Текст книги "Память (Книга вторая)"

Автор книги: Владимир Чивилихин

После свадьбы Степан Яковлевич посидел, по русскому обычаю, перед дальней дорогой со своими друзьями и проводил напутственным словом две коляски-одну на запад, другую на восток.

Иван Киреев – Ивану Пущину:

«Полинька Мозгалевская, вышедшая замуж за брата жены Басаргина, обещалась приехать сюда с мужем».

Молодожены поехали в Минусинск, чтоб навестить Авдотью Ларионовну, которую Полинька не видела десять лет…

Иван Киреев из Минусинска-Ивану Пущину:

«Проводили мы Полиньку, порадовала она всех, осчастливила мать»,

4

Пора, наверное, сказать, в какую семью вошла дочь декабриста Николая Мозгалевского и воспитанница декабриста Николая Басаргина, для чего надо вспомнить о младшем брате ее мужа, некоем «славном малом», как пишет о нем Александра Ентальцева Ивану Пущину…

Он был не только младшим, но самым младшим, семнадцатым ребенком в этой даже по сибирским меркам большой семье. Тобольск, однако, знавал и не такие семейства – у одного местного обер-офицера детей было поболе, двадцатый его ребенок стал одним из выдающихся сыновей русского народа – личностью настолько значительной, что я в своем путешествии много раз сдерживал себя, чтоб не увести читателя в сложный мир этой неповторимой натуры, не увлечься его величественной и трагической судьбой, столь богатой полярными событиями, не пойти вместе со своими спутниками по каждому его следу. Единственный сибиряк-декабрист незадолго до ареста за большие заслуги по службе получил от правительства драгоценный бриллиантовый перстень, а от самого царя десять тысяч рублей единовременной награды. И эта немалая по тем временам сумма стала его постоянным ежегодным жалованьем, что было куда поболе губернаторского, но я люблю находить другие свидетельства его деятельности в Сибири, именно следы… Бывая, скажем, в Томске и переезжая Ушайку, надвое делящую город, я вспоминаю – Гавриил Батеньков; он выбрал это место и построил тут первый мост. И на Байкале он оставил след, да еще какой! Кругобайкальская железная дорога со своими туннелями, подпорными стенками и виадуками была построена точно по трассе, намеченной еще Гавриилом Батеньковым. Останавливаясь перед картой Сибири, ясно вижу всякий раз очертания Красноярского края – Гавриил Батсньков; это он, исходя из экономико-географических соображений, определил административные границы самой большой сибирской губернии, не изменившиеся за полтора века. Гавриил Батеньков вместе с Николаем Басаргиным стали первыми в мире людьми, которые высказались за проведение в Сибирь железной дороги…

В различных государственных хранилищах лежат плоды феноменальных трудов Гавриила Батенькова, так сказать, не по специальности – стихи, некогда опубликованные научные работы и никогда не публиковавшиеся проекты и переподы. Вспомню хотя бы некоторые из них. Еще до восстания декабристов этот инженер путей сообщения на основе изучения книги Шампольона о иероглифической системе древних египтян публикует на русском оригинальное сочинение: «О египетских письменах». В томской ссылке он в полемических целях переводит одну лживую английскую публикацию о Синопской битве, по возвращении в Россию-работу Джона Стюарта Милля «О свободе», книгу А. Токвиля «Старый порядок и революция», и тут его целиком захватывает история. Переведя книгу Жюля Мишлс «История Франции XVI века», Гавриил Батеньков-после десяти штыковых ран, полученных в сражении при Монмирале 30 января 1814 года, плена и учения, после чудовищно трудоемкой работы в Сибири и Петербурге, после двадцатилетнего одиночного заключения в самой страшной крепости России и десятилетней сибирской ссылки-берется за чрезвычайное дело, задумав перевести всю «Историю Византийской империи» Шарля Лебо, объяснив в письме Евгению Оболенскому, что он должен устранить самый непростительный пробел в нашей литературе. Батеньков успел выполнить более половины этой феноменальной задачи – шестнадцать томов из двадцати восьми получили переложение на русский язык; эта рукопись лежит ненапечатанной и никем еще, кажется, не прочитанной в Ленинской библиотеке – сто шестьдесят семь тетрадей… Вот, дорогой читатель, каких инженеров путей сообщения некогда рождала русская земля!

Прошу извинения за этот еще один непроизвольный шаг в сторону – нам надо вернуться к «славному малому», свояченицей которого стала Полинька Мозгалевская. В то время ни она, ни муж ее, неудавшийся студент, за которого, перед тем как навсегда проститься с родной Сибирью, успел похлопотать Гавриил Батеньков, ни Александра Ентальцева, ни Иван Пущин, ни Басаргины не могли, конечно, предположить, что этому «славному малому» суждено было стать творцом и носителем такой славы, какая в истории человечества выпадала на долю немногих…

Он, в отличие от своего старшего брата, доучился в педагогическом институте, и хотя такое образование по сравнению с университетским считалось менее солидным и престижным, «славный малый» стал позже членом Американской, Бельгийской, Венгерской, Датской, Краковской, Римской, Парижской, Прусской и Сербской академий, членом-корреспондентом Венгерской академии наук, Королевского общества наук в Геттингеие, Королевской академия наук в Риме и Королевской академии наук в Турине, доктором Геттингенского, Глазговского, Иельского, Кембриджского, Оксфордского, Принстонского и Эдинбургского университетов, почетным членом десятков отечественных и иностранных обществ, объединяющих физиков, химиков, астрономов, медиков, аграрников, философов, художников; полный научный титул его состоял почти из сотни названий, но-вот, действительно, странная эта страна Россия! – проработав для родины всю свою жизнь и оказав ей неоценимые услуги, он так и не был избран членом Императорской академии. Опубликовал сто шесть работ, посвященных физико-химии, девяносто девять – физике, девяносто девять – технике и промышленности, сорок – химии, тридцать шесть – общественным и экономическим вопросам, двадцать две – географии, двадцать девять – проблемам народонаселения, воспитания, сельского хозяйства, лесного дела и другим, полностью не уместившимся в двадцати пяти толстых томах… Он не желал ни у кого вымаливать на коленях право любить свою родину, он свято служил ей, не добиваясь наград; писал: «…первая моя служба – родине, вторая – просвещению, третья – промышленности». Защищая приоритет главного своего научного открытия, он говорил, что делает это «не ради себя, а ради русского имени», и в прекрасной формуле выразил суть и цель своего жизненного подвига: «…посев научный взойдет на жатву народную».

Это был истинно русский гений с его всепроникающнм умом, обширнейшими знаниями, феноменальной работоспособностью, пламенным патриотизмом, деятельной, мятущейся, стихийной натурой, и читатель, конечно, давно уже понял, что речь идет о Дмитрии Ивановиче Менделееве, первооткрывателе Периодического закона элементов, осветившем тайная тайных природы. Поберегу время читателя и не стану повторять здесь общеизвестное про это гениальное прозрение, вознесшее русскую науку на мировую вершину знаний, не буду останавливаться на многих других фундаментальных теоретических открытиях Менделеева в области химии и физики или на его глубоко эффективных практических деяниях по развитию отечественной промышленности, хорошо понимая, что читательское внимание к подробностям имеет предел, хотя они, эти самые подробности, могут быть чрезвычайно интересными. Как увлекательно можно рассказать об изобретений Д. И. Менделеевым бездымного пороха, о научном разоблачении модного тогда спиритизма, определении им географического и демографического центра России, о замыслах и практических деяниях великого ученого по освоению североморского пути и проектировании для этой цели специального корабля, – кажется, он во все проникал, вплоть до агрономии, сыроделия и даже разработки лучшей рецептуры для приготовления… варенья! Последнее может показаться несерьезным, вполне анекдотическим, но вы полистайте, пожалуйста, солиднейший дореволюционный словарь Брокгауза и Ефрона, в котором вам встретится немало статей, отмеченных греческой буквой «дельта». Автор всех их – Д. И. Менделеев, не преминувший выступить в этом капитальном справочном издании с описанием различных способов обращения фруктов и ягод в полезные, восхитительные по вкусу варенья…

Однако я обязан хотя бы перечислить здесь важнейшие отрасли прикладной науки и хозяйственно-промышленной практики, в каких проявил свой универсальный гений Дмитрий Менделеев, прекрасно осознававший перспективные экономические проблемы современной ему и будущей России: это нефтяное дело, металлургическое и каменноугольное, это воздухоплавание, метрология и демография, это сельское н лесное хозяйство, и я в силу своих многолетних интересов приостановлюсь лишь на самом последнем, быть может, не самом главном, однако привлекающем своей малоиэвестностью.

Поразительно, что Д. И. Менделеев, будучи ученым, проникавшим в таинства главным образом неживой материи, одним из первых в мире мыслителей связал воедино судьбы плодоносящей почвы и леса. Он считал, что почвозащитное лесоразведение в наших хлебородных южных степях не только «принадлежит к разрешимым задачам», но и так «важно для будущего России», что является «однозначащей с защитою государства». А когда я однажды побывал на Алешковских песках – в европейской пустыне, почти полностью побежденной и освоенной современными земледельцами, то нежданно и счастливо узнал об осуществлении необыкновенно эффективной, столетней давности рекомендации Д. И. Менделеева, призывавшего пахать здесь пески как можно глубже, чтоб вызвать активный подток влаги к корням культурных растений…

А в последнем году прошлого века правительство, обеспокоенное тем, что Россия отстала по производству черных металлов от других сильных стран, посылает Д. И. Менделеева с тремя сотрудниками-профессорами на Урал, чтоб экспедиция нашла возможности повышения промышленного потенциала этого района. Объемистый труд-отчет, напечатанный в следующем году, должно быть, известен специалистам металлургического дела, и я бы не хотел перегружать подробностями это незаметно разрастающееся – прошу прощения – эссе, но не могу удержаться, чтоб не сказать два слова на излюбленную мою тему русских лесов, нашедшую отражение в том стародавнем ученом труде.

Д. И. Менделеев с тревожной прозорливостью писал о необходимости поберечь водораздельные леса Урала, сохраняющие горные почвы и стабилизирующие речные стоки, предлагал перенести заготовки древесины с них в другие районы, к которым мы только-только добрались стопором и пилой, потому что «одна область севера, простирающаяся с Туры до Обской губы на север, а на восток охватывающая Иртыш, Обь и Заобские леса, содержит больше лесов, чем на всем Урале». Будучи неподкупным рыцарем точного научного знания, Д. И. Менделеев, заглядывая к нам через десятилетия, предупреждал, что восьмидесятилетний возраст здешней сосны нельзя считать зрелым, потому что и в сто лет она усиленно образовывает древесные кольца, накапливая без видимого вложения народных средств перспективные богатства в его вековечную казну, и мы ныне, к сожалению, торопливо и нерасчетливо валим эти сосны не только в восьмидесятилетнем приспевающем возрасте, но и в юном шестидесятилетнем…

Далее я мог бы с почтительным восхищением описать методы Д. И. Менделеева по математическому определению сбежистости, то есть уменьшения диаметра индивидуального уральского дерева с высотой, как подсобного, но очень важного способа определения статического древесного запаса и динамичного прироста, однако это могло бы меня увести в чрезвычайно узкую сферу знаний, интересных лишь лесным специалистам, посему я только подчеркну, что Д. И. Менделеев вывел свои математические формулы, упрощающие эти сложнейшие подсчеты, независимо от прославленной европейской школы немецких лесоводов и их очень способных русских последователей-выучеников…

Размышляя о главном открытии великого русского ученого, Фридрих Энгельс, не успевший, к сожалению, узнать во всем объеме человеческого подвига Д. И. Менделеева, писал: «Менделеев, применяя бессознательно гегелевский закон о переходе количества в качество, совершил научный подвиг, который смело можно поставить рядом с открытием Леверрье, вычислившего орбиту еще неизвестной планеты Нептуна»,

Это сравнение, принадлежащее великому ученому-философу и блестящему стилисту-публицисту, повторяли многие, однако русские ученые-естествоиспытатели предпочли обойтись без него. Химик Н. Н. Бекетов: «Открытие Леверрье есть не только его слава, но главным образом слава совершенства самой астрономии, ее основных законов и совершенства тех математических приемов, которые присущи астрономам. Но здесь, в химии, не существовало того закона, который позволял бы предсказывать существование того или другого вещества… Этот закон был открыт и блестяще разработан самим Д. И. Менделеевым». Ботаник К. А. Тимирязев: «Менделеев объявляет всему миру, что где-то во вселенной… должен найтись элемент, которого не видел еще человеческий глаз. Этот элемент находится, и тот, кто его находит при помощи своих чувств, видит его на первый раз хуже, чем видел его умственным взором Менделеев».

Да, это было так! И мне хочется сказать на эту тему несколько попутных и, быть может, не совсем обязательных слов, напомнив читателю о том, что Д. И. Менделеев предсказал существование одиннадцати элементов, последний из которых, названный астатом, был открыт в 1940 году, а также рассказать о трех совпадениях, приключившихся за рубежом после первой публикации Периодического закона элементов. Ведущие химики и физики мира не обратили, в сущности, внимания на скромную таблицу в каком-то журнальчике под скучным названием «Русское химическое общество», вышедшем в 1869 году на европейской периферии.

И вот несколько лет спустя французский химик-аналитик Лекок де Буабодран сообщил в печати об открытии нового элемента, названного им галлием – в честь древнего имени своей страны. Д. И. Менделеев прочел публикацию и тотчас понял, что этот элемент есть не что иное, как предсказанный им экаалюминий. Он послал Лекок де Буабодрану письмо и заметку во французский химический журнал, утверждая, что плотность галлия – 4,7 – определена неверно; она должна приближаться к 6-ти. Лекок де Буабодран, никогда ранее не слыхавший о химике Менделееве, был несколько удивлен, когда, тщательно определив плотность открытого им элемента, дал новую цифру 5,96. Через четыре года другой новый элемент открыл шведский химик Л. Нильсон, назвав его скандием. А спустя еще десяток лет немецкому профессору химии Винклеру тоже посчастливилось открыть неизвестный ранее элемент, который он назвал, конечно, германием. Однако свойства и галлия, и скандия, и гермаиия задолго до этих открытий своих зарубежных коллег были точно предсказаны Дмитрием Ивановичем Менделеевым – это стало подлинным триумфом закона!

Германий, например, в соответствующей клетке Периодической таблицы был назван им экасилицием, и никто против нового названия не возражал тогда и не возражает сейчас, только досадно все же, что в бесценной этой таблице, висящей ныне перед глазами любого школьника Земли и намертво запечатленной в памяти каждого современного ученого-естествоиспытателя, не зафиксировано имя родины нашего великого соотечественника. Так уж получилось. И кое-кто из вас, мои дорогие спутники по совместному путешествию, скажет в этом месте очень по-русски: эка, силиций! мы-де открывали и не такое! Верно, наши предки открывали и не такое, – например, гением великого предтечи Менделеева, не менее «славного малого» с Поморья Михаилы Ломоносова, был открыт первоэлемент-водород, а Николай Морозов, революционер и ученый, четверть века пробывший в одиночном заключении, во тьме Шлиссельбургской крепости, не только предсказал существование инертных газов, но и вычислил их атомные веса, – это было тем более поразительно, что сам Д. И. Менделеев, не найдя для них места в своей Периодической таблице, с негодованием отверг в лондонской лекции «воображаемый гелий», уже найденный на солнце с помощью спектрального анализа. Наоткрывали правда что немало, если пошире взглянуть; и истину научную, не подлежащую пересмотру, мы принимаем как должное, но все же досадно – европий в природе и таблице Менделеева есть, индий и полоний тоже, кроме галлия есть еще Франции, есть америций и калифорний, однако россия или, скажем, сибирия нету. Правда, имя нашей Родины все же запечатлено в таблице Менделеева, только оно так зашифровано, что далеко нс всякий это угадает… Повезло индийцам-элемент индий был назван вовсе не в честь великой азиатской страны с ее древнейшей культурой, талантливым и добрым народом, а из-за соответствующего цвета в спектре-синего, индиго, кубового, и новый элемент вполне тогда мог быть назван, скажем, «кубопием». Не повезло нам: член-корреспондент Петербургской академии наук химик и ботаник Карл Клаус, открывший в 1844 году новый элемент, назвал его рутением-от позднелатинского Кишегиа, но многие ли из нас так ныне знают латынь, чтобы угадать в этом названии Русь, Россию?..

Итак, за Павла, старшего брата Дмитрия Ивановича Менделеева, и вышла замуж Полинька Мозгалевская.

И еще один перекресток судеб, тугой узелок нашей истори-и. В начале этого века на петербургских театральных афишах значилось звучное имя: «Любовь Басаргина». Под таким сценическим псевдонимом выступала дочь Д. И. Менделеева Любовь Дмитриевна, жена великого русского псэта Александра Блока. Кстати, его дед по матери ректор Петербургского университета А. И. Бекетов вместе с Д. И. Менделеевым, с дочерью декабриста Василия Ивашева и крестницей декабриста Николая Басаргина М. В. Ивашевой-Трубниковой, с племянником декабриста Михаила Бестужева-Рюмина русским историком К. Н. Бестужевым-Рюминым стоял у истоков знаменитых Бестужсвских курсов, первого женского университета России.

Вернемся на минутку к середине прошлого века. Осчастливленная Авдотья Ларионовна, проводив из Минусинска Полиньку с мужем, не думала не гадала, что видит дочь в последний раз.

Пелагея Николаевна и Павел Иванович Менделеевы начали жизнь в любви и дружеском согласии. Ом исправно служил, она охотно занималась домашним хозяйством, и ее необыкновенная красота еще ярче расцвела в замужестве. Молодые супруги гостили иногда у Дмитрия Ивановича Менделеева в Петербурге. Окружение Менделеева называло Полиньку «сибирской розой». По воспоминаниям профессора К. Н. Егорова, он встречал Пелагею Николаевну в доме своего научного наставника и даже был «в нее тайно влюблен, да и не я один, а все студенты, бывавшие у Дмитрия Ивановича, вздыхали по ней, а она и не подозревала».

Дом Дмитрия Ивановича Менделеева часто наполнялся гостями-так было и в пору молодости, и позже, когда установилась традиция «менделеевских сред», которые посещала научная и художественная интеллигенция Петербурга. Бывали тут ботаник Бекетов и географ Воейков, художники Крамской, Шишкин, Ярошенко, Куинджи. Дмитрий Иванович, между прочим, страстно любил живопись, посещал каждую выставку, собирал репродукции с картин и даже писал статьи об изобразительном искусстве. Когда была впервые выставлена знаменитая «Ночь на Днепре» Архипа Куинджи, с которым великий ученый, кстати, работал над созданием химических красок, Дмитрий Иванович нашел время, чтоб откликнуться на такое событие в печати, сказав, что перед этой картиной «забудется мечтатель, у художника явится невольно своя новая мысль об искусстве, поэт заговорит стихами, а в мыслителе же родятся новые понятия – всякому она даст свое…»

Не могу не вообразить себе и знакомства Менделеева с замечательным русским художником Врубелем на римской площади Сан-Марино. Портрет, написанный с натуры Михаилом Врубелем, изображает ученого сидящим в мягком кресле. Скрещенные руки устало покоятся на корешке тяжелого альбома, голова склонена вперед словно под тяжестью думы, на которой сосредоточились лицо и глаза… Неизвестно, о чем они говорили во время сеансов и в перерывах за чаем, однако вполне возможно, что в их беседы об искусстве и жизни вошла однажды боковая-бытовая тема о родных и близких; быть может, вспомнилась им и свояченица Менделеева Полинька Мозгалевская, воспитанная декабристом Николаем Басаргиным, и мать Врубеля Анна Григорьевна, урожденная Басаргина, родственница того же декабриста…

Ловлю себя на том, что нарушаю последовательность рассказа и, мешая читателю сосредоточиться, переключаюсь с одного на другое, но это происходит как-то невольно, подчинено стихии и логике жизни, какую невозможно охватить искусственной стройностью; и вот, будто бы чужеродно, появляются строчки об увлечении Менделеева живописью, его встречах с Врубелем, а я испытываю аса более тягостное чувство недосказанности – едва ли когданибудь и где-нибудь мне придется еще писать о великом русском ученом, которому достойно было бы посвятить и роман, и поэму, и Драму, и научно-историческое исследование; сейчас же приходится ограничить себя беглыми н бледными штрихами. Написать бы о том, как на его лекции сбегался весь университет и стены аудитории потели, как встречался с ним Сергей Львович Толстой, сын писателя и сам писатель, оставивший об ученом немало добрых, уважительных записей, как в первый раз увидела его Анна Ивановна, будущая подруга жизни, и он показался ей похожим на Зевса, как узнал он Блока и как Блок узнал его, написав однажды о нем: «…он давно все знает, что бывает на свете, во все проник. Не укрывается от него ничего. Его знание самое полное. Оно происходит от гениальности, у простых людей такого не бывает… При нем вовсе не страшно, но всегда неспокойно, это оттого, что он все и давно знает, без рассказов, без намеков, даже не видя и не слыша… То, что другие говорят, ему почти всегда скучно, потому что он все знает лучше всех…»

А вот в гостиной его петербургской квартиры собрались известные живописцы и естествоиспытатели, спорят об искусстве и музыке, о жизни текущей, тихо напевают романсы, шутят. Счастливцы! Хозяин, вначале принимавший самое деятельное участие во всем этом, садится в сторонку, смотрит куда-то вдаль всезнающими глазами^ никому нс мешает и ничего не слышит. Вдруг поднимается рывком, выходит на середину и жестом цросит тишины.

– Я видел сон, – произносит он просто, буднично, будто хочет действительно рассказать о сегодняшнем сновидении или о том самом, почти невероятном, что привиделось ему в ночь на 1 марта 1869 года, как бы подытожившем двадцатилетние труды. Перед тем он в своей конторке (Д. И. Менделеев работал в ней стоя) промучился три дня и три ночи, безуспешно пытаясь систематизировать шестьдесят две карточки с названиями и свойствами элементов. Смертельно уставший, лег спать, мгновенно заснул и позже вспоминал: «Вижу во сне таблицу, где все элементы расставлены, как нужно. Проснулся, тотчас записал на клочке бумаги – только в одном месте впоследствии оказалась нужной поправка»…

Когда в гостиной стих говор, он повторил:

 
Я видел сон…
 

И продолжил:

 
Не все в нем было сном.
Погасло солнце светлое, и звезды
Скиталися без цели, без лучей
В пространстве вечном; льдистая земля
Носилась слепо в воздухе безлунном.
 

Прервались последние шепотки, стихли скрипы кресел, шуршанье одежд и конфектных бумажек. В мертвой тишине гостиной были только апокалипсические видения поэга да этот голос – мощный, с безупречной дикцией.

 
Час утра наставал и проходил,
Но дня не приводил он за собою,
И люди – в ужасе беды великой -
Забыли страсти прежние…
 

Наступила пауза… Дмитрий Иванович вдруг мучительно схватился обеими руками за голову, – это бывало с ним и на лекциях, и в ученом разговоре, и Анна Ивановна вспоминала, что «это действовало на очевидца сильнее, чем если бы он заплакал». Она быстро поднялась с места, сняла с полки томик Байрона, раскрыв его на закладке, и Дмитрий Иванович, взяв в руки книгу, продолжал читать английские стихи в прекрасном переложении Ивана Тургенева, гроб которого, привезенный из Парижа, некоторые из присутствующих здесь недавно провожали на Волкове кладбище…

Близилась полночь, начали молча собираться по домам гости, ученые и художники, увибевшие сегодня всяк по-своему этот сон-тьму, опрокинувший их в мир вечности и бренности.

И вот уже на склоне лет Дмитрий Иванович читает наизусть в узком кругу друзей:

 
Одну имел я в жизни цель.
И к ней я шел тропой тяжелой.
Вся жизнь была моя досель
Нравоучительною школой…
 

Задумчивость покидает его, он вскидывает голову, отмахивает назад серебряные волосы, глаза блещут в отсвете каминного огня, и прежний громоподобный голос пачал набирать силу:

 
Творец мне разум строгий дал,
Чтоб я вселенную изведал
И что в себе и в ней познал -
В науку б поздним внукам предал…
 

Невозможно в этот миг отвести от него взгляда и думать о чем-либо другом!

 
Жизнь хороша, когда мы в мире
Необходимое звено,
Со всем живущим заодно;
Когда не лишний я на пире;
Когда, идя с народом в храм,
Я с ним молюсь одним богам…
 

Он любил многие стихотворения великого поэта-философа Федора Тютчева, чаще других читал его «5Пеп11– ит», реже-и уже под старость-другого любимого русского поэта, то, что друзья и близкие слышали сейчас:

 
Наш век прошел. Пора нам, братья!
Иные люди в мир пришли,
Иные чувства и понятья
Они с собою принесли…
Быть может, веруя упорно
В преданья юности своей,
Мы леденим, как вихрь тлетворный,
Жизнь обновленную людей?
Быть может… истина не с нами!
Наш ум уже ее неймет
И ослабевшими очами
Глядит назад, а не вперед,
И света истины не видит,
И вопиет: «Спасенья нет!»
И может быть, иной приидет
И скажет людям: «Вот где сеет!..»
 

Дмитрий Иванович знал всю эту, полузабытую нами, лирическую драму Аполлона Майкова, а в памяти близких долгие годы хранились его неповторимые интонации, жесты и взоры, когда он в последний раз читал монолог Сенеки…

Нет, Пелагея Менделеева, дочь декабриста Николая Мозгалевского, крестница декабриста Николая Крюкова и воспитанница декабриста Николая Басаргина, не слышала тогда Дмитрия Ивановича – судьба-злодейка разлучила ее с этой семьей намного раньше…

Через год после свадьбы родилась у Полиньки дочь Ольга, потом сын Сергей, за ним Дуняша, названная в честь бабушки, и это было последнее счастье молодой семьи. Благословенье Степана Знаменского оказалось бессильным: Полинька внезапно, двадцатидвухлетней, умерла, за пей Дуняша. Сережа пережил их всего на три года. У Павла Ивановича осталась еще Ольга, на которой сошлись все его надежды, однако словно какой-то злой рок преследовал семью. Ольга рано вышла замуж и вскоре умерла вместе с новорожденным Сергеем, на котором и прервался род Менделеевых – Мозгалевских.

Время от времени раскрываю свою папку со старыми и новыми документами, связывающими нас с декабристами, старыми и новыми фотографиями, с подлинниками и фотокопиями писем и рукописей, восстанавливающими, оживляющими память. Вот только что присланный снимок каменной плиты, хранящейся ныне в запасниках Омского краеведческого музея. Можно разобрать надпись: «Пелагiя Нiколаевна Менделеева, урожд. Мозгалевская. 1840– 1862».

В книге Владимира Лидина «Мои друзья-книги» рассказывается любопытная история приобретения им «Записок» Николая Басаргина. На книжке этой автограф:

«И. П. Менделеев». Предполагаю, что она принадлежала некогда сыну Павла Менделеева от второго брака…

Авдотья Ларионовна пережила в своей дали пять смертей, но если бы только их! При разных обстоятельствах трагически погибли двое старших сыновей-кормильцев, Павел и Валентин. Младший, Виктор, дослужившийся до генерал-майора, исчез из ее жизни навсегда, и я уже долго ищу его внуков-правнуков за границей – они не знают, что являются потомками декабриста… А вдове декабриста судьба уготовила еще такие тяжкке испытания, что люди, знавшие ее долготерпение и мужество, удивлялись, как она перенесла все, не сломилась: об этом далеком-близком я уже написал, только тему пора бы сменить другой, но перед нею-на несколько минут в наши дни, неразрывно сцепляющие будущее с прошлым…

Какой прекрасной кажется мне жизнь, когда я встречаю в ней беспокойных, неравнодушных, увлеченных, ищущих, щедрых душою людей! Чем бы они ни занимались, где б ни жили, к какому из поколений ни принадлежали, такие готовы жертвовать ради доброй цели здоровьем и благополучием, умеют видеть интересное и полезное там, где для иных все обыденно или даже пет ничего…

По следам декабриста Николая Осиповича Мозгалевского и его потомков я шел уже не первый год. Не раз встречался с М. М. Богдановой и получил от нее множество писем, выпытывал московскую и сибирскую роднн" моей жены Елены, рылся в государственных и частных архивах, публикациях. Пришел к выводу – ни один декабрист не дал столь разветвленного древа жизни, какое дал Николай Мозгалевскнй, хотя Николай «Палыч» Романов хотел некогда уничтожить первый росток этого обыкновенного славного русского рода, и с Авдотьей Ларионовной оставался единственный сын-Александр… И, как мне сейчас стало совершенно очевидно, не мог в своем поиске не встретить одного замечательного земляка из СевероЕнисейска. От Енисея до этого поселения довольно далеко, от железной дороги еще дальше, а из Москвы он видится в такой несусветной таежной дали и этаким махоньким кружочком на большой карте, что его будто могло и не быть совсем. Однако везде живут люди, да еще какие!..

Солдат-фронтовик Адольф Вахмистров много лет после войны работал в буровой разведке, искал по Сибири самые ценные руды, потом здоровье сдало, он вышел на инвалидность, но осталась у него от кочевой профессии непоседливость, любовь к Енисею и бескрайним просторам родной своей стороны, сохранился внимательный взгляд искателя и привычное трудолюбие, прерываемое лишь острыми головными болями от давней контузии да потерей сознания. И он себя совсем не бережет. Вот отрывки из первого его письма ко мне от 19 января 1976 года: "Давно слежу за Вашей работой, имею и знаю Ваши книги. Полагаю, что приходит время по-настоящему всем понять серьезность предупреждений и всю глубину тревоги за природу… А то, о чем Вы спрашиваете, началось так. Около двадцати лет я собираю материалы о Енисее для книги, которую должен успеть дописать, – о его истории, сегодняшних и завтрашних проблемах. Влез по уши в исторические материалы, летописи, в археологию, геологию и гидрологию. И еще я решил узнать теперешний Енисей, поближе и подостоверней. С палубы комфортабельного парохода это сделать невозможно, и мы с женой каждое лето ходим по нему на дюралевой лодке. Много раз я проплыл его короткими маршрутами и целиком – от Кызыла в Туве до устья в Ледовитом океане. Повидал всего: пороги в Саянах, штормы, почти морские, в низовьях. Так вот, летом 1972 года мы с женой решили пройти на лодке по Бий-Хему (Большому Енисею) за самый верхний на Енисее поселок Тоора-Хем, районный центр Тоджинского района Тувы. Перед нами были почти триста километров по бешеной реке, что, как «Терек в теснине Дарьяла», ревет и пенится, только она раз в двадцать сильнее Терека. Да за поселком еще двести километров до первого непреодолимого водопада.