Текст книги "Дети капитана Гранина"

Автор книги: Владимир Рудный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Рудный Владимир
Дети капитана Гранина

Владимир Рудный

Дети капитана Гранина

Маленькая повесть

В тяжкий 1941 год, когда битва с фашистами шла уже под Москвой и Ленинград был зажат кольцом блокады, далеко на Балтике твердо стоял на Гангуте героический гарнизон. Матросы, воины и романтики, нашли где-то большой ключ от крепостных ворот и повесили его на сосне над скалой, возле боевого поста. Так и было: ключ от входа в Финский залив был в руках гангутцев и они не пропустили фашистскую эскадру к Ленинграду.

Эта маленькая повесть "Дети капитана Гранина" написана автором на основе его романа "Гангутцы", посвященного славной балтийской эпопее.

Cтаи птиц в поисках гнездовья кружили над куполом кронштадтского собора. Звонко лопался в гавани апрельский лед. Ночью ветер нес с моря грохот рушились, сталкиваясь, торосы. Ветер гнал лед в гавань, там маячили черные ледокольные буксиры. Они пробивали во льдах весенние тропы, радужно сверкающие мазутом. За тропами с кораблей и причалов следили сотни глаз. Весна. В море, в дальнее плавание!

У причалов грузились первые транспорты, уходящие в устье Финского залива к полуострову Ханко, известному со времен Петра как Гангут. Скрытые брезентом стояли на палубах посыльные катера. Краны переносили с берега мощные дальнобойные орудия.

На Большой кронштадтский рейд вышел широкогрудый "Ермак". Ему вести сквозь льды караван. Транспорты строились за ледоколом строгой кильватерной колонной – каравану угрожали мины.

Замыкающим шел буксир "КП-12", что значило: "Кронштадтский порт N 12". Буксир нещадно дымил, на транспортах зло шутили: "Эй вы, мореходы, за дым получаете – с тонны или с кубометра?"

Команда буксира была вольнонаемной. Помимо капитана, боцмана, рулевых, кочегаров, в нее недавно попал и юнга.

В середине марта сорокового года рулевой буксира Василий Иванович Шустров возвращался по льду залива на розвальнях из Ораниенбаума в Кронштадт. В пути подсел паренек, рослый, лет шестнадцати, в коричневом тулупчике и черной ушанке, нахлобученной по самую переносицу.

– Намаялся, пешеход, – пробурчал в обледеневшие усы Шустров и потеснился. Он отметил туго набитый заплечный мешок паренька и подумал: "К отцу небось с гостинцами".

Своих детей у Шустрова не было.

У контрольно-пропускного пункта, куда в навигацию приходили рейсовые катера, ждали грузовики, сани, пассажиры соскакивали на лед и шли к берегу, доставая кто паспорт с кронштадтской пропиской, кто воинский документ, кто пропуск в пограничную зону.

Паренек оказался впереди Шустрова, он предъявил единственный документ табель ученика восьмого класса ленинградской школы Алексея Горденко. В табеле лежали старенькая фотография моряка, лента от бескозырки с надписью "Сильный" и клок газеты с заметкой, обведенной красным карандашом.

Пограничник повертел необычные документы, прочел вслух заголовок заметки:

– "Подвиг Константина Горденко – мичмана с эсминца "Сильный", – и спросил насмешливо: – И куда же вы следуете?

– В кронштадтский экипаж. На действующий флот.

– На действующий? Чудак человек. Война же кончилась.

– Как кончилась? – Алеша настолько огорчился, что все вокруг рассмеялись.

– Так и кончилась. Сегодня в двенадцать ноль-ноль. А ты – школу бросил и на войну опоздал. Как тебя мать отпустила?

– Мать на Украине, у деда. Я у тетки живу.

– Вот и вернем к тетке. К отцу, что ли, идешь?

– Нет у меня отца. В десанте погиб.

– Пройди туда, – показал пограничник. – Освобожусь, займемся.

Алеша побрел в караулку, а Шустров, показав удостоверение, медленно зашагал к воротам порта.

Что-то сдерживало старого матроса, что-то тревожило. Помнил он тот десант. Помнил штормовую ночь в декабре, когда пограничные катера и его "КП-12" доставляли матросов "Сильного" в тыл врага, помнил стынувшее море, удары ледяного сала в корпус, наледь на палубе – на руле раньше других чувствуешь, как грузнет, становится непослушным судно, сколь опасно это для людей, идущих под огонь. Не он ли высаживал отца мальчугана?

Шустров вернулся на КПП и вскоре повел Алешу к воротам порта.

Шутка ли, такая быстрая перемена в судьбе. Полушубок скрывал, какие у Шустрова на кителе нашивки. Но Алеша не сомневался, что перед ним военный моряк, притом командир, не зря же с ним так посчитался пограничник: то грозил вернуть Алешу к тетке, то сразу отпустил с Шустровым на корабль. На какой только корабль? На эсминец или сторожевик? Алеша отлично различал классы и типы кораблей и меньше чем об эсминце не помышлял. Шустров отмалчивался, как и должно военному человеку. Алеша допытывался и так и этак. Когда он спросил, какое имя носит корабль, которым командует Шустров, тот не стерпел.

– "КП-12",-ответил он таинственно.

– Шифр! – понимающе произнес Алеша. – А класс какой?

– Дотошный же ты парень! – рассмеялся Шустров. – Класс – самый что ни на есть пролетарский.

Шустров понимал, какой удар ждет парня, когда они придут на его пролетарский буксир. Он и сам не радовался, когда после двадцати лет военной службы нанялся рулевым на это расплющенное судно с буксирными дугами над кормой. Мало радости то и дело видеть, как старательно от тебя защищают кранцами чистенький борт и с какой опаской подпускают под корму линкора, когда надо его развернуть; тащи его, выводи из тесной гавани на рейд, а вывел уматывай с фарватера к своей стоянке плавучих средств. И словцо же пустили "плавсредства", взвоет парень, когда услышит.

Алеша, конечно, расстроился, когда Шустров привел его к буксиру. Вид неказистого, вмерзшего в лед судна ошарашил его:

– Так это же шаланда!..

– Могут и на шаланду не взять, – буркнул Шустров у сходни.

Капитаном оказался ленивый на вид дядька, толстый, неповоротливый, таким выглядел и буксир. Он равнодушно глянул на юнца, спросил, почему без паспорта, раз стукнуло шестнадцать, паспорт надо оформить, а на буксир взять можно. Только жалованья не будет; юнга по штату не положен. Захочет команда кормить и обучать его – пусть живет. Раз отца нет и мать уехала, пусть остается.

Шустров поговорил с командой, и Алешу взяли на общий кошт. Рулевой Шустров так и остался для него главным на "КП-12".

Месяц этот до весны Алеша даром хлеба не ел. Окапывал лед, скреб корпус, красил, скоблил палубу добела, медяшки драил, поспевал и в машину, и в рубку к штурвалу, отполированному за годы руками рулевых так, словно колесо покрыли лаком, – дел хватало от подъема до отбоя. А засыпая, мучился: оставят ли в команде, когда растает лед? Если бы буксир оставили в Кронштадте – таскать баржи с мазутом, подавать на форты харч и боезапас, помогать маневру кораблей, – могли б и оставить. А сейчас команда сама сомневалась, кого возьмут, кого спишут. Команда уже знала: буксир назначен в штат плавсредств новой военно-морской базы. Заграничная база, двести сорок миль западнее Кронштадта, опора минно-артиллерийской защиты входа в Финский залив. Могут и не взять. Но Алеше повезло: в плавание шла вся команда.

И вот буксир, загруженный бочками, ящиками, всем, что не попало на другие суда, шел концевым. Пассажиры на нем собрались кто откуда: догоняющие часть артиллеристы, матросы, только что назначенные из экипажа, бойцы железнодорожного батальона, срочно посланные на Гангут.

Караван шел малым ходом, но буксир едва за ним поспевал. Льды, сходясь позади ледокола, мешали даже большим судам. "Ермак" возвращался и могучим стальным корпусом разбивал затор. Обломки льдин царапали борта. Транспортам они не помеха, но буксиру страшны. Шустров маневрировал, избегая ударов.

Солдат с непривычки укачивало. По одному они вылезали наверх, на ветерок, тоскливо склоняли голову за борт.

– Что, хлопцы, приуныли? – Из кормового кубрика вынырнул бойкий матросик, тоже пассажир; для него, похоже, палуба была наилучшим местом на свете. – Не нравится корабель? Зря! Знаменитый корсар – гроза Балтики!..

Он стоял перед солдатами твердо, широко ставя короткие ноги, даже не шелохнулся, когда буксир зарылся в волну и лег на борт.

– Качает, – кисло произнес солдатик, морща белесые, едва заметные на бледном лице брови. – Баллов на шесть задает...

– Баллов на шесть?! Да на море полный штиль. Понимаешь?

– Понимаю, – кивнул белесый. – Я укачался, а травишь ты.

– Не теряешься, – миролюбиво одобрил матрос. – Давай знакомиться. Тебя как звать?

– Камолов Василий. Сын собственных родителей. А тебя?

– Богданов Александр. Меньшой.

– А есть еще большой? – рассмеялся белесый солдатик.

– А как же! Неужто все Богдановы малого водоизмещения...

Смех, что огонек в лесу, – в корму потянулись пассажиры,

– Иди, Алеша, к хлопцам, повеселись, – сказал Шустров юнге, не отходившему от него ни на шаг.

Алеша мигом очутился возле матросика малого водоизмещения, все уже звали его попросту Богданычем.

Богданыч шутил, смешил непривычных к морю вояк, а белесый солдатик настолько ожил, что затянул даже песню. Пели разное – и про "Катюшу", и "Ревела буря", и, конечно, про кочегара – слова Алеше знакомые, но одно дело слушать дома: "Увидел на миг ослепительный свет, упал, сердце больше не билось", а другое – в море, среди синих льдин и свинцово-тяжелых волн, где, возможно, покоится и мичман Горденко...

– Дробь! – прервал певцов Богданыч, словно угадав печаль юнги. – В лыжном отряде мы по-другому пели, – и затянул сиплым, простуженным тенорком: "Раскинулись ели широко, в снегу, как в халатах, стоят"...

– Отставить! – прервал белесый солдат безголосого запевалу. – Это пародия, а не песня.

– Не пародия, а песня отряда Гранина. – Богданыч привлек Алешу к себе. Ну что, юнга, слыхал про Гранина?

– Слыхал. Капитан с черной бородой.

– У-у-у, страшная бородища... – смешно показал Богданыч. – Длинная. Как у Черномора.

– И я про Гранина слыхал, – сказал белесый солдат. – Знаю, как набирал он в отряд таких, как ты, отчаянных.

– Как? – Богданыч опешил.

– А вот как. Вызвал его командующий и говорит: "С любого корабля выбирайте любого матроса, только чтобы отряд не посрамил чести Балтфлота". Пошел Гранин по кораблям. Походит, посмотрит– ему подают список личного состава: этот, говорят, лучший механик, этот – лучший сигнальщик, предлагают одних отличников. А Гранин нет: "Зачем забирать у вас отличников. Дайте, кого надо на исправление. Кто отбывает на гауптвахте?.. Этот в чем провинился? Лодырь? Отставить. А этот? С патрулем поспорил? А в службе как? Хорош? Давайте его сюда". И как начнет мылить, как начнет: "Дисциплину не соблюдаешь! Искупить хочешь? У меня патрулей нет: закон нарушил – трибунал. В бою струсил расстреляю. Понял? Иди, досиживай. А потом на фронт"...

– Глупости все это! – Богданыч в упор злющими глазами смотрел на белесого. – Гранин разгильдяев терпеть не может. И раскисляев, между прочим, подковырнул он белесого.

Все рассмеялись, но солдатик не сдавался:

– Ты, не спорю, про Гранина знаешь все. А где он сейчас?

– Ясно где: в береговой артиллерии. Он на фортах все прошел – от погребного до командира дивизиона. А лыжный отряд создал временно. Пока с белофиннами воевали. Понял, солдат?

– Понял, что ты проворонил: Гранин с нами идет. На "Волголесе", сразу за "Ермаком".

– Откуда знаешь? – всполошился Богданыч.

– Железнодорожники все знают. Кто пушки доставляет? Мы. Наши и грузили гранинские пушки...

Гранин действительно шел в голове каравана – с пушками, со всем дивизионом. На правом крыле мостика "Волголеса" он стоял рядом с начальником своего штаба Пивоваровым, верным спутником и по лыжным походам. Оба молодые, гладко выбритые, настроенные торжественно, даже празднично. Гранин, плотный, приземистый, весь заковался в кожу. Новая скрипучая кожанка с золотыми нашивками на рукавах – "две с половиной средних", кожаные брюки, болотные сапоги, все как у первопроходца и все не по форме. Только морская фуражка с золотой эмблемой такая же, как у строгого начштаба, но и ее Гранин сдвинул на затылок. Оба разглядывали в бинокль места, исхоженные на лыжах в пургу и мороз, а сейчас, среди взбулгаченных волн, если и узнаваемые, то только по маякам и сопкам взятых штурмом островов.

На "КП-12" не видели, конечно, ни "Волголес", ни его прославленных пассажиров. Льдины встречались реже, и караван шел ровно, понемногу отрываясь от концевого судна.

Шустрова это не тревожило. Он помнил эти широты с юности, с того года, когда революционный Балтфлот по приказу Ленина вырвался из ловушки, устроенной белыми в Гельсингфорсе. Шустрое знал и подходы к Эстонии, и фарватеры в финских шхерах. Добродушный толстый капитан предлагал его сменить, Шустров отмахивался: скоро сворачивать в шхеры, а там, в опасном для плавания районе, только ему и вести судно.

Алеша днями торчал возле Шустрова. Заглядывал и в лоцию, и в карту на цифирки глубин, на кружочки магнитных склонений, на цветные стрелы проложенных курсов, спрашивал про каждую полоску на горизонте, островок, маяк, плавучие огни и створные знаки, все надеясь, что Шустров сам скажет, куда же высаживали декабрьские десанты. Но те острова давно за кормой.

Караван дни и ночи шел на вест. Последнюю ночь Шустров разрешил юнге остаться в рубке. Алеша боялся прозевать выход к берегам Финляндии. Он заснул тут же, у ног Шустрова, тот прикрыл юнгу своим тулупом.

К Ханко подошли по чистой воде, но в густом тумане.

– Вставай, юнга, – Шустров разбудил Алешу, – Гангут!

Алеша вскочил. Солнце разогнало туман и поднялось высоко. Справа был близок скалистый берег, зеленый, весенний, изрезанный бухтами, заливчиками. Скал много, даже среди залива торчали горбатые валуны. Над скалами – мачтовые сосны, в расщелинах скрючились цепкие карликовые деревца.

Стая уток носилась над водой – заповедное царство птиц.

Вдали, на каменистой горе, над черепичными крышами, торчал острый шпиль кирхи и рядом – красная башня.

– Это маяк, Василий Иванович?

– Водокачка в городе. Маяк левее. В порту. А шпиль – их церковь. – Шустров помнил по лоции все ориентиры.

– Там и город есть? – Алеша считал, что Гангут необитаем.

– Город Ганге. И мыс Ганге-Удд. Потому Петр и назвал его Гангутом. Тут Финляндия кончается. Швеция напротив.

Буксир миновал узкости в шхерах, и впереди открылась гавань, ее изогнутый мол. На песчаном пляже голубели, как ульи, кабинки для купальщиков. У воды пляж опутала колючая проволока – это от недавней войны.

Караван остался на рейде, а буксир вошел в порт. Вышло, что его встречает весь малочисленный гарнизон, даже с оркестром из трех баянов саперной роты рота очищала порт, городок и железную дорогу от мин. Под музыку разгрузились, высадили пассажиров, и буксир занялся обычной работой. Он маячил между гаванью и рейдом, перевозя людей и помогая неповоротливым транспортам подойти к причалам. Алеша вглядывался в каждого пассажира с "Волголеса", но бородатого капитана не нашел, словно его выдумал тот белесый солдатик. Транспорты разгружались ночью – без музыки, при свете своих прожекторов. Алеша понял: разгружают секретно, чтобы не видели пушек в оптику с чужих островов или с материка.

"Майна!", "Вира!" – звучало во тьме.

Корабельные краны опускали на причал огромные пушки, это для защиты с моря, против чужих кораблей. Так начиналась будущая крепость в сотнях миль от родины. Ее сразу тут прозвали: Гибралтар Балтики! Алеша почувствовал себя участником важного дела. Он тоже покрикивал у трапов, как заправский матрос: "Помалу, помалу... шевелись!"

И вот всё разгрузили. Буксир вытянул судно за судном на рейд. Караван ушел на восток. Порт стал таким пустынным, что "КП-12" выглядел внушительно даже рядом с тральцами.

Тральщики работали круглые сутки. Подсекали тралами мины, подрывали их. Вдоль побережья всплывала оглушенная рыба. Алеша скидывал сапоги, морскую робу, справленную ему Шустровым, и бросался ведром выгребать салаку и окуней для камбуза.

Тральщики очистили воды Гангута от мин. Пришли крупные корабли, даже эсминцы, только "Сильного" среди них не было. В бухтах восточного берега устраивались подводные лодки и торпедные катера. Привезли для штаба катер "Ямб" с такой начищенной медной трубой, что Шустров поддразнивал Алешу: "Пошлю тебя, юнга, драить этот самовар". А из Таллинна своим ходом добрался морской водовоз с удивительным названием: "Водолей". Он ходил из бухты в бухту с запасом пресной воды.

"КП-12", переименованный в "ПХ-1" – "Порт Ханко No 1 ", доставлял на острова по фарватерам, даже лоцману не известным, пушки, мясо, хлеб, почту, цемент, пограничные столбы, всякую кладь. Стоило ему подойти к островку или к узкому перешейку, где проходила граница базы с Финляндией, матросы или солдаты кричали: "Наш кормилец идет!" Так и прозвали буксир "Кормильцем".

Команда "Кормильца" основала портовый флот. Нашла и сняла с мели брошенные финнами суда. Поставила их на ровный киль, подлатала, покрасила. Назначила матросов – когда пришлют людей с Большой земли! Даже капитанов выдвинула добродушный толстяк перешел на более солидный "ПХ-2", а Шустров стал капитаном "ПХ-1".

Шустров вводил у себя строгий порядок. Он выкинул за борт ситцевые занавески, пристроенные в капитанской каюте женой толстяка еще в Кронштадте, и заменил их приличными зелеными шторками. Вытравляя "ситцевый дух", он внушал Алеше, что всякая служба в военной базе – боевая служба, а военного флага судно не имеет по недоразумению.

"Кормилец" и верно нес службу боевую, даже секретную: всех пограничников и наблюдателей высаживал на посты в шхерах только ночью. Ox, как тянуло Алешу уйти за ними на островок! Но стоило ему замешкаться, Шустров сердился:

– Море не любит зевак, юнга. Революционный моряк знает порядок. Позор отстать от своего корабля!

Любил Шустров словечки времен своей революционной юности. И Алеша любил читать и слушать все про "Аврору", революционную Балтику и ее матросов. Потому, наверно, ему так нравился Василий Иванович.

Шустров учил Алешу стоять на руле, грести, плавать и, уж конечно, знать назубок флажный семафор. А когда буксир подходил к незнакомому острову, Алеша прыгал за борт, на скользкие камни, бежал, черпая сапогами воду, к берегу, ловил бросательный конец и помогал "Кормильцу" ошвартоваться. Месяцы такой жизни превратили его в ловкого и сильного юношу, знающего, что такое штормовая вахта, ночь без сна или внезапный выход в море. Плечи расправились, раздались – впору грузчику такие плечи. Каштановые вихры вызолотило солнце. Руки стали мускулистые, ссадины и мозоли, заработанные на веслах, зарубцевались. Заправский матрос, не зря Шустров сулил ему к семнадцати годам штатную должность.

Сулить посулил, а все боялся: уйдет с буксира Алеша. Стоило случайному командиру заговорить с юнгой, Шустров как конь на дыбки – отнимают названого сына!..

Летом Шустрову приказали доставить ночью легкую батарею из дивизиона Гранина на дикий островок против Утиного мыса – так назвали южное острие Гангута, где под гранитным утесом вечно сшибались волны двух заливов, Финского и Ботнического. Мористее на крутой скале стоял чужой маяк, глазастый, со стереотрубами, радиостанцией и слухачами. Пушки надо за ночь выгрузить, поставить "в секрет" и замаскировать.

С погашенными огнями, лавируя среди рифов, буксир малым ходом прошел к островку с тыла. А с фронта выскочили два пограничных "МО" – малые охотники. Да так взревели авиационными моторами – звуковая завеса, хоть из пушек пали!

С тыла вплотную к островку не подойдешь – камни. Нужен пушкам плот. Но где его взять, разве что домик, покинутый рыбаками, разобрать?.. Алеша мигом сообразил раздеться, проплыть оставшиеся метры и передать артиллеристам, чтоб ладили плот.

Пока домик разбирали, вязали плот и переправляли пушки, Алеша успел узнать, что островок полон змей, жизнь на нем робинзонова, а капитан Гранин напротив, на Утином мысу.

Там Алеша недавно побывал, но дальше дощечки с надписью "Не ходить! Стреляю без предупреждения!" не проник. Думал, чудеса в лесу – нажмешь кнопку, из-под земли пушки выскочат. А дощечку, оказывается, Гранин повесил, пугая пришлых охотников, чтоб не портили ему утиной охоты.

Словом, подружился Алеша с островитянами. Их лейтенант сказал ему на прощание:

– Давай, юнга, к нам, мы тут с тобой и змей разгоним, и комендором станешь!

– Он моряцкий сын, – отрезал Шустров. – На море ему и жить. Я его на рулевого выучу.

Но разве удержишь юнгу, если он после каждого схода на берег с захлебом рассказывает то про белесого солдатика, встреченного на вокзале, то про Богданыча – признал матрос юнгу, рассказал, как диверсанта на пляже поймали: голышом вылез и пробирался к тайнику с одеждой... А уж после ночи у дикого островка, когда пограничные "МО" пошумели и умчались в бухты Густавсверна, где скалы скрывают их от всех ветров и посторонних глаз, житья Шустрову не стало: когда же буксир пойдет туда?..

Не знал Алеша, что и Шустров ищет случая побывать на Густавсверне. Расспрашивая других, Шустров убедился, что отца Алеши высаживал не буксир, а катер "МО". Только какой из катеров? Когда высадке помешал плотный огонь и возникла заминка, мичман прыгнул в ледяное сало, подставил свою спину под трап, чтобы товарищи сошли на берег сухими, а сам упал, погиб от пули. Такой случай наверняка занесен в вахтенный журнал катера, и Шустров надеялся найти катер, попав на Густавсверн.

Вскоре к Утиному мысу забрел чужой буксир с двумя баржами и будто случайно застопорил ход на траверзе дикого островка с секретной батареей. Расчет верный: с островка должны были бы обстрелять или окликнуть. А островок молчал, предупредительный огонь открыли с Утиного. Чужой буксир бросил баржи и сбежал. Шустрову приказали оттащить эти баржи для досмотра к Густавсверну. Так Алеша попал в бухту Пограничную.

Пока пограничники досматривали задержанный груз, Шустров сошел на берег и пропал. Алеше тоже разрешили пройтись по деревянным мосткам, где стояли красавцы "МО", окрашенные шаровой краской. На носу каждого белели огромные цифры.

Его окликнул Шустров с борта "Двести тридцать девятого".

И вот Алеша – на палубе катера перед высоким чернобровым богатырем, пожалуй, покрепче отца, хотя отец мог одной рукой схватить Алешу и, как в цирке выжимают гирю, поднять его над головой. Богатырь этот с такой теплотой смотрел на юнгу глубокими карими глазами, что голова у Алеши закружилась; он что-то почуял, ему вдруг показалось, что лейтенант чем-то похож на его батю, хоть он и совсем не походил на мичмана Горденко ни ростом, ни лицом, но басистый голос, украинский говорок точно как у отца.

Лейтенант Терещенко Александр Иванович, командир катера "МО", подозвал матросов и сказал:

– Вот сын мичмана Горденко. Проводите его в кают-компанию.

В кают-компании Алешу усадили на узкий кожаный диван. Принесли "Исторический журнал". На одной из его страниц была короткая запись о десанте и о подвиге мичмана Горденко.

Его водили из кубрика в кубрик. Рулевой подарил тельняшку. Командир настоящий "гюйс", матросский воротник. А сигнальщик, который всю ночь десанта простоял рядом с отцом, провел Алешу с разрешения Терещенко на мостик, показал компасы, машинный телеграф и свое пестрое флажное хозяйство.

– Взять бы его к нам? – предложил командиру сигнальщик.

– Не так-то это просто, товарищ Саломатин. Надо разрешение командования. Тебе сколько, Алеша?

– Семнадцать, – Алеша прибавил несколько месяцев.

– А сколько классов окончил?

– Восемь. Без одной четверти. Я на матроса учусь. – Алеша оглянулся: ушел Шустров.-Капитан обещал зачислить осенью рулевым.

– "Рулевым"! Паршин, сколько вы окончили классов?

– Десять, товарищ командир!– ответил рулевой, который подарил Алеше тельняшку.

– А вы, Саломатин?

– Десятилетку, товарищ командир.

– Слыхал? Да еще год в учебном отряде. Саломатин у нас лучший сигнальщик. Профессор!

– По части компота, – тихо подсказал рулевой Паршин.

Терещенко только бровью повел, сказал Алеше:

– Хочешь командовать таким конем? – Командир похлопал по ручкам телеграфа, Алеша знал – одного движения командира достаточно, чтобы катер взял такой ход, какой и не снился команде "Кормильца". – Хочешь – учись. Осенью откроют школу, снова пойдешь в восьмой класс.

– Товарищ командир, неужели всей командой не поможем ему до осени в девятый сдать? – сказал Саломатин.

– Нечего было школу бросать, – отрезал Терещенко. – Завтра приходи на набережную. Знаешь, где германский обелиск?

– Знаю, товарищ лейтенант. Где львы. Против Дома флота.

– Точно. Будь там в девять ноль-ноль.

Утром Алеша отпросился у Шустрова на берег. У обелиска со львами Терещенко перевел ему высеченную в камне надпись: "Германские войска высадились в Ганге 3 апреля 1918 года и очистили эту землю от большевиков. Вечная благодарность".

– Это финские буржуи написали отцам нынешних фашистов, – сказал Терещенко. – А рабочих послали в тюрьмы и на виселицы.

– Почему же не свалят этот поганый камень?

– Нельзя, Алеша, – сказал Терещенко. – Мы арендаторы этой земли. На случай войны. Большой войны.

Алеша не спрашивал, куда его ведет Терещенко. "Если задумал вернуть в Ленинград – сбегу". Но куда сбежишь в арендованной базе, когда с трех сторон море, с четвертой – чужая страна. Весной Алеша сообщил однокласснику свой адрес, разумеется, номер военной почты. На письмо ответил весь класс: гордимся товарищем, который служит на форпосте родины. И тут же вопрос: есть ли на Гангуте школа?.. Может, Терещенко ведет в школу? А может, и к командованию, чтобы взять юнгой на "МО"?

А Терещенко, шагая рядом, рассказывал о боевой службе:

– Знаешь, юнга, другой раз встречаем мы их в море. Лезут нахально в наш квадрат. А флага не показывают. То немцы, то англичане, то шведы. Прижмешь: покажи флаг! Боцман этак вежливо наведет пулемет. Будто между прочим: проворачиваем механизмы... Те – флаг на мачту. Заблудились, говорят, извините, и – ауфвидерзеен, оревуар, гудбай... Зло берет. Бремя мирное. Козырнули Друг другу и разошлись бортами. Терпение пограничнику нужно. А камень этот – черт с ним! – Он искоса взглянул на Алешу и рассмеялся: – У тебя выдержка пограничника. Наверно, волю закаляешь?

– А я догадался, куда идем! – поняв лейтенанта, ответил Алеша. – Вон в тот двухэтажный дом...

Терещенко оставил его во дворе политотдела базы и вошел в дом, где решались не только военные дела, но и гражданские, поскольку другой власти в морской базе не было.

– Ну вот, юнга,– сказал Терещенко, выйдя наконец с Алешей на улицу. Бригадный комиссар объяснил: не то сейчас время, чтобы бродяжничать...

Он смолк внезапно, стал навытяжку вдоль тротуара, взял под козырек: мимо шли двое – девушка, сверстница Алеши, тонкая, быстрая, с косами, убранными под цветастый платочек, в синем, как у парашютистки, комбинезоне, и рядом худощавый капитан, морской летчик, с орденом Красного Знамени на кителе. Его лицо потрясло Алешу: не лицо, а маска, мертвенно-бледное, губы белые, нос словно наклеен, ни век, ни ресниц, ни волоска на спекшихся надбровьях, одни глаза, горячие, жгучие. Такие глаза и у девушки, они настороженно смотрели на Алешу из-под густых темных ресниц.

Когда девушка и летчик прошли, Терещенко сказал Алеше:

– Это Леонид Белоус. Командир эскадрильи "чаек". Видел Катю? Вылитый отец. Таким и он был до финской. Горел в бою. Все лицо из лоскутов. Спит, не закрывая глаз...

До порта шли молча. Прощаясь, Терещенко сказал:

– Катя Белоус пойдет в девятый. И ты пойдешь, если подтянешься. Бригадный обещал. А будущим летом возьму в море. Только старайся. Чтобы дорога в училище Фрунзе была тебе открыта...

С этой надеждой Алеша вернулся на свой буксир.

Но все сложилось по-другому.

В школе он проучился только год. Осенью, сдав за восьмой класс, Алеша поступил в девятый и переехал в интернат, устроенный для тех ребят, чьи родители жили далеко от школы, – в лесу у перешейка на северо-востоке, в Рыбачьей слободке на западном берегу, или на Утином. По субботам ребята разъезжались по домам, к понедельнику возвращались с уймой новостей. Чего только не узнавал Алеша от ребят, побывавших дома! И про Гранина, какой он веселый, расстроится – сядет возле штаба с гармошкой играть "Сама садик я садила", а по воскресеньям мчит спозаранку на мотоцикле к летчикам, Белоус учит Гранина летать... А тот оркестр из трех баянов, который встречал в гавани первый караван, это Думичева Сереги затея, лучшего сапера на границе, он до службы баяны настраивал, артист...

Одному Алеше некуда ехать в воскресенье. Его родной дом – "Кормилец", занесший его на Гангут, но и "Кормилец" не мог всегда ждать у причала девятиклассника Горденко.

Шустров все чаще отлучался в Таллин, буксируя суда для ремонта, а потом и сам остался с "Кормильцем" в Таллине до весны: надо же и этого трудягу привести в порядок.

Алеша искал на причалах знакомых. До Густавсверна далеко, Алеша возвращался ночевать в пустой интернат.

Не только для него, для всех в общежитии был праздник, когда приходили с "Двести тридцать девятого" рулевой Андрей Паршин и сигнальщик Саша Саломатин. Гостинцы, посылочки от командира, от мотористов ссыпались на стол. Начинался пир. Но вершиной праздника становились "были и небылицы сигнальщика Саломатина, профессора по компоту", как называл его Паршин. Добрый и словоохотливый, Саломатин усаживался на табурет, щурил глаза, зоркие, знатные на всю Балтику, и заводил: "Назначили нас в дозор в квадрат тридцать два..." Пауза внушала ребятам трепет и уважение к квадрату "тридцать два". Сигнальщик, выдержав паузу, продолжал: "А лейтенант Терещенко сами знаете, какой человек..."

Алеша ночами мечтал, воображая себя то сигнальщиком на мостике, то рулевым, то командиром катера... Катер в засаде... До чего ярко светит луна! Маневр – и катер в тени... Серебристая дорожка пересекает квадрат тридцать два. Мелькает таинственный силуэт... Алеша схватывает ночной бинокль. Он видит, нет – он обнаруживает неизвестную шхуну под парусом... Так и есть: под рыбачьими снастями бомбы, рация, потайные фонари. "Право на борт!" Алеша решительно врубает ручку телеграфа на "Полный". Рывок – и враг взят на абордаж. Прыжок с багром на палубу. Удар!..

Мечты! О них в классе знала только одна душа – Катя Белоус. Катя жила дома, в летном городке. Она приезжала рано, на мотоцикле, сама за рулем, отец позади на багажнике. Злясь на глазеющих ребят, она убегала, не прощаясь, в школу – отец провожал ее немигающим взглядом и уезжал. В декабре, перед каникулами, Катя звала Алешу пожить у них, она знала, что "Кормильца" в порту нет. Алеша отказался. Не от обиды ли?

Когда его принимали в комсомол, Катя строго осудила его бегство из дома и школы. На фронт, на смену отцу? Да, ее отец бежал из госпиталя на фронт, хотя бинты закрывали всю голову, кроме глаз. Но летчик бежал к своему делу. А Горденко?..