Текст книги "Готовность № 1 (О Кузнецове Н Г)"

Автор книги: Владимир Рудный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Была все же существенная разница между этим "испанским Центробалтом" и нашим Центробалтом 1917 года. Наш Центробалт стал главным штабом моряков в условиях революции до гражданской войны. Он выдвинул таких талантливых матросов, как Павел Дыбенко, в нем главенствовали большевики, он контролировал, а не командовал, не указывал командирам, как командовать в бою, он решил воевать против флота кайзера в Моонзундском сражении, чтобы не допустить врага в Петроград, и на его стороне осталось немало офицеров, флот перед Октябрем был организованной и боеспособной силой, Ленин считал его самой надежной опорой революции, и не зря Николай Ильич Подвойский, рассказывая о подготовке Октябрьского восстания, писал: "Мы начали с боевой готовности флота..." А тут судовые комитеты решают когда и по кому открыть огонь, тут на мостике флагманского крейсера царит какое-то вселенское вече. Не пора ли заменить это вече комиссарами, раз Республика не успела подготовить знающих и надежных офицеров, чтобы им безоговорочно доверять?

Эту мысль он мог пока высказать только тому же Педро Прадо, единственному коммунисту в Центральном комитете флота, другу на долгие годы, когда оба сошли с крейсера на берег в шахтерской Астурии, увидели в окопах под Овьедо и боевых комиссаров, и рабочих, голодных, разутых, раздетых, но мужественно сражающихся, только лишенных помощи и руководства с других фронтов.

Трудное он проходил испытание в походе. Эскадрой ему не приходилось командовать, но он видел, как ею командуют другие, помнил и сейчас вспоминал все разборы учений, все накопленное всколыхнулось в нем в дни вынужденного молчания на мостике. Может ли моряк, какую бы он должность ни занимал, остаться сторонним наблюдателем в боевом походе? А если грянет бой?

Главным военно-морским советником Кузнецов стал, когда флот вернулся в Средиземное море и надо было защищать морские коммуникации прежде всего между Испанией и СССР. Это не только организация конвоев, защита, встреча, быстрая разгрузка техники – с причала как можно скорее в бой, это еще и наведение порядка в базе и на кораблях, активные поиски противника, ослабление его сил, настоящая морская война, в которой побеждает тот, на чьей стороне моральное и боевое превосходство. И конечно же обучение людей по ходу дела. Будничная, малозаметная работа, но без нее, как он писал, "было бы немыслимо создать новую республиканскую армию и вести длительную войну на всех фронтах"... Кузнецов уже не сторонний наблюдатель, но и не командующий. Он и его помощники, офицеры нашего флота, прибывающие из Советского Союза, обязаны вмешиваться, но не командуя, а советуя.

"Мы не виделись с Кузнецовым года полтора, – рассказывал мне вице-адмирал С. Д. Солоухин, прежде флагманский минер бригады крейсеров, присланный в Испанию в числе первых советников под начало к своему бывшему сослуживцу. – Меня перевели из Севастополя сначала на Балтику, а оттуда послали в Ливорно. где итальянская фирма строила для нас лидер "Ташкент", Когда вернулся, пошел из Одессы на "Чичерине" в Испанию. Груз серьезный танки, ястребки в ящиках, те "курносые", которым жители Мадрида, измученные бомбежками, вскоре кричали: "Муй бьен, русо!" Тяжкий путь. И мы, и танкисты, и летчики – все дежурили на палубе, следили за морем, до нас прошли "Комсомол", "Курск", "Трансбалт", фашисты озверели. К Картахене подошли ночью – бомбежка, первая в жизни. Потом к этому привыкли. Переждали налет, ошвартовались у мола, пошла разгрузка. Такого я еще не видел: ящики со снарядами швыряют, будто в них апельсины. Выгрузили бочки с бензином перекур у бочек. Беспечный народ!.. Ранним утром вижу – Кузнецов! Никогда не видел его в штатском. Не знал, что встречу здесь, в Москве нам лишнего не говорили, а вдруг попадем к фашистам, зачем лишнее знать. Никогда прежде не обнимались, не в характере нашем. А тут – я рад, он еще больше, тискает, расспрашивает о Севастополе. Завел в свою капитанию, шикарные апартаменты. Тут и мой однокашник Дрозд, он самолетом – через Париж. Тут и Рамишвили, тоже хорошо знали друг друга, потом с ним на Балтике десанты высаживал. Кузнецов предложил отметить встречу, а ведь на корабле не позволял выпивать ни себе, ни другим. Помню, он приехал уже в сороковые годы с инспекцией на флот, я командовал линкором "Октябрьская революция", шутка ли Адмирал флота, главком, обед приготовили, спрашиваю: "Николай Герасимович, разрешите вина подать?" Нет, смеется, с вами рюмку выпьешь, начнете по животу стучать. Должности он занимал большие, бывал суров, случалось и ошибался, выгораживал кого не надо. Но еще по крейсеру помню: что думает, то и говорит, не считался, кто какой занимает пост. Если что, по его убеждению, не так, открыто возражал... Ну вот, посидели, отметили встречу, вдруг он подтянулся, появилась у него такая манера – сигнал, что сейчас пойдет серьезный разговор. Сжато – про общую политическую обстановку в стране и на флоте, про условия работы советников, не командовать, говорит, надо, а помогать. Баламутят анархисты. Каждый приказ объявляют насилием. А люди тут доверчивые, открытые, натерпелись от надменных чинодралов, для них "Да здравствует свобода!" – все, а как эту свободу отстоять, не понимают. Словом, все объяснил и к делу. Прямо узнаю и не узнаю Кузнецова, как вырос. Каждому уже подобрал дело по его характеру. Рамишвили – в главную базу. Там, говорит, такой сидит флегматичный испанец, что ему надо добавить грузинского темперамента. И ведь не ошибся – Рамишвили человек образованный, энергичный, быстро язык освоил, да так, что его чуть ли не за андалузца принимали, он все шуточки, поговорки – все умел пустить в ход, только бы наладить контакт с нужными людьми, подстегнуть, приналечь; а в главной базе, где хозяйство путаное и народ пестрый, такой советник был в самый раз. И с Дроздом не ошибся – командующий флотилией миноносцев был очень вспыльчивый, даже взбалмошный, человек, случалось, надо решение принимать в бою, а он на высоких нотах спорит с командиром эсминца. Валентин Петрович спокойно, с усмешкой подскажет решение, да так, будто и не им оно предложено, моряк он был отважный, его сразу испанцы зауважали... Ну а мне – по специальности сразу две должности: советником главного минера в штаб флота и советником на полуфлотилию эсминцев".

Как только Кузнецов услышал, что Солоухин почти год поработал на заводе "Орландо", вооружал "Ташкент", хорошо знаком с итальянскими торпедами, он решил: вот человек, который может помочь флоту в большой беде. Эсминцы выходят в море без торпед, а в главном арсенале лежат торпеды, но без формуляров. Кто-то их уничтожил. Торпеда без формуляра – мертвый груз. У каждой – индивидуальная характеристика, проверенная и внесенная в формуляр еще на заводе. Не зная этих данных, нельзя гарантировать заданное направление, глубину, скорость движения, даже снайпер торпедного огня не сможет послать торпеду в цель. Каждую торпеду надо испытать заново. Нужен полигон длиною не меньше 12 – 15 километров. Как его создашь, когда кругом война? Нужен плес без ветра, без накатной волны и с малыми глубинами, чтобы, если торпеда затонет, ее найти и поднять. Все оборудовать, поставить вышки для наблюдателей и в начале дистанции аппарат для стрельбы, создать мастерскую, подобрать подходящих людей, водолазные боты, катера, все проделать скрытно, насколько это возможно в Испании, словом, такая работа была по плечу именно Солоухину, которого Кузнецов знал как сильного специалиста и хорошего моряка-организатора. Солоухин уже работал на наших испытательных полигонах. Его опыт пригодился республиканскому флоту – за два месяца создали полигон, испытали полтораста торпед, составили полтораста формуляров, эсминцы получили торпедное оружие. Оно пригодилось потом в решающем бою против фашистского тяжелого крейсера "Балеарес".

"Балеарес" вошел в строй в начале 1937 года. Эскадра не раз искала с ним встречи, он ускользал, охотясь за нашими "игреками". Участвуя в таком поиске, Кузнецов видел, как ждет этой встречи Фернандо Мира: "Одни зенитки стреляют, а главный калибр за полгода не выпустил ни одного снаряда!" Фернандо дождался своего первого боя, подтвердил свое умение управлять огнем.

Об этом писал вице-адмирал В. Л. Богденко, в Испании советник флагманского артиллериста эскадры. "Капитан дэ корвета" Богденко, Хулио Оливарес, стоя рядом с Фернандо, наблюдал в бинокль за падением снарядов крейсера "Либертад" и громко, как бы для себя, подсказывал по-испански: влево, вправо, перелет, недолет, накрытие! "Почти одновременное падение восьми снарядов около "Балеареса" устрашающе подействовало на личный состав мятежного крейсера. "Муй бьен", – восторженно кричали с мостика "Либертада". "Очень хорошо!" Но мы с Мира, прильнув к биноклям, ничего не слышали. Прошло несколько минут стрельбы на поражение, и вот мы оба видим попадания непосредственно в крейсер – один или два ярко-огненных разрыва в надстройках. Сомнений нет – крейсер мятежников поражен..."

"Балеарес" фашисты восстановили. Но спустя полгода эсминцы республиканцев потопили его в ночном бою торпедами, тремя из тех, что вернул в строй С. Д. Солоухин.

И снова до предела напряженный ритм жизни главного морского советника и атташе. Боевые походы на разных кораблях эскадры, на каждый выход полагалось испрашивать у своего начальства разрешение, полеты то в Мадрид, то в Барселону, фантастические гонки по дорогам, равнинным и горным, "с дикими заносами на поворотах, – как писал в "Испанском дневнике" Михаил Кольцов, с лихим шварканьем задними колесами над обрывами и пропастями", испанские шоферы иначе не могут ездить. После одной из таких гонок Кузнецов долго прихрамывал. Опять Валенсия, Аликанте, Картахена, опять встречи с множеством различных людей разного возраста, разных взглядов, разного общественного положения и ночные встречи "игреков", разгрузки, бомбежки, удручающие вопросы министра по телефону вопреки всякой секретности: "Дон Николас, когда прибудут важные грузы?.. Как быстро вы их разгрузите?" Никто не знает, в каком накале проводит этот человек сутки за сутками, когда он спит, когда ест, всегда собран, ровен, никто и не почувствует, какие бури бушуют за его выдержкой и насмешливостью, совсем как, бывало, на Черном море, на его корабле. Только масштаб несравним, масштаб, иной, и сам он стал за эти месяцы иным.

"Сам альмиранте сказал!" – для испанских друзей этого достаточно, чтобы решить любой спор. Герой Советского Союза Сергей Прокопьевич Лисин, балтийский подводник, запомнил, с каким уважением произносили в Испании это "ваш альмиранте!". Лейтенант Лисин, дон Серхио Леон, прекрасно знал, что Кузнецов еще в звании капитана 1 ранга. Н. А. Питерский, известный штабист нашего флота, рассказывал своему другу детства адмиралу Ю. А. Пантелееву, как выручало одно лишь упоминание имени дона Николаса, если кто-то из командиров испанского флота упрямо отвергал его рекомендации: "Не надо, не надо говорить с альмиранте, я подумаю, все будет сделано".

Примчался однажды в Картахену И. Г. Старинов, наш волонтер, наставник команды испанских подрывников – асов уникальных взрывных операций в тылу врага. Только с помощью дона Николаса есть шанс получить у флота несколько глубинных бомб. Бомбы нужны для защиты "игреков" от фашистских субмарин? Но из бомб можно выплавить тонны взрывчатки, надо взрывать эшелоны с танками, мосты. А вдруг бой быков и все асы бросятся на корриду?.. И мины будут, и коррида – испанца оскорбляет проповедь об осторожности, их бесстрашие не знает границ. Этих асов оскорбило, когда их наставник сделал предохранители к электродетонаторам: надо же успеть отбежать от мины и тогда выключить предохранитель. Как, разве может испанец-подрывник бояться? Это оскорбление! Пришлось переделать взрыватель так, чтобы его невозможно было вставить без предохранителя... Дон Николас все выслушал, спросил, не могут ли асы Старикова ударить и по юнкерсам на аэродромах: очень мешают нам юнкерсы доставлять в Картахену вооружение, включая эти глубинные бомбы. Конечно, конечно, будет удар и по юнкерсам, была бы взрывчатка.

Приехал генерал Дуглас – Я. В. Смушкевич, главный советник испанских летчиков и сам прекрасный летчик: нельзя ли ускорить доставку самолетов? Как будто от Кузнецова зависит, как скоро придут самолеты. Конечно, он обещал ускорить, он уже знал, что большой транспорт, груженный бомбардировщиками, следует в Картахену, и принял меры для его охраны. Но генералу Дугласу счел нужным сказать, что это трудно, моряки рискуют. Все соответствовало истине морякам тоже необходимо какое-то число самолетов для прикрытия кораблей и базы...

"Самого альмиранте" знал и противник, впрочем, такая популярность не устраивала Кузнецова. Генерал Кейпо де Льяно давно грозил смести с лица земли Картахену за то, что вопреки жестоким ночным бомбежкам, наперекор тройственной германо-итало-франкистской морской блокаде эта тесная, малоудобная база республиканского флота регулярно принимала "игреки" с грузами из Советского Союза; и "курносые", собранные на соседнем аэродроме, сразу летели в бой за Мадрид или Гвадалахару, а танки с запущенными еще на борту судна моторами прямо с причала мчались на фронты. Особенно возросла ярость против Картахены и ее многострадальных жителей после инцидента с ночной бомбежкой линкора "Дойчланд" в базе мятежников у острова Ивйса. В ночь на 31 мая Кузнецов ждал подхода к берегам Алжира транспорта "Магальянес" с особо важными грузами из Севастополя. Надо вывести к африканскому берегу корабли охранения, это самое сложное – за выходом следят и с берега, и с моря. Разработали обманную операцию: эскадра пойдет к Ивйса, чтобы там обстрелять с моря порт при одновременной ночной бомбежке с воздуха, назначенные в охранение к "Магальянесу" корабли незаметно уйдут от эскадры для выполнения главной задачи. В сумерках эскадра показалась у острова, всполошила франкистов. Но в порту стоял германский линкор "Дойчланд". Обстрел пришлось отменить. Эскадра, когда стемнело, легла на обратный курс, корабли охранения отделились, пошли к мысу Бон и взяли в конвой ожидаемый "игрек". Но командующий не смог предупредить летчиков, что намеченный налет на остров Ивйса отменен. Когда настало "время Ч", так принято называть обусловленный планом момент совместных действий, в ночном небе над островом загудели бомбардировщики, германский линкор открыл по ним огонь из зениток, и летчики, не опознав национальную принадлежность корабля, действующего из базы мятежников, сбросили на него бомбы, и весьма удачно. На весь мир фашисты и их покровители подняли радиовой: республиканские самолеты разбомбили "Дойчланд". С "Дойчланда" в британский город-крепость Гибралтар открытым текстом понеслись заказы на "срочные ремонтные работы в доке" и на "80 гробов для отправки на родину останков жертв красных". В этот радиохор включился и генерал, о котором в ноябре 1936 года из осажденного Мадрида писал Михаил Кольцов: "В эфире несутся солдафонские остроты и грозные матюги генерала Кейпо де Льяно, пьяницы-наркомана, садиста и похабника". Достойный сподвижник Франке осыпал проклятиями альмиранте Кузнецова как главного вдохновителя операции, главного виновника провала тройственной блокады республиканского побережья Испании. В то же время при гробовом молчании рыцарей невмешательства "нейтральные германские корабли" расправлялись с приморским городом Альмерия, где, как и в печально известной Гернике, не было ни солдат, ни орудий, ни кораблей, ни самолетов – одни лишь беззащитные жители Андалузии. Перед этим ночью республиканская эскадра, встретив в море затемненные корабли, изготовилась к бою. Самый большой из кораблей поспешно включил прожектор, освещая свой "нейтральный флаг третьего рейха", – это шел на обстрел Альмерии линкор "Шеер". Да-да, "Шеер", он приходил в Балтику вместе с "Тирпицем" осенью 1941 года в надежде принять капитуляцию Краснознаменного Балтийского флота; он проник через высокие широты Арктики в Карское море; ему не сдался и вступил с ним в бой ледокольный пароход "Сибиряков"; его прогнали из порта Диксон морские артиллеристы и сторожевой корабль "Дежнев", сорвав известную вражескую операцию под громким кодовым названием "Вундерланд" – "Страна чудес".

Все это, наверно, всплывало в памяти адмирала Кузнецова в сороковые годы не раз. Но в ту осень 1937 года ему пришлось невольно вспомнить о своей популярности у Кейпо де Льяно и его берлинских покровителей: когда его вызвали из Испании в Москву "для информации", как было сказано в телеграмме, он три дня проторчал в Париже, ожидая, пока агент конторы Кука раздобудет ему билет на родину – прямой, без пересадки в Берлине...

Он уезжал, уверенный, как и при внезапном расставании с кораблем, что вернется, обязательно вернется. Он знал: время от времени отзывают летчиков, танкистов, такая им выпала работа, такие бои, что трудно выдержать без отдыха. Но советники – можно ли терять их опыт? – тратили месяцы, чтобы войти в здешнюю практическую жизнь, достичь обоюдного доверия, понимания, научиться так убедительно советовать, чтобы твой совет был выполнен, как и положено на фронте, чтобы тебя узнали в деле, поняли, что ты уважаешь народ, которому взялся помочь в его справедливой борьбе, никому не навязываешь свой распорядок жизни, хочешь передать опыт своей страны, нелегкий ее опыт, а главное, что ты сам не трусливого десятка и готов не только подсказывать, но и разделить с этим народом весь риск войны.

В Москве он дал исчерпывающую информацию, ради которой его вызывали, высказал оценки, которые в нем созрели, получил в Кремле ордена Ленина и Красного Знамени, которыми за этот год его наградили. Ворошилов спросил: "Вы хотите туда вернуться?" Кузнецов растерялся, недоумевая: иного он для себя и не мыслил. Ворошилов не дал ответить: "Нам теперь здесь нужны люди". Кузнецов лишь позже понял смысл сказанного – намек на предстоящие перемены в руководстве флотами. Ему предложили отдохнуть месяц в Сочи. Не привык отдыхать, но поехал. В санатории имени Фабрициуса, попав в среду друзей по Испании, так расслабился, что не сразу заметил мрачное настроение многих отдыхающих, крупных военных. "За время нашей работы в Испании, – писал десятилетия спустя Николай Герасимович, – произошли большие перемены, тревожившие людей. Мы, "испанцы", еще не особенно задумывались над происходящим. Разумеется, нас поражало, что тот или иной товарищ оказывался "врагом народа", но в обоснованности арестов тогда еще не сомневались. Мы долго отсутствовали, а теперь, вернувшись, ходили в "героях".

Прошла всего неделя отдыха – звонок, вызов в Москву, опять "немедленно". "Вы назначены на ТОФ". Его мысли были настолько заняты Испанией, что он, моряк, спросил Смушкевича, с которым вместе отдыхал: "Ты не знаешь, Дуглас, что такое ТОФ?" – "Дорогой Николас, это будет твой любимый флот. Там самураи – наиболее вероятный сейчас противник!"

В Испании оба узнали главного врага – германский фашизм, насмотрелись на тех, кому мятежники ближе, чем республика, на тех, кто лишил республику законного права на самозащиту. У Страны Советов, с момента революции окруженной изначально враждебными ей. режимами, много "наиболее вероятных противников", ее защитникам всегда приходилось – скажем так – держать в памяти силуэты всех чужих самолетов и кораблей. Кузнецова назначили в край, где самураи давно вели против нас изнурительную необъявленную войну. Крейсер "Ниссон" торчал на рейде бухты Золотой Рог, даже когда интервентов вытолкнули из Владивостока. Еще в 1925 году японцы занимали весь Сахалин. Чтобы выбросить их с его северной части, два небольших военных корабля, переданные вскоре в погранохрану, "Красный вымпел" и "Боровский", высаживали на Сахалин десант. "Красный вымпел", этот корабль революции на Дальнем Востоке, ходил вдоль побережья Охотского моря, где еще властвовали урядники, остатки банд Колчака и японские купцы, хотя прошло после Октября более семи лет, и устанавливал там Советскую власть. И в тридцатые годы на нашем материке цепко держались японские концессии: выкупая их на ежегодных торгах, приходилось платить золотом. Тропа самураев к нашим границам никогда не зарастала. Кузнецов вернулся с фронта и ехал на фронт, осмысливая уроки прожитого года.

Потом, когда он вправе был открыто сказать об этих уроках, он писал: "Во время этой войны мы, советские моряки, приобрели немалый опыт, ясно представили себе роль авиации в любых операциях флота, необходимость воздушного прикрытия его сил в базах, убедились, как важно, чтобы авиация, призванная действовать с флотом, организационно входила в его состав, была с ним под единым командованием и повседневно обучалась действовать на .море. Наконец, мы воочию увидели, насколько быстротечны события в современной войне, особенно в ее начале, как внезапным ударом можно повлиять на весь ход войны. Это заставило серьезно думать о постоянной боевой готовности нашего советского флота".

5. "Как справлюсь?"

"Как справлюсь?" – это сопутствовало Кузнецову на каждой ступени его "послеиспанского периода". Старание справиться, уверенность в своих силах и в крепости духа, как и убежденность в своей правоте, не равнозначны самоуверенности. Николай Герасимович однажды записал: "Добросовестность или компетентность – что же главное? Добросовестность. А компетентность? Компетентных много, но иногда такой человек не хочет решать. Добросовестный почти всегда компетентен (а если чего и не знал, должен узнать и узнает)".

С. Д. Солоухин, как помним, глубоко уважающий Николая Герасимовича человек, но трезво критичный к нему, отмечал одну и ту же особенность его характера, которую наблюдал на разных этапах его и своей службы. Как флагманский специалист бригады крейсеров, он поверял Кузнецова, старпома "Красного Кавказа" и командира "Червоной Украины" в тридцатые годы, а потом, в начале пятидесятых, когда Кузнецов вторично командовал Тихоокеанским флотом, а Солоухин служил в Москве, поверял как инспектирующий флот от министерства. Поверял своего бывшего наркома и главкома времен войны без всяких скидок или придирок. Инспектор всегда найдет уйму недостатков и поводы для замечаний. В разные годы и в разных обстоятельствах одно и то же: Кузнецов требовал обоснования каждого пункта, спорил и, когда убеждался в правильности, все подписывал и принимал к исполнению. И от других, и от себя требовал доказательной критики. И не мстил, оказываясь в положении начальника, никогда. Даже странна, вроде бы, такая оговорка, когда ведешь речь о порядочном человеке. Порядочному человеку чужда месть и за причиненные неприятности, и за содеянное добро. Есть, существует в природе и месть за добро, может быть неосознанная, но она появляется у людей, которые тяготятся даже памятью о причиненном им добре, они считают, будто добро обязывает их к изъявлению благодарности, хотя люди справедливые и честные такой платы не желают.

Порядочность проявляется и в честной самооценке, когда берешься за жизненно важное для страны дело. Кузнецов, как известно, не стремился к должностям, хотя и подтвердил свое "пристрастие и умение командовать". Командовать кораблем, а не флотом? Да. Но он человек военный. Если есть в столь острое время необходимость в опыте людей, знающих, как в действительности рвутся бомбы и снаряды, если он способен собрать воедино все, чему его учили годами, что видел, осмыслил, накопил в памяти, если он может напрячь всю свою волю, он обязан справиться.

Было от чего взволноваться, когда Кузнецов увидел дикий, малонаселенный край, несравнимый с Балтикой, Черноморьем или Пиренейским полуостровом. Океан неожиданностей, огорчений и забот. На материке у протяженных границ сосредоточена сильная Особая Краснознаменная Дальневосточная армия, испытанная боями ОКДВА, как ее называл у нас и стар и млад. Она противостояла оккупационной Квантунской армии Японии, систематически наращиваемой и угрожающей Приморью. А с моря? Чем защищать побережье с моря от японского флота, контролирующего все выходы в океан и даже сообщение между Японским и Охотским морями, подходы к Камчатке?

Вот справка 1941 года: флот Японии – 10 авианосцев, 10 линкоров, 35 крейсеров. III эсминцев, 64 подводные лодки, множество малых кораблей и судов, в морской авиации – 1500 самолетов; наш ТОФ – 2 лидера, 12 эсминцев, 6 сторожевых кораблей, 30 тральщиков, 46 катерных тральщиков, 92 сторожевых катера, 150 торпедных катеров, 91 подводная лодка и до 500 самолетов.

В 1938 году соотношение было хуже. Лидеры и эсминцы только строились. В конце 1936 года из Балтики через Арктику за ледорезом "Литке" и ледоколом "Красин" в составе экспедиции особого назначения О. Ю. Шмидта прошли в Тихий океан два старых "новика". Они едва не погибли уже за кромкой последних льдов на чистой воде в сильном шторме, спасение было только в форсированном ходе, а топливо кончалось; и вот механики надумали небывалое – к еще действующим форсункам вдували через вентиляторы муку из НЗ, пар поднялся до красной черты, и этого необыкновенного топлива хватило, чтобы дойти в залив Лаврентия до места встречи с танкером. В защитной обшивке из дерева и железа, неуклюжие, ободранные, эсминцы появились наконец в бухте Золотой Рог. Их встретили гудками с моря, оркестрами с берега.

Кузнецов повидал новейшие корабли и у нас, и в Испании, понимал, что эти "новики", в первую мировую войну гордость России, безнадежно устарели. Но на Тихом они были единственными настоящими надводными кораблями. Он сам пережил в двадцатые годы восстановление флота на Черном море. Там хоть достраивали крейсеры. Здесь – ни одного крейсера. Здесь шесть лет назад все начали буквально на пустом месте. Единственный военный корабль, не считая слабенькой морской пограничной охраны, все тот же "Красный вымпел", превратили в штабное судно – это бывшая двухмоторная парусно-винтовая яхта "Адмирал Завойко", на ее бархатном знамени было вышито золотом: "Поднимайте паруса на великое плавание по океану Мировой Революции!" Старые пароходы, промысловые суда, портовые буксиры с названиями, которые встретишь разве что на Тихом океане, – "Ара", "Гагара", "Баклан", "Пластун", "Патрокл", "Геркулес", "Диомид", "Босфор", "Славянка" – переоборудовали, вооружили, нарекли минными заградителями и тральщиками, составили из них бригаду надводных кораблей. Она так и осталась родоначальным ядром флота. Экипажи для нее прислали с Балтики и Черного моря. С Запада эшелонами везли торпедные катера, береговые батареи, тяжелые бомбардировщики, разрезанные на секции "щуки" и "малютки" со снятыми рубками, рулями, винтами. Все спешно, все с доступной скрытностью спрятано среди платформ и вагонов с сеном, комбайнами и прочими грузами первых пятилеток; команды, тоже с Черного моря и Балтики, на остановках и в штатском не показывались. И все же в Благовещенске к транспортерам с "малютками" пришел японский консул, требуя, чтобы ему разрешили нанести морякам визит вежливости. Так по железной дороге формировали ТОФ. Иного выхода не было. Флот нуждался в своем судостроении, ждал кораблей, построенных на Тихом океане.

А пока Кузнецову предстояло командовать тем, что есть, и готовить берег, базы, людей для того, что будет.

"Вы поймите: мне не пришлось командовать эскадрой или быть начальником штаба эскадры, фактически я прямо с крейсера стал командующим флотом. Терпеть не могу начальников, которые поучают, как делать то, чего сами не умеют делать. Но я беру на себя смелость поучения как человек наблюдательный, видевший, как работали другие".

Звучит, словно сказано в 1938 году? Нет, это говорилось семнадцать лет спустя Борису Федоровичу Петрову, в тридцать восьмом еще лейтенанту; за семнадцать лет Петров прошел через войну, плавал старпомом, командиром крейсера, командовал отрядом кораблей в заграничном походе, был начальником штаба эскадры, ступень за ступенью блестяще служил на морях и пришел в конце 1955 года к Адмиралу Флота Советского Союза назначенный командовать эскадрой на Тихий океан. Главком пригласил его для напутственной беседы. Он объяснял, как на разных этапах командовать эскадрой; каковы нормы отношений с различными начальниками на флоте; какие существуют проблемы взаимодействия с родами флота и войск: "...надо поддерживать с ними уже сейчас ясные отношения"; как важно определять степень риска, чтобы риск не перерос в необоснованную авантюру, "Не рискуя, ничего хорошего не сделаешь" – это его, Николая Герасимовича, слова. Не лозунгами – конкретно он говорил: необходимо знать командиров крейсеров, бригад, дивизий, чтобы всегда четко представлять, кто что может и кто не может выполнить, кому что можно поручить, кому нельзя. Петров, ныне вице-адмирал, один из первых наших флагманов на Средиземном море, сказал мне: "Сорок минут длился этот поистине отеческий разговор, очень много мне дал, особенно тон и откровенность".

Так наставлял он потом других. А кто его наставлял? У кого он спрашивал, как командовать флотом? У своей памяти. У накопленных и продуманных наблюдений.

Ему повезло, он учился у людей революции, особого закала и неоднородного поколения. Еще плавая вахтенным начальником на "Червоной Украине", он вступил в конфликт с молоденьким штурманом. Смотрел на него с восторгом. Остроумен, весел, добр, образован, яхтсмен, лыжник, и ко всем этим достоинствам недавний петроградский гимназист заслужил орден Красного Знамени за ледовую разведку мятежного форта под Кронштадтом. И вот на тебе: штурманок заносчив, у него диплом, у "вахначей", как он выражался, особенно у выдвиженцев из унтер-офицеров старого флота, службу знающих, провал в навигации и лоции. Так подучи их. Нет, он их просто не замечал. Те молча сносили, когда штурман, уставу вопреки, сам отдавал команду рулевым о перемене курса корабля. Кузнецов, когда такое случилось и с ним, не стерпел, дождался, когда рулевой выполнит команду, отозвал штурманка на крыло мостика и тихо, но внятно, не заботясь о деликатности, сказал: "Послушай, ты... На вахте стою я и отвечаю за движение корабля по уставу. Команды рулевому об изменении курса должен подавать я. Тебе ясно?.." – "Ладно, учтем", – ответил штурманок и то ли пожаловался, то ли просто доложил Несвицкому. Командир разобрался, что к чему. Буркнул: "Кузнецов прав, учтите". Учли оба, стали лучшими друзьями... Панцержанский, стоя ночью на мостике рядом, не лез с советами, не подсказывал маневр, дал возможность молодому командиру самостоятельно достичь удачи; тем дороже звучало его поощрение: "Браво, кэптен!" А флагман Орлов, знающий моряк, с заслугами, вмешивался во все, словно не понимал, что подавляет самостоятельность командиров... Требовательный, вспыльчивый, но удивительно чувствительный к людям Кожанов вот кто учил уважению к подчиненным. Кожанов не терпел вранья и хвастовства. Но как убедительно и не унижая человека сумел он однажды доказать легкомыслие расчетов "командира десантной высадки", считавшего себя победителем. Графически, мелком на классной доске в штабе Кожанов изобразил весь ход десанта и показал, что десантник не преуспел, а побежден, если противника считать сильным, а не дурачком, играющим в поддавки.