Текст книги "Гипотеза о сотворении (сборник)"

Автор книги: Владимир Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

О ЧЕМ ПЛАЧЕТ ИВОЛКА

– Не плачь, Алешка, ты же мужчина.

– Да-а, – еще громче залился малыш. – Это папино… папино…

Дед поднял разбившийся кристалл и посмотрел, нельзя ли его склеить. Это было нетрудно, но кристалл потерял бы главное достоинство – прозрачность, волшебную игру граней. И как он только разбился?! Словно живой, вырвался из рук. И удариться в вездеходе не обо что – повсюду мягко, до чего ни дотронься. А он упал и разлетелся на две равные части. Видно, были в нем свои внутренние напряжения, которые только и ждали, чтобы разорвать кристалл пополам.

– Был у тебя один папин подарок, а теперь стало два.

– Да-а!..

Он не знал, как еще утешить внука.

– Не плачь, видишь иволка и та не плачет.

Алешка посмотрел на иволку с ненавистью, словно она была во всем виновата, и дед перестал его уговаривать: зачем в маленьком человеке множить объекты неприязни?

Иволка и впрямь не плакала. Сидела в углу, втянув свою квадратную голову, и молчала. Это было непонятно, потому что обычно она всегда, днем и ночью, издавала мелодичные звуки, напоминавшие то ли грустную песню, то ли безгоревой детский плач. За эти песни она и получила свое название. «Поет, как иволга», – сказал первый же из переселенцев, услышавший ее. Так и пошло: иволга да иволга. Хотя никакая она была не иволга, даже не птица, а маленькая ящерка из тех, что в обилии водились на плоскогорье. Видно, даже через десятилетия живет, не умирает в людях тоска по родному, если они и на другом конце Вселенной дают всему, что ни увидят, земные имена. Но вскоре почему-то это название преобразилось в иволку. Плач ее не раздражал, даже словно бы успокаивал, вносил в душу чувство благополучия, чего-то доброго. Потому все в поселке мирились с присутствием в домах ящерок, они лазали где хотели, никому не причиняя вреда. Кое-кто из поселенцев даже приваживал их, намереваясь исследовать необычное воздействие плача на психику человека. Но дальше констатации самого факта такого воздействия дело ни у кого не шло.

Иволка молчала, и дед подошел к ней, погладил пальцем гладкую темно-коричневую кожицу на спине. Обычно от такого прикосновения глаза у ящерки взблескивали и она начинала петь громче, но теперь иволка только еще больше втянула голову.

Алешка перестал плакать, тоже заинтересовавшись странным поведением ящерки, и дед, собиравшийся уже оставить ее в покое, все продолжал гладить. Ему казалось: перестань он это делать, и Алешка опять вспомнит о своем горе.

И вдруг ящерка опала вся, лапки ее подогнулись, глаза закатились. Алешка сопел за спиной у деда, и он не оборачивался, боялся увидеть в глазах внука очередной упрек: кристалл разбил, иволку уморил… Слишком много обвинений сразу, достаточно, чтобы потерять в глазах маленького человека весь свой авторитет.

И тут деду показалось, что иволка запела, но не как обычно, а странным, дребезжащим голосом. Он было обрадовался, но тут же и догадался, что это сигналит – зудит какой-то прибор на пульте управления. Оглянулся, увидел красный мерцающий глазок на самом верху приборной панели. Прибор этот, сколько помнил, никогда не включался сам, а только во время контрольных проверок, поэтому дед не вмиг сообразил, что означает его зов. А сообразив, похолодел. Это был сигнал крайней опасности, когда вся компьютерная система уже не знает, что делать и взывает о помощи к человеку. Он кинулся к пульту и тут же упал от сильного удара снизу, покатился по полу.

Очнулся от тряски. Открыл глаза, увидел рядом бледного Алешку, у которого тряслись щеки и дергалась нижняя челюсть. Преодолевая немоту в коленях, вызываемую сильной вибрацией пола, дед поднялся и огляделся, недоумевая, обо что мог так сильно удариться? Стрелка на шкале указателя землетрясений стояла на красной двенадцатибалльной черте. Таких землетрясений на этой планете еще никогда не было. Но пугало другое: почему сигналит прибор крайней опасности? Не мог же компьютер спасовать перед землетрясением, даже очень сильным? В него заложена программа, предусматривающая самые экстремальные ситуации, и компьютер должен самостоятельно принимать решения, даже если вездеход перевернется, свалится с горы, упадет в море. На то он и вездеход, чтобы двигаться в любом положении, по любой поверхности, а если надо, то и над нею, опираясь на воздушную подушку.

Снова сильный удар снизу. Дед успел схватить Алешу и вместе с ним покатился по полу. Снова вибрация, от которой застучали зубы и помутилось в голове.

И вдруг все прекратилось. Только откуда-то доносился непонятный гул, да прибор все ныл надрывно и зудяще, моргая красным глазом. Дед глянул на экран кругового обзора и понял: ничего не прекратилось. Черные камни вокруг вездехода тряслись, как в лихорадке, и пыль клубами стлалась над горной долиной, словно дым. Это компьютер, сообразив наконец-то, что надо делать, поднял вездеход над трясущимися камнями. Было удивительно, что он так поздно сделал это, но разбираться в случившемся было некогда. Взгляд невольно приковывался к страшной картине, разворачивавшейся на широком, в полстены, экране. Вид местности все время менялся, громадные камни ворочались, как живые, горы, обступившие долину, укутывались в плотные покрывала лавин. Такого не было за всю историю существования поселения, такого здесь даже не предполагалось. Планета считалась тихой, отшумевшей давным-давно, еще миллионы лет назад. Да, видно, копилось внутреннее напряжение, пока не прорвалось этаким невиданным землетрясением. Отсутствие мелких землетрясений должно было говорить не о покое, а о скрытом копящемся напряжении. И если не было мелких землетрясений, то, может быть, следовало их вызвать искусственно. Уж лучше частая, да небольшая тряска, чем один такой катаклизм…

Мысли проносились в голове стремительно и сумбурно. Шевельнулось беспокойство о поселке, который не мог, как вездеход, оторваться от грунта и переждать землетрясение. Но поселок был далеко, и хотелось верить, что туда доносятся лишь отголоски этого буйства стихий. Дед взглянул на Алешку. Тот, не отрываясь, смотрел на экран и, похоже, не испытывал испуга ни за себя, ни за свою мать и приятелей своих, оставшихся там, в поселке. Он еще не знал страха за близких, которых нет рядом. Как все дети. Потому, наверное, так редки у них стрессы, нервные перенапряжения.

А иволка все так же неподвижно лежала на столе, куда положил ее Алешка, и молчала. А гул землетрясения все не прекращался. А прибор все зудел, предупреждая о какой-то еще неведомой опасности.

– Чего еще можно ожидать? – спросил дед у компьютера.

– Неспокойно гравитационное поле, – ответил бесстрастный голос.

– Что значит неспокойно? – Его даже не встревожило это сообщение. Что может быть стабильнее гравитации? Она какая есть, такая и есть, и неспокойным может быть лишь поведение предмета в гравитационном поле. Вероятно, и теперь компьютер принял одно за другое.

– Меняется гравитация.

– Как меняется? Увеличивается? Уменьшается? Насколько?

– Колеблется. В среднем пока остается на своем уровне.

«Пока»! Это словечко совсем не понравилось деду, и он решил не пережидать землетрясения, а поскорей убраться из этой долины. Пока не поздно. Клубы пыли начали наползать на экран, потом все застлала равномерно-серая вуаль, которая время от времени разрывалась на мгновение, и тогда было видно, что вездеход летит над местностью с огромной скоростью. И на черном экране радиолокатора, испещренном негативными изображениями извилистых горных склонов, все было в движении, словно горы шевелились, просыпаясь от вечного своего сна.

– Ничего, Алексей, и не такое видали, выберемся, – сказал дед испуганно прижавшемуся к нему малышу и потрепал его по голове. А сам подумал, что такого, пожалуй, не видывал никто, разве что те, кто не возвращался из дальних экспедиций. Кто знает, что видели они в свой последний час?

«В последний час», – повторил дед мысленно и заставил себя не думать о мрачном. Вдруг Алешке передастся эта готовность поверить в безнадежность? Способность детей предчувствовать – самое неизученное явление. Никому не ведомо, что они могут, да еще в такой исключительной ситуации.

Пыльная завеса за экраном стала редеть, сквозь нее прорывались багровые отблески.

– Что происходит? – спросил дед у компьютера. – Ты давай докладывай, не жди вопросов.

– Пока нет повода для беспокойства.

Ничего себе – нет повода. Совсем некстати вспомнился деду старый анекдот о немом мальчишке, который много лет не произносил ни слова и закричал лишь тогда, когда его отец едва не попал под машину. «Ты же можешь говорить, почему молчал?» – спросили его. «Не было повода», – ответил он. Достойное дитя компьютизированного рационалистического века. Но деду сейчас совсем не хотелось находиться в роли близких того мальчишки. Словно дикарю, только что обретшему дар слова, ему хотелось разговоров. Чтобы кто-то говорил и говорил, успокаивал. Он посмотрел на Алешку, опасаясь, не понял ли внук этой минутной слабости. Алешка был занят своим кристаллом, складывал половинки, раздумывая, как их можно соединить.

– Скоро у меня будет два папиных подарка, – сказал он.

– Я же говорил…

– Видишь, какие они уже большие?

Кристаллы и впрямь вроде как выросли. Дед взял один из них, взвесил на руке и решил, что это не они растут, а происходящее каким-то образом действует на сознание, ломая привычные представления об окружающем. Ведь бывает же, что даже самое неизменное из имеющегося во Вселенной – время – и то, как нам порою кажется, замедляет или ускоряет свой бег. Кто этого не испытывал? То оно тянется, как резина, то мчится – не замечаешь.

– Гравитация заметно снижается, – сказал компьютер.

– Ты разберись хорошенько, в чем там дело.

– Я никогда не докладываю, не разобравшись.

– Может, дело вовсе не в гравитации? Я же не чувствую никакого снижения.

– Речь идет об очень слабых воздействиях.

– А говоришь – заметно.

– Это заметно лишь для меня.

– Ты уж, пожалуйста, уточняй, не пугай нас.

– Вы же сами просили сообщать все…

И тут полыхнуло где-то совсем рядом: сплошная пелена пыли за экраном на мгновение стала кроваво-красной. Вездеход начал резко тормозить, отчего их обоих прямо-таки прижало к пульту управления. И полумертвая ящерка и обе половинки кристалла, которые Алешка тоже положил на стол, едва не съехали на пол.

– Необходимо сменить курс, – объяснил компьютер. – Впереди извержение.

Дед и сам видел на черном экране локатора, что выход из долины загораживала какая-то подвижная белая мембрана. Она пульсировала, шевелилась, словно огромная гусеница, выползавшая из-за горы. И только у левого среза оставался еще темный провал прохода.

– Может, проскочим?

– Опасно, – коротко отрезал компьютер.

– Тогда поворачивай назад. Вернемся тем же путем.

Вездеход круто развернулся и помчался, все набирая скорость. Пыльная пелена за экраном, заклубившаяся было, распавшаяся на отдельные пятна, снова стала сплошной, серо-багровой.

– Вот так, Алешка, и живем, – вздохнул дед. – Так и носимся то туда, то обратно.

Сказал он это с одной только целью – успокоить внука, отвлечь его, не дать испугаться. Но, как видно, Алешку теперь занимала лишь одна мысль.

– Мы не поедем к папе? – спросил он и, как всегда делал, когда требовал прямого и правдивого ответа, подался к деду доверительно, снизу вверх заглянул в глаза.

– Обязательно поедем. Вот выберемся из этой долины и поедем другой дорогой.

Он вдруг откинулся на спинку кресла и тихо засмеялся.

– Не понял, – холодно сказал компьютер.

– Это тебя не касается, – отмахнулся дед и притянул внука к себе. – Хочешь, расскажу один смешной случай?

– Про папу?

– Про папу, про папу, – сказал дед, поражаясь проницательности малыша. – Папа твой вот как ты был, ну, может, чуточку постарше. Мы тогда только переселились на эту планету, обустроились и решили, что теперь самое время заняться эстетическим самовоспитанием. Все, конечно, знали, что высшая радость – это радость деяния, сотворения, то есть труда, но уж больно нам захотелось иметь ее, радость, так сказать, в чистом виде. И все тогда ударились в искусства, кто стихи сочинять начал, кто на скрипочках играл. Ну и, конечно, детей своих стали натаскивать на то же. Дети ведь это как бы концентраторы родительской мечты. На детях проверяется возможность того, чего недополучили сами…

– Это непедагогично, – сказал компьютер.

– Что?

– Непедагогично при детях иронизировать над родителями.

– А, отстань, смотри лучше по сторонам.

– Я смотрю…

– Помолчи, пожалуйста, хоть пять минут.

Дед погрозил компьютеру пальцем и задумался, вспоминая, на чем он остановился.

– Ишь какой, еще вмешивается, – сказал Алешка. И вдруг изрек: – Яйцо курицу учит.

– Ты откуда это взял? – изумился дед.

– Мама так говорила.

– Да… мама, конечно, умница, но ты это… не думай, что она всерьез. Шутила мама. Компьютер, действительно, создан человеком. Но не одним. В нем как бы миллионы людей, в нем опыт всего человечества. Так что яичко-то не простое, а золотое… Вот… О чем, стало быть, я? Да, о скрипочках. Решили мы с мамой, то есть с бабушкой твоей, непременно научить сына, то есть папу твоего, играть на скрипке. Часами мучили, заставляли пиликать. Прямо скажу, музыкант из него не получался, другой у него был талант. Но мы, уверенные, что все в руках человека, не отставали. Закрывали его в комнате и говорили: «Играй, чтоб мы слышали, как ты играешь». Сначала он отлынивал, потом, слышим, играет. Обрадовались: смирился, значит. Только монотонно как-то играет, одну и тут же ноту сто раз – туда-сюда, туда-сюда. Даже нам слушать надоело. Как, думаем, у него только терпения хватает? Заглянули в комнату, а его и след простыл. В окошко удрал. А сидит на столе иволка, скрипит своим мелодичным голоском. И что ведь придумал, шельмец! Привязал к лапке нитку, к нитке – грузик и спустил его со стола. Грузик тянет иволку, она сопротивляется и кричит громче обычного.

Алешка закатился звонким радостным смехом, передвинул иволку на середину стола, погладил.

– Вот какой у меня папа.

Виновато оглянувшись на деда, потянул ящерку за лапку. Та никак не отреагировала.

В этот момент полыхнуло по экрану красным, и тревожный багровый отблеск лег на стены, на лица, на все в салоне вездехода.

– Пять минут прошло, – бесстрастно сказал компьютер. – Докладываю: изливается магма.

– Так жми быстрее. Надо ж выбираться отсюда.

– Мы идем на предельной скорости. Но, кажется, не успеваем.

– Что значит «кажется»? – удивился дед. Впервые услышал он, чтобы всезнающий компьютер выражался так неопределенно.

– Выход из долины перекрывается интенсивным горообразованием.

На экране радиолокатора, в том месте, где чернел провал выхода, как и там, сзади, змеилась яркая, все увеличивающаяся полоса.

И снова вездеход резко затормозил. Но пыльно-дымная пелена за окном все продолжала лететь, только теперь в другую сторону. Дед взглянул на телеглаз компьютера, и компьютер, не дожидаясь вопроса, разъяснил, что за бортом сильный ветер. Вездеход медленно пошел навстречу ветру, и дед понял, почему автоштурман принял такое решение: поскольку все равно приходится пережидать землетрясение на воздушной подушке, то лучше делать это там, где можно хотя бы оглядеться. Скоро видимость и впрямь улучшилась, и дед ужаснулся тому, что увидел: вокруг, словно подвижная озерная гладь, шевелилась огненная лава. Вездеход висел над ней в каком-нибудь метре, и если бы не надежная теплоизоляция, то теперь можно было бы чувствовать себя как на сковороде.

Сразу стало трудней дышать. Дед знал, что это только кажется – установки регенерации воздуха, несомненно, работали надежно, – но от ощущения, что в вездеходе пахнет гарью, не мог отделаться.

– Ложись-ка поспи, – сказал он как можно спокойнее, боясь, что малышу передастся его тревога.

– Да-а, папа увидит, что я сплю, и обидится.

– Не бойся, когда приедем, я тебя разбужу.

Дед перенес его в люльку, висевшую в соседнем отсеке, потрогал другую люльку, свою, подумал, что хорошо бы сейчас завалиться спать вместе с Алешкой, чтобы ничего не видеть, не замирать сердцем каждую секунду, ожидая очередной выходки взбесившихся недр. Все равно ведь от него теперь ничего не зависит, мудрый компьютер и надежная автоматика сумеют оберечь от любой неожиданности лучше и быстрее, чем это сделал бы он сам. Но знал: все равно не уснет, только изведется.

– Расскажи еще про папу.

– Что б тебе такое рассказать?..

Он начал вспоминать какие-то бытовые пустяки, а сам все думал о том, почему ни один прибор из сотен, разбросанных по поверхности планеты, не предупредил о близящемся катаклизме? Наверное, потому, что так они устроены, приборы, информируют об уже случившемся, но не о том, что может случиться. А нужны бы такие, чтобы сообщали о готовящемся, накапливающемся. Ведь живая природа устроена именно по этому принципу, она способна предчувствовать. Иволка вон когда еще перестала плакать! Сколько людей задавались вопросом: «О чем плачет иволка?» Сколько было гипотез об этом, и серьезных и шутливых. И никто не спросил себя: почему она ни с того ни с сего вдруг перестает плакать? Было ведь такое… Теперь ему казалось, теперь он был совершенно уверен, что такое каждый раз случалось перед чем-то нехорошим. Предчувствие, предугадывание – без этого живой организм не может. А люди, словно бы и неживые, занимаются складированием информации. Считается: чем больше знаешь, тем умнее. Умнее ли? Вон компьютер один знает больше, чем сотни людей, а умнее ли он хоть одного любого человека? Потому что ум – это еще и чувства, ощущения, эмоции всякие. Они даны человеку не для того же только, чтобы задним числом пугаться или радоваться свершившемуся. С точки зрения эволюции это было бы ненужно. Они даны, чтобы предвидеть, загодя приготовиться. Иволка в этом смысле и та умнее компьютера, чувствует приближение беды…

Алешка спал тревожно, веки его то и дело вздрагивали. Дед закрыл ему ноги пледом и пошел в салон управления.

– Ну, чего еще можно ждать от этой милой планетки? – спросил, обращаясь к телеглазу компьютера.

– Вулканическая деятельность будет продолжаться.

– Сколько?

И тут ему показалось, что лежавшая на столе ящерка дернула лапкой. Он погладил ее и заметил: закатившиеся глаза чуть шевельнулись.

– На этот вопрос я не могу ответить, – проскрипел компьютер.

– Зато я могу. Недолго, нет, недолго. Вон иволка, кажется, оживает.

Он расслабленно упал в кресло, только теперь почувствовав, как устал от страха за Алешку. Хорошо, что внук уснул, а то недолго было и сорваться, не выдержав нервного напряжения. Что бы тогда подумал Алешка? Как бы повернулась в нем детская доверчивость, вера в деда и вообще во всех взрослых?

«Нет, нервные перегрузки нельзя копить, – думал он. – Нужна разрядка, что-то освобождающее от перенапряжения, ослабляющее слишком перетянутые струны. Вон и целой планете лучше бы потрястись маленько, не копить энергию. Энергия все равно ведь вырвется, и чем больше ее накопится, тем грандиозней будет взрыв. И в человеческих коллективах так, и в каждом отдельном человеке, везде…»

Сквозь надежные звукоизолирующие переборки донесся глухой гул. Дед поднял глаза к экрану и увидел, как дымящее озеро магмы вздулось огромным пузырем и выплеснуло гигантский фонтан пара. Вездеход рванулся в сторону, но крутая раскаленная волна, вскинутая взрывом, догнала, ударила в борт. Истошно завыли двигатели, стараясь оторвать вездеход от влепившейся в него магмы. И оторвали-таки, но все продолжали выть. Вездеход снова завис над огненным озером, но был он уже не так устойчив, покачивался и вздрагивал, словно через силу держался на воздушной подушке.

– Сколько?! – крикнул дед и оглянулся на дверь соседнего отсека, боясь, не проснулся бы Алешка.

– Вес аппарата вырос на двенадцать тонн, – ответил компьютер.

– Я спрашиваю: сколько продержимся?

– В нормальном состоянии вездеход способен держаться на воздушной подушке триста часов. Запас энергии…

– Меня интересует не что было бы, а что будет…

И тут он увидел, как иволка подняла голову. Подняла и уронила вновь, и напряглась, собираясь с силами.

– Давай к горам! – крикнул дед.

– В горах возможны камнепады…

– Выбери место поровней. Поднимемся как можно выше.

– Опасно…

– Выполняй!

Теперь магма уже не стлалась сплошным озером, как внизу, в долине, вползая в расщелины, она делилась на десятки багрово-красных дымящих рукавов. Вездеход качало, как доисторическую телегу, то он резко взмахивал над грудами камней, ударяясь о них днищем, то нырял в расщелины, приседая на упругих пружинящих струях воздушной подушки, и все выл, выл, истошно, надсадно, надрывно.

Острые скальные уступы были уже совсем близко. Вездеход пересек широкий рукав магмы, вползающий в ущелье, и приблизился к другой, не столь крутой горе с черными склонами, устланными хаотическими нагромождениями камней – следами недавних лавин. И тут тяжелый удар потряс машину. Послышался истошный скрежет металла, и все стихло. Двигатели не работали. Большой экран, усыпанный тысячами мелких трещинок, стал белым, как молоко. Радиолокационный экран, наоборот, пугающе чернел, не изображая ничего. Дед бросился к Алешке. Тот стоял в дверях отсека, таращил глазенки и не плакал.

– Ничего, Алешка, ничего, и не такое бывало…

Он прижимал внука к себе, а сам все оглядывался по сторонам, соображая, что теперь делать. Поймал взглядом белый погасший глаз компьютера, но все же спросил:

– Что теперь? Починимся или как?

Компьютер молчал.

– Ты посиди, посиди, – сказал он Алешке, устраивая его в кресле. – Я сейчас…

Он выскочил в спальный отсек, чтобы внук не видел его растерянности, сел на край люльки и сжал голову. Ясно было, что последний удар нанес вездеходу камнепад, от которого предостерегал компьютер. Огромная глыба вбила машину в расщелину, в раскаленную магму. Через полчаса мертвый вездеход будет иметь такую же температуру, как и магма… Он потянул носом, уловив какой-то новый запах, и понял: пахнет гарью. Значит, вездеход еще и раскололся, и наружный воздух, насыщенный ядовитыми выбросами недр, просачивается в отсеки?

Дед кинулся к аварийному ящику, сорвал запор, выхватил две кислородные маски, натянул одну на Алешку, другую надел сам. И тут увидел, что иволка на столе пытается подняться на лапки. Это словно бы придало ему уверенности. Ничего он не знал, лишь предполагал, что иволка способна реагировать на буйство стихий, их развитие или угасание, но сейчас, когда разум не предлагал никакой альтернативы, дед попросту был убежден в сверхчувствительности ящерки. Он подбежал к выходному люку, но тот так перекосился, что было ясно: открыть его можно лишь резаком. Аварийный люк находился внизу, и сквозь него уже дышала жаром близкая магма. Оставался только верхний люк, он не предназначался для входа-выхода и был так узок, что дед боялся застрять в нем. Но в него наверняка пролез бы Алешка, и потому дед кинулся к верхнему люку, попробовал его открыть. Автоматика не работала, и он долго возился с тугими задрайками. Наконец откинул их и только тут увидел, что люк погнут. Выхода не было. Он вытер ладонью обильный пот – в вездеходе становилось жарко, – спустился вниз и сел рядом с Алешкой.

– Иволка шевелится, – радостно сообщил Алешка.

– Шевелится, – машинально повторил дед. И еще больше поверил в свое предположение, что если ящерка обмирала перед безумством недр, то оживает, надо полагать, потому, что все затихает. Значит, все позади? Обидно сгореть в этой консервной банке, когда все позади. Не за себя обидно – немало успел сделать в своей жизни, – из-за Алешки сердце сжималось так, что мутилось в голове.

Голова! Он стукнул себя по лбу и вскочил. «Ищи, должен же быть какой-нибудь выход. На кой черт все твои дела, если не можешь спасти ребенка!» И тут он вспомнил о взрывных патронах. Ими крушились горные породы, когда иначе нельзя было взять пробы. Против металлопластика, из которого сделан вездеход, эти патроны бессильны, но встряхнуть, раскачать люк они, наверное, смогут? Дед кинулся в хозяйственный отсек. Там была тьма. Нащупал на переборке кнопку аварийного освещения, ударил по ней кулаком. Тусклый, словно ранний рассвет, сумрак осветил груду вещей, сброшенных со своих мест. Роясь в них, он вдруг вытащил тяжелые горные сапоги с острыми шипами. Обрадовался, словно в этих сапогах было все спасение, быстро переобулся.

А патроны не находились. Ему уже начало казаться, что их вообще нет, патронов, поскольку рейс не экспедиционный, а самый что ни на есть прогулочный. Даже уверенность в этом появилась: ведь если бы они были, то, пожалуй, взорвались бы от такого удара. Но что это за патроны, взрывающиеся от толчка? Значит, у них должно быть надежное хранение? Ну конечно, потому их и нет в этой груде валяющихся вещей, что они ни при каких условиях не должны вываливаться из своих гнезд… Удивительно, как туго ворочаются мозги, когда надо, чтобы они шевелились побыстрей!.. Дед метнулся в угол и увидел патроны в своих гнездах. Навыдергивал их целую охапку, гремя шипами по ступеням, побежал наверх.

Укрепить патроны на присосках по всей поверхности люка было делом одной минуты. Дед спрыгнул вниз, схватил Алешку, отнес его в спальный отсек и принялся заматывать ему голову какой-то подвернувшейся под руку курткой. Здесь было жарче, чем в отсеке управления, в углу уже что-то дымило и коробилось.

Взрыв оглушил. Бросив Алешку в мягкую люльку, дед побежал к люку и засмеялся, обрадованный: в открытую круглую дыру втекал прозрачный горячий дым.

– Алешка! – крикнул он, оттянув ото рта маску. – Иди сюда быстро!

Он сам удивился, как ему удалось протиснуться в узкий люк. Кругом, словно тысячи змей, шевелились, ползли, вздымались белесые струи дыма. Огромная глыба смяла вездеход, вдавила его в пластичную магму. Но эта глыба массивным мостом соединила вездеход с горным склоном, по которому только и можно было подняться, вырваться из этого пекла.

– Алешка!

Голова малыша в глазастой маске показалась из люка. Он уже протянул деду руки, но вдруг отдернул их обе и исчез.

– Алешка!!

Дед наклонился над люком, готовый нырнуть туда вниз головой, чтобы поскорей найти перепуганного мальчишку. Но тут он снова увидел внука. Схватил его, выдернул из люка, поднял на руки и понес по черной глыбе, по горной осыпи, уходя все выше и дальше от этого раскаленного ветра, от этих дымных ядовитых змей. По пути на мгновение оторвал взгляд от камней под ногами, взглянул на Алешку и не увидел испуга в его глазах, а лишь какой-то напряженный блеск полулюбопытства, полурадости. Догадался, что Алешка бегал вниз, как видно, за своим кристаллом и теперь вполне доволен, что не забыл про него.

Ноги на осыпи скользили, и если бы не шипы, то он давно бы уже не удержался, сполз вместе с Алешкой в это пекло. Выбравшись на твердое место, постоял, давая уняться дрожи в ногах, огляделся. Долина была застлана сплошной пеленой дыма. Неузнаваемые от этой невиданной перетряски горы громоздились черными угловатыми горбами на фоне блеклого затянутого тучами неба.

И снова он шел и шел, щупая руками горячую Алешкину одежду, осторожно ставя ноги, чтобы не оступиться: рядом были обрывы, пропасти. Пот заливал лицо, но некогда было вытереть его. Он торопился подняться как можно выше, где было не так жарко, поскорей уйти от скальных выступов с их камнепадами туда, к перевалу, к более-менее ровному месту. Сколько шел, не мог определить, думал только о том, чтобы Алешка не испугался, не расплакался. Успокоить его он, наверное, не смог бы: сил уже не оставалось.

Тропа сузилась до того, что на ней едва умещалась нога. Поколебавшись секунду, дед шагнул вперед и пошел, крепко прижимая к себе Алешку, чувствуя спиной острые выступы скалы. Еще шаг, еще. Наконец увидел площадку, такую широкую, что на ней можно было не только стоять, но и лежать, хоть вдоль, хоть поперек.

Он уже ступил на край этой площадки, когда под ногой подломился камень. Почувствовав, что падает, дед обеими руками отбросил от себя Алешку туда, на площадку, качнулся от этого толчка, изогнулся весь, стараясь если не устоять, то хоть упасть не на самую кромку обрыва, но неожиданно ударился головой о выступ скалы и потерял сознание.

Очнулся он от плача иволки и сразу заметался глазами, ища Алешку. Тот сидел у стены и, держа иволку на сложенных лодочкой ладонях, дышал на нее.

– Поет, – радостно сообщил Алешка, увидев, что дед открыл глаза. – Давно поет, а ты все спишь и спишь.

Он боялся пошевелиться, не зная, в каком положении лежит, может, на самом краю пропасти. Шевельнул лопатками, почувствовал, что лежит всей спиной, твердо. Тогда осторожно начал шевелить пальцами, ощупывать камни. Наконец приподнял голову, огляделся. До края пропасти было не меньше метра. Еще не думая о том, как ему в беспамятстве удалось отползти от края, дед вдруг почувствовал такую радость, какую, наверное, еще никогда не испытывал. Выбрались! Алешка жив, здоров, сам он отделался, как видно, одними синяками. И вроде бы все позади: недра утихомирились. Иволка вон снова поет свое, а уж она-то чувствует, убедился. И почему говорят, что она плачет? Прав Алешка: она так поет печально. А печаль – это ведь та же радость, только тихая, умиротворенная.

Дышалось легко: с гор дул прохладный ветер, относил жар и смрад остывающей магмы.

– Где ты иволку-то поймал? – спросил дед как можно спокойнее.

– А это наша, та самая. Ожила она, видишь?

– Та самая? Она же…

Он понял, что Алешка, кинувшись тогда, в вездеходе, за своим кристаллом, не забыл положить в карман также и иволку, понял и обрадовался за внука: это о многом говорит, если уж в такой горячке проявилась добродетель.

– Папин-то подарок цел? – улыбнулся он Алешке.

Лицо малыша внезапно изменилось, и дед понял: случилось непоправимое.

– Неужто потерял?!

– Я… я его там… забыл.

Он дернулся всем телом, и дед, испугавшись, как бы мальчишка не вскочил на ноги, подполз к нему. Обнял и закрыл глаза, борясь с головокружением, пересиливая вдруг подступившую к горлу тошноту.

– Как это забыл? – спросил машинально.

Алешка молчал, и дед не стал больше задавать вопросы. У него было странное состояние: голова раскалывалась от боли, от сострадания к Алешке, а в душе, в сердце, где-то, в общем, внутри было сплошное ликование. Если уж о своем драгоценном кристалле не вспомнил, спасая живое, значит, настоящее, человеческое, зреет в нем, то, во имя чего, по сути дела, вся жизнь родителей, всех взрослых людей. Чтобы дети вырастали людьми, хранителями высших добродетелей добролюбия, доброделания, к которым, собственно, и сводятся все деяния человечества.