрализовать ее убийственными аргументами: «Спи, пока не будят», «Матрос спит, а служба идет».

В одиннадцать щелкал динамик, громогласно кидал в тишину кубрика:

– Команде вставать!

И начиналось:

– Команде на физзарядку!

– Команде умываться!

– Команде обедать!..

– Теперь я понимаю, почему моряки – люди железные, – острил Володька Евсеев. – Сюда бы мою маму – нервы подлечить.

На гражданке, бывало, в школе там или дома, как ни старались учителя и родители разрегламентировать дни, всегда находилось время для себя. Флотские бати оказались хитрее. Целый день круговерть. И только ночью после вахты, перед тем как лечь отхрапеть свои положенные четыре часа, вдруг вспоминал Гаичка, что опять письмо домой не написал, что снова не успел взяться за книжки, которые дала ему Марина Сергеевна.

Да еще на вахте, когда гасли за горизонтом береговые огни и ночь накрывала корабль, как темным мешком, приходило успокоение. И тогда Гаичка размышлял о своей жизни и службе. Он все никак не мог решить: повезло ему со специальностью или не повезло? Конечно, это здорово стоять на мостике рядом с командиром, посматривать свысока на флотскую братию. Но уж больно простым казалось его дело. Флажный семафор, да фонарь, да глаза собственные, да фалы перед глазами, да горизонт за фалами – вот и все дела-обязанности. Смотри да докладывай, докладывай да смотри. То ли дело электрик или моторист! Даже у трюмного не в пример хозяйство. Весь корабль пронизан трубопроводами, как человек сосудами. А о гидроакустиках и радиометристах и говорить нечего. У этих не служба – сплошная тайна. В одних лампах черт ногу сломит. А это пение глубин в зеленом импульсе эха! Кто знает, о чем поют морские глубины в ночные часы! Это как ребус. Не то что два года, сто лет, кажется, гадать – не отгадаешь.

Но, пожалуй, больше всего Гаичка жалел, что не попал в комендоры. Это же, наверное, ни с чем не сравнимое удовольствие – точнехонько вмазать по мишени или там по конусу. Сидел бы, как летчик в своем пухлом радиошлеме, слушал команды и пускал очередь за очередью аж к самому горизонту.

И Володьке Евсееву тоже завидовал Гаичка. Хотя минер не то что комендор, но и там побегаешь, прежде чем сделаешь все, что надо.

Однажды, когда ночь была особенно кромешной, а ветер, по обыкновению, зудел фалами, старший лейтенант Росляков вдруг шумно повернулся и спросил:

– Барический закон ветра, а? Что это?

Гаичка растерялся. Не оттого, что не знал, – откуда ему было знать такую премудрость? – от незнакомых фамильярных ноток в голосе офицера. Словно тот спрашивал командира корабля или механика. Гаичка даже оглянулся, но увидел только фалы и непроглядную темень за ними.

– Не знаешь, – утвердительно сказал старший лейтенант. Он махнул рукой и отвернулся. И через минуту заговорил, не оборачиваясь. – Если при плавании в южном полушарии встать спиной к ветру, то слева от направления ветра давление будет выше, чем справа. Ясно? А в северном, стало быть?..

– Стало быть, наоборот, – неуверенно отозвался Гаичка.

– А когда бывают максимальные приливы? – И, не дожидаясь ответа вконец растерявшегося сигнальщика, ответил: – Максимальные приливы бывают в полнолуние и новолуние, в первой и последней четверти.

После той ночи они часто разговаривали. Точнее, говорил главным образом старший лейтенант, рассказывал о звездах и о море, о тропосфере, стратосфере, мезосфере, термосфере, экзосфере…

Гаичка догадывался, что старший лейтенант морочил ему голову потому, что боялся задремать. Но слушал с вниманием. Он был благодарен офицеру за поэтические отступления от монотонности вахт.

Иногда старший лейтенант сам себя прерывал:

– Вы слушать слушайте, а и глядеть не забывайте.

И в который раз спрашивал обязанности сигнальщика-наблюдателя. Но, помолчав немного, снова начинал рассказывать что-нибудь о системах координат, или об определении радиодевиации, или о маневрировании в ордерах. Когда старший лейтенант доходил до каких-нибудь проекций меркатора или ортодромических поправок, Гаичка улыбался в темноте, считая их выдумкой.

С тех разговоров Гаичка начал верить, что нет на флоте специальности интересней штурманской. Но до штурмана сколько надо учиться?! Дорога к штурманскому столу, к ребусным значкам морских карт, ко всяким секстанам и весело щелкающим раздвижным линейкам, дорога ко всему этому богатству лежала через офицерское училище.

Три дня Гаичка верил, что его жизненный путь наконец-то определился. На четвертый ему вдруг пришла в голову простая, как азбука Морзе, мысль: в море нет стадионов. И это его ужасно расстроило.

Однажды они встали на якорь не у отдаленного мыса, как бывало каждый раз в походе, а перед самой базой. В двух кабельтовых от берега мирно подремывал корабль, стерегущий вход в бухту Глубокую. Пологая океанская зыбь проходила под ним и, добежав до берега, била пеной в острозубые скалы.

«Петушок» – так окрестили матросы свой 55-й – стоял в почтительном отдалении и тоже покачивался на волне. Вода вокруг белела от тысяч медуз. Вздыхала, бормотала хрипло якорная цепь в клюзе, словно спящий матрос, когда ему снятся строевые занятия. Погасли экраны в штурманской: радиометристы и гидроакустики ушли отдыхать. Корабль затих. Только вахтенный офицер – старший лейтенант Росляков – все сидел в своей рубке, втянув голову в высокий воротник куртки: то ли дремал, то ли думал о чем.

Перед восходом, когда заалели вершины дальних сопок, на мостик поднялся командир, какой-то особенный, начищенный, веселый.

– Соскучился по берегу?

– Есть малость, – совсем по-домашнему ответил Гаичка.

Командир прошел к правому борту, потом снова вернулся к рубке и неожиданно похлопал сигнальщика по плечу.

– Ну как, в футбол играть будем?

Гаичка растерялся. А потом, обрадовавшись неожиданно получившемуся разговору, начал объяснять, что прежде чем думать о футболе, надо построить стадион, а поскольку подходящих площадок здешняя природа не приготовила, то понадобится, может быть, даже общебригадный субботник.

– В общем-то, верно, – сказал командир. – Только надо создавать команду, не дожидаясь стадиона. Кому строить его, если не футболистам?

Вот так бывает в жизни. Носишь в себе заботу, маешься, не знаешь, как подступиться к делу. А дело-то оказывается тяжелым только в твоих мыслях. Решишься, толкнешь этот камень – и он покатится, словно какая бутафорская громада из театрального реквизита.

Странно качалась земля под ногами. И скулы сводило, как в море во время шторма.

– Теперь понятно, почему моряки раскачиваются, – сказал Евсеев.

– Две недели поплавали и уже моряки?

Гаичка вроде бы возражал, а самому нравилось так называть себя. Там, в море, было как будто все равно. Вода и вода вокруг, одни и те же волны, и леера, как государственная граница, – не перешагнешь. Но вот всего полдня на берегу, а уже оглядывался на походное однообразие, как на бог весть какую красивую романтику. И хотелось вспоминать поход, и уже перепутывались в памяти свои штормы с теми, вычитанными из книг. И скалы, у которых стояли днями, казались теперь неведомыми островами из пиратских романов.

– Моряками становятся потом, на берегу.

Евсеев обрадованно кивнул: видно, думал о том же.

Они не спешили, наслаждались каждым шагом по этой твердой и так смешно покачивающейся земле.

– Оно так и будет качаться?

– До первых строевых. Боцман все поставит на место.

У входа в городок – большое зеркало и огромные, в рост, плакаты по обе стороны. На плакатах нарисованы матросы – анфас и в профиль. Чтобы каждый входящий мог сравнить свою выправку с той, что положена по уставу.

Друзья посмотрелись в зеркало, оттирая друг друга боками, и пошли дальше по чисто выметенной дорожке, вдоль шеренги березок, стоявших в своих белых робах, как матросы на физзарядке – на расстоянии вытянутой руки друг от друга.

– А ты, собственно, куда?

– Тут, в одно место, – уклончиво ответил Евсеев. И покраснел, заулыбался, смущенно и радостно.

– Ты чего? – удивился Гаичка.

– А чего?

– Лыбишься, как кот на сметану.

– Ты в нашей парикмахерской был? – не выдержал Евсеев и снова расплылся в какой-то совсем незнакомой восторженно-виноватой улыбке. – Сходи, узнаешь.

Они прошли к парикмахерской, встали в очередь. Минут пять Гаичка терпел, изнывая от любопытства. Потом залез на завалинку, заглянул в окно. Увидел узкую спину в белом халате да большой черный узел на голове под тонкой марлечкой.

– Как ее звать?

Евсеев покраснел и отрицательно замотал головой.

– Не знаешь? Ладно, гляди.

Он проскользнул в дверь и, не обращая внимания на зашумевшую очередь, подошел к девушке.

– Как вас звать? – шепнул он, наклонившись к узлу волос и судорожно вдохнув, как ему показалось, аромат свежего сена.

Девушка вздрогнула и оглянулась, и Гаичка даже отступил на шаг, увидев неестественно большие и какие-то удивительно добрые глаза.

– Аня, – смутилась она.

– Эй ты! – зашумели матросы. – Любезничать тоже в порядке очереди.

– Вы их давайте побыстрей. Там вас один товарищ ждет, не дождется.

Он кивнул на окно, за которым глупо улыбался Володька Евсеев.

Аня посмотрела и уронила ножницы. И от того, как она торопливо кинулась поднимать их, как вспыхнула вся, сделавшись вдруг некрасивой, и как снова взглянула в окно и тотчас отвела взгляд, словно там было что-то страшное для нее, от всего этого Гаичке стало грустно. Бесшабашная улыбка сползла с его лица, и сам он показался себе смешным и нелепым, как мальчишка, перед все понимающими взрослыми, старающийся сделать вид, что тоже кое-что смыслит.

Гаичка вышел и сел рядом с Евсеевым, искоса удивленно наблюдая за быстрыми переменами выражений на его лице. То он улыбался бессмысленно, то кривил губы, стремясь погасить улыбку, то на лицо его тенью наползала озабоченность, словно туча на выбеленное солнцем небо.

– Не пойму, завидовать надо или жалеть тебя?

– А чего?

Светотени на Володькином лице замелькали быстрее. И вдруг он начал бледнеть.

– Да-а, – сказал Гаичка. – Тут тебе и конец. Мне казалось, что я уже раз пять любил, а теперь вижу – ни разу.

– Почему?

– Не удивлюсь, если она тебя наголо пострижет. Ты ведь не сможешь встать с кресла, а у нее не хватит сил прогнать тебя. Так и будешь сидеть блаженным, пока на голове ничего не останется.

– Чего ты болтаешь! – не сказал, а будто выдохнул Евсеев.

– Да ничего. Завидую я тебе, чертяке.

Он хлопнул приятеля по плечу и отошел в сторону. Ему было хорошо и грустно, как в тот первый вечер перед походом, когда он только что увидел Марину Сергеевну.

«Разве это так уж важно, что она замужем? Любовь – это твое богатство. Ты его отдаешь, не требуя ничего взамен. Потому что какая же это любовь, если она требует платы?»

Он решил, что непременно сочинит для Марины Сергеевны какие-нибудь стихи. И пусть она читает их своему старшему лейтенанту. Ничего в этом плохого нет – обожать женщину.

Гаичка начал думать, что бы такое хорошее сказать в этих стихах. Но вдруг услышал голос, от которого все его мысли разбежались, как матросы в увольнении при виде патруля.

– Товарищ Гайкин!

Боцман подозрительно улыбался, с прищуром глядя на матроса, подходившего к нему безупречным строевым шагом.

– Моя фамилия Гаичка, – вместо обычного доклада вдруг сказал Генка. – Птичка такая есть.

Боцман удивленно поднял брови.

– Птичка, значит?

– Маленькая, вроде синички.

– Птичка-синичка, – усмехнулся боцман. И вдруг нахмурился. – Пошли-ка со мной.

Они пересекли плац, миновали ворота, короткую улицу поселка и пошагали по крутой тропе, уводившей в горы. Гаичка время от времени оглядывался, словно боялся уйти слишком далеко, но боцман все шел и шел, кидая через плечо жесткое: «Не отставать!» В седловине он свернул стропы, продрался через кусты и вышел на небольшую площадку. Отсюда с высоты открывалась вся бухта, темно-синяя, глубоченная. Скалистые мысы того берега отражались в воде. Корабли у стенки выглядели детскими модельками, а поселок, в котором любая улица – на пять минут ходу, казался большим, раскидавшим домики вокруг длинной белой стены военного городка.

– Ну как? – спросил боцман.

– Красиво.

– И только?

Гаичка удивленно глянул на него. Тот смотрел в другую сторону, где в глубоком распадке, поросшем редкими кустами, извивался темный ручей.

– Годится для стадиона?

Острое, до слез, чувство благодарности захлестнуло Гаичку. Захотелось заплакать, как бывало в детстве, когда вместо заслуженной порки мать ни с того ни с сего начинала жалеть.

– Там же сплошные камни, – сказал он растерянно.

– Везде камни. Придется поработать.

– Да и места мало. Вот если бы не ручей…

– Отвести – всего и делов.

– Ничего себе, – усмехнулся Гаичка. – Давайте поближе посмотрим?

– Завтра устроим кросс. Тогда и посмотрим.

Это был даже и не кросс вовсе, а скорее марш-бросок: сто метров – шагом, сто – трусцой. И налегке, без ничего, только четыре лопаты, да один топор на всех, да шматок тросика – и вся амуниция. Гаичка бежал впереди и посмеивался над друзьями матросами, над боцманом, назвавшим кроссом эту прогулку. Вот в учебном были кроссы: пробежал – и дух вон.

– Дух вон – это немудрено, – сказал Полонский, отдуваясь после очередной пробежки. – Прав боцман. Застоявшуюся лошадь пусти галопом – копыта отбросит.

Гаичка и не думал критиковать боцмана. Он даже готов был его хвалить и расхваливать: надо же, сам вспомнил про стадион.

– Товарищ мичман, а вы, случайно, не любитель в футбол играть?

– Любитель. Смотреть по телевизору.

Это почему-то рассмешило. Гаичка пробежал вперед, повернулся и помахал рукой. Точно так, как это делают победители на Олимпийских играх и как научились делать все парни их городской сборной. Ему даже захотелось «протарарамкать» позывные, что всегда гремели над стадионом перед футбольными матчами.

– Встаньте в строй! – одернул его боцман. И, перейдя с бега на шаг, добавил назидательно: – На флоте первенство корабля важнее личного первенства. Победитель не тот, кто приходит первым, а кто помогает победить последнему.

Гаичку поразило не то, что боцман, обычно провозглашавший только простое и понятное, как дважды два, высказал вдруг такую заковыристую фразу, а то, что он произнес ее, ничуть не задыхаясь от бега.

Долина вблизи оказалась еще более неровной, чем выглядела сверху. Гаичка обежал ее, прикинул глазом размеры и расстроился. Выходило, что ручей протекал как раз по кромке штрафной площадки, а для того, чтобы бить угловой, надо было выкапывать нишу в пологом склоне подступившей горы. Да кустов навалом, да бугры сплошь. Когда все это выровняешь да расчистишь?

– Тут поиграешь! – сказал он, со звоном втыкая лопату. – Футбол на пересеченной местности.

– Отступать от дела? – рассердился боцман.

– Дак разве я знал, что тут?

– Отступают знаешь кто? Только мертвые.

– А павших на боевом посту не считают отступившими, – улыбнулся Гаичка, уже готовый на компромисс.

Удалось немного: разметили контуры площадки, набили колышков, записали, что надо сделать в первую очередь. Под конец Гаичка снова уверовал в будущий стадион. Даже начал упрашивать боцмана, когда тот подал команду строиться.

– Эдак мы его и за год не построим. Сыграть не придется.

– Другие достроят. Ты ведь не только для себя стараешься? – Боцман посмотрел на сопки, над которыми лучами поднимались белые полосы облаков, и добавил, не оборачиваясь: – Корабль строят одни, а плавают на нем другие. Да и те, что плавают, уже десять раз поменялись.

Всю обратную дорогу Гаичку переполняла радость. В городке он отпросился из строя и побежал в библиотеку. Ему очень хотелось повидать Марину Сергеевну, рассказать ей про будущий стадион. Но возле книжных стеллажей он неожиданно увидел своего непосредственного начальника старшего лейтенанта Рослякова.

– А… Марина Сергеевна? – растерялся Гаичка. – Заболела?

Он понял, что сморозил какую-то глупость, когда увидел сердитые глаза старшего лейтенанта. Но оказалось, что Росляков сердился не на него.

– Марина Сергеевна уехала, – сухо сказал он.

– Куда?

– Домой. В Таллин.

– Почему в Таллин?

– Там у нее мама.

– Но почему?

– Не знаешь, почему уезжают в отпуск?

– Ах, в отпуск! – как-то двойственно – и обрадованно и грустно – воскликнул Гаичка.

Старший лейтенант с любопытством посмотрел на него и вдруг дружески похлопал по плечу.

– Чего загоревал? Библиотекарша будет. Городок большой, есть кому заменить…

Его выручила тревога. Поднятые на рассвете матросы долго стояли на своих боевых постах, ожидая распоряжений. Потом командир приказал построить весь экипаж на пирсе, прошелся вдоль шеренги и объявил о предстоящих учениях.

И начались дни подготовки, такие «закрученные», что Гаичка временами забывал даже о стадионе. Сколько сдавал экзаменов, а так еще никогда не готовился. С утра и до самого позднего вечера – занятия и занятия: по уставам, по инструкциям, по строевой. Тренировки коллективные и индивидуальные. Боцман прямо изводил на плацу: «Смирно!» – «Отставить!», «Смирно!» – «Отставить!», «Смирно!» – «Отставить!». Даже в морской школе такого не было. А то придет в кубрик, сунет палец в какую-нибудь щель, о существовании которой даже старослужащие не подозревали, поднимет руку, чтоб все видели, и уйдет молча. А это значило – снова начинай драить весь кубрик. И командир занятия проводил каждый день, и все офицеры, и мичмана тоже. А то на комсомольском собрании приняли решение провести взаимную проверку знаний. И началось совсем несусветное: то старший матрос Полонский экзаменовал матроса Гаичку, то Гаичка – Полонского. И все это в те немногие остававшиеся от других занятий минуты, когда, казалось бы, только и покурить спокойно.