Текст книги "Здравствуй, Галактика! [Сборник]"

Автор книги: Владимир Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– А звезды сегодня будут? – не сдавался Чуприн.

– Черт их знает, – сказал Иван Иванович и выругался, чем несказанно обрадовал младшего лейтенанта. До этого инопланетяне, по его мнению, никак не могли додуматься.

– Вон сколько понаехало, какие теперь звезды.

Только тут Чуприн увидел, что ворота заводика раскрыты настежь и в глубине двора ходят какие-то люди.

– Где вы вчера были? – осторожно спросил он, стараясь не выпускать из вида ни Ивана Ивановича, ни тех людей во дворе.

– Проходимец! – вдруг взорвался Иван Иванович. – Чтоб ему подавиться моей четвертинкой! А я, старый дурак, еще посочувствовал, думаю, мается человек, опохмелиться хочет. Ну и дал ему два целковых. А он мне свою путевку в дом отдыха на неделю. Думал, отдохну, чего ж не отдохнуть цельную неделю на два-то рубля. Одни харчи чего стоят. Приехал туда, а вместо путевки шиш в кармане, только тепло осталось…

– Вчера, значит, вас тут не было?

– Как я мог быть тут, когда был там?

– А тепло, значит, было? – Чуприн обрадованно вскочил. Все-таки свидетель, в случае чего подтвердит. – Вы не уходите пока, разговор есть.

Оглядываясь, он побежал к раскрытым настежь воротам. За ними на узкой площадке перед одноэтажным зданием заводика остановился. Вот он, двор, который ему давно следовало оглядеть. Двор как двор, серый, пыльный. Дверь, которую, было видно, давно не открывали, замок на дверях большой, амбарный. Здесь еще острее, чем на улице, пахло озоном, словно это было наглухо закрытое помещение, куда не залетает ветер.

Человек с портфелем, стоявший у двери, оглянулся, посмотрел на младшего лейтенанта спокойно и уверенно, по чему сразу можно было определить немалого начальника.

– Это же надо! – сказал начальник тоном артиста Зиновьева, обращаясь то ли к работнику милиции, то ли к своим двум спутникам, как раз подходившим к нему с большим ломом.

При виде лома у Чуприна засосало под ложечкой.

– Э-э, взламывать-то нельзя. Без разрешения…

– Я разрешаю, – сказал человек с портфелем.

И не успел Чуприн придумать очередной довод в защиту законности, как замок, хрюкнув по-поросячьи, отлетел в сторону. Дверь распахнулась и… За дверью за белым турникетом все увидели мирно дремавшего вахтера.

– Что это вы, люди хорошие, вламываетесь, будто к себе домой, – сказал вахтер, зевая и вздрагивая после сна.

Видя, что онемевшие взломщики не в состоянии вымолвить слова, вахтер улыбнулся понимающе и произнес до ужаса буднично:

– Проходите, раз пришли. Только никого нет, все уехамши. Один я остался.

Растерянные посетители, торопясь и толкаясь, прошли через турникет и направились по тускло освещенному коридору к двери, над которой висел светящийся трафарет «Цех».

– Наверное, есть другой вход, а этот вроде как запасной, – неуверенно сказал человек с портфелем. В его голосе слышался испуг: ведь это он велел взломать запертую дверь.

– Нету другого входа, – растерянно произнес Чуприн, который никак не мог прийти в себя от очередной галлюцинации. – Я этот завод сто раз по забору обходил, тут одна дверь.

Хрипло вскрикнув, он вдруг резко развернулся и побежал назад. Вахтера, как ожидал, на месте не было. До турникета невозможно было дотронуться, такой он был горячий.

– И этот! – крикнул Чуприн не то испуганно, не то восторженно, как обычно кричал, когда по телевизору показывали его любимое «Динамо».

Уже не обращая внимания на начальнические нотки человека с портфелем, он ринулся вперед, обежал все закутки крохотного этого заводика, осмотрел кочегарку, откуда выходила нацеленная в небо труба. Но нигде ничего, совершенно ничего подозрительного не обнаружил. Всюду лежала пыль нежилого забытого помещения. Даже озоном не пахло. Скорее пахло совсем другим, противоположным озонной свежести.

– Граждане! – крикнул он, выбравшись из кочегарки. – Прошу освободить помещение. До выяснения. – И почему-то добавил многозначительно: – Здесь нечисто.

Власть есть власть. Милицейская форма да решительный голос укротили даже человека с портфелем. А может, он просто обрадовался, что нашелся некто, взявший на себя ответственность. Только не стал задерживаться, быстренько выбежал во двор, сам вставил вырванный вместе с замком пробой, отошел на шаг, удовлетворенно посмотрел на свою работу: будто так и было – и выкатился за ворота.

Чуприн собственноручно закрыл ворота и оглянулся. Скамейка на противоположной стороне улицы была пуста. «Неужели опять? – встревоженно подумал он. – А ведь так по-человечески говорил, особенно про четвертинку». Перебежав улицу, он потрогал скамейку и вздохнул облегченно: скамейка была холодной.

«Может, и в самом деле чужаки прилетали? – подумал он, опускаясь на скамью, чтобы успокоиться, собраться с мыслями. – Как было бы ладно все на них свалить. Писатели на что люди дошлые, и те, чуть что, на чужаков ссылаются. Взбредет что в голову, видят – в огороде бузина, а в Киеве дядька, сейчас пишут: впереди, мол, фантастика, не взыщите, и дело в шляпе. Хорошо бы и в милиции так. Но не верят в милиции в нечистую силу. Начальнику подавай факты. И чтоб никаким озоном не пахло».

Вздохнув от огорчения, что ссылка на фантастику не пройдет, Чуприн поднялся и пошел вдоль забора. Собака во дворе Иван Иванычева дома захлебывалась злобным лаем. Чуприн остановился у калитки, нерешительно взялся за щеколду. Надо же в конце концов удостовериться, что сегодняшний Иван Иваныч не исчез, как вчерашний.

Собака, казалось, готова была вылезть из собственной шкуры, пока Чуприн поворачивал тяжелое кованое кольцо. Он посмотрел в щель, думая, что на лай выйдет хозяин. Но никто не выходил, и Чуприн шагнул во двор. Собака сразу умолкла, словно ее выключили, и попятилась. Сразу же на крыльце появился Иван Иваныч, удивленно посмотрел на своего вдруг присмиревшего пса.

– Вы дома? – обрадовался младший лейтенант и машинально шагнул по чистой асфальтированной дорожке.

Собака отскочила и вдруг, задрав голову, завыла в какой-то не собачьей смертельной тоске.

– Стара стала, – сказал Иван Иванович, сокрушенно покачав головой. – Надо новую заводить.

– Ничего, счас отойдет. – Чуприн тоже удивлялся необычному поведению собаки. Но он уже понимал, что все дело в нем самом. Видно, пока ходил по заводу, набрался чужих запахов или еще чего другого, пугающего собак. Недаром же они выли каждый раз, как появлялись и убегали звезды.

Он шагнул назад, захлопнул за собой калитку и, уходя, услышал, как пес, словно спохватившись, снова залился лаем.

Теперь у него не было сомнений, что надо писать рапорт с подробным изложением всего случившегося, со всеми своими выводами-доводами. И пусть в отделении смеются над его инопланетным шерлокхолмством, пусть начальник направляет его на медкомиссию, он все равно сообщит о своих наблюдениях куда следует. Не может быть, чтобы не нашлось хоть какого-нибудь профессора, которого бы не заинтересовал феномен убегающих звезд. Приедут, сделают анализы, разберутся в собачьей панике.

Одно только беспокоило привыкшего к милицейской логике участкового инспектора. Ведь если это в самом деле космические воры, то они должны быть заинтересованы в том, чтобы никто не знал о них. Зачем же устраивали эти спектакли с исчезновениями? Знали же, что оставляют след – тепло у забора, у столба, на скамейке, в сейфе. Допустим, что они иначе не могли. Тут логика есть: поманить видением, отвлечь внимание от заводика. Это они и сделали: ему подсунули черненького с бумажником, Ивана Ивановича отправили в дом отдыха, а Нюру – к больной матери.

Чуприн подумал было, что Нюра тут вроде бы совсем ни при чем, но мысль его переметнулась к последней несуразности. Зачем под самый конец им понадобился липовый Иван Иванович, читающий фантастику? Хапнули свое и улетайте так же незаметно, как прилетели. Так нет, захотелось еще подразнить, приоткрыть карты. Тут что-то не так. Непорядок. Если он есть на Земле, то почему бы ему не быть на другой планете, откуда прилетели эти черти со своими звездочками? Это же так ясно: если идут на тайное, на воровство, значит, делают недоброе дело. А одно недоброе само по себе разве существует? Недоброе всегда там, где есть доброе, оно паразитирует на добре, живет его соками. Значит, в тех людях, что прилетели с недобрым намерением, тоже могло заговорить человеческое?

Чуприн засмеялся облегченно от того, что назвал их людьми и что отпало последнее сомнение. Если есть доброе, то оно непременно должно захотеть извиниться, как-то оправдать свои поступки…

Вечер опускался такой же, как вчера, тихий, добрый, и в душе у Чуприна не было вчерашних сомнений. Он быстро шел по улице, спешил донести свою упрямую уверенность до отделения милиции.

МОЙ СОСЕД – «ДИЛЕТАНТ»

Он всегда был чудаком, мой сосед Серега. А тут решил купить «Москвича».

– Зачем тебе «Москвич»? – говорю. – До работы рукой подать.

– Да так, в моторе хочу покопаться.

Как вам это нравится? Для этого и денег-то не надо тратить: иди в автоклуб, копайся сколько хочешь. А ему подавай персональный мотор, чтобы в своем сарае стоял.

Купил он и впрямь рухлядь. «Москвич» был того древнего образца, что походил не на автомобиль, а на коробку с колесами. Хозяин его до самого конца не дышал, все ждал, что его прогонят с этой кучей металлолома. А когда получил деньги, сразу исчез. Боялся, что покупатель передумает.

Помог я Сереге вкатить покупку в сарай и полез с сочувствиями:

– Далеко ль собрался на этой колымаге?

Есть в нас такая привычка: все-то нам хочется чужие поступки на себя примерить.

– Мне эта машина нужна не как средство передвижения, – сказал Сергей.

– Вот те на! А для чего тогда колеса существуют? Может, ты коллекционером заделался? Тогда авто не для нас, работяг. Без штанов останешься. Ты уж лучше берись за марки – дешевле обойдется.

– Да нет, – говорит, – я тут одно изобретение изобретаю.

– К авто?

– Ну…

В общем, надоел я ему. Но у Сергея терпение – позавидуешь. Больше, чем у продавщицы в пивном киоске. Та целый день такое в своем окошке слушает, что, доведись до меня, давно бы озверел. А той все словечки как с гуся вода. Вот и Сергей – приставай не приставай, все равно не нахмурится. Словно уши выключает. Слушает, а думает о своем. Я как-то для эксперимента таз уронил в коридоре. Грохот был!.. Собака за забором заикаться начала. А Сергей хоть бы ухом повел. И на этот раз он нисколько не разозлился на мои приставания, сказал спокойно:

– Пантелеич, я знаю, ты можешь быть гениальным учеником, но я плохой учитель. Все равно всего тебе не втолкую. Но ты великий слесарь. Помоги мне, пожалуйста, сделать одну штуковину…

Вот так всегда: вроде уест и вроде похвалит. Стоишь и не знаешь, дуться или улыбаться.

Я на Серегу никогда не обижался. Чутьем чуял в нем человека, каких поискать, и мастера, каких даже искать не надо – все равно не найти. Он раз показал мне пустую поллитровку – «грешок молодости», как он выразился, а в ней целый завод работает: станки крутятся, конвейеры ползут, люди бегают. И неизвестно, что за сила их двигает. Я сначала подумал, что он туда батарейку засунул, а оказалось – ничего. Оказалось, что все заводится уже тем, что кто-то берет в руки эту «заводную поллитровку» да крутит ее, рассматривая.

Домик у нас двухэтажный – внизу я живу, вверху он. И слава богу, что больше соседей нет, а то бы наговорили всякого. Так вот, слышимость у нас через потолок сами знаете какая, и я всю Серегину автоматику узнаю по звуку. И как двери у него сами собой открываются, и как кровать по утрам переворачивается, превращается в стол… Великий чудак мой сосед, редкий умник. А не заносится. Чуть посложней работа, стучится ко мне: «Давай, Пантелеич, выручай».

Делал я ему всякие штуки замысловатые. А тут гляжу на чертеж и в глазах рябь.

– Что это? – спрашиваю. – Как тут разобраться?

– А я и сам с трудом разбираюсь. Вот тебе другие чертежики. Выполняй их по очереди и все сообразишь.

Леший знает, что это была за штуковина и зачем. Все вместе размером в небольшой чемодан. Снаружи она и впрямь походила на чемодан, только тяжелый, железный. А внутри, если открыть, черт ногу сломит: секции, отделеньица, камеры всякие. На год работы.

– Этот чемоданчик, если кому заказать, обойдется не дешевле автомобиля.

– Конечно, Пантелеич, не поскуплюсь. Я ведь понимаю: не всякий такое сумеет. Только, сам знаешь, денег у меня кот наплакал…

Тут я рассердился.

– Денег нет, а машину покупаешь?

– Так это, – говорит, – к машине чемодан. Без него мне и автомобиль не нужен.

– Вроде мотора, что ли?

– Вот, вот, вроде этого, только поважней.

Попробуйте догадайтесь, что в машине важней мотора? Разве колеса? Ну да если Сергей говорит, значит, есть что и поважней. А нет, так приделает. Это уж я точно знаю.

Прошло две недели. Каждый день я после работы в слесарке оставался. И по выходным в своей сараюшке копался, все железный чемодан делал. Совсем измучился. Хоть бы знать, что к чему. А то ведь нет хуже неизвестное делать. Так бывает: приносят в цех заказ, а зачем и для чего – не говорят. И никакого тебе удовольствия. Ну там, может быть, государственные секреты, а тут родной сосед – и те же муки?!

Не выдержал, пошел стучаться в Серегин сарай. Вышел он, шатается. Глаза красные, словно вчера на свадьбе гулял.

– Ты, – спрашиваю, – по ночам-то спишь?

– А ты бы спал на моем месте?

– На твоем месте я бы пешком на работу ходил.

– А у меня отпуск.

– Ты что же, отпуск в сарае проводишь? Взаперти? Если уж такой чокнутый, – говорю, – так хоть бы на дворе в машине-то копался. Все на свету. А лучше ехал бы ты, раз в отпуске, куда-нибудь отдыхать.

Вот тогда он и раскрылся.

– Пантелеич, – спрашивает, – тебе можно тайны доверять?

Я даже обиделся. А кто бы не обиделся? Разве есть такой человек, который признался бы, что ему нельзя доверять?

– Мне и в самом деле нужно уехать ненадолго. Можешь мою квартиру посторожить?

– Чего ее сторожить?

– Так, на всякий случай. Ты, главное, слушай, что там у меня происходить будет. Если услышишь какой звук, сразу мне телеграмму. Понял?

– Чего тут не понять.

– Это все для науки. Наука она знаешь какая капризная?..

Так я и забыл расспросить о чемодане. А на другой день он уехал, и я стал сторожить его замки.

Три дня прошло тихо-мирно. А потом глянул я на счетчик у Серегиной квартиры и ахнул: крутится как бешеный. «Что, – думаю, – за оказия? Может, свет забыл погасить? Поглядел на окна – темны. Дал телеграмму, как условились: так, мол, и так, дорого тебе отпуск обойдется. Назавтра получаю ответ: «Пусть крутится, как-нибудь расплачусь».

Снова стал сторожить. По утрам и вечерам, а то и среди ночи, когда вставал, поднимался на второй этаж, прикладывал ухо к двери, прислушивался. Я уже ко всему был приучен и, пожалуй, не слишком бы удивился, если бы у него дома стулья вдруг сами собой заплясали. А услышал свист. Тихий такой, но до того пронзительный, что прямо не по себе становилось. Будто далеко-далеко визжит кто-то на самой невозможной ноте. Снова отстучал телеграмму. И получил ответ: «Спасибо, Пантелеич. Пусть свистит. Сторожи дальше».

И вот как-то ночью разбудил меня стук наверху – вроде упало что-то. Вскочил я, затаил дыхание, прислушался. И тут ка-ак ударит, ведь дом ходуном заходил. Постучал я щеткой в потолок, когда все затихло:

– Серега, ты, что ли?

Молчание. Бывает же так: тихо, а чувствуешь – тревожно. Выглянул в окно – светает. Во дворе дорожки поблескивают: видно, дождь прошел. У сарая коты обнюхиваются. Береза космы развесила, не шелохнется.

Выбежал я во двор, глянул на Серегины окна – темны, как вчера. Решил уж досыпать идти, да на лестнице глянул на счетчик, а он стоит.

Описал в телеграмме все, что видел и слышал, полтора рубля заплатил. В тот же день Сергей и примчался, на такси прикатил. Не входя в квартиру, стал расспрашивать, что да как. Выслушал, походил по двору, а потом взял кирпичину да ка-ак запустит в собственное окно.

– Что ты, – говорю, – ошалел?

– Может быть, Пантелеич, может, и ошалел. А может, иначе нельзя.

Отомкнули мы его замки, принюхались – гарью пахнет. А посередине комнаты кошка лежит скрюченная, обгорелая. Сергей сразу кинулся куда-то в угол. А там темное пятно в полстены, обои обуглились. Под ними на толстом фарфоровом набалдашнике стояла у стены черная искореженная коробка. Две таких же целых стояли рядом. Эти были прикрыты стеклянными круглыми аквариумами и оплетены проволокой. Хотел я расспросить обо всем, а тут милиционер наш участковый входит.

– Говорят, ночью взрыв был? Что происходит? – И пошел по комнате. Пятно на стене потрогал, а потом к Сереге подступился.

– Кто стекло разбил?

– Я, по неосторожности.

– Откуда пятно на стене?

– От аккумулятора. Стоял тут, хлеба не просил, а кошка как-то залезла в комнату, замкнула контакты, и получилось короткое замыкание.

– Сколько работаю, не слышал, чтобы аккумуляторы взрывались.

Поморщился Серега, однако стал объяснять:

– Видите ли, это не такой аккумулятор, как в автомобиле. Это вроде конденсатора, только со свойствами аккумулятора. И гораздо мощнее.

– Изобретение, что ли?

– Вроде этого.

– А где вы работаете? Пожалте документик.

Посмотрел, покачал головой.

– Что это вы, гражданин изобретатель, секретные изобретения дома держите?

– Оно не секретное.

– Нет, так будет. Я в этом деле тоже кое-что кумекаю.

– Не будет. Не верят мне.

– Любому шоферу дай аккумулятор понадежней – обрадуется.

– Дело не в аккумуляторе.

– В чем же?

– В гравитонции.

– Кто такая?

– Это такое вещество. Аккумулирует гравитацию.

– Земное притяжение, что ли?

– Не только земное. Вообще гравитацию.

– А зачем она, то есть оно, вам? Для какой, так сказать, надобности?

Такой, понимаете, попался любитель науки. Сначала Серега неохотно объяснял, а потом разошелся. Выволок из-за шкафа черную доску, такую, как в школе, только поменьше, и пошел сыпать формулами. Даже я, уж на что знаю Серегу – все-таки сосед, – и то рот разинул. А участковый через четверть часа дремать начал.

Очнулся другим человеком – ласковым, вежливым. Руки нам пожал и откланялся.

Посидели мы с Серегой, помолчали. Чекушку с расстройства раскупорили. Я принес. Ибо у Сереги никогда запаса не было.

– Спасибо тебе, – сказал он. – Здорово ты меня выручил.

– Ты бы, – говорю, – друг Серега, хоть бы рассказал мне про свои дела. А то по незнанию и сболтну чего лишнего.

– Так я только что все рассказал, – удивился он. – Вон и формулы на доске.

Теперь удивился я. Ну и язык у этих ученых! Говорят как на духу, а поди пойми.

– Ты, – говорю, – давай по-человечески рассказывай.

Тут он и выложил все как есть.

– Понимаешь, Пантелеич, нашел я вещество, которое при определенных условиях аккумулирует гравитацию…

– Где нашел-то?

– Открыл, значит. Представь себе килограммовую гирьку. Как ее ни клади, хоть прямо, хоть на бок, она все равно килограмм весит. А мой гравитонций может менять свой вес: то тебе полкило в той гирьке, то сразу два…

– Вот, – говорю, – торгаши обрадуются.

Он даже не усмехнулся.

– …Я и подумал: если вес может меняться в большую или меньшую сторону, то почему бы ему не меняться в отрицательную?

– То есть чтобы его совсем не было?

– Вот-вот. Бросаешь такую гирьку на пол, а она падает на потолок.

– Нет, – говорю, – за такие гирьки тебя не похвалят.

– Не в гирьках дело. Это же открытие!

– А если открытие, чего ж ты мне голову морочишь? Беги в эту контору, которая открытиями занимается. А то кто-нибудь другой откроет твои гирьки.

Вздохнул мой Серега.

– Разве ж, – говорит, – не бегал. Все как есть описывал. А они не верят, дилетантом обзывают. Не может, говорят, быть такого.

– А ты им гирьку покажи.

– Показывал. Не гирьку, конечно. Гирька – это так, для образного выражения. Опыт я им показывал.

– Ну и что?

– Ахают, а не верят. Тут, говорят, надо разобраться. Нет такого закона природы. А на нет и суда нет… Ну представь, придешь ты завтра на работу и начнешь рассказывать, что дома по потолку ходил. Поверят?

– Спьяну, скажут.

– Вот именно. Теперь мы запросто в самолетах летаем. А лет триста назад изобретателя самолета сожгли бы на костре. Хотя птицы в то время тоже летали и всем было ясно, что полет в принципе возможен. Понимаешь, Пантелеич, ведь природа от нас ничего не таит. У нее все на виду. А видим мы не все, потому что мало зрения, нужно еще и понимание. А понимание зависит от осознанного жизненного опыта, от знаний. Брось самую умную обезьяну в ванну – думаешь, она откроет закон Архимеда? Да если ей его и растолковать, все равно не поймет. Потому что всему свое время и винить тут некого. У людей ведь тоже случается подобное. В семнадцатом веке жил во Франции ученый Дени Папен. Уважаемый был человек, профессор, член королевской академии. Изобрел он паровоз и подводную лодку. И остался непонятым. Через сто с лишним лет все это пришлось снова изобретать.

– И ты сто лет собираешься ждать?

– Ну уж нет! Я постараюсь доказать свое. И очень скоро…

Заморочил мне голову Серега.

– Ну хорошо, а зачем окно разбил?

– На всякий случай. Прежде у меня при разрядке глаза пощипывало. Вдруг газ какой образуется? Дело-то новое…

Видели вы таких чудиков, чтобы на всякий случай окна в своем доме вышибали? Ну да не мое это дело. Мое дело железный чемодан мастерить. Намучился я с ним. Да еще и Серега на нервы действовал, каждый день спрашивал. Я уж порой не выдерживал, отшивал:

– Сам изобрел, сам и терпи. Заказал бы чего попроще, ключ там или еще что, сразу бы и получил.

Но все же я чемодан сделал. Сам удивился. Такой хороший вышел, что прямо хоть себе оставляй. Ну и Сергей, понятно, обрадовался. Целый вечер гладил его как дитю малую.

– Теперь, – говорит, – ты мне, Пантелеич, поролону достань. Того, что ковриками продается. Штук сто ковриков нужно.

– Господи, зачем тебе столько?

– Для безопасности. Вообще-то больше надо, но на большее у меня денег нет, больно уж они дорогие…

Сколько раз я ругался в одиночку. Вот сосед попался! Был бы свой брат – работяга, все было бы просто и ясно. Сегодня телевизор, завтра телевизор, а послезавтра опять же домино. Досуг как досуг. А тут бегай по магазинам после работы, ищи эти проклятые коврики, которых нигде нету. Но погляжу, как Сергей радуется, и отойдет от сердца: нет, не надо мне другого соседа…

Однажды, в воскресенье дело было, зовет меня Серега. Посадил перед собой чин чинарем, как на приеме в райисполкоме, и сказал:

– Ну, – сказал, – кончаются, Пантелеич, наши с тобой мучения. Поедем гравитонций испытывать.

– А испытания не муки разве?

– Радость! – закричал он. – Конечно, радость! Сколько я ждал этого часа!

– А если не испытается?

– Такого не бывает. Какой бы ни был результат, все равно интересно. И потом чего ты каркаешь заранее?

Ну я и умолк. Сели мы на его «Москвича», покатили за город. А в машине, надо сказать, было не повернуться, столько всего навалено.

Приехали мы к старой мельнице. Есть у нас такая за городом. Бог знает, зачем ее строили, да недостроили. Оставили этакое местечко, где, если старух послушать, нечисто.

Ну и мы, значит, туда же. Остановились у стенки, метрах в десяти от нее, спустили из бака весь бензин в канистру, отнесли подальше.

– Когда я тебе махну рукой, – говорит Серега, – кидай в машину камни да посильнее.

– Что ты, – говорю, – очумел? Ведь я и попасть могу.

– Не попадешь. – Улыбается, а сам бледный такой, прямо весь разволновался.

Что мне было делать? Набрал щебенки, жду. Гляжу, и глазам не верю: машина-то вроде расти начала. Кричу Сергею об этом видении – не слышит. Чудно как-то: кругом тишина, и мотор не работает, а он не слышит. Хотел я подойти к нему поближе и чувствую – не получается. Будто кто за подтяжки уцепил и тянет назад. Словно ветер навстречу ураганный. Только ветра никакого нет – тишь сплошная, а ноги назад едут, как по льду. Гляжу – пыль и камни ползут по земле прочь от машины. А она уж совсем выросла. То есть не сама она, а какая-то ее видимость. Машина как стояла, так и стоит, а вокруг словно пузырь какой в форме машины. И Серега в этом пузыре растет вместе. Хотя вижу – тот, что в середине, сидит себе на месте нормальный. Прямо наваждение. Хорошо еще, что никого вокруг, а то мельницу совсем бы ославили как нечистое место.

Гляжу, Серега из середины знак подает: кидай, мол. Бросил я камешек, промазал. Бросил посильней – опять мимо. Тогда уж я совсем большой камень взял, запустил изо всех сил. А камень скользнул вверх и улетел за мельницу. Ну точно как по воде рикошетом пропрыгал. И все, что я кидал, летело мимо. А один большой такой камень, который я обеими руками бросал, отлетел назад, словно от резины. Едва я отскочить успел.

Устал, аж руки заболели. Показываю Сергею: хватит, мол. А он мне рукой делает: отойди, дескать, подальше. Отошел я и вижу – пузырь снова расти начал. Деревце было молоденькое, так с него сначала все листья пообрывало, а потом и вовсе выдернуло с корнями. «Ну, – думаю, – силищу Серега изобрел! Пристроить бы ее на стройку, вместо бульдозера».

И тут началось непонятное. Машина, та, что настоящая, что в середине пузыря стояла, начала приподниматься да и совсем оторвалась от земли. Повисела немного в полуметре и пошла вверх, словно ее каким невидимым домкратом тянули.

Тут уж я совсем голову потерял. Чувствую: изобрел Серега что-то совсем особенное. Ничего не понимаю, а ору как мальчишка: виданное ли дело, чтобы автомобили как воздушные шарики летали.

И вдруг вижу, качнулась машина, наклонилась – и радиатором вниз. Словно из-под нее домкрат выбили. И пузырь лопнул, да так, что грохнуло, как из пушки, и кирпичи с мельницы посыпались.

Выволок я Серегу из машины. «Ну, – думаю, – голова, ноги целы, значит, все в порядке». А он без памяти лежит, неживой вроде. Сбегал я на дорогу, поймал попутку и повез его в больницу.

Дорогой он очнулся, заметался, как маленький.

– Где я? Где машина?

– Где ж ей быть, – говорю, – у мельницы. Одни колеса остались.

– Ступай, – кричит, – сейчас же! Собери все, никому ничего не давай.

Я, конечно, ни с места. Тогда он сам на дорогу стал кидаться. Держу я его и слезами плачу. Вижу ведь, что ему глаза открыть и то больно. Начал уговаривать:

– Друг ты мой сердечный, – говорю, – изобретатель дорогой. Ты меня знаешь? Так вот, лучше я руку там, у мельницы, оставлю, а последнюю гайку домой принесу… А машина, – говорю, – твоя – прямо ковер-самолет: метров на десять поднялась.

Обрадовался он как младенец.

– Ты хорошо видел?

– Еще бы не видеть, когда меня чуть камнем не шибануло. Да и синяки твои тому доказательство.

– Синяки к делу не пришьешь. А ты свидетель. Все приятней, что хоть не один знаешь…

В общем, сдал я его в больницу и помчался к мельнице. А там возле разбитой машины уже милиционер на мотоцикле. (Удивительное у них чутье на происшествия.) И уже дверцу открывает, рулетку достает, блокнот свой, хочет акт составлять. И вроде бы даже собирается Серегину машину в свое ГАИ тащить. Пришлось мне всю свою дипломатию в ход пустить.

– Дорогой, – говорю, – и любимый товарищ милиционер. Неужто в вашей конторе происшествий не хватает, что вы еще одно хотите на себя повесить? Здесь не трасса, не дорога проезжая, скорость никто не превышал, да и вовсе не было никакой скорости, претензий никто не предъявляет. Неужели, – говорю, – хозяину возбраняется под настроение свою колымагу в металлолом отправить?

А милиционер есть милиционер, ему нужно, чтобы инструкции не пострадали.

– А ежели, – говорит, – он пьяным был за рулем? А ежели подфарники не горели? А ежели люфт у руля?..

– Какой люфт? Он ведь не по земле двигался, а по воздуху, по вертикали. Оттуда и свалился, сверху. А воздушные дороги – это уже не компетенция автоинспекции.

Вроде убедил. Но тут у милиционера любопытство взыграло. Пришлось объяснять ему все как есть. «А чего, – думаю, – бояться? Поверит – другом будет, не поверит – опять же реклама не помешает».

Договорились на том, что машину мы пока отвезем в сарай, запрем и опечатаем, чтобы никто ничего в ней не тронул. До случая, если вдруг, как выразился милиционер, откроются дополнительные обстоятельства. Что доложит он о происшествии, как полагается, и наведается в больницу и ко мне домой.

Все устроилось нельзя лучше. Вот только с Сергеем было плохо. Не знаю, как там по-медицинскому, а по-человечески тошно было нам обоим: не пускали меня к нему рассказать-успокоить. Пришлось опять использовать дипломатию, теперь уже с нянечкой, что его сторожила. Нянечки, известное дело, народ более сговорчивый, чем главные доктора. Пустила она меня на минутку. Ну а где минутка, там и пять – это же известно. Просидел я возле Сереги с полчаса, все рассказал в подробности.

– Это, – говорил Серега, – все из-за кошки-мерзавки. Испортила мне один аккумулятор, вот мощности и не хватило.

– Ничего, – успокоил, – ты только выздоравливай. Теперь я твою квартиру пуще глаза сторожить буду.

– А что толку? Машины-то нет. И денег нет.

– Ты, главное, не горюй. Как-нибудь выкрутимся. У меня там есть в заначке маленько. На мотоцикл копил.

Обрадовал его. Руку мне пожал как-то по-особенному.

– Ты, – говорит, – Пантелеич, если б не слесарем был, непременно вышел бы в изобретатели. Есть в тебе этакое… самоотречение, что ли? Ведь все новое на самоотречении замешивается и без него ничего не начинается…

Так и сговорились мы с ним. А когда двое сговариваются на доброе дело, это ж сами понимаете… Выйдет Сергей из больницы, купим мы другую машину и посмотрим, какой он, наш двор, с высоты. А потом отправимся в контору, которая изобретениями занимается, поставим автомобиль прямо на крышу, и пусть тогда попробуют не поверить. Пусть только попробуют…