Текст книги "Булгаков и Маргарита, или История несчастной любви Мастера "

Автор книги: Владимир Колганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

А летом 1937 года в газете «Правда» появилась статья без подписи под заголовком «Профессор – насильник и садист». Речь в ней шла о том, что во время осмотра некой пациентки профессор Плетнев укусил ее за грудь, после чего несчастная дама «лишилась трудоспособности, став инвалидом в результате раны и тяжкого душевного потрясения». Позже в многотиражке Московского областного клинического института появилась заметка, в которой ставился вопрос: «Знаете ли вы учреждение в Москве, где нет и никогда не было портретов вождей?» И тут же был дан ответ: «Это 9-й корпус МОКИ профессора Плетнева». А уже через год Плетнев предстал перед судом. На этот раз Вышинский обвинял бывшего товарища по партии как соучастника убийства видных деятелей государства путем использования «вредительских методов лечения». Как вы, наверное, догадались, среди экспертов, подтвердивших виновность подсудимого, был и «приват-доцент». Речь на процессе шла, в частности, об «умерщвлении» Горького, Менжинского и Куйбышева, лечение которых, по мнению экспертов, «велось неправильно и преступно». Вот несколько отрывков из стенограммы заседания бухаринско-троцкистского процесса 9 марта 1938 года. Вопросы задает председательствующий на процессе, а отвечает на них профессор Бурмин, то есть наш «приват-доцент»:

«1. По умерщвлению A.M. Горького…

Вопрос.Допустимо ли вообще длительное, одновременное применение больших доз сердечных средств внутривенно, подкожно и внутрь, именно дигиталиса, дигалена (препараты наперстянки), строфантина и строфанта, а в частности, у тяжелобольного A.M. Горького, 68 лет, страдавшего вышеуказанным поражением внутренних органов?

Ответ.Абсолютно недопустимо.

Вопрос.Каковы могли быть последствия такого лечения у A.M. Горького при его последнем заболевании?

Ответ.Такой метод лечения вообще должен был привести к истощению сердечной мышцы, а в данном случае – мог обусловить смертельный исход.

Вопрос.Возможно ли допустить, чтобы врачи достаточной квалификации могли применить такой неправильный метод лечения без злого умысла?

Ответ.Этого допустить нельзя.

Вопрос.Можно ли на основании совокупности этих данных считать установленным, что метод лечения A.M. Горького был заведомо вредительским, направленным к ускорению его смерти, с использованием для достижения этой преступной цели специальных познаний, которыми располагали обвиняемые Левин и Плетнев?

Ответ.Да, безусловно можно считать установленным.

2. По умерщвлению В.В. Куйбышева.

Вопрос.Допустимо ли было назначение больному В.В. Куйбышеву, страдавшему приступами грудной жабы и распространенным артериосклерозом, длительных приемов больших доз дигиталиса (наперстянки)?

Ответ.Нет, недопустимо…

Вопрос.Можно ли на основании совокупности этих данных считать установленным, что метод лечения В.В. Куйбышева был заведомо вредительским, направленным к ускорению его смерти, с использованием для этого как специальных познаний, которыми располагали обвиняемые, так и метода умышленного оставления В.В. Куйбышева без медицинской помощи при очередном припадке грудной жабы?

Ответ.Да, безусловно можно считать установленным».

Трудно удержаться от несколько неожиданного вывода. Наверное, многим тут подумалось – вот какой жестокий и коварный был у нас режим. Но ведь режим сам по себе – ничто. В основе его – люди. Те самые, что в царское время не сумели сделать карьеру и потому записались в демократы, а изменилась обстановка – стали сводить счеты с бывшими коллегами и упорно лезли вверх и вверх. До тех пор, пока в кровь не расшибали голову. Но некоторым, вроде нашего «приват-доцента», повезло. А кто же надоумил его скрыть то, что отец был депутатом губернского дворянского собрания, брат – офицером царской армии? Осмелюсь предположить, что многие поступки в своей жизни «приват-доцент» совершал, следуя советам жены, многоопытной и мудрой Софьи Львовны. По счастью для Бурмина, до XX съезда КПСС он не дожил – вождь всех народов опередил его лишь на год.

Возблагодарим же Бога за то, что не пришлось Кире Алексеевне дождаться того времени, когда в отечестве взяли верх бывшие юристы-неудачники и алчные приват-доценты. Отметим и предусмотрительность князя Юрия Михайловича, благодаря чему семейство перебралось в Европу.

Но мы опять изрядно отвлеклись. С другой стороны, надо же представлять, что могло случиться с Кирой Алексеевной, если бы она осталась. Тут в общем-то нет вопросов. Но вот что остается непонятным, это каким образом «прекрасные и важные» юношеские воспоминания Булгакова могли быть связаны с К. Ведь до 1913 года, если верить свидетельствам его родных, он выезжал из Киева лишь в Саратов, где жила его будущая первая жена. Тогда следует предположить, что впервые Булгаков встретился с Кирой Алексеевной в Киеве и было это до ее замужества. Кто знает, не нашлось ли у будущей княгини повода или причины, чтобы съездить в Киев в 1908–1909 годах. Возможно, и в те годы были в моде экскурсии «по памятным местам». Только при чем тут Киев? А дело в том, что на алебастровом заводе ее дяди использовалось сырье, добываемое на Украине. Хозяин завода мог время от времени наведываться на Украину, чтобы договориться о поставках. Вполне возможно, что в одну из таких поездок взял он с собой одну из дочерей, рассчитывая подобрать ей надежную пару среди обрусевших немцев, обосновавшихся в Киеве и связанных с производством стройматериалов, – нет более надежных гарантий в бизнесе, чем родственные связи! Не исключено, что вместе с ними поехала и Кира – хотя бы для того, чтобы посмотреть мать русских городов. Тогда-то и могла произойти ее встреча с юным Михаилом. Что ж, очень может быть, что так. Оставим это предположение на тот случай, если не найдем более приемлемого варианта.

А впрочем, что далеко ходить? Ведь предки Михаила Афанасьевича жили в Карачевском уезде, то есть там, где располагалось имение Блохиных. Известно, что вопрос о своем происхождении был для Николая и Михаила Булгаковых далеко не праздным, если не сказать – являлся исключительно болезненным. Особенно если учесть, что на Орловщине в 1870-х годах жил землевладелец, дворянин Михаил Михайлович Булгаков. Ну как тут удержаться от догадок – а вдруг? На этот счет ими проводились соответствующие изыскания. Логично предположить, что братья сочли необходимым посетить свою родину с тем, чтобы поставить точки над «i». Судя по всему, толком им узнать ничего не удалось, однако позитивным моментом этого вояжа могла стать встреча Михаила с Кирой там, в Карачевском уезде. Почему бы нет?

Честно скажу, я бы не возражал, чтобы такая встреча состоялась, но вот что вызывает некоторое сомнение. Варламов в своей книге, цитируя фразу из дневника Булгакова, пишет: «…прекрасные воспоминания моей юности и 16-й год и начало 17-го». В изданных же в 2004 году дневниках Булгакова и Елены Сергеевны после слова «юности» вдруг обнаруживаю двоеточие. Но это же меняет смысл! Если так, то знакомство Михаила с Кирой Алексеевной однозначно связано с 1916 годом, и нечего фантазировать по поводу их возможной встречи в 1908–1909 годах. И все же остаюсь в недоумении: либо Варламов недоглядел, либо двоеточие в «Дневнике Мастера и Маргариты» возникло по вине уж очень грамотного редактора, либо даже в возрасте двадцати пяти лет Булгаков чувствовал себя не просто молодым, но юным! Ясно лишь, что разгадку в оригинале дневника Булгакова мы не найдем – сделанные ночью, часто второпях записи далеко не всегда соответствуют правилам стандартной пунктуации.

Есть в этом деле еще один неясный момент, пожалуй более существенный, нежели тот, что связан с местом первой встречи Булгакова с Кирой Алексеевной. Чуть выше речь об этом шла, но здесь объясним чуть подробнее. Благодаря откровениям Татьяны Лаппа-Кисельгоф и подвижничеству Леонида Паршина, самолично расшифровавшего тридцать часов разговоров с первой женой Михаила Афанасьевича, среди булгаковедов утвердилось мнение, будто увлечение морфием было вызвано у Булгакова лишь пребыванием в провинциальной глуши, где не было привычной жизни, где не с кем было пообщаться. «Очень, знаете, тоскливо было» – именно так выразилась Татьяна Лаппа. На мой взгляд, такое объяснение не выдерживает критики. Ну вот представьте себе – идет война, страна отдает все силы ради победы над германцем. Допустим, что Булгакову было на Россию наплевать и что заботило его лишь собственное благополучие. Пусть так. Но ведь в том сельском захолустье, где работал зауряд-врач Михаил Булгаков, была в то время тишь да гладь. А рядом – любящая, заботливая женщина. Что еще требуется для счастья? Работы много? Так на то и война. Нет, никаких серьезных причин, чтобы самолично «сесть на иглу», у него не было. Не было… если не считать разлуку с Кирой Алексеевной.

И все же следует признать, что столь привлекательная версия, призванная дать объяснение загадочной записи в дневнике, может рухнуть, если не найдется доказательств встречи Михаила с Кирой в 1908–1909 годах. Так, может быть, стоит возвратиться назад и вновь попробовать уверить и себя, и вас, будто таинственное К. расшифровывается как «Кутании»? А в самом деле, не мог ли этот московский специалист по наркомании снабжать Булгакова кокаином? Вроде бы явная нелепость, но вот что странно: Татьяна Лаппа-Кисельгоф вскользь говорит о том, что в феврале 1917 года они поехали в отпуск через Москву – «с вокзала на вокзал». И будто бы даже не смогли навестить дядю, Николая Покровского. Ну а про то, что в марте возвращались тоже через Москву, Лаппа-Кисельгоф не упоминает вовсе. Однако та загадочная запись в дневнике однозначно указывает на то, что был Булгаков в Москве в конце 1916 и в начале 1917 года и заезжал не на минутку. Видимо, первой жене было что скрывать…

Итак, следует признать, что версия, связанная с психиатром, кое-что все же объясняет. Но вот что читаем в рассказе «Морфий» у Булгакова:

«Власа отправили к Анне Кирилловне. Та ночью пришла ко мне и вынуждена была впрыснуть мне морфий».

Случайно ли в том рассказе возникло такое отчество спасительницы – Кирилловна? Все-таки есть что-то общее с незабвенной Кирой! А что, если К. имеет тройной смысл – Кира, Кутании, кокаин? Если же еще припомнить и ее фамилию да не забыть, что она была княгиней… Нет, поиски подобных совпадений ясности нам не прибавят.

А вот фрагмент из откровений Татьяны Лаппа-Кисельгоф (Т. К.), записанных Леонидом Паршиным (Л. П.) – о том, как чувствовал себя Булгаков после дозы морфия:

«Т. К.Очень такое спокойное. Спокойное состояние. Не то чтобы сонное. Ничего подобного. Он даже пробовал писать в этом состоянии.

Л. П.Вы не читали?

Т. К.Нет, он мне не давал. Или скрывал, или думал, что я дура такая и в литературе ничего не понимаю. Знаю только, что женщина и змея какая-то там… Мы вот когда в отпуске были, в кино видели, там женщина что-то по канату ходила…»

«Женщина и змея какая-то там…» Не Киру ли имел в виду Булгаков – ту, что была так далеко от него, так недоступна, так желанна? Ту, что стала главной причиной его пагубного пристрастия к морфию и, возможно, кокаину. Поэтому и «змея»…

Еще один фрагмент из рассказов первой жены:

«Л. П.Ездили куда-нибудь из Вязьмы?

Т. К.…Только вот в Москву насчет демобилизации ездил… [из примечания Л. Паршина: в декабре]. У него там бумажник украли.

Л. П.Много денег пропало?

Т. К.Четыреста рублей. Он зарплату получил. Приехал без копейки денег…»

«Насчет демобилизации ездил». Почему именно в декабре? А что, если пытался увидеться с Кирой Алексеевной и сделать ей подарок в день рождения – 20 декабря? Даже не просто в день рождения, а к юбилею, круглой дате! Вот потому-то и потратиться пришлось.

И кстати, какая может быть «демобилизация» в декабре 1917 года, если прежней власти нет, а новая еще никого мобилизовать так и не успела? Да, похоже, что Лаппа знала или догадывалась о существования К. Но какая женщина на ее месте в этом бы призналась?

А дальше – хорошо известные всем строки из рассказа «Морфий»:

«Анна К. стала моей тайной женой. Иначе быть не могло никак. Мы заключены на необитаемый остров».

Да, да! Именно остров! Там, в наркотических грезах были только он и она. На смену ненавистной яви приходила иллюзия сбывшейся мечты.

Однако обманывать себя бесконечно невозможно. Рано или поздно приходит понимание того, что прошлое уж не вернуть. И даже морфий не поможет. По счастью, Булгакову удалось избавиться от морфинизма, но воспоминания о К. продолжали терзать душу, следуя за ним неотступно, словно какой-то рок, словно наказание за совершенную ошибку. Ведь можно было сделать все иначе, но…

И в завершение – еще несколько строк из этого рассказа:

«Анна К. умерла в 1922 г. от сыпного тифа, на том же участке, где работала. Амнерис – первая жена Полякова – за границей. И не вернется».

В сущности, сам Булгаков предлагает нам выстроить этот ряд – К., Анна К., Анна Кирилловна и Кира Алексеевна. Стоит обратить внимание и на совпадение инициалов, если переставить «А» и «К». Да, видимо, еще сохранялась слабая надежда – вдруг прочитает и поймет.

Пожалуй, из приведенных выше строк следует сделать и такой вывод. К 1922 году воспоминания о Кире Алексеевне уже перестали тревожить Михаила Афанасьевича. Во всяком случае, он уже не так болезненно переживал разлуку. О том, что княгиня уехала в Европу, я уже писал. Вероятно, только в 1922 году Булгаков обнаружил, что ее уж нет, что для него она, по сути, умерла. Неоспоримо лишь то, что Кира Алексеевна в Россию никогда не возвращалась.

Душевное состояние Булгакова в 1916–1917 годах и несколько позже, как мы убедились, объяснимо. Можно понять и его наивное желание стать певцом, появившееся в 1909 году, – использовать вокальное мастерство как способ покорить сердце любимой женщины. А что же Кира Алексеевна? Что было с ней в 1908–1909 годах? На этот вопрос ответить могли бы ее письма – те, что писала она своей подруге, смею думать, в то время самой близкой из всех, княжне Анжелике Михайловне Гирей. Увы, о том, что было в письмах Киры Алексеевны, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Но вот что написала ей княжна в ответ:

«Милая моя Кира! Твое письмо меня очень и очень огорчило. Даже испугало. Таким унынием, отчаянием веет от него, что просто холодно на душе… Друг мой милый, не падай духом, возьми себя в руки и мужественно борись с горем, если таковое тебя гнетет. Жизнь мало к кому обращалась хорошей и светлой стороной, и поверь мне, у каждого есть свое горе, важно только не опускать крыльев. Тяжелее всего жить без надежды в будущее, а у тебя есть вера в то, что горе минует, значит, временные горести можно и должно перенести бодро. Малодушие и уныние есть грех, с которым нельзя не бороться, а в твои года, когда жизнь с ее горестями только начинается, негоже складывать оружие, хотя бы ради того, что в этом падении воли и духа очень меняется душа и все радости жизни пройдут мимо тебя и лучшие твои годы будут прожиты бесполезно, т. к. ни душа, ни ум, ни сердце не могут развиваться в том подавленном состоянии, в котором ты находишься…»

Можно представить себе, каким отчаянием и болью было проникнуто письмо Киры, если, прочитав его, подруга испугалась. Но как видим, даже она не знает, даже представить себе не может, в чем причина этого горя, этого страшного отчаяния. Если бы все было связано только с тем, что происходило в семье, не было бы никакого смысла скрывать. Нет, видимо, тут было что-то личное, сокровенное, о чем Кира не решалась рассказать даже самой близкой своей подруге, которая понимала ее, как никто другой:

«Они все не знают твоей души…»

Так пишет Анжелика. Но вот следует неожиданный вопрос:

«Почему ты надумала ехать в Москву? И будет ли тебе это приятно?»

А следом княжна приводит слова Алексея Сергеевича Блохина, обращенные к ней:

«Интересно было бы прочесть письма Киры к Вам, очевидно, она с Вами откровеннее и Вы ближе к правде».

А нам-то как было бы интересно! Прочесть для того только, чтобы понять. Увы, даже княжна не знает правды и только делает вывод, что «отец твой не особенно верит в то, что ты в Петербург последуешь».

Не в Петербург… А может быть, и не в Москву?

Вполне возможно, что угнетенное состояние Киры Алексеевны связано и с тем, что ей пришлось ухаживать за рано постаревшими родителями. Особенно плоха была ее мать, судя по всему страдавшая нервным расстройством. Об этом пишет брат Георгий:

«Поверь, хоть ты и сожалеешь о неисполнении твоих желаний, что ты тогда своими поступками внесла слишком большую тревогу в любящих тебя людей и то неподдельное огорчение нашего папы не имело бы границ, если бы ты ушла из семьи, т. к. я вижу и глубоко чувствую, что по временам папа выбивается из сил, дабы удовлетворить желания больной мамы… Понимая тебя всей душой, я все же должен признать нужным, что для нас (!) известные компромиссы со своими желаниями необходимы для устоя той же семьи и спокойствия окружающих, которое иногда бывает нужнее собственного… Я собственным опытом знаю, что все те жизненные вопросы и весь ход самостоятельного существования, которого ты так хотела, по временам становится так противен и тяжел, что и мужская сила не выдерживает…»

Брат лезет вон из кожи, пытаясь удержать Киру в семье, убедить в том, что нужно забыть о самой себе, ради блага семьи распроститься с надеждами на личное счастье. Каково было весьма привлекательной девушке в цветущем возрасте – ей шел двадцать второй год – сознавать, что радости бытия не для нее, что вынуждена она запереть себя в четырех стенах, ухаживая за родителями, а в это время жизнь в окружающем мире бьет ключом.

Но что же это были за «поступки»? Куда или к кому Кира собиралась уходить? Известно лишь, что в начале 1909 года она на некоторое время все же покинула дом. Причину узнаем из письма подруги Анжелики:

«Твой отец был у нас и говорил мне, что ты поступила на курсы Боб.-П., очень рада, думаю, что тебе это даст удовлетворение, да и с практической стороны это хорошо, дает тебе права, которыми, Бог знает, может быть тебе и придется когда-нибудь воспользоваться. Вчера у нас был Федоров [местный помещик] и говорил, что видел тебя, что ты побледнела и похудела, что это значит?»

Речь тут идет о женских курсах новых языков, открытых М.М. Бобрищевой-Пушкиной в 1889 году в Санкт-Петербурге. Там же преподавалась и история западноевропейской литературы, а также «изящные рукоделия», в частности выжигание по дереву и рисование по фарфору. Пожалуй, с этим увлечением Киры Алексеевны все ясно. Наверняка знание «новых языков» пригодилось Кире Алексеевне в эмиграции, в Париже. А вот история литературы… Возможно, она тоже пыталась писать.

Но вот отчего Кира «похудела и побледнела»? Не исключено, что сказалось переутомление от учебы. Так ли это? Ответа в письмах мы не найдем, остается лишь высказывать догадки.

Итак, вполне логично допустить, что первая встреча Булгакова с Кирой Алексеевной состоялась в 1908 году. Однако продолжить знакомство было им не суждено. Сын священника и дочь камергера – да это даже обсуждать не стоит. Если же представить, что Кира Алексеевна рассказала о своей симпатии матери, достаточно просто догадаться о реакции – последовал нервный срыв. Увы, при тех обстоятельствах, когда общество жестко делилось на сословия, Булгакову было не на что надеяться. Ну, пусть не родовит, но был бы хоть богат! Надо совсем не любить свою дочь, чтобы разрешить ей встречаться с каким-то студентишкой с туманными жизненными перспективами. Примерно та же ситуация возникла позже, когда Булгаков ухаживал за Татьяной Лаппа. Но в этом случае он сумел добиться своего. Любовные неудачи не проходят даром.

Кира тяжело переживала вынужденный разрыв, однако в конце концов смирилась. Тяжкие душевные испытания выпали и на долю Михаила, но в отличие от своей любимой отказаться от нее он уже не смог. Возможно, что после той, последней встречи в 1917 году Булгаков всю оставшуюся жизнь искал именно Киру Алексеевну. Лишенный возможности быть вместе с ней, искал ее в других встреченных им женщинах. Поэтому и от Лаппа ушел к аристократке Белозерской – а что, может быть, и в самом деле из князей? Потом Нюренберг-Шиловская своими изысканными манерами напомнила ему Киру Алексеевну. Однако речь дальше пойдет совсем не о перемене жен.

Надо признать, что характер той Маргариты, которую Мастер встретил в переулке неподалеку от Тверской, не имеет ничего общего с Еленой Сергеевной Нюренберг-Шиловской. Тоска, печаль, ощущение одиночества были совершенно несвойственны этой энергичной даме, пережившей всех своих мужей. Да и познакомилась она с Булгаковым в развеселой компании, то ли на празднование Пасхи, то ли на маскараде в квартире командарма Уборевича, который жил в том же доме, что и семья Евгения Шиловского. Дочь Уборевича в своих воспоминаниях пишет о Елене Сергеевне так:

«Один эпизод я запомнила, так как он говорил о ее незаурядном характере уже в детстве. Олю учили музыке. Когда подошло время учить музыке Елену, родители привели к ней в комнату учительницу. Елена Сергеевна выпрыгнула в окно, и тогда родители оставили ее в покое».

Думается, что, создавая образ Маргариты, той, что шла по улице с букетиком желтых цветов, Булгаков видел перед собой совсем другую женщину – ту, которую он встретил однажды на Пречистенке, в Обуховом переулке.

«Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!»

Да, именно это ощущение возникает, когда глядишь на фотографию Киры Алексеевны, сделанную осенью 1914 года. Муж собирался уходить на войну, а она оставалась совсем одна в этом незнакомом городе, так и не ставшем для нее родным за прошедшие два года. Именно такой ее Булгаков и увидел.

«Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу…

И, вообразите, внезапно заговорила она:

– Нравятся ли вам мои цветы?

Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:

– Нет.

Она поглядела на меня удивленно…

– Вы вообще не любите цветов?

В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным.

– Нет, я люблю цветы, только не такие, – сказал я.

– А какие?

– Я розы люблю.

Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.

Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом…

Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!

Так поражает молния, так поражает финский нож!

Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя…

Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.

Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены на набережной.

Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой».

Пожалуй, эти прекрасные строки не стоит разбирать, выискивая в них новые доказательства моей версии. Но удержаться очень трудно. Ну, скажем, вот такая фраза:

«Мы шли по кривому, скучному переулку».

А между тем Обухов переулок имеет незначительный излом, впрочем, как и многие другие арбатские переулки. И еще фрагмент описания их первой встречи:

«Эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены».

Ничто так не подходит под это определение, как длинная желтая стена здания, в котором размещалась Пречистенская полицейская часть. Этот дом стоит там и поныне, по правую сторону при входе в Обухов переулок со стороны Пречистенки. При взгляде на него и впрямь возникает ощущение скуки и уныния.

Что еще обращает на себя внимание в этом отрывке, так это встреча на Москве-реке. По Пречистенке до храма Христа Спасителя рукой подать, а там совсем рядом и Москва-река. А вот еще одна немаловажная деталь: «Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок».

Думаю, никто не решится опровергнуть утверждение, что трамвайная линия на Пречистенке в те времена была. Это ведь не то что запутанная история с тем трамваем, что то ли ходил, то ли не ходил по Малой Бронной.

Еще один фрагмент из «закатного» романа: «Все пять комнат в верхнем этаже особняка, вся эта квартира, которой в Москве позавидовали бы десятки тысяч людей, в полном ее распоряжении».

А все-таки жаль, что Маргарита с мужем не жили в отдельном особняке. Особняк – это именно то, что отличает аристократию, богатых купцов да тех заводчиков и видных членов госноменклатуры, что понастроили себе особняков в начале прошлого да и нынешнего века. В советское же время роскошные особняки редко предоставлялись даже семьям высших чинов. «Ответработников» по большей части расселяли в так называемые Дома Советов – в гостиницы «Националь», «Метрополь» и «Петергоф», в бывшие дома графа Шереметева и князя Куракина, в доходные дома на Знаменке, на Неглинной и на Пречистенском бульваре. Под это дело выделили и около двадцати зданий на территории Кремля.

Исключения были единичны – особняк предоставили Горькому, когда он возвратился в Москву, и Алексею Толстому. А вот работники Управления РККА, в том числе и прежний муж Елены Нюренберг-Булгаковой, Евгений Шиловский, обитали в выделенном для них доме в Большом Ржевском переулке. Так что проживание мужа Маргариты в отдельном особняке, да еще и с готическими окнами – это бы явно противоречило действительности. Тому подтверждением служит и место обитания незабвенного Андрея Бабичева, «великого колбасника, кондитера и повара», героя повести Юрия Олеши – в его распоряжении была всего лишь отдельная квартира на третьем этаже. Однако особняк – это однозначно соответствует нашим представлениям о том, где и как должна жить знать, та самая аристократия, ставшая недостижимой для Булгакова.

Но чем Булгакову не приглянулся стиль модерн, столь популярный в Москве начала прошлого века? Вот ведь и на Спиридоновке вполне можно было подыскать подходящее жилище – все ближе к Патриаршим прудам. Тут, видимо, следует учесть, что готический стиль в архитектуре зародился на севере Франции, а вслед за тем распространился на соседнюю Германию. Как тут не вспомнить о немецких корнях Киры Алексеевны?

Итак, Маргарите с мужем принадлежала лишь квартира в многоквартирном доме. А толпы страждущих все ищут некий «особняк». Да вот же он – дом № 6 по Обуховому переулку, чем вам не особняк? Роскошное четырехэтажное здание, разве что готических окон с фонарями не хватает. Нужны непременно фонари – так они есть в соседнем доме. Для человека, ютившегося по углам, снимавшего комнату то в коммуналке, то во флигеле, доходный дом в Обуховом – это и вправду особняк.

Создается впечатление, что стоило нам допустить, будто К. – это и есть Кира Алексеевна, как многие, ранее казавшиеся противоречивыми факты и фрагменты из «закатного» романа стали постепенно находить логическое объяснение. И даже то, что муж уехал на войну, и не на три дня, а на три года – это тоже нам известно: «Муж уехал в командировку на целых три дня. В течение трех суток она предоставлена самой себе, никто не помешает ей думать о чем угодно, мечтать о том, что ей нравится».

Мечты, несбыточные мечты о романтическом свидании… А может, все-таки сбылось?

Читаем дальше. И вот, наконец, находим те слова, которые вновь указывают на ту, которая была прообразом несравненной Маргариты:

«Бездетная тридцатилетняя Маргарита была женою очень крупного специалиста, к тому же сделавшего важнейшее открытие государственного значения. Муж ее был молод, красив, добр, честен и обожал свою жену».

Итак, Маргарите было тридцать. А в 1929 году, когда Булгаков познакомился с Нюренберг-Шиловской, ей было тридцать шесть. Я думаю, вы согласитесь – существенная разница! Хотя, с другой стороны, это ни о чем не говорит – женщина и в сорок шесть может быть прекрасна. Но дело в том, что в декабре 1917 года, когда Булгаков предпринял неожиданный вояж в Москву, Кире Алексеевне исполнилось ровно тридцать лет, не больше и не меньше. А ведь именно тогда должно было состояться их последнее свидание.

Что ж, если уж начали столь удачно толковать фразы из романа, продолжим:

«Маргарита Николаевна не нуждалась в деньгах. Маргарита Николаевна могла купить все, что ей понравится… Она была счастлива? Ни одной минуты! С тех пор, как девятнадцатилетней она вышла замуж и попала в особняк, она не знала счастья. Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весною мимозами?»

Ну, ведьма, это понятно – потому что приворожила, завлекла. Но при чем здесь чуть косящий глаз? Встречалось мнение, будто писатель хочет подчеркнуть, что для него важен не внешний облик героини, а жизнь ее души. Странное дело, но на единственном известном мне портрете Кира Алексеевна сфотографирована почти что в профиль, скажем так – в три четверти. И еще – позднее замужество, когда ей было уже двадцать пять, при столь редкой красоте и обаянии. Впрочем, это остается моим личным мнением. А вот единственное достоинство ее избранника было только в том, что – князь. И ничего более заслуживающего упоминания. Так что, возможно, какой-то дефект зрения у будущей княгини все-таки имелся… Да нет, вру! Конечно, ничего такого не могло быть.