Текст книги "Сполохи (Часть 1)"

Автор книги: Владимир Толмасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Богомольцы кто с лодей на берег, кто на лодьи перебираются: одни поклонились мощам святых угодников, другие только прибыли. Пестрят сукманы2, зипуны, кафтаны; говор громкий, толчея.

По обе стороны Святых ворот сидят нищие, милостыню просят, поданные деньги торопливо прячут в лохмотья.

Окованные железными полосами ворота распахнуты, и через них виден двор с дорожками из каменных плит. Перед воротами тоже плиты, в них лужи от ночного дождя.

Здоровенный монах, при сабле, тянет со двора нищего. Подтащил к выходу, приподнял убогого и дал ему пинка под зад. Тот пал прямо в лужу. К нему подскочили другие нищие, начали таскать за волосье, совать носом в камни.

– За что его этак-то? – спросил Бориска у случившегося рядом чернеца Евсея.

Тот пожал плечами.

– Должно, за богохульство или украл что...

– А свои-то пошто лупят?

– Кто их знает. Боятся небось, как бы и их не погнали.

Лодью качнуло. Пыхтя и сопя, взобрался на нее грузный монах сизоносый, до самых глаз заросший седым волосом, куколь3 сбился на брови. Старца поддерживал под локоть желтоволосый вертлявый парень в красной рубахе и лаптях.

На лодью взошли еще трое монахов, молодые, строгие. Толстый чернец, часто мигая медвежьими глазками, огляделся, потом двинулся прямо к Власию. Отец Иоанн выступил вперед, поднял руку для благословения. Он знал, что не имеет права так поступать – ведь Никон лишил его свйщеннического сана, – но монах ошибся, и надо было спасать положение. Одного боялся отец Иоанн: вдруг не пойдет толстяк под благословение.

Чернец сообразил, что допустил промашку, круто повернулся, отчего лодья снова качнулась, закряхтел, земно поклонился отцу Иоанну. У того вырвался вздох облегчения. Подняться монаху помогли все тот же вертлявый парень и чернецы.

– Как спасение соловецкой обители архимандрита Ильи?

Чернец отдышался, поправил куколь, пригладил бороду.

– Слава богу, твоими молитвами. – Он сплел пухлые пальцы на животе. Гость дорогой, преподобный отец Иоанн, вся обитель соловецкая кланяется тебе и скорбит за муки, тобою претерпенные.

Отец Иоанн склонил непокрытую голову.

– И хоша ты ноне без скуфьи, – продолжал старец, – по-прежнему чтит тебя братия. Настоятель с радостью великою ожидает твоего прихода. Однако, прибыв нежданно, пожди мало, ибо должны встренуть тя с достойными почестями...

Отец Иоанн поднял ладонь, спеша остановить монаха.

– Постой! Как имя твое, преподобный?

– Савватием зовусь.

– Отправь кого-нибудь, брат Савватий, передать архимандриту, что оказался я тут не почестей для. Хочу тихо помолиться в древнем храме Зосимовой обители, неоскверненной никонианами. Сполни мою просьбу.

Старец Савватий некоторое время соображал, затем подозвал одного из сопровождавших его иноков:

– Корней, поди скоро, обскажи отцу Илье просьбу мученика.

Чернец поклонился, подобрал полы подрясника и легко перемахнул через борт. Бориске показалось, что шибко походил этот Корней на его старшего братуху Корнилку: и глаза вострые, и волос темен, курчавист, и нос тонок, как на образе. Уж не он ли?

Хотел было парень пуститься вдогонку за чернецом, но отец Иоанн поманил его к себе.

– Встань подле меня, Еориска. Зри, брат Савватий, моих друзей верных. Вот Власий, а это Евсей. Не бросили в беде отца своего духовного и лишения со мной делили.

– Слава им, – пробасил монах, – и да хранит их господь!

– Не токмо чернецы, но и миряне со мною. Молодший помор Бориска согласился служить мне. Верно ли то, Бориска?

– Как бог свят, – кивнул головой парень.

– А посему, – отец Иоанн поднял лицо, – уважьте старцы соловецкие, еще едину просьбу мою: примите детей моих духовных, аки меня самого. Они чисты душой и помыслами.

– Всё сполним, как просишь, отец Иоанн.

Савватий хотел опять земно поклониться, но уж больно был чревастый1, лишь поясно согнулся.

Тем временем на причале собирался народ. Весть о прибытии на остров бывшего протопопа Ивана Неронова, бежавшего из-под Никоновой стражи, скоро облетела монастырь. Затрещали доски на пристани под людской тяжестью, к отцу Иоанну тянулись руки.

– Мученик святой, заступник наш духовной, спаси тя господь!

– К народу простому, вишь, добёр Неронов-то, потому и сослали-и!

– Вот они, крылья-то соловецкие, емлют праведников истинных под сень свою благодатную.

– Господи, эки люди сюды собираются! А худ-то до чего, худ-то...

– Страдалец...

– Истинно православных людей лучших восславим, миряне!

Неронов стоял бледный, полузакрыв глаза, пальцы нервно теребили лестовки2, борода на скулах шевелилась. Такого он не ждал: видно, патриарх еще не успел как следует вцепиться в обитель...

Расталкивая толпу, к лодье протиснулся монах с пегой бородой.

– Отец Иоанн, – обратился он к Неронову, – архимандрит Илья ждет твое преподобие в соборе. К литургии3 все справлено...

Сопровождаемый толпой богомольцев и монахов, Неронов двинулся к Святым воротам. Бориску оттеснили от протопопа, толкали в бока, в спину. Какой-то богомолец из посадских орал над ухом:

– Казанского собора протопопу Иоанну дни долгие благоденствия-а-а!!.

Бориска, вытягивая шею, глядел по сторонам, выискивал того чернеца, которого толстяк Савватий назвал Корнеем, но в толчее людской ничего не мог разглядеть толком. Так и ввалился вместе с богомольцами в монастырский двор.

Когда Неронов вошел в Спасо-Преображенский собор, толпа помалу разбрелась, но некоторые богомольцы не отходили от паперти – ждали конца литургии.

Бориска выхода отца Иоанна не стал дожидаться – эка невидаль! – еще насмотрится на него вдосталь. Надо Корнея разыскать – вот что важно!

Пошел вокруг главных построек монастырских. Восточная стена крепости соединялась с соборами полукруглыми каменными арками. Там было сумрачно и сыро даже в это теплое солнечное утро. Где-то капала вода. "Тут, верно, и снег-то лишь к концу лета тает", – думал Бориска, шагая по влажной траве и скользя по мокрым камням.

В этом углу монастыря было безлюдно. Шаркая сапогами по стене, прошел одинокий караульный.

– Эй, детина, ты что тут наглядываешь?

Бориска задрал голову.

– Да вот, деда, шукаю чернеца одного, Корнеем звать. Слыхал небось такого?

Старик оперся о бердыш, подумал.

– Може, и слыхал. По мне они все одинаковы – монаси и монаси. А на что он тебе?

– Поблазнило, будто братуха мой.

Караульный с хрипотцой вздохнул, почему-то поглядел по сторонам.

– Дай вам бог свидеться. Однако шел бы ты, детинушка, отсель, – старик закашлялся, махнул рукой и побрел, волоча за собой тяжелый бердыш.

Бориска, озадаченный словами караульного, двинулся дальше. Проход становился шире, из темных полукруглых дыр в крепостной стене несло холодом и сыростью, как из подземелья.

Внезапно Бориска услышал протяжные стоны. Он остановился, оробел – не дать ли тягу? Но подумал: "Не беси же тут, в святом-то месте. А ну кто свалился в яму да не могёт вылезти..." Перекрестившись на всякий случай, стал подкрадываться туда, где стонали, ловил ухом звуки.

Одна из дыр была заделана толстыми досками, в них – дверца малая с засовом и вислым замком, около дверцы – прислоненная к стене ручница1. Видно, сторож отлучился ненадолго. Из-за тех досок и доносились стоны.

Бориска прислонился щекой к дверце, услыхал глухое позвякивание железа, и опять кто-то простонал жалостно.

– Эй, – позвал он шепотом, – кто тут?

Стало тихо.

– Не боись, – снова зашептал Бориска, – я не сторож.

Явственно зазвенело железо. Тот, кто сидел за дверцей, приблизился. Бориска даже дыхание услыхал.

– Ты кто? – спросил старческий голос.

Как ему ответить? Парень помедлил и сказал:

– Не тутошний я. Седни только объявился. Вместях с отцом Иоанном, то бишь с Нероновым Иваном, приехал.

Раздался приглушенный стон, и в стену ударили железом. Бориска понял, что узник в цепях.

– Правда ли сие? – прохрипел тот из-за дверцы.

– Истинный крест. А ты пошто тут сидишь?

– Внимай, добрый человек, – задыхаясь, торопливым шепотом заговорил узник, – коли ты в самом деле с Нероновым, обскажи ему, что пустынник анзерский Елизарий по прихоти архимандрита скован и в тюрьму брошен ни за что ни про что. Чуть не ежедень бьют мя плетьми, живого места не оставляя. Пущай отец Иоанн вступится, коли помнит мя... Да еще передай, что не один я под замком-то. В других ямах також люди маются. Я за них слово держал, да и сам попал...

– Ладно, скажу, отец Елизарий, – пообещал Бориска. Он хотел спросить узника, правда ли, что видел он Никона со змием, но тут же отпрянул в сторону. Под арками зазвучали тяжелые шаги. Бориска метнулся вдоль стены и, прижимаясь к ней спиной, тихо переступая, стал удаляться от опасного места. Уйдя за поворот, он услышал грубый голос:

– Ты чаво там распелся, дьявол? Нишкни! Ужо отворю дверь наплачешься!..

Выбравшись на открытую площадку, залитую солнцем, помор передохнул. Теперь ему стали понятны странные слова старика караульного. Вот тебе и святая обитель! Помолившись, преподобные за плети берутся, братьев своих духовных лупцуют, а потом снова в храм, грехи замаливать. Ну и ну!..

4

Бориска оказался у высокого двухэтажного, похожего на храм дома с крутой крышей и каменным узорочьем по карнизам. Дом покоился на подклете, сложенном из дикого камня. Одно окно было раскрыто, и до Бориски долетел запах выделанной кожи. "Чоботная палата", – догадался парень.

Прикинул по солнцу – пора и закусить. Выбрав плоский, выступающий из подклета камень, бросил на него тулупчик, присел, развязал узелок. В узелке снедь скудная – зачерствелый хлебушек, рыба вяленая да головка лука. Не торопясь стал есть.

Мимо проходили кучками и в одиночку монахи, трудники, бельцы1, косо поглядывали на помора. В чоботной стучали молоточками. Кто-то напевал:

Кидаю, бросаю да зелен виноград

К тебе на кроватушку на тесовую,

К тебе на постелюшку на пуховую

Скрипнуло, распахнулось еще одно окно. Бориска поднял голову. В проеме оконном стоял, потирая волосатыми руками выпуклую грудь, закрытую фартуком, рыжебородый мужик. Увидев парня, мужик подмигнул:

– Хлеб да соль!

– Ем, да свой! – отозвался Бориска.

Два парня в долгополых сукманах остановились перед Бориской. Не обращая на них внимания, он жевал хлеб, закусывал луковкой. Один, по виду служка монастырский, небольшого росту, скуластый, локтем толкнул другого:

– Глянь-ка, земляк, пристроилась деревенщина, хлеб с луком ваглает2, сапогами занюхивает.

Широкоплечий крестьянин – немного постарше Бориски – в сапогах, облепленных рыбьей чешуей, пробурчал:

– А тебе-то что, Васька. Пущай его насыщается.

– Ишь, брезгует нашим-то, монастырским, – не унимался скуластый, ощеривая желтые зубы. – А може, он – никонианин?

От обоих несло перегаром. Бориска по младости лет зелья хмельного не пивал, и этот запах был ему противен. Не понравился и задира Васька. Он хмуро глянул на парней.

– Чего надо? Идите, куда шли.

Васька ухмыльнулся.

– Слышь, Самко, поучить бы не мешало вахлака3.

– Связываться охоты нет, – лениво проговорил Самко, – его соплей пришибить можно. Пойдем, Васька.

Служка пьяно засмеялся, выкатывая наглые белесые глаза, и вдруг ударил носком сапога по платку со снедью – хлеб и огрызок луковки покатились в пыль.

У Бориски напряглись мышцы: "Ага, драться захотел. Ну я ему!.." Он проворно вскочил на ноги, схватил Ваську за ворот сукмана, и в следующий миг служка кубарем катился по траве, сбитый страшным ударом в голову.

– А-а, ты этак! – взревел Самко и медведем двинулся на парня.

Бориска пригнулся, сунул кулаком, как бревном, под вздох. Самко охнул, сложился пополам, ухватясь за живот и мотая башкой. Вторым гулким ударом в поясницу Бориска свалил его на землю.

– Ратуйте, хрещеные! Убивают! – вопил Васька, сидя на траве и держась за левое ухо.

Бориска подобрал хлеб, сдунул с него пыль, обтер рукавом.

На крик сбегались люди. Вокруг собралась толпа, не давая уйти. В чоботной смолкла песня, из окон высовывались любопытные чоботари. Окружавшие Бориску люди хмурились недобро, иные стояли, раскрыв рты, надеялись увидеть забавное, были и такие, чей взгляд не выражал ничего, кроме тупого равнодушия.

– Чтой-то стряслось?

– Эвон детина валяется.

– У Васьки, служки Боголепова, харя разбита.

– Тот молодший набушевал.

– Пьяной, что ли?

– А кто знат. Стрельцов кличьте, альбо караульных!

Приковылял Васька, все еще держась за ухо.

– Чаво стоите, вяжите татя! Он у меня слух отбил!

С земли тяжело поднялся Самко, с трудом разогнул поясницу, отряхнул шапку.

– Не надо вязать, – проговорил он, – и караульных не надо.

– Верно! – подал голос рыжебородый мужик из окна. – Я зрел – Васька всему завод.

– Да ты что, Сидор! – заорал служка. – Ить он меня изувечил!

– А не лезь, – проговорил рыжебородый, – сказывал тебе земляк, не вяжись. Дернул тя нечистый.

В толпе засмеялись, кто-то выкрикнул:

– Сидор Хломыга не солжет.

– А парень-то, видать, не промах!

– Ядреной. Экого ведмедя уложил...

Бориска стоял, опустив руки, исподлобья оглядывая окружавших его людей, и был готов драться с любым – страха не было. Однако никто бить его не собирался. Один Васька горячился, тряс кулаком, но не совался близко.

– Будет тебе! – прикрикнул на него Самко, шагнул к Бориске, протянул широкую ладонь. – Давай замиримся, паря. Меня ведь еще никто не бивал.

– А давай! – согласился Бориска.

– Нутро у меня едва не отшиб, словно лошадь по спине лягнула.

– Что стряслось? – раздался, перекрывая гул толпы, знакомый голос.

Расталкивая любопытных, вперед выступил тот самый монах, которого он искал, – Корней, но теперь-то Бориска точно видел – перед ним Корнилка, братуха старшой.

– Что привязались к слуге Ивана Неронова? – спросил тот, заложив кисти рук за пояс и обводя толпу темным взором.

– Вона как оно обернулось...

– Слуга отца Иоанна парень-то! Ну, Васька, осрамился ты...

Народ расходился – глядеть больше не на что. Опустели подоконники в чоботной палате. Бориска широко улыбнулся монаху, но Корней строго смотрел на него. "Что с ним, – подумал парень, – никак не узнает".

– Отец Иоанн скоро службу кончит, – сказал чернец, – будешь его выхода ждать?

Бориска, не отводя глаз от Корнея, кивнул головой, перебросил через плечо тулупчик.

– Куда идти-то?

– Пойдем к паперти Спасо-Преображенского. Почто дрался?

Бориска нехотя ответил:

– Да так... Зазря.

Они направились к собору.

– Как звать-то тебя? – крикнул вслед Самко.

Помор обернулся, взмахнул рукой.

– Бориской!

Чернец шагал молча, о чем-то задумавшись.

– Здорово, братуха, – несмело произнес Бориска, – вот уж не чаял тебя встретить.

Чернец искоса глянул на парня:

– Ныне мое имя – Корней. Запомни. – Он помолчал и добавил: – Может, ко мне зайдем, там и покалякаем... А дрался ты и в самом деле зря. Наперед пасись1, рукам воли не давай, не то мигом в холодной очутишься.

Бориска усмехнулся:

– Я уж про те холодные ведаю. Ненароком со старцем Елизарием через стену словами перекинулся. Плакался Елизарий, что по прихоти настоятеля в цепи посажен. Верно ли, Корней?

– Милые бранятся – только тешатся, – пробормотал чернец, и лицо его стало злым. – Отец с матерью как там?

Бориска опустил голову, и Корней резко остановился.

– Чую, неладно, а то и вовсе худо. Неужто?..

Оба перекрестились на главы собора. Корней тронул Бориску за рукав:

– Идем, хочу тебя слушать.

Келья у Корнея совсем маленькая. И в солнечный день там темно: узкое окошко смотрит на крепостную стену. Перед образом Николы-чудотворца розового стекла лампадка (Корней подправил фитилек – стало светлее). В келье – небольшой, худо обструганный стол, топчан и колченогий табурет, на столе пухлая книга раскрыта. Увидев ее, Бориска невольно вздохнул стало быть, обучился Корней грамоте.

Чернец кивком показал брату на табурет, сам завалился на топчан, свесил ногу, закинул руки за голову. Поискав глазами, Бориска нашел гвоздь в стене, повесил тулупчик, опустился на краешек табурета. Ему были непонятны угрюмая молчаливость и холодность брата, чего прежде у Корнея не замечалось. Парень смотрел на чернеца и ломал голову, стараясь постичь причины превращения шебутного молодца в мрачного монаха. "И отчего он такой стал? – думал Бориска. – Кажись, все у него есть: крыша над головой, харчи казенные; вся и работа – бей лбом о пол. А вот поди ж ты – годов мало, а глядит стариком..."

– Как тебя с Нероновым-то сойтись угораздило? – нарушил молчание Корней

Бориска, медленно покачиваясь, поглаживая колени, поведал о своих мытарствах.

– Жаль стариков, – молвил Корней, когда парень кончил, – мир праху их!

Потом глянул на Бориску в упор.

– А деньги где?

– Какие деньги? – изумился тот.

Брат опустил ноги на пол, уперся ладонями в край топчана.

– Батяня был мастером лодейным каких поискать. По тридесять, то и по четыредесять рублев за карбас брал, на том избу справил, двор да усадьбу, а ты – "какие деньги?".

Бориска пожал плечами.

– Не ведаю. Я и на промысел-то пошел, потому как жить надо было. Мать вся извелась еле концы с концами сводили.

Взгляд у Корнея стал жестким.

– Прижимист был батяня – царство ему небесное, – я-то знаю: на черный день копил, да видишь, как оно получилось. Спалили, стало быть, избу?

– Все спалили.

Корней снова прилег на топчан, подпер голову кулаком, думая о чем-то своем. Бориска тоже сидел молча, изредка взглядывая на чернеца. Ушел братуха из дому лет с пяток назад, и Бориска в тот день долго плакал в уголке. Ведь старший брат никогда его не забывал, делился последней краюхой хлеба и от деревенских задир оберегал. Зато батяня ругался на чем свет стоит и поминал какие-то деньги... Вот оно что! Не без них, видно, ушел из дому Корней.

Словно прочел его мысли соловецкий чернец.

– Были, были у батяни денежки, да сплыли. – Он тяжело вздохнул. – Эх, Бориска, кабы знатьё, так взял бы я у него все серебро без остатку и в оборот пустил.

Бориске слова старшего брата не понравились.

– Недобро баишь, братуха. Коли татьбу1 свершил, каяться надо, а ты вроде жалеешь, что мало стащил.

Корней впервые улыбнулся.

– Татьба... Без меня батяня ни одной лодьи не сладил бы. – Он поднялся рывком, протянул к Бориске руки. – Неужто ни полушки не заробили они на лодейном строении? – Он вскочил с топчана, заметался по келье. – Просил батяню: ожени – невеста есть, да отдели, свое хозяйство поведу. Где там! За плеть взялся, а я – ходу! Невеста тож стервью оказалась: не пойду, грит, за неимущего. Обозлился я на весь белый свет и порешил – уйду в монастырь. Для пострига вклад нужен, те деньги – семь рублёв – и пригодились. Год спустя, в первую неделю опосля Филиппова заговенья постригся, Корнеем стал. Поныне пребываю в чернецах, молюсь за вас, грешных.

– А душа-то неспокойна, не на месте душа, – заметил Бориска.

– Верно, братуха! – Корней остановился возле брата, положил ему на плечо тяжелую ладонь. – Мало мне этого. Зри, какова келья у инока Корнея: темница, а не жилье! Казенная. Кто из старцев деньги собинные держит, тот келью сам выбирает и купляет. Те старцы в чинах: кто приказчиком на усолье сидит, кто вершит в черном соборе дела, а про келарей да казначеев и говорить неча.

Он наклонился к Бориске, зашептал в самое ухо:

– Не можно всю жизнь в простых иноках маяться, не хочу, чтоб на мне ездили. Чуешь?

– Чую, – пробормотал Бориска, – гордыня тебя одолела, братуха.

Корней отстранился, губы скривил в усмешке.

– Наслушался Неронова. Брось ты его, не ходи с ним – пропадешь.

– Это еще почему?

– Пойми же, – горячо заговорил Корней, – с Никоном бороться, что плетью обух перешибать. – Он выпрямился, прислушиваясь, выглянул за дверь, потом плотно притворил ее. – Я тут насмотрелся всякого и посему в благочестивых да смиренных веру потерял. Средь братии иные есть, ровно бараны. Крикни сейчас Неронов: "Прав Никон!" – половина за ним пойдет, потому как боготворят протопопа, не разумея за что. А все оттого, что неграмотных полно в обители, ни честь, ни считать не умеют, древние предания на слух повторяют.

Старший брат надолго уставился в окно, затем повернулся спиной к лампадке, лица его не было видно.

– Но мало быть грамотным, – продолжал он. – Кичимся православностью, вопим, бия в грудь перстами: "Соловецкий монастырь для всей Руси столп благочестия!" А что на деле? Кто больше урвет, тот и в князях. Эх, Бориска, видно, такова доля: с волками жить – по волчьи выть.

Бориску испугали чудные слова брата: монах, а такое сказывает. В смятении поднялся он с табурета, осторожно спросил:

– Веришь ли ты в бога-то?

Голос Корнея прозвучал глухо:

– Не знаю... Егда сюда пришел, денно и нощно молился. Войдя в грамоту, чёл книги древние, евангелия, жития основателей монастырских и много из тех книг постиг благотворного. Возомнивши себя всесведущим, стал брать слово на большом соборе, да окромя бесчестия от старцев соборных ничего не слышал; архимандрит меня плетью смирял дважды.

– Однако за что же?

– За то, что перечил старцам, напоминая им, бражникам, о заветах Зосимы и Савватия хранить благочестие да держать в сердцах своих страх божий.

Бориске не верилось, он недоверчиво покачал головой.

Корней стиснул ладонями лицо, провел ими от лба до подбородка.

– Опосля того отдали меня под начал старцу Герасиму Фирсову. Прославился сей чернец тетрадками своими о перстосложении. Я те тетрадки чёл, да умного в них отыскал мало, поелику1 книг больше Герасима ведаю. Что толку исписывать бумагу изречениями из древних преданий, коли собинных мыслей нет!.. Однако время подошло – с Никоном сцепились. Тут-то и объявилась цена тетрадям Герасимовым. А сам он бражник и коварник2 отменный...

Бориска присел рядом, погладил брата по спине.

– Бежал бы ты отсель, Корней. Давай-ко вместе! Делом займемся, будем, как батяня, суда строить.

Дрогнула братухина спина, напряглась.

– Сызнова государево тягло нести? Ныне на поборы не напасешься. Соборное Уложение поперек хребта всем легло. От него не токмо миряне, монастырь стонет. – Он понизил голос. – Слышал я, будто Никон супротив Уложения восстает...1

За окошком стемнело. Фитилек в лампадке горел крохотным огоньком кончалось масло.

– Неронов баял про конец света. Неужто скоро? – задумчиво произнес Бориска.

– Кто знает... То не нам – богу ведомо. А тебе еще раз советую: покинь Неронова, обманешься.

– Я слово ему дал. Провожу, куда идет, а там видно будет.

– Ну, гляди сам. Я ведь тебе ныне замест отца. Ежели худо станет, вертайся сюда, пособлю чем смогу.

Бориска помолчал малость, потом молвил:

– Что-то все у вас, в церкви, перепуталось. Сам-то ты кого держишься? Может, Никона?

Корнея было едва слышно.

– Хулят Никона, что многого требует от братии. А коли вдуматься, патриарх – вострого ума мужик. Шутка ли: зажать в кулаке всю церковь да вровень с царем встать! Не каждый такое сможет. И ведь как в сказочке: жил да был крестьянский сын Никитка Минич... А теперь? Сам великий патриарх, великий государь Никон!.. Мне судьба Никона покоя не дает. Иной раз вопрошаю себя хватило бы сил моих, чтоб достичь того же?

– Высоко метишь, братуха.

Корней, словно не расслышав Борискиных слов, продолжал:

– Противятся Никону лишь по злобе да по неграмотности. Я прочел хартейных книг довольно и столько путаницы и разнословицы в богослужебных чинах нашел, что за голову взялся: как это мы умудрялись до сих пор службу церковную править?.. Никону надо в ноги кланяться, благодарить, что единство чинов богослужебных ввел, а безграмотных попов – гнать в три шеи.

– Ты, стало быть, за Никона.

– Я умных людей уважаю, а дураков промеж нашего брата весьма довольно, ежедень зришь глупые хари.

– Неронов тоже умной.

– Может быть... Однако духовно слаб отец Иоанн.

– Да ведь он патриарха в глаза лаял.

– И я бы лаял, кабы турнули меня с теплого места.

5

В келье архимандрита по случаю приезда Неронова был пир горой.

Настоятель восседал в кресле с высокой спинкой и обтянутыми бархатом подручками2 за торцом широкого стола, покрытого тканой скатертью и уставленного винами и закусками. Десную3 от него, сцепив пальцы у подбородка, в кресле поменьше горбился отец Иоанн. Жгучие глаза полуприкрыты, лицо бесстрастное: не поймешь, о чем думает бывший протопоп. С другой стороны стола, против Неронова, на лавке пристроились соборные старцы – Герасим Фирсов и любимец настоятеля Исайя, хлипенький, с елейным выражением на розовом морщинистом лице. Все были одеты в черные суконные подрясники. На груди у настоятеля тускло поблескивал осьмиконечный массивный крест на тяжелой цепи.

Сумерки не могли пробиться сквозь вагалицы4 в окнах, но, благодаря нескольким шандалам5 с зажженными свечами, в келье было довольно светло. Свечи будто нарочно были сдвинуты к тому краю стола, за которым сидел Неронов.

Отец Илья собственноручно наполнял вином чаши и кубки и зорко следил за тем, чтобы суды1 гостя не пустовали. Очень хотелось настоятелю разговорить Неронова, но тот пил мало, закуску едва щипал и помалкивал, изредка бросая скупые слова.

Поначалу речь зашла о монастырском хозяйстве. Архимандрит, удрученно качая бородой, жалобился на малые доходы, на то, как трудно стало с податями да сборами, а сам исподволь подводил говоря к одному: кто всему виной. Намеки подавал, напускал туману. Герасим и Исайя сокрушенно трясли головами, поддакивали.

– Минули дни, когда соловецкой обители настоятель мог творить власть и суд, и расправу чинить по всей вотчине, – говорил отец Илья, потягивая мальвазию2, – нет у нас нонче прав. Титул архимандрита – одна видимость. Бывало, игумены имали боле, чем я. Под новгородским митрополитом ходим! Аки слепцы бредем за поводырем несмышленым. Падем в яму, так оба, и вытащить некому, еще заплюют да дерьмом закидают, прости господи. – Он опустил кубок3 на колено, наклонился в сторону Неронова. – Черной ночью Русь окутывается, с надеждою ждем светлого утра. Ужели не наступит рассвета час? За что наказует господь нас грешных?

Герасим Фирсов, видимо, решив, что хватит ходить вокруг да около, взялся за сткляницу с водкой, наполнил малую чашу, единым духом выхлестнул, крякнул:

– Истинно так! Возводит на нас Никон хулу, погрязли-де в пьянствии чернецы соловецкие. – Он кинул в широко раскрытый рот несколько изюмин. Моя молвь такова: лицемерит Никон, зане4 сам бражничать горазд.

Он перегнулся через стол к Неронову, один глаз совсем сощурил.

– Слыхал я, блудом занимается святейший. Максимову попадью, женку молодую, что у Аввакума жила, в ложнице5 водкой поит и на постелю кладет. Верно ли то, отец Иоанн?

Неронов поднял веки.

– Слух бродит. Сам же оного не зрел.

– Слухом земля полнится, – Фирсов засмеялся, опустился на лавку и снова потянулся к стклянице.

Хмель начал ударять и настоятелю в голову.

– Нет для обители нонче государя российского... Спиной своей заслонил царя от соловецкой обители патриарх, нарекся Великим! – архимандрит резко откинулся в кресле, вино плеснуло из кубка. – От кого принял помазание? От бога? Сие от бесей! Величается Никон, забыл, как пороги обивал в келье игуменовой, клянча на строение скита Анзерского. Забыл!.. А я помню...

Архимандрит глубоко вздохнул, вытащил из блюда кусок говядины, стал жевать.

– Мощи... святого Филиппа... уволок... в Москву. Явился, аки агнец: "Богу помолиться желаю у вас, братия..." Помолился! Глазом не моргнули агнец-то волчьи клыки показал: подавай ему мощи вместе с дорогой ракой6. "Как можно! – кричу. – Святитель Филипп сию обитель строил, подвижничал, куда же ты нашу славу волокёшь!" Где там... Слушать не хотел. Глянул очами сатанинскими: "Тебе святые мощи лишь обильных воздаяний для. Я же дале гляжу. Первенству церкви в государстве должну быти. Царя Иоанна Грозного и взлелеянную им власть светскую обличаю. Несть власти выше духовной!" Казал грамоту царскую и патриаршую и увез от нас Филиппа-то...

– Через то и патриархом сделался, – вставил Исайя.

Отец Илья одобрительно кивнул головой любимцу.

– Громом с небеси навалился...

Герасим усмехнулся, покачал перед носом, пальцем:

– Не скажи, владыко... Когда пришла отписка от Никона, что желает-де святым мощам поклониться, старец Гурий истину предрекал.

Настоятель собрал в горсть седую бороду.

– Верно... Я того Гурия плетью наказал за ложь несусветную и напраслину. С той поры чую: напусто смирял старца.

– Что наказал, сделал не напусто, – Герасим хитренько улыбнулся, – он и на тебя такое нес...

Неронов, расцепив пальцы, взялся за ковш красного вина.

– Все мы каемся в промахах содеянных. Тако и я многажды просил прощенья у бога за то, что о благочестивом патриархе к челобитной приписал свою руку. Ано врага выпросили у государя и беду на свою шею.

Архимандрит в изумлении уставился на Неронова, старцы – тоже. Герасим даже чавкать перестал.

Отец Иоанн приподнял тяжелый ковш.

– Многие надежды возлагали мы, московские ревнители благочестия, на сего мужа. Однако хитер оказался, горд непомерно и непереносен. Сему примером – судьба моя, отца Аввакума и других ревнителей нравственности. Мыслю, братия, настало время смирять патриарха.

Он поднес ковш к губам, испил самую малость.

В глазах архимандрита зажглись радостные огоньки: наконец-то заговорил утеклец о деле. Однако спешить не след, пущай-ка Неронов еще выскажет свои замыслы.

– Силен патриарх, – осторожно молвил он. – Бывши в прошлом году на соборе, сиживал я с ним рядом. Беда как силен и власть над архиереями у него твердая. Они словно воск под ним, как хочет, так и мнет. И доброхоты патриарха один другого стоят. Взять Епифания Славенецкого – креста некуда ставить...

– Грек Арсений – тож! – выкрикнул Герасим, ударяя кулаком по столу. Трижды веру менял басурман! Се не христианин – перевёртыш иезуитский!

Архимандрит нахмурился, хотел остановить старца, чтоб особо не расходился, но раздумал.

– Ему едино как креститься! – шумел захмелевший Герасим. – Главным справщиком стал. Так-то!

Неронов молчал, опустив подбородок на грудь.

Герасим пил много, почти не закусывая, и теперь разошелся вовсю.

– Чинов греческих богослужебных не хотим! Любы нам древние русские чины, что в хартейных книгах писаны. Русская старина освящена и оправдана угодниками и чудотворцами. Христианство грекам продано, так почто за ними в хвосте тащиться? Все порушили византийцы проклятые, перевернули, испохабили... – Герасим стал загибать пальцы. – Коли верить строителю нашего подворья на Москве, вскорости сменится молитва Исусова – раз, ангельская трисвятая песнь – два, начальный стих "Царю небесный" – три, церковное пение, заутреня и полуношница, часы и молебны, вечерня и повечерия, и весь чин, и устав... Э-эх!

Он собрал пальцы в кулак и опять трахнул им по столу. Зазвенели чаши.

– Будет! – сказал ему настоятель. – Сие отцу Иоанну ведомо. Не о том речь. Пора к делу подходить.

Он положил локти на подручки, пристально глянул в лицо Неронова. Взгляды их встретились. За столом стало тихо.