Текст книги "Долгое, долгое плавание"

Автор книги: Владимир Рудный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Стал ли после Шлиссельбурга осторожнее? Нет, не стал, хотя и уверял Ольгу Васильевну, что «благоразумен до уныния». Какое там благоразумие – Смольный тоже под прицелом. Даже все дворцы и музеи Ленинграда были нанесены на карту бомбежки как цель – я сам видел такую карту в фашистском журнале под наглым названием «Бомбен ауф Ленинград» и опубликовал ее в «Красной звезде» как иллюстрацию к своей корреспонденции…

В шестьдесят шестом году, 6 апреля, узнав, что я собираюсь в Ленинград, Иван Степанович позвонил мне и попросил об услуге, без которой он, прикованный к постели, не мог обойтись. Рассказанное им я записал дословно.

– В сорок первом году я был в Ленинграде заместителем Ворошилова, – как всегда неторопливо сказал Исаков. – Но об этом периоде ничего не написал до сих пор. Сейчас пытаюсь, лежа в постели, кое-что написать, в частности, один рассказ о бомбежке Смольного. Это такой случай, хотя и лично пережитый, что читатели без документального подтверждения могут и не поверить – свидетелей почти нет. Но есть бумага, древняя, историческая, ее бы найти и сфотографировать, тогда поверят всему. Я говорю о плане здания Смольного, хранящемся у коменданта. Он, правда, может проявить неожиданную бдительность и не показать этого плана, тогда можно и обойти коменданта – такой же план должен быть и у архитекторов или в Академии художеств.

Дело было то ли в июле, то ли в сентябре, скорее в сентябре, когда немцы стали зарываться в землю вокруг Ленинграда – рыть траншеи, окопы и блиндажи, переходя к осаде. Они совершали воздушные налеты – налет за налетом. Да, вы это помните. Но после вашего ухода на Гангут стали бомбить сильнее. Бомбили и Смольный. Мой кабинет был в Смольном, и туда ко мне пришел однажды в час воздушной тревоги Николай Николаевич Воронов, маршал артиллерии позже. Надо вам сказать, что я в убежище не ходил, хотя тогда у меня были обе ноги, – ногу, как вы знаете, я потерял только в сорок втором. Толки об этом возникли различные. Одни считали это бравадой. Другие – признаком фатализма. Третьи – безумной храбростью. На самом деле я, южанин, всегда с трудом переносил северный климат, хотя много лет плавал именно на Балтике. Легкие и дыхание давно были не в порядке, и я не выносил спертого воздуха убежищ. Потому и оставался в кабинете – почти в одиночестве во всем здании.

Так вот, Николай Николаевич Воронов зашел ко мне в момент, когда сирены уже возвестили сигнал тревоги и все убрались под землю. Воронов, облокотясь на подоконник, смотрел в пустынный двор Смольного, когда упала крупная бомба – то ли 500 килограммов, то ли тонна. Его отбросило воздушной волной ко мне на стол, и он столкнул и разбил лампу – мы потом долго над этим смеялись, потому что кроме воронки посреди пути к воротам слева, если смотреть из окна, никаких ощутимых последствий этой бомбежки не было. Не считая разбитой лампы. А бомбили именно Смольный, бомбили прицельно, – я всегда утверждал, что маскировать Смольный бессмысленно, он же построен на самой излучине реки и его место точно известно.

Да. Но после гибели лампы произошло нечто странное. Дом, весь дом, весь знаменитый Смольный, закачался как монолит – мы оба ясно это ощутили. И если мой гость мог отнести это на счет поразившей его воздушной волны, то я ошибиться в этом не мог. Дом раскачивался как монолит, ничего не трещало, не сыпалось, качка сходила на нет по затухающей и прекратилась.

Как только был дан отбой, я прошел по зданию, осмотрел его, вышел во двор – нигде не было никаких повреждений, трещин, осыпавшейся штукатурки, никаких следов сотрясения. Но дом же качался?! Я вызвал коменданта и приказал ему тщательно осмотреть здание. Он вскоре вернулся.

«Есть ли какие повреждения?» – спросил я коменданта. «Нет». – «Чем объяснить, что дом качался?» – «Не могу сказать. Яма с водой громадная». – «Ну, тогда тащите сюда план здания».

Комендант принес старинный план здания и фундамента в разрезе. Я развернул план и все понял. Фундамент стоял на ро́стверке. А ро́стверк – на тысячах свай, забитых в изгиб излучины реки. Вертикальный разрез выглядел так, словно под ростверком находились тысячи колонн, – вот почему Смольный ходил ходуном, когда сильная взрывная волна закачала его: бомба попала в зыбкое место и взорвалась на глубине. Укрепленная трясина.

Жданов и Ворошилов отнеслись к предположению скептически. Они были в убежище под семью метрами бетона и там ничего не заметили. Жданов приказал засыпать воронку и, кажется, даже распорядился устроить там клумбу. А мне потом было не до исследований – я занялся эвакуацией Кировского завода через Ладогу.

Теперь, – закончил Исаков этот устный рассказ-экспромт, – хотелось бы снова посмотреть на чертеж свайной подушки под Смольным. Для современных строителей, особенно на случай войны, эта история может быть поучительной, да и для историков она представляет интерес, не говоря уж о читателях…

В конце октября, когда фашисты выдохлись и перешли к осаде, Исакова отозвали в Ставку. Он летел из осажденного Ленинграда в осажденную Москву с полковником Преображенским, бомбившим Берлин: есть сила, если бомбим Берлин!.. Три чайки с убирающимися шасси прикрывали до Новой Ладоги от мессеров.

В Москве – фронтовая жизнь. Улицы в сугробах и баррикадах. Ольга Васильевна в Куйбышеве – учреждения эвакуированы. Остались штабы – ночью метрополитен отдан штабам. Ольга Васильевна надумала пойти работать на оборонный завод. Иван Степанович тотчас пишет резко и прямо: «Олька! Слушай – это наспех, но с раздумием. Брось затею с заводом, неверно…» Он считает, что каждому надо работать по специальности. «Мне понятно, что может увлечь, захватить и поглотить с головой работа, которую можно измерить нормами. Но работница от станка «со своим вiйском» и пайком научного работника Академии, жены замнаркома – звучит настолько фальшиво, что неясно, что вас побудило»…

Через месяц самолет перебрасывает его в Тбилиси, в помощь Закавказскому военному округу и Черноморскому флоту в разработке десанта в Керчь. Ему и карты в руки – знает театр наизусть с тех пор, когда воевал в Реввоенсовете за укрепление обороны баз и берега. Жизнь, увы, показала его правоту.

Но опять срочный вызов в Ставку: после Пирл-Харбора обострилась угроза на Тихом океане. Япония выжидала финала под Москвой – Москва выстояла, немцев погнали, но угроза Дальнему Востоку осталась. Ставке известно, что разгром американцев в Пирл-Харборе подтвердил давние оперативно-стратегические прогнозы Исакова. В третий раз он едет на Тихий океан. Верховный главнокомандующий сказал ему перед командировкой: «Вы уже немного повоевали, так поезжайте и посмотрите, чтобы нам не устроили Пирл-Харбора»… На Тихом помотался по морям и бухтам, поработал, как на действующем флоте. И снова – срочно в Ставку.

«Опять поезд. Опять Забайкалье, – пишет он с пути в Куйбышев. – Совершенно неожиданно. Но в то же время привычно. Как из Ч. М., как из Балтики. Жадного к жизни армянина опять судьба гонит в гущу событий. С некоторым сожалением недоделанной работы (а сделал много и неплохо), сейчас без всякого сожаления еду навстречу – в который раз. И доволен. В этой великой битве оставаться в стороне мучительно. Ленинградом до 24 октября откупиться нельзя. Сидение в Москве не удовлетворяет ум и мутит совесть. Не знаю, увижу ли тебя перед отъездом. Очевидно, в Москве буду 1/2 дня или день? Успею ли с тобой поговорить хоть по тлф?.. Одно знаю и радуюсь – только он мог меня назначить. Остается оправдать»…

На сложнейшем Юго-Западном направлении, где и Керчь, и Тамань, и Краснодар, и Армавир – в него заскочил, когда все уже ушли, – Новороссийск, где ползал с командиром базы Г. Н. Холостяковым по Адамовича балке под минометным огнем, Исаков, заместитель командующего Северо-Кавказским направлением С. М. Буденного и член Военного Совета, познал громадный размах оборонительных сражений против фашистской лавины, рвущейся к господству над тремя морями – Каспием, Черным и Азовским.

«Я – вроде летучего голландца. Мечусь из угла в угол – от прозы Лермонтова через Мурку, Чугаева, до изумительно прозрачной воды, где ты плавала с бывшим героем через плавни до Витькиной родины, – спутница его долголетних военных скитаний отлично поймет эту зашифрованную приметами географию. – Здоров, как никогда. Какой аллах бережет меня и от язвы, и от мора, и от ФАБ, и от ЗАБ, – в войну каждый, особенно дружинница ПВО, понимал, что речь тут о бомбах фугасных и зажигательных. – Делаю что могу. Тяжело, но морально я чувствую себя хорошо, т. к. никто не мешает, а Семен Михайлович помогает (как и я ему), и работаем исключительно дружно».

Когда пал героический Севастополь, пишет горькие строки о гибели ходившего туда на «Ташкенте» писателя Евгения Петрова, с которым познакомился зимой в Москве у Эренбурга. «Ко всем прочим горестям прибавилась еще одна. Евг. Петров напросился со мной – в последний краткий мой прилет в Москву. Я вообще с ним подружился. Взял с опаской, зная, что́ он стоит для всех. Был моим гостем. Ходил в море, попал в тяжелую переделку, погибал, спасся. Затем попал со мной в автоэксидент. Отделался царапиной. Написал замечательную вещь, попил «ОС», проговорил с Семеном Михайловичем до утра и, вылетев с материалами, еще не просушенными после купания в соленой воде, – погиб в разбившемся дугласе. Здесь много смертей, ко всему привыкаешь, но его смерть почему-то меня сильно расстроила. Он был полон энергии, планов и готовности вернуться к нам через пять дней. Мир потерял писателя, страна патриота, а я – начинавшуюся настоящую мужскую дружбу с замечательным человеком. Мечтал показать тебе и знал, что ты его полюбишь. …боюсь, что до тебя в искаженном виде дойдет история с автокрушением. Так никому не верь. Пассажиры отделались испугом, а у меня немного поцарапало рожу. Сейчас все зажило… Пишу потому, что любители сенсаций уже преувеличили…»

Но о немецких танках, прорвавшихся к Тереку и обстрелявших машину Исакова на пути из станицы Новокубанской, – ни звука: зачем тревожить, если такое может повториться в любой час.

Северо-Кавказское направление перестало существовать. Создан Закавказский фронт. В личное дело замнаркома Исакова идут подряд три адресованные ему документа: о его назначении заместителем командующего Закавказским фронтом и членом Военного совета, при этом его обязанность – координировать действия Черноморского флота и Каспийской флотилии с войсками фронта; о переводе морской группы в Тбилиси и об оперативном подчинении Черноморского флота командованию Закавказского фронта.

Советское Информбюро еще не упоминало ни Туапсе, ни Туапсинского направления, хотя немцы уже рвались через перевалы к морю. Но ежедневно – и не случайно – наряду со Сталинградом звучали: «Юго-восточнее Новороссийска» и «Район Моздока». Достаточно было взгляда на карту, чтобы оценить угрожающий смысл этого: натиск на Кавказ, прорыв к бакинской нефти, к Ирану и на берег Черного моря.

Мы знали, что сводки всегда отстают от действительности, коли наступает противник, и догоняют, а то, случалось, и опережают, коли наступают наши, – так уж заведено всюду на войне. Но в зоне действия этих сводок, которая недавно считалась глубочайшим тылом, и даже в ту пору – курортным тылом, там не только знали – ощущали истину. Над морем и берегом непрерывно – воздушные бои. В Гудауте из уст в уста передают о столкновении пастухов-горцев с экипажем подбитого юнкерса.

Старый мой знакомый полковник Бокучава, начальник сухумской милиции, высокий и худой, как тамада на набережной перед «Рицей» в ожидании редкого теперь застолья, доверительно сообщил, что милиция уходит на перевал для борьбы против фашистских егерей, штурмующих Сванетию, и он сам был в бою, чему свидетельство свеженький орден Красного Знамени на кителе. А по дорогам через Гагру – два встречных потока: туда, на Туапсе, – колонны студебеккеров с войсками, оттуда – раненые, большей частью пешком, они усеяли склоны прибрежных круч кроваво-бурыми марлевыми повязками. Война выхлестнула и на этот берег. И все знали: хоть и нет его в сводках, но оно уже существует – Туапсинское направление. Весь район Туапсе: город, причалы, склады, сараи у пирсов, в которых обитали экипажи катеров в ожидании приказа на выход в конвой, – всё круглосуточно под бомбежкой. Полоса бомбежки расползается, но туго – вдоль берега, и густеет в глубь материка – в горы, вдоль железной и шоссейной дорог – к перевалам, к Индюку, к Шаумяну, к Гойтху.

Там, в горах, на переднем крае, где решалась судьба Кавказа, был тяжело ранен адмирал Исаков – теперь там школа его имени и музей.

О ранении он писал мне лаконично позже – ни он, ни Ольга Васильевна не любили об этом вспоминать: «Ранен авиабомбой на перевале Гойтх, когда в октябре 1942 г. немцы его преодолели – уже катились к Туапсе. Комфронта Тюленев И. В. помчался сам затыкать прорыв. Я перебрасывал на тральщиках армянскую дивизию из Поти в Туапсе. Но видя остроту момента, что к перевалу брошена морпехота, что ведет огонь 180 м/м ж-дор. батарея ЧФ (ирония судьбы – она была «противодесантной», защищая Туапсе с моря), я счел невозможным остаться на берегу и помчался за комфронта. В момент налета Ю-87 (с сиренами) в ущелье, видя, что все не знают, что делать, стал укладывать начальство в кюветы и кусты. Замешкался и остался открытым – один. Один и пострадал – разможжением бедра. Кругом «отход»! Еле успели вывести на грузовике. На операционный стол попал через 2 суток, когда началась гангрена. Еле отходили. Живу во второй раз…»

Двое суток мотали с места на место, то в медсанбат, то в полевой госпиталь, то к дрезине, разбитой немцами, к счастью, до погрузки на нее раненого, то на другой дрезине до Туапсе – там встречал адмирала молоденький адъютант Коля Петров, казнящий себя за то, что подчинился и не поехал на Гойтх следом. Он проводил адмирала в Сочи. В госпитале раненого встретил дивизионный комиссар Кулаков, член Военного Совета флота. Еще ночью он вызвал из Батуми главного хирурга; тот долетел до Сухуми самолетом, пересел там на торпедный катер и к утру должен был быть на месте. Кулаков в нервном ожидании сидел в палате. Раненый, казалось, задремал.

«И вдруг в полной тишине слышу тихий, но внятный шепот: «Шыпыть, а нэ бэрэ, шыпыть, а нэ бэрэ…» – «Иван Степанович, что вы говорите?» Приоткрыв глаза, Исаков лукаво ответил: «Знаете, Николай Михайлович, это казаки так говорили после одной-двух бутылок, когда им вместо водки давали шампанское»».

Светало. Кулаков вышел на крыльцо, он вглядывался в пустынные подходы к Сочи с моря.

На пределе видимости вспыхнул белый бурун катера. В порт помчалась автомашина. Раненый уже был в операционной, когда появился главный хирург и решил его судьбу.

«Сохраните мне голову!»

Едва услышав эти слова, хирург бросился из операционной и доложил члену Военного совета, что единственный шанс спасти Исакову жизнь – немедленно ампутировать ногу. «Делайте!..»

Началась борьба за его жизнь, за его вторую жизнь. Каждый из бюллетеней, передаваемых правительству, начинался фразой: «Состояние тяжелое» и кончался: «Сознание ясное», хотя перед этим сообщалось о беспамятстве, периодическом бреде. Даже когда пульс исчез и внезапно упала сердечная деятельность, в конце бюллетеня следовало: «Сознание ясное». Молоденький адъютант записал все сказанное адмиралом, и в бреду, и при пробуждении, даже обрывки слов и фраз, – все об одном: как служить, как воевать без ноги…

И вот прилетела «Ок», с нею профессора Андреев, Джанелидзе, Мясников. В Ставку пошла депеша: «Состояние Исакова чрезвычайно тяжелое. Резкое ослабление сердечной деятельности. Пульс временами не прощупывается. Общая адинамия. Температура 37,2. Имеются явления газового сепсиса. Конечность ампутирована предельно высоко. Состояние раны удовлетворительное. Сознание сохранено. Исход для жизни решает количество запасных сил»…

Тогда и пришла в его адрес депеша Ставки, поднявшая его дух: «Мужайтесь…» Могла ли она помочь ему собрать остаток сил?

В. Вересаев, писатель и врач, вспомнив слова одного хирурга о силе страстного желания матерей и жен спасти безнадежных больных на пороге смерти, заметил, что иногда он начинает верить в прану йогов, в то, что люди способны избыток своей жизненной силы – праны – переливать в других людей. Он рассказал о двух сестрах милосердия в госпитале в первую мировую войну, – они были полны такой любви к людям и такого запаса жизненных сил, что на их дежурстве почти никто не умирал. Однажды Вересаев подошел к больному газовой гангреной после экзартикуляции тазобедренного сустава и сказал: «Через десять минут умрет. Покройте его». Уж достаточно был опытен. Но при больном была одна из упомянутых сестер. И он начал теплеть и ожил. Многое еще нам неизвестно в организме человека.

Строки Вересаева из «Записей для себя» Исаков прочел спустя восемь лет после ранения. Он отчеркнул их красным карандашом и вырезал – может быть, как ответ на вопрос, мучительный и для него.

И еще одна война

Она началась для него 4 октября 1942 года и продолжалась ровно четверть века. Часы, дни, месяцы, годы и десятилетия невыносимых страданий, преодоления мук и героического труда.

В «Хронике Великой Отечественной войны» Черноморского флота от 16 октября 1942 года записано: «В 0 ч. 35 м. базовый тральщик БТЩ-412 с тяжело раненным заместителем народного комиссара ВМФ адмиралом Исаковым на борту в охранении двух катеров вышел из Сочи и в 6.00 прибыл в Сухуми. Оттуда адмирал Исаков на специальном поезде выбыл в Тбилиси».

Его еще нельзя было перевозить – шли девятые сутки после ампутации. Но противник, очевидно, узнал, что в Сочи, в санатории Наркомзема, лежит раненый военачальник, – участились полеты разведчиков именно над этим районом. Следовало ожидать налета. Пришел приказ эвакуировать.

От причала в Сухумском порту до специального вагона раненого несли осторожно и за ним следовала пешая процессия – член Военного Совета и командиры. Впереди и позади вагона прицепили платформы с зенитками, поезд тронулся. «Остановите, остановите», – вскоре потребовал Исаков – так ему стало больно. Поезд остановили, дали передышку и снова поехали – так медленно, как позволял график военного времени, когда еще в разгаре была битва за Кавказ и за Сталинград. Но ему стало хуже. Тогда профессор Джанелидзе, бог флотской хирургии, приказал налить Исакову стакан коньяка. Он выпил, боли утихли. Поезд помчался в Тбилиси.

Три месяца продолжался сильнейший сепсис. Вечером температура подскакивала за сорок, утром падала ниже тридцати шести, изнурял проливной пот. Профессор Петров понимал: от этого человека не надо ничего скрывать, надо подготовить его к горькой правде. Иван Степанович сам читал приговор себе в глазах врачей. Они хотят, но не могут ему помочь. Но он должен жить, война еще только на переломе. Он знал все, что происходит на фронтах и флотах – Черноморском и Каспийском, за них считал себя в ответе. Ольга Васильевна с трудом сдерживала посетителей, умоляя не оставаться у него больше пяти минут – «тигра лютая» называл ее Коккинаки, получивший разрешение Ставки прилететь в Тбилиси и навестить дорогого человека. Они успели переговорить коротко, как на перекрестке фронтовых дорог: «Что у тебя?» – «Ой трудно… Но моряк не должен показывать»… И опять он собрал все силы и стал выздоравливать. «Ок» была рядом неотлучно, как и все четверть века последующей борьбы за жизнь…

Зимой Исаков, не покидая палаты, начал работать, и может быть, в этом было его спасение. А в мае сорок третьего года, отбросив изготовленный для него, но неудобный при такой ампутации протез, он вернулся на костылях в Москву. Он писал генералу Тюленеву осенью: «Сегодня исполнился год со дня моего ранения, когда я выпал из тележки. Конечно, я предпочел бы быть на двух ногах и работать с тобой или на другом фронте, но даже то, что я сейчас могу работать в Москве и как-то приносить пользу общему делу разгрома врага, – и то хорошо. Могло бы это кончиться небольшим памятником в Сочи или в Тбилиси. Поэтому я доволен и признателен тем, кто отодвинул немного устройство памятника, и хорошо понимаю, что кроме Петрова или Джанелидзе много обязан тебе… Первое время я очень тосковал без ответственной работы. Быть на положении почетного зама тяжело, а в военное время особенно. Но к моему удовлетворению, неожиданно получил назначение в правительственную комиссию (по совместительству), работа исключительно интересная и ответственная… Сейчас под моим водительством печатают (впервые) и будут выходить сборники по опыту войны (морские). Зная твой интерес к флоту, буду посылать тебе».

Снова один за другим в морских журналах и отдельными изданиями появляются его труды-исследования опыта второй мировой войны – «Авантюризм германской морской стратегии», «Рейд на Дьеп», а потом и «Военно-морской флот в Отечественной войне», выпущенный большими тиражами в Госполитиздате и в Военно-морском издательстве в 1944 и 1945 годах. Одновременно он поглощен капитальным трудом о «Приморских крепостях» – старая его тема подкреплена свежим опытом второй мировой войны.

Объем сделанного им в последние годы войны огромен. Научные труды по-прежнему сочетаются с разносторонней военной и государственной деятельностью. В сорок четвертом году ему присваивается высшее воинское звание – адмирал флота. Правительство вводит его в комиссию, готовящую условия капитуляции Германии, – победа близка.

Легенда сопутствовала ему на каждом шагу. Я еще служил во флоте, когда услышал трогательную историю про черноморского матроса, будто явившегося на роликовой тележке к адмиралу флота в Главный штаб. Там, под Туапсе, он был ранен в обе ноги, оперирован в том же госпитале, что и адмирал, за ними ухаживала одна и та же красавица сестра, грузинка, ставшая женой матроса; конечно же его пропустили в штаб без пропуска, и адмирал принял его, как друга. А когда вышел проводить, то все офицеры застывали «смирно» на широкой лестнице Главного штаба и отдавали честь двум ветеранам войны – адмиралу на костылях и матросу на роликовой тележке…

В этой легенде истиной было то, что к Исакову обращались многие инвалиды войны и соратники со времен революции, и никому не было отказа, особенно если человек в беде. Истина еще в том, что, помогая, он деликатно щадил самолюбие просителя. Я прочел немало писем, где, посылая деньги, он объяснял, что детей у него нет, думали усыновить ребенка, да беда не позволила, вот он и делится излишками с теми, кто ему необыкновенно дорог.

Ходила легенда, связанная с его отказом вторично занять пост начальника Главного морского штаба, – надо ездить на флоты, а у него только одна нога. Будто ему было сказано, что лучше с одной ногой и светлой головой, чем с двумя ногами, но без головы. Он действительно был на этой должности десять месяцев, работал по восемнадцать часов в сутки, пока в 1946 году его не свалила мучительная боль. Работать в кабинете и не бывать в море он не мог, он знал, чего требует жизнь от высшего штабиста, и не желал скидок. Еще до войны он щепетильно относился к совмещению должностей в Москве, в наркомате, с должностью начальника академии в Ленинграде. Фиктивности он не терпел. А после ранения и возвращения в строй он отказывался от таких льгот, которые, по его убеждению, противоречили интересам дела. В одном из рапортов он просил освободить его от большой должности, потому что право работать дома часть недели сковывает оперативную деятельность министерства и несовместимо с государственными задачами – не каждый, к сожалению, способен на открытое признание своей физической непригодности для иного поста.

Четверть века его второй жизни удивительно выявили его многосторонний дар. Но главное – в полную меру открылся талант его характера. Да, талант характера, вобравшего огромный запас жизненной энергии и ясных воззрений на мир и обязанности человека перед обществом за годы двух революций, четырех войн и последней, самой мучительной и долгой, но и самой радостной войны с самим собой, с недугами, с природой, кажется, не уступающей ему ни пяди пораженного организма. Воли, одной воли человеку мало в этой войне, если нет внутренней насыщенности убеждениями, знаниями, культурой и потенциальных способностей ума. Необходимость выбора стояла перед ним не раз, совесть, опыт, интуиция не раз подсказывали ему верный курс. Теперь, в зрелом возрасте и на взлете фортуны, решала выбор возможность самоотдачи.

Как честно и с максимальной самоотдачей использовать остаток жизни? Ради чего существовать? Что он, вопреки недугам, способен сделать в полную силу? Он член-корреспондент Академии наук СССР, увенчан лаврами, орденами, Золотой Звездой Героя, маршальской звездой, но не в его правилах занимать место, где другой, более сильный и свежий талант может дать больше. Он щедро советовал, отдавал накопленный опыт другим, не терпя скопидомства и собирательства, щедро одаривал редкими находками каждого, кто не праздно, но глубоко вникал в историю или подхватывал идею, им выношенную, но теперь для него непосильную.

Так он написал в соавторстве с офицером Леонидом Еремеевым книгу «Транспортная деятельность подводных лодок», задуманную, вопреки господствовавшим взглядам, еще до войны и, по его убеждению, остро необходимую в наше время. Так он передал другим завершение всемирно признанного «Морского атласа» – им задуманный, им организованный труд – и сильный коллектив, пущенный в славное плавание – до последнего тома. Так он заметил и поддержал таллинского инженера Корсунского, любителя истории кораблей, не только открывшего ему судьбу «Изяслава», погибшего в Локсе в сорок первом под именем «Карл Маркс», но и вовлекшего всех выживших изяславцев в благородную борьбу за очищение от наветов доброго имени приморских жителей Локсы, спасших из огня последний экипаж эсминца.

Так он раздавал людям – по выбору! – книги, реликвии, сюжеты, свои замыслы, ничуть не заботясь об авторстве и приоритете, больше озабоченный продолжением начатого или найденного, – он понимал ограниченность срока жизни.

К нему пришел однажды Михаил Ромм, человек темпераментного ума и честной души, для разговора о будущем фильме «Адмирал Ушаков». Иван Степанович был в штатском, на костылях. Постепенно, слушая Исакова, режиссер обо всем прочем забыл. Он видел ироничные и очень умные глаза, чуть-чуть грустные; если собеседник, рассказывая, становился серьезным, «то только для того, чтобы стать серьезным». Ирония, улыбка были в каждом его рассказе непременно. Об Ушакове, о Нельсоне, о короле Фердинанде, Вильяме Питте или о Гамильтоне Исаков рассказывал, как о личных знакомых. Он настолько все это знал, что у слушателя не возникало даже мысли, откуда он это знает.

Став консультантом картины, он написал для съемочной группы уникальное сочинение – «Морская служба XVIII века», описав все, что надо знать актерам и постановщикам: обязанности матроса на корабле того времени, обязанности командира, все, вплоть до походки, заряжения оружия. По его чертежам построили макет корабля XVIII века, верх водрузили на стальную баржу. Она болталась с высокими деревянными надстройками в одесском порту. Люди с волнением следили, как по крутому неудобному трапу поднимается на нее адмирал флота – на костылях. Режиссер позабыл, что у этого человека нет ноги, что ему ежедневно делают какие-то инъекции, что он мучительно болен и его жена временами спит около его кровати на полу, чтобы не оставлять его ни на секунду. И вот однажды в съемочной группе просматривали материал. В темноте зала Ромм не видел Исакова. Но когда внезапно зажегся свет, он увидел, что Исаков сидит пепельно-серый, с бесцветными губами и пот течет с его лба. Но едва тот почувствовал, что режиссер на него смотрит, он спросил: «Больше материала нет? Кажется, мы еще должны зайти к директору студии? Пойдемте».

В госпиталях – а Иван Степанович часто попадал в госпитали на повторные, но бесплодные операции – он не расставался с карандашом и бумагой. Утром ли, ночью ли, – а ночи были бессонные, хотя часто он притворялся спящим, чтобы избавиться от уколов или чтобы угодить экспериментаторам лечения электросном, – он записывал беспокоящие его мысли, адресуя их Ольге Васильевне, полвека он так ее любил, что никому не простил бы малейшей обиды, нанесенной ей.

23 мая 1954 года он записал: «Воскресенье, утро. Все-таки неисправим. Размечтался – сколько сделано во время отпуска, а сколько после. И это не патологическое. Потребность: без осуществления замыслов – неоправданно, ради чего все переносил? ради чего остался живой?.. Надо обязательно успеть сделать много полезного для народа, для государства… и тем самым для себя и тебя. Только надо вытравлять остатки тщеславия от своей полезности. Надо успеть помочь другим».

И вот он пришел к решению – писать рассказы. Чтобы принести наибольшую пользу молодым и флоту. Так он и объяснял в письмах, отвечая на вопросы друзей: почему он, человек такой большой и сложной биографии, к тому же искусно владеющий пером, не пишет мемуаров? Доктор технических наук, профессор И. Г. Ханович, известный специалист по кораблестроению, в воспоминаниях, опубликованных в «Вестнике архивов Армении», привел такие слова Исакова: «О мемуарах. Вы правы. Но у меня есть такие нарушения из-за культи и невромы, что рискую не получить причитающегося мне гонорара от издательства… В этих условиях браться за 2–3-летнюю работу – нецелесообразно. Заведомо идти на неоконченную повесть. Остаюсь при убеждении, что надо писать от частного. По кирпичику. А крупноблочное и секционное по возможности. И учтите – этих возможностей почти нет, так как в строю и в Академии наук».

Его литературные дебюты горячо поддержали Александр Твардовский и Константин Симонов. «Новый мир» ввел его в литературу, рассказы печатали все ежемесячники. Он писал мне однажды: «Научные начал писать в 1924 г. Новелетто и фацеции только с 1959 г… Рассказы читают, знаю по получаемым письмам (даже от отставного майора из Бугуруслана – «только теперь понял, что делал флот в В. О. войну»). Это – высшая награда».

Избранный им жанр писательского труда требовал частого обращения к архивам, в библиотеки, на это не было ни времени, ни сил. Его выручали Ольга Васильевна – она работала в Академии наук – и ее заместительница, большой друг их дома, Анна Павловна Епифанова, обе библиографы. Иван Степанович называл их «мои библио-графини».

В шестьдесят третьем году Иван Степанович был принят в Союз писателей. Выходили сборники его рассказов, его блестящие эссе о Евгении Петрове, литературные портреты заслуженных моряков, имена которых он считал своим долгом вернуть поколению. О «крупноблочном» он не забывал. В его черновых записях есть и планы автобиографии и даже предполагаемое заглавие: «Записки мичмана Исакова, скорректированные адмиралом флота Советского Союза Исаковым». В одном из писем, за два месяца до кончины, летом 1967 года, Иван Степанович перечислял рассказы, «брызги», «досуги старого адмирала» и биографические работы, готовые на восемьдесят, девяносто и девяносто пять процентов, и спрашивал совета у друзей, на чем сосредоточить сейчас внимание. Некоторые рукописи удалось найти и опубликовать, но многое еще надо найти.