Текст книги "Готовность № 1 (О Кузнецове Н Г)"

Автор книги: Владимир Рудный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

"Это будет твой любимый флот, Николас", – прав был генерал Дуглас. По душе пришелся Кузнецову, уже контр-адмиралу, – в первый раз! – и ТОФ, и Тихий океан. Как комфлот, он стал членом Главного военного совета ВМФ. В Москву ездил редко, досадуя, что это отнимает почти месяц. Дел здесь на годы. Привез жену, готовую к скитаниям, разлукам, радостям и невзгодам – так оно и было в жизни. И опять: в середине апреля 1939 года в Москве, в кабинете наркомата ВМФ СССР, вскрыв красный конверт из Кремля с Указом "назначить Народным Комиссаром", спросил себя: с чего начинать? Что главное? И задумался: "Как справлюсь?"

6. Высшая ступень

В субботу 21 июня 1941 года Николай Герасимович Кузнецов держал экзамен на государственную и военную зрелость.

Два года назад он стал наркомом. В ночь, когда вскрыл пакет из Кремля, долго сидел один. Все казалось невероятным. За короткий срок такие головокружительные перемены. Тьма бумаг от предшественника на столе. Больше всего неразрешенных запросов судостроителей. Адмирал И. С. Исаков, заместитель по вооружению и кораблестроению, в командировке в США. Некому решать?.. Как работает аппарат? Как действует мозг флота – Главный штаб? С чего начать? Что с утра делать? Нет, не существует школы наркомов. Он сам должен определить главное. Все главное: и штаб, и разведка, и строительство кораблей, баз, аэродромов, авиация, ПВО, боевая подготовка, связь, комплектование, боеспособность и боеготовность флота, но главнее главного организация. Как на корабле. Если идеально отработаны распорядок дня, боевое расписание, обязанности каждого, продумано взаимодействие боевых частей и служб, корабль живет без лихорадки, без сбоев. Упрощенная модель? Наверно. В масштабе государства все куда как сложнее. Но тут собраны умы флота, образованные, опытные моряки.

Первым в ту ночь пришел начальник ГМШ Л. М. Галлер, позвонил, попросился "на доклад". Тогда много работали по ночам – все подчинялось цепочке сверху вниз: один не спит, бодрствует и следующий, по такому режиму жил весь партийный и правительственный аппарат. Утром рабочий день начинался в положенный час. Галлер, поглаживая рыжеватые усы, эту манеру Кузнецов приметил и раньше, сказал, словно успокаивая: "Надо использовать медовые месяцы".

Если б Кузнецов не знал Галлера, столь рациональный совет мог бы и покоробить. Галлер хотел ему помочь: "В первое время ваши предложения будут рассматриваться быстро. И быстро будут принимать по ним решения". Умный, многоопытный человек, он в душе, наверно, тоже удивлен происходящим. Галлер всякое повидал, со многим свыкся и обходил лишние эмоции. Да и чему удивляться, если с момента учреждения флотского наркомата за год с небольшим третий, а то и четвертый нарком.

Наконец-то во главе наркомата моряк и способный человек. Галлер хорошо запоминал людей, даже, как отмечают многие, с курсантских времен. Напутствуя перед отъездом на ТОФ, он удивил Кузнецова подробнейшими, почти портретными характеристиками командиров, все по памяти, все мягко, кратко, без ярлыков, с подсказкой: кому помочь, на кого можно положиться, а кого полезно передвинуть. Кузнецов и прежде слышал, а за годы работы с Галлером сам убедился, что этот одинокий человек весь для флота, с флотом, внутри флота, иной жизни для него нет и не было десятилетиями. Практицизм Галлера помог Кузнецову собраться – надо начинать, надо знать, с кем ты будешь работать.

Спал ли он в ту ночь или обдумывал предстоящую встречу с подчиненными, не знаю, но утром все начальники управлений и отделов явились в кабинет наркома, куда до того, как помнит вице-адмирал Б. М. Хомич, заходили редко: там прежде восседал случайный, совсем не знающий флота, всем не доверяющий, всех распекающий человек.

Об этой встрече рассказывал мне Николай Иванович Шибаев, адмирал, в то время начальник минно-торпедного управления наркомата. Рассказывал человек, крепко связанный с Кузнецовым и войной, и нелегкими испытаниями в последующем. Он сумел сохранить непосредственность и объективность первого впечатления: "Вошел нарком, я еще его не знал. Молодой, симпатичный, подтянутый. Настроен по-боевому. Расхаживая вдоль длинного стола, за которым мы сидели, излагал свои мысли, требования. Что представляет собой центральный аппарат? Управление органов, подчиненных народному комиссару? Вы, говорит, мои помощники, должны жить только жизнью флота. Это генеральная мысль. Вы здесь служите и работаете только ради флота, и, если вы паче чаяния не знаете в своей области обстановку на флоте, буду спрашивать с вас строго. Между прочим, это на протяжении всей службы с Кузнецовым возрастало; бывало, идешь к нему, волнуешься: а знаю ли вопрос, по которому вызывает? Он от нас всегда требовал исключать лишнюю переписку, И тут сказал: переписка рождается, когда в аппарате не знают обстановку на флоте. Будете чаще бывать на флотах, решать все на месте с командованием флота, избавимся от лишних бумаг, создадите обстановку спокойной, ритмичной работы. Это мое главное впечатление от встречи. И еще одно. Рядом со мной сидел Павел Иванович Судьбин, начальник инженерного управления. Что-то ему показалось смешным, что ли, нарком заметил, быстро подошел, спросил: "Вы что улыбаетесь? Вам не ясны основные требования, излагаемые мною?" Я видел, как менялось лицо моего товарища – от улыбки к испугу. Он встал: "Нет, все ясно". – "Тогда садитесь и слушайте внимательно"..."

– Судьбин ушел из наркомата? – спросил я Н. И. Шибаева.

– Что вы! Судьбин прекрасно работал с наркомом годы...

Конечно, Кузнецов утверждал себя в новой среде как человек с флота, хотя все, что в столь резкой форме он произнес, было сущей правдой. Он этому следовал и сам.

Осенью 1939 года Кузнецов проводил на Балтике большие учения бригады линкоров, которой командовал Н. Н. Несвицкий, крейсеров, эсминцев и подводных лодок. Учения запомнил вице-адмирал Г. Г. Толстолуцкий, известный морякам связист, в то время старший лейтенант. В большой аудитории на линкоре "Октябрьская революция", делая разбор, нарком упрекнул Несвицкого в пренебрежении атаками подводных лодок. Он сказал: линкоры, продолжая идти прямым курсом и не уклоняясь от атак там, где могли бы это сделать, действовали неправильно. "Дядя Коля" – так с любовью называли на линкорах Несвицкого, огромная махина, морской волк, уверен в себе, молодые ловили каждое его слово, чувствуя в нем необычайную силу, – баском прервал наркома и, не стесняясь никого, заявил: "Товарищ народный комиссар, это неправильно!" Аудитория замерла. "Николай Николаевич, – спокойно ответил нарком, – я многому у вас учился и благодарен вам за это. Но сейчас не правы вы: от атак подводных лодок надо уклоняться и на учениях, как в бою. Извольте слушать то, что я говорю", – и продолжал разбор. "Дяде Коле", несмотря на его мужество и самолюбие, пришлось смириться, нарком говорил истину и твердо, уже как нарком. Не только свой авторитет утверждал Кузнецов. Он, надводник, отстаивал авторитет подводных сил перед теми, кто их не ценил, знал он ходячие флотские подковырки. "Водопроводчики", говорили одни. "Самотопы", – отвечали другие. Важно, чтобы шуточки так и остались шутками, не вредя делу.

На флотах говорили: из Москвы повеяло морским ветром. "Наконец-то нашли моряка для руководства флотами, – сказал адмирал Пантелеев, он прослужил на флоте полвека. – Пришлись морякам по душе первые же распоряжения наркома. В конце тридцатых кают-компании превратились в столовые и место собраний и совещаний. Нарком предписал восстановить кают-компанию как место отдыха и воспитания офицеров. Не всем это понравилось, знаю, и в Москве кое-кто пытался воздействовать на Кузнецова, но он был непреклонен, объясняя всю историю кают-компании, ее роль в сплочении офицерского коллектива". И еще одно принципиально важное распоряжение вспомнил Пантелеев. Глубокой осенью все корабли становились в ремонт. Говорили: "Флотом командует директор". Офицеры уезжали в отпуск или на курсы усовершенствования. Нарком в телеграмме флотам спрашивал: почему все решили, что осенью и зимой войны не будет? "Он установил, сколько кораблей может быть в ремонте. Остальным плавать, стрелять ив орудий и торпедных аппаратов. Эту новость истые моряки восприняли, я бы сказал, с энтузиазмом".

Павел Ильич Мусьяков, в прошлом корабельный матрос, до войны и в осажденном Севастополе редактор флотской газеты "Красный черноморец", а потом и всесоюзной "Красный флот", рассказывал: "Пришел настоящий руководитель флота, которого мы знали не один год. Моряки почувствовали его твердую руку. Решительно улучшилось материальное обеспечение сверхсрочников, нарком дал почувствовать, что сверхсрочники – золотой фонд корабля, они охотнее оставались служить, умело работали с молодыми. Резко улучшилось строительство кораблей, баз и батарей флота. На осенних учениях он вспомнил о знаменитом "первом залпе" крейсера "Красный Кавказ" и на всех флотах началась "борьба за первый залп" – сильный лозунг для повышения боевой готовности и для политработы".

Андрей Трофимович Чабаненко, он после войны командовал Северным флотом, говорил: "Молодому Нахимову было записано в аттестации: "Чист душой и море любит". Это целиком относится к Николаю Герасимовичу. Ему было чуждо самодовольство, характерна принципиальность в решении служебных дел, высокая требовательность к себе и подчиненным. Мы видели в нем достойный для подражания пример – каким должен быть коммунист и военачальник. Он внимательно выслушивал мнение, не совпадающее с его мнением, вникал, разбирался и, если того требовала обстановка, пересматривал решение. С ним было удобно работать, в суть вникал быстро, создавалась благоприятная для откровенного разговора обстановка"...

Как это важно, когда старший создает благоприятную обстановку для смелого высказывания младшим. Люди, прошедшие рядом разные этапы его жизни, отмечали выдержку Кузнецова, терпимость, но и строгость, основанную на знании флота и уважении к подчиненным. Суховат? Внешне – да. Но взгляните на его фотографии с любым из трех сыновей, как меняется, светлеет лицо человека, обычно сурового и даже холодного. Он любил и пошутить – не только в кают-компании, но и на деловом собрании, иногда колко. На совещаниях никого не перебивал, не выносил окриков, многословного мог тактично отрезвить, молча взглянув на свои часы. В вазах на столе стояли яблоки, люди воспитанные дожидались перерыва. Если случалось, что в разгар полемики кто-то набьет яблоком рот, он обязательно спросит, ко всеобщему удовольствию: "А ваше мнение по этому поводу каково?" Перемену в его поведении, срыв, переход от спокойствия к возмущению сослуживцы наблюдали, когда ему приходилось что-либо выколачивать в смежном ведомстве, добиваться для флота. С наркомом судостроения И. Ф. Тевосяном он прекрасно ладил, видя, что Тевосян не срезает механически заявки флота, не вынуждает требовать с запасом, чтобы ополовиненное как раз и соответствовало тому, в чем действительно нуждается флот. Тот же Н. И. Шибаев запомнил: нарком не терпел завышенных заявок, вообще не терпел ловкачества, интриг, криводушия.

Как огня боялся Кузнецов проникновения в наркомат чиновного духа, эдакой манеры командированных сверху – приехал, разоблачил, разнес, разгромил. "А вы бы на месте помогли!" – вразумлял он разоблачителя. Слово одобрения вообще сильнее разноса, оно ободряет. А осуждение, чем короче и справедливее выражено, тем вернее действует. Человеку виновному надо оставлять надежду. Нет пощады только бесчестью, подлости, злодейству. Запомнил Б. М. Хомич доклад начальника одной из служб: всех на флотах разнес, все плохи, один он, словно сторонний наблюдатель, хорош. "Сколько лет вы тут работаете? – холодно спросил нарком чиновника. – Больше двух лет? Значит, плохо работаете вы, если не смогли за два года исправить положение на флотах. Обязанности начальника вам, очевидно, не по плечу, и об этом вы должны были сами заявить".

"Коллектив добросовестных людей" – вот чего хотел он добиться от аппарата. Можно ли создать коллектив приказом? Это лишь штат, в него надо вдохнуть душу единомыслия и взаимопонимания. Долгий необходим для этого труд. "Объединяет коллектив не здание, в котором он работает, – записал он однажды, размышляя над высказыванием Ленина о важности организационной работы, – главное, без чего он не может существовать, – единство цели, стремление каждого внести свой вклад".

Иногда беглые заметки "для себя", как и письма друзьям, ярче высвечивают не только события, но и личность автора.

Весь предвоенный период, как и война, выразительно и полемично описан Кузнецовым в книгах "Накануне", "На флотах боевая тревога", "Курсом к Победе", в очерках, теоретических статьях, помещенных в изданиях литературных, военных и Академии наук СССР при жизни и посмертно; пересказывать их нет смысла, да и невозможно.

"...Дважды перечитал Ваше письмо. Разложил написанное по полочкам: где шутки, где вещи серьезные, а кое-где и очень важные. Подумал, что и Вы состоите из такой же смеси. Это хороший сплав – жаро– и морозоустойчив! Ну, шутки в сторону. Спасибо за письмо, теплые слова и дельные замечания.

За небольшим исключением все принимаю к руководству".

В этом ответе старому другу Кузнецов объяснял цель своих публикаций:

"...отчитаться перед бывшими сослуживцами (а заодно и перед широкой публикой) за свою службу в Москве, а раньше всего за предвоенный период и начало войны. Это для меня настолько важно, что я не могу считаться, кто и как на что косо посмотрит. А такие будут... Не сказать, что нужно, о флоте я не мог. Это не мое личное дело... Кроме того, это не просто воспоминания перед смертью, но и раздумья... Будет обидно, если в результате всего написанного не будет сделано ни одного вывода. Я не литератор и не претендую на художественное изложение. Я всю душу вкладывал в написанное в стремлении быть этим полезным. Разве мог я при этом заботиться, "что скажет Марья Алексевна"... Вы пишете, жаль, что наши предки-флотоводцы не оставили мемуаров. Да, жаль. Ну, Нахимовы и Сенявины – это вы, руководители на местах, а я отвожу для себя роль "адмирала-бюрократа" из фильма про Ушакова... Мои мемуары имеют и еще одну цель. Они дают теперь возможность писать, критиковать и полемизировать на флотскую тему... Так почему бы всем Вам, – Николай Герасимович перечисляет несколько инициалов, – не высказаться по серьезным делам прошлой войны... Конечно, адмиралы "выпечки" наших лет уже смотрят назад, но у Вас на подхвате сидят за обеденным столом более молодые, которые смотрят Вам в рот и которым еще, может быть, придется воевать... Буду рад, если мои воспоминания вызовут не только хорошие отзывы, но и сердитые замечания с брюзжанием".

Длинных писем Николай Герасимович не писал. Мысли, развиваемые и в других письмах, возникали в пору глубоких раздумий о пережитом и беспокойства о будущем, естественное беспокойство человека его масштаба и опыта. На его работы теперь все чаще ссылаются как на свидетельства безусловно достоверные. Он до застенчивости сдержанно писал о себе, скрупулезно, иногда, мне кажется, чрезмерно был критичен к себе и в то же время был свободен от предвзятости, хотя имел личные симпатии и антипатии. Все, что им написано, начиная от его лучших книг "Накануне" и "На далеком меридиане", подчинено главной цели: "...чтобы были сделаны выводы". Потому так настойчиво повторяются в письмах разных лет его иронические замечания о злоключениях за письменным столом: "Прежде чем подготовить книгу, приходится обходить много рифов, чтобы добраться до конечного пункта: книги. Конечно, ошибок делать не следует, хотя и приходится много раз менять галсы: то идти в крутой бейдевинд, то спускаться "на фордачка". Все, конечно, в пределах допустимого"... Или другое: "Сейчас я делаю один вывод: третья часть более содержательна, и, стало быть, нужно "подтянуть" остальные на тот же уровень. Но беда, что автор тянет в одну сторону, а корректирующие – в другую. Вот и происходит такое "перетягивание каната". А так как я фигура "меченая", то против меня выставляются самые рослые "матросы"... И еще: "Относительно советчиков, как заметили, я стараюсь не быть на поводу и уступаю только там, где нет другого выхода. Но не лгу. А кое-что закладываю в "долгий ящик". Обязательно скажу о ГМШ, БФКП и тыле, если не в этой книге, то в следующей (возможно, уже с того света)". Тут он был слишком пессимистичен: о Главном морском штабе, о его роли в войну, а также о тыле флота Кузнецов успел опубликовать очерки в журналах. Все это реплики из писем последнего десятилетия его жизни. В те годы, критикуя при личной встрече одну мою работу, Николай Герасимович сформулировал свои замечания так – цитирую по записочке, которую он держал во время разговора перед собой: "В биографической книге, если она назначена не только для временной пропаганды, нужно уметь раскрыть качество военачальника. Не только говорить, где он был, а рассказать, какую работу проводил, что сделал и в чем заключается его талант. Нельзя вырывать из коллектива и ставить над коллективом. Это не поднимает, а обедняет. Он не парил над флотом, а трудился на флоте вместе с другими людьми. У большого начальника наряду с большими делами бывают и ошибки. Они случаются на фоне жизни и деятельности флота. Их нельзя замалчивать, чтобы описание полезной деятельности, хороших дел не превратилось в лакировку".

Николай Герасимович знал, что я собираюсь писать и о нем. Но таковы были его взгляды, возникшие не на склоне лет.

Были у него слабости, ошибки? Конечно, были. Он их подчеркивал, избегая упреков в необъективности. "...Я умышленно взял на себя всю положенную (но не больше) долю ответственности, чтобы более развернуто написать о виновниках, которые были на самом деле", – сказано в одном из ответов его корреспонденту на упрек в излишней самокритичности по поводу эвакуации Севастополя. В чем действительно была его беда, когда он начал работать в наркомате, поучительная и для других, – в робости перед непререкаемым авторитетом. Он об этом много размышлял, писал, не переоценивая своего стремительного взлета, а объясняя "бурной волной вынужденных перемещений". Поначалу была естественная неуверенность в себе, мысль многих его современников разного возраста, вечный вопрос честного человека: а может быть, я чего-то не знаю, не понимаю? Нарком не боялся защищать людей. А. Н. Петров, назначенный им командиром строящегося крейсера "Максим Горький", не мог отвечать за то, что в заводе положили на борт корабля негодную сходню, в обеденный перерыв она рухнула. Он сказал Петрову: "Никуда не ходи, никаких объяснений не давай", – и сам отстоял командира. Ему позвонил в годы войны некий чин, грозя покарать ни в чем не повинного командира Керченской базы контр-адмирала А. С. Фролова. "Вы не посмеете!" – ответил Кузнецов, обратился в Ставку и сумел защитить будущего начальника штаба Тихоокеанского флота.

Но свои взгляды на предмет, в котором разбирался лучше других, он на первых порах отстаивал робко. Ничто так не возвышает человека, как преодоление, победа над собой. В том и заключается качественная ступень подлинно государственного мышления, она дается не сразу и не легко. Страх? Известно, что главное – его преодолеть. Это относится к страху в любом его проявлении. Не только в смертельном бою, но и на служебном поприще. Гражданское мужество связано с умением говорить, что думаешь, доказывать, отстаивать свое мнение, свое убеждение, не боясь ответственности и потери расположения или должности, – вот высшая доблесть настоящего коммуниста. Сумел же он вскоре после войны, возражая против разделения Балтийского флота, в чем оказался в конечном счете прав, сказать: "Если не годен, снимите меня!" – и не сник, услышав: "Когда надо будет – уберем". Сумел год спустя решительно выступить против клеветы на адмиралов Алафузова, Галлера и Степанова, обвиненных в рассекречивании давно не секретной парашютной торпеды, о чем писал в "Накануне". Сумел стойко, не изменяя выдержке, перенести назначение в Хабаровск, а потом на ТОФ – вторично командующим. Он вернулся в Москву в 1951 году министром ВМФ СССР и приступил, как прежде, решительно к работе, не дожидаясь восстановления полного звания Адмирала флота.

На Севере в то время случилась беда. Ночью в шторм и туман эсминец при входе в Кольский залив пропорол правый борт крейсера. Утром на причале у борта крейсера ждали министра.

В 1979 году мне об этом рассказывал на Тихом океане мичман Владимир Михайлович Горловой, плавающий на крейсерах 31 год. В то время он был еще старший матрос-сверхсрочник. Несмотря на пережитое, команда утром с волнением ожидала Кузнецова, любому первогодку о нем известно было все. Министр в звании контр-адмирала увидел с причала, что ему собираются на корабле отдавать, как положено, почести. Он дал знак все отставить, считая торжественность не соответствующей происшедшему. Принял короткий рапорт командира, быстро прошел не в салон, а в кают-компанию, куда вызвали на разбирательство всех очевидцев из ночной вахты, включая Горлового. Запомнилось, Кузнецов строго спросил вахтенного офицера, чем тот помог командиру в сложной обстановке и знает ли он, чему обязывает вахтенного офицера в таком случае устав? Кузнецов по памяти произнес статью устава, забытую вахтенным офицером. Четко ответил на его вопросы и Горловой. Собрав на юте экипаж, Кузнецов сказал: вахта проглядела столкновение, – командир эсминца успел дать задний ход и ослабил удар. "Ваш корабль хороший. Но виноваты вы. Забыли заповедь – береги правый борт. Корабль введем в док. Если вы как следует поработаете и в назначенный срок корабль войдет в строй, доложу правительству, что экипаж хороший. Судьба ваших командиров зависит от вас". И экипаж ввел крейсер в строй до срока, за что министр поощрил многих именными часами и портсигарами. Мичман помнит: в комиссии самый младший по званию был министр. А когда Кузнецову вернули звание Адмирала флота и выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета, он на предвыборном собрании в главной базе КБФ, сдержанно слушая горячие речи, хмурился, улавливал оттенки сочувствия и счел необходимым в конце сказать то, что было деликатно опущено даже в предвыборном плакате. Он сообщил, что партия и государство сочли нужным его наказать, наказание он принял, как положено коммунисту, и потому не допускает никакой двусмысленной жалости и умолчания.

Но это позже. А о "медовых" и последующих месяцах ремарки: "Настаивать не решился", "Убедить не удалось", "Ответа не получил". Нелепо за это корить, надо понять время. Он набирался опыта: отстоял в споре с авиаторами необходимость иметь в составе флотов свои ВВС; не смог сразу убедить, что близкая к границе и тесная Либава (Лиепая) годна лишь как операционная база, но доказал, что линкор "Октябрьская революция" в ней держать нельзя, а потом, за месяц до нападения фашистов на эту базу, получив разрешение, перевел, к счастью, в Рижский залив весь отряд легких сил (ОЛС, как его называли) – новейшие эсминцы и крейсер "Киров", а с ними и бригаду подводных лодок.

Командуя ТОФ, Кузнецов все же не представлял размаха кораблестроения, не думал, что всюду, где только есть верфи, уже стучат молотки. В последней работе, написанной для журнала "Морской сборник" и опубликованной посмертно в двух номерах 1975 года, Кузнецов писал: "Главный морской штаб... считал тогда, что война начнется не так скоро, и поэтому свои планы и документы готовил с расчетом на "большой флот", понимая под этим готовность многих военно-морских баз, окончание строительства береговой обороны и наличие на театрах сбалансированных флотов (то есть на рациональное соотношение разных кораблей – вплоть до авианосцев, подводных лодок, тральщиков)". Как моряка размах радовал. Как наркома – заставлял задуматься: зачем тесной Балтике новые линкоры? Почему первый авианосец намечено строить лишь с 1941 года? Галлер участвовал в составлении программы, был против линкоров, хотя и плавал на них с юности, но возражать не посмел. Нарком с запозданием, но высказал свои сомнения, "не был понят", запомнил так и неразгаданное "по копеечке соберем, построим" и "ждал подходящего случая возобновить разговор". Сама жизнь вскоре вынудила форсировать сдачу кораблей других классов, пришлось поспешить. Но он сам писал о своей робости, винился не ради покаяния, а в поучение другим. А тогда, начав разбираться, старался робость побороть.

Как нарком ВМФ Кузнецов участвовал в переговорах военных миссий СССР, Англии, Франции в канун второй мировой войны. "Упущенные возможности" назвал он статью в журнале "Новая и новейшая история" в 1969 году. "Я как участник всех совещаний военных миссий остаюсь глубоко убежденным, что советская сторона была искренне намерена заключить договор и военную конвенцию и -создать реальную преграду на пути агрессора... Наивно было рассчитывать на пассивность Советского правительства в условиях, когда западные державы уклонялись от принятия эффективных мер в расчете на близкое столкновение между СССР и гитлеровской Германией... И было бы просто недопустимо игнорировать последнюю возможность отодвинуть войну от границ Советского Союза". Отсрочка войны – -так Кузнецов оценивал пакт с Германией. Он не знал того, что теперь известно всем, – о замысле Гитлера прикрыть подготовку к молниеносной войне против СССР невиданной по размаху дезинформационной операцией: Англию тешить надеждой, что он готовится воевать против русских, а русским внушить, будто его действия преследуют цель усыпить бдительность британцев. Кузнецов понимал: фашизм, если он будет к войне готов, а мы нет, нападет, не дожидаясь повода. Фашистам не нужны ни "выстрел в Сараево", ни провокационный "взрыв радиостанции в Гливице". Война против Советов у них в программе, а вероломство – в крови. Единственный путь – исключить элемент внезапности, вооружать, наращивать, обучать войне флот и быть всегда в состоянии немедленно отразить удар.

Произошла смена начальника Главного штаба – на место Галлера назначили И. С. Исакова, на место Исакова заместителем наркома по вооружению и кораблестроению пошел Галлер. "Роль штаба я понимал и старался придать ему должное значение, – писал однажды Николай Герасимович Алафузову. – Сам я по многим причинам, и прежде всего по сложившемуся прохождению службы, был в этом не силен и мог заполнить брешь хорошей "подпоркой" – теоретически подготовленным начальником ГМШ. Это и заставило меня искать замену Галлеру, которого я не только уважал, но любил за преданность делу, добросовестность, порядочность, пунктуальность и знание флотов. Будь я силен в теории и склонен к этой работе, Галлер, возможно, был бы не хуже Исакова".

В декабре 1940 года на расширенном Главном военном совете под председательством наркома выступил адмирал И. С. Исаков с обобщением и анализом опыта, уроков первого года второй мировой войны на море, разобрал вопросы взаимодействия армии и флота, организационные принципы, особенности морского боя, борьбы за коммуникации, значение различных видов морского оружия.

Историк А. В. Басов пишет, что из многочисленных мемуаристов главным образом Н. Г. Кузнецов касается проблемы стратегического применения флота. Еще в 1944 году он поместил в "Морском сборнике" статью о стратегических задачах флотов и флотилий. В своих работах Кузнецов "разбирает предвоенное строительство флота, боеготовность к отражению внезапного нападения, руководство использованием флота в ходе войны, а также участие флотов в решении отдельных оперативно-стратегических задач".

То, к чему пришли на Тихом океане – ступенчатая готовность, по приказу наркома ГМШ разрабатывал в масштабе всех флотов, точно определив, что следует понимать под каждой из трех ступеней. "Номером три обозначалась обычная готовность кораблей и частей, находящихся в строю... – писал в "Накануне" Кузнецов. – Они занимаются повседневной боевой подготовкой, живут обычной жизнью, но сохраняют запасы топлива, держат в исправности и определенной готовности оружие и механизмы". Готовность № 2 повышенная: "Корабли принимают все необходимые запасы, приводят в порядок материальную часть, устанавливается определенное дежурство. Увольнения на берег сокращаются до минимума. Личный состав остается на кораблях. В таком состоянии корабли могут жить долго, хотя такая жизнь требует известного напряжения". Высшая готовность – № 1. Ее объявляют, когда обстановка опасная, критическая. Все оружие и механизмы способны действовать немедленно, все по местам. По сигналу каждый корабль и каждая часть знают, что делать согласно заранее отработанным инструкциям, которые у них хранятся.

Еще в ноябре 1939 года, как писал Н. Г. Кузнецов в посмертно опубликованной "Морским сборником" статье, флоты получили приказы о трехступенчатой системе, и ГМШ постоянно контролировал тренировки, учебные переходы на повышенную готовность, вплоть до приема боезапаса и затемнения баз. Не меньше года понадобилось, чтобы флоты научились быстро и точно переходить на повышенную готовность... Шла упорная борьба за время – не только за часы, но и за минуты, даже секунды с момента подачи сигнала до доклада о готовности флота. Дважды в сутки начальник ГМШ, анализируя оперативные и разведывательные сводки флотов, докладывал наркому выводы об их действиях: "С начала 1941 года под контролем штаба были созданы боевые ядра во всех родах морских сил, организованы дозоры и разведка".

Флот видел, как нарастает угроза фашистского нападения: выгрузка орудий для установки береговых батарей в портах Болгарии и Румынии, переброска морем в Финляндию германских войск и техники, появление в нашей операционной зоне фашистских кораблей, "случайные", начиная с января полеты над Ханко, над Мурманском, а потом, в феврале, марте, апреле, открытое появление германских разведчиков над Либавой, над главными базами флотов, фотографирование стоянок. На запросы командующих, как поступать со шпионскими самолетами – они беспрепятственно просматривают базы и корабли, в марте 1941 года нарком через Главный морской штаб ответил приказом: открывать по нарушителям огонь без всякого предупреждения. 17 и 18 марта немецкие самолеты были несколько раз обстреляны над Либавой. Из ведомства Риббентропа посыпались протесты в наш Наркоминдел. Кузнецову был сделан строгий выговор и приказано немедленно отменить распоряжение. 1 апреля ГМШ дал новую директиву: "Огня не открывать, а высылать свои истребители для посадки противника на аэродромы". 5 апреля над Либавой поднялись истребители, пытаясь принудить фашистского разведчика к посадке на наш аэродром. Разведчик ушел, а в Москве германское посольство заявило протест: обстреляли, мол, "разведчика погоды". Ежедневно ГМШ посылал сводки о тревожных предвоенных случаях на море и получаемых из разных источников иных фактах в установленные адреса.