Текст книги "Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы"

Автор книги: Владилен Орлов

 
Ехали казаки со службы домой.
На плечах погоны, на грудях – кресты.
– Здо-ро-во, папаша!
– Здо-ро-во, сынок!
– Как живем, папаша?
– Ничего, сынок! Живем, слава богу! —
Родитель сказал.
Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка – жалобно поет!
Раз поет, два поет…
 

Наступил серенький осенний день. Мы беседовали, гадали, куда везут. По обеим сторонам железнодорожного полотна тянулись бесконечные леса с широкой полосой вырубленных деревьев, наваленных в беспорядке по обеим сторонам дороги. Это немцы устроили, чтобы партизанам было трудно подобраться к рельсам и подорвать железнодорожное полотно. По моим прикидкам, мы ехали в направлении Бобруйска и к середине ночи должны были прибыть на место, если не будет остановок.

Действительно, наступила следующая ночь, и еще не рассвело, как мы прибыли на полустанок где-то недалеко от Мозыря и Калинковичей, дальше дороги не было. Стали спешно разгружаться при свете фар нескольких автомобилей. Погода была плохая, шел мелкий снег с дождем, но все радовались, так как погода нелетная, бомбежек не должно быть и можно спокойно разгрузиться. Оставив у груды вещей команду для погрузки на машины, которые еще только снимали с платформ, нас построили и направили к месту дислокации. Ночь, глухое ворчание фронта впереди. Временами там пробивается слабое мерцание зарева далекого пожара или сполохи разрывов. Стараемся идти по обочине, но то и дело попадаем в грязные лужи. Вот проходим деревню. Смутно обозначаются печи от сгоревших домов, развалины, изредка уцелевший дом или полдома. Ни одного огонька, все как вымерло. Идем долго, стало светать. Ворчание фронта усилилось. Приближаемся! Устали, вещмешок с нехитрым скарбом и карабин за спиной стали как будто тяжелее. Скорее бы дойти или хотя бы привал. «Подтянись, – кричит старшина, – не отставать, скоро дойдем». Появился сплошной лес, пошли лесной дорогой, и вскоре мы остановились. Через некоторое время прибыли машины, наш «Студебекер», кухня. Приказали разбить временный лагерь, и мы, немного передохнув, стали сооружать подобие шалашей и навесов.

Пребывание здесь помню смутно. Запомнились приход почтальона и караульная служба. Был серый день, падал редкий снежок, слышалось явственное ворчание фронта с редкими разрывами снарядов и едва различимыми пулеметными и автоматными очередями. Раздался громкий возглас «почта!». Весь взвод управления сгрудился в мелком ельничке, где почтальон высыпал из мешка на плащ-палатку груду писем и произнес, что еле нас нашел, совсем сбился с ног. Он брал один за другим знакомые треугольники, серые конвертики и выкрикивал фамилии. Вот и моя фамилия! Схватил и с жадностью прочел. Кажется, в этот раз мама сообщила, что они возвращаются в Москву и надо писать уже на наш арбатский адрес. Конечно, приветы от всей родни и пожелания беречь себя. Тут же пишу ответ, чтобы не беспокоились, пока здесь тихо и спокойно… Помню, что всю войну старался отправлять письма каждую неделю, редко 1 раз в 2 недели, чтобы не волновались! Писал, как правило, между боями или в периоды затишья, когда опасности уже позади, добавляя, что впереди отдых, даже если это было не так.

В караул меня, как и всех новичков, назначали часто. Запомнилась новогодняя ночь. Меня определили в смену с 10 вечера до 1 часа нового, 1944 года. Было, как всегда в последнее время, пасмурно, но без осадков. Я стоял на одном из постов, окружавших штаб полка и наш взвод управления. Невдалеке располагались дивизионы и другие подразделения полка, так что было не очень напряженно стоять, вряд ли кто-то незаметно подкрадется. Тем не менее я, как обычно, примостился между двух елок так, чтобы меня было не видно, а окружение хорошо просматривалось. Правда, в темноте это окружение составляло 5–10 метров, и я надеялся только на слух, прислушиваясь к каждому шороху. С разных сторон раздавался приглушенный шум вечернего лагеря, который постепенно утихал. Но вот раздался хор голосов, затем громкие возгласы «С Новым годом!», кто-то запускал осветительные ракеты, и я, с какой-то грустью, вспомнил такой далекий, последний Новый год до войны. В расположении наших воинских частей еще некоторое время продолжался шум и раздавались голоса. Ведь всем, кроме караула, выдали по стопке спирта. Потом все стихло, только на короткое время усилилась далекая стрельба на передовой, там тоже отметили Новый год. На душе было тревожно, ведь завтра-послезавтра на передовую, как там все сложится. Вскоре пришла смена, и я отправился спать на свою лежанку из хорошей кучи лапника.

В один из первых дней нового года на рассвете объявили тревогу. Погрузка на машину, недолгий путь по лесной дороге, мимо выдвигающейся к передовой пехоты. Остановка на одной из лесных развилок. Наша задача – оборудовать штаб полка. Роем довольно большую землянку, точнее, яму под блиндаж. Копать здесь легко, песок и земля не промерзли. А мимо все идет и идет пехота. Повозка за повозкой, реже машины: штабные, с пушками, с каким-то скарбом. Но главное, бесконечная лента пехоты, то реже, то гуще. Идут молча усталые, видно долго шли, тащат ПТРы, пулеметы, ноги заплетаются, большинство совсем мальчишки. Лица усталые и какие-то безразличные. Изредка команда или окрик. Кажется, что некоторые вот-вот упадут под тяжестью в неглубокий снег. Значит, вот-вот начнется наступление. Погода полуслякотная, пасмурно, небольшой снег, иногда мокрый, иногда капает, где-то около нуля. Ноги в моих подшитых валенках промокают, хотя стараюсь не наступать в лужи и ходить по листве и траве, раз или два в день сушить у костра.

Только вырыли приличную яму под землянку штаба – команда «отбой». Уходим ближе к передовой, в чащу леса (грузимся на штабной грузовик – трехосный «Студебекер» – и уезжаем на новое место). Близится полдень. Штаб располагается в осиновом мелколесье. Разгружаемся. Вновь копаем на маленьких лесных полянках, стараясь не трогать деревьев, образующих крону, чтобы сверху ничего не просматривалось с самолетов. (Сколько еще буду копать и копать! Бросать недокопанное и опять копать.) Копнули всего на 2–3 штыка, и проступает вода. Землянки штаба полка не получаются. Делаем просто обвалованную яму-площадку. Одна, вторая, третья… Щель (неглубокий ровик) для себя на случай обстрела. Устал. Ощущение своей ничтожности, ненужности, какого-то одиночества. Тоскливо, не с кем слово молвить. Где-то близко (так мне кажется) грохает снаряд (первый в моей жизни!), отчетливо слышны дальние, пока редкие, минометные разрывы, автоматы и пулеметы, наши и немецкие (подсказали и быстро научился различать). Ямы кое-как оборудуются, застилаются лапником, тянется связь в штаб бригады и в другую сторону, на НП (наблюдательный пункт) полка, а из дивизионов тянут связь к нам, в штаб полка. Строгий и очень важный порядок. Только заняли позицию, еще не разгрузились, а тут же связист или двое берут 1, чаще 2 катушки каждый, тянут линию («нитку») в вышестоящий штаб и от своего штаба к наблюдательному пункту. Погода по-прежнему хмурая, под стать настроению, изредка чуть сыплет снежок.

Связисты пристраиваются на пеньках, колодах. Слышны первые звонки и проверки линии: «Пятый, пятый! Как слышишь? Прием…» Недалеко от штаба по лесной дороге перемещаются, рычат машины, в основном американские «Студебекеры» («студера»), повозки, еще что-то. «Обед!» – крикнул старшина. Набросил свой вещмешок на одно плечо, карабин на другое (все ношу с собой, пока нет землянки или какого-то обжитого места) и побрел со всеми по лесу к кухне. Недалеко. Вот и походная кухня – котел на колесах. Вытаскиваю свой круглый котелок, обтираю тряпкой, в которой завернута ложка. Полтора-два половника пшенного супа с редкими, кусочками тушенки. В этот раз хорошо, достался густой суп. Сел на пенек, вытащил пайку черного хлеба, отломил примерно половину, остальное завернул обратно в тряпицу, спрятал на ужин. На второе «вечная» ячневая каша («шрапнель») с тушенкой или салом и затем «чай», какая-то подкрашенная жидкость. Налил чай в слегка ободранную домашнюю кружку (хорошо, что не алюминиевая, не горячо!). Отсыпал из узелка на остатки хлеба сахарного песку (рафинад давали редко), выпил чай и закончил обед. Промыл в ручейке котелок, ложку и кружку и убрал все обратно в вещмешок.

Вернулся к штабу. Назначили в караул. Отдежурил положенные 2 или 3 часа на посту. Отдохнул и на ужин. Опять каша с тушенкой и кипяток с сахаром.

Наступает ночь перед наступлением. Снег вроде прекратился, так, изредка идет. Наломал побольше лапника, постелил в ровик, завернулся в шинель, рюкзак под голову, карабин «в обнимку», тревожно заснул. Не прошло и 1–2 часов, как разбудили на пост. Через 2 часа смена. Опять поспал, опять пост. Стою. Ощущение одиночества, заброшенности, ненужности не отпускает. Нет друга или хотя бы близкого товарища. Не с кем поделиться, поговорить, когда сменишься. Кругом много народу, но все какие-то чужие, смотрят сквозь тебя, заняты своими заботами, имею своих друзей или это только кажется? До тебя нет дела. Только приказы старшины. На пост, с поста, наряд на кухню, чистить картошку. Вот принесли хлеб, старшина с помощником разрезал на пайки (помнится, на 1–2 дня) и стал раздавать, отмечая в своей тетрадке. Впрочем, скоро будет светать и придет смена поста.

Только стало светать (в 7 или 8 утра), как началось! Артподготовка минут 30–40 (сначала «катюши», а потом минометы, пушки, «андрюши» – это тяжелые ракетные установки, запускаемые прямо с земли). Затем стихло и стали слышны пулеметы, автоматные очереди. Немцы отвечают небольшими налетами. Вот раздался скрип – скрежет и прогрохотало множество тяжелых разрывов. Это 6-ствольный немецкий миномет. До нас не долетает ничего. Только пару-тройку раз просвистело и где-то в стороне послышались разрывы. По телефонным донесениям, отрывочным словам видно, что идет наступление, но не очень бойко. Команда на завтрак. Взял из вещмешка котелок, кружку, ложку и пошел, как вчера, за всеми на кухню. Затем опять на пост, отдых, чистка карабина, снова пост, обед, отдых. Написал первое короткое письмо с передовой, чтобы не волновались, отнес почтальону. К ночи стрельба стихла, но мы никуда не двигаемся, хотя, говорят, пехота заняла немецкие траншеи и пошла дальше. Но недалеко. Что-то мешает. Ночью 2 раза стоял на посту. Прохаживаюсь недалеко от дежурного телефониста. Чуть-чуть похолодало, хотя по-прежнему пасмурно. Хочется спать. Сменившись под утро, наломал еще лапника и подбросил в ровик на лежанку, вещмешок под голову, карабин под бок и заснул как убитый.

Кто-то трясет, будит. «Вставай и с вещами к старшине, быстро!» Уже утро. Тихо. В чем дело? Умылся, точнее, обтерся снежком, вещмешок и карабин на плечи и к старшине. Он говорит: «Собрался? Направляешься в 6-ю батарею на пополнение, там погиб разведчик (Анацкий), я тебя сам сдам, завтракать будешь там».

Вот и новый поворот в моей судьбе. Ближе к передовой, опаснее, но говорят, в батарее лучше, человечнее, ведь там рискуют жизнью каждый день, это не штаб. Немножко тревожно, но здесь такое одиночество!

Вскоре в сопровождении старшины пошел в расположение батареи. Слегка подморозило, небо временами прояснялось и появлялось солнышко. Вышли из леса мимо замаскированных «катюш» (впервые увидел так близко), свернули налево и пошли по тропе вдоль опушки. Идем спокойно, никакой стрельбы не слышно (потесненные немцы сами отступили, оставив Мозырь и Калинковичи). Старшина делится слухом, вскоре подтвердившимся, о применении немцами газов при отступлении от Калинковичей, что позволило им оторваться от наших войск. Кажется, это был единственный случай использования газов немцами, что они усиленно отрицали. Отрицали, т. к. были предупреждены, что в ответ получат по полной программе, Германия – страна небольшая по сравнению с СССР, и придется им очень плохо.

Прошли мелколесьем и вышли на большую поляну. И тут открылась страшная картина, особенно для меня, впервые это увидевшего. Слева вдоль опушки в разных позах лежало больше сотни замерзших трупов наших солдатиков, уже раздетых. Среди этого ужаса хлопотала похоронная команда. Все погибшие, как один, в новеньком голубом белье. Это было пополнение в пехоту, только вчера прибывшее из тыла. Молоденькие, последнего призыва, еще не обстрелянные, погибшие, как сказал нам один пожилой солдат-похоронщик, по недосмотру командиров, выведших команду пополнения сюда, на поляну, недалеко от передовой, вместо того чтобы быстро завести всех в окопы или хотя бы временно окопаться недалеко отсюда в лесочке. Головотяпство, преступное головотяпство! А сколько подобных случаев было до этого и потом! Вот их и накрыло минометным налетом, когда немцы стали отвечать во время нашей артподготовки. Кстати, похоронные команды комплектовались обычно из «нестроевиков», «ограниченно годных к воинской службе в военное время», т. е. стариков, больных и раненых, но ходячих. Они раздевали убитых, сдавали вещи «для повторного использования» вместе с документами убитых.

Видавший виды старшина сплюнул, покрыл матюком «начальство», и мы пошли дальше. Картина опушки с разбросанными в голубом белье трупами, частично уже замороженными, на пожухлой, рыжевато-зеленой прошлогодней траве поляны, местами припорошенной снегом, до сих пор стоит перед глазами. Так бы и запечатлел на холсте, но не дано. Шел и думал, как прав был тот «дядька» из призывной комиссии, который говорил мне: «Еще не раз меня вспомнишь, что уговорил тебя в артиллерию». Будь я в пехоте, вряд ли бы выжил. Юношей, еще совсем мальчишек призвали, как-то обучили, одели во все новенькое, привезли на фронт. А в результате такой бесславный, бессмысленный, глупый конец по недосмотру или некомпетенции начальства. А сколько погибло и покалечено в составах при бомбежках, не доезжая до фронта! Какая ужасная беспощадная мясорубка. Эти мысли не раз приходили мне в голову.

Наконец, мы пришли к небольшой группе блиндажей, расположенных среди редких кустов и представлявших здесь выкопанные в песчаном грунте ямы разного размера не глубже 1–1,5 м (дальше вода), покрытые легким накатом, сверху лапником, песком и опять лапником для маскировки. Недалеко, среди тех же редких кустов (для скрытности?), были огневые позиции батареи, четыре 76-миллиметровые пушки, которые долгое время являлись основным противотанковым оружием нашей армии. Я, правда, занятый своими мыслями, не заметил их тогда.

Из одного блиндажа вылез старший сержант – старшина 6-й батареи. Мой старшина представил меня старшине батареи: «Вот тебе пополнение», передал документы, обменялся несколькими фразами и ушел. Старшина широко улыбнулся, представился: «Пустовойт я, а тебя как величать, по имени или фамилией?» Расспросил о семье, откуда я, и сказал: «Будешь во взводе управления вычислителем у разведчиков, командир взвода младший лейтенант Комаров, командир твоего отделения Шалевич, они скоро вместе с комбатом Ершовым придут с НП на передовой». Сказав, что я уже поставлен на довольствие в батарее, он тут же предложил позавтракать на кухне и отдохнуть в землянке разведчиков до их прихода с НП. Сразу же я почувствовал какую-то доброжелательную, почти домашнюю обстановку, и хотя я только прибыл, уже свой, а не чужой, как в полку, и на душе стало легче, исчезла казенщина, что-то отлегло от сердца. Это настроение еще усилилось, когда вскоре появились шедшие с НП комбат Ершов, Комаров, мл. сержант Шалевич и другие разведчики и связисты. Меня представили, и все с интересом и как-то по-дружески стали знакомиться и расспрашивать, откуда я, как попал в армию, что умею, сколько классов окончил, о семье и тут же кратко рассказывали о себе. Особо дружески и подробно я побеседовал с моим командиром Абрамом Шалевичем из Одессы и разведчиком Сашей Хвощинским из г. Данилов Ярославской обл., которые стали до конца войны наиболее близкими друзьями, и еще одним разведчиком, другом Шалевича, отчаянным Сашей (по-настоящему его звали Рашидом) Гиянитуловым из Казани. Отмечу, что общались мы с начала и до конца войны по имени или фамилии, а не по уставу: товарищ сержант (или командир, ст. сержант и т. п.). К командирам-офицерам, старшине, незнакомым и малознакомым (вообще не близким) обращались уже по званию: товарищ лейтенант, товарищ сержант…

Вскоре наступил обед. Сходили на кухню за супом и традиционной кашей с кусочками тушенки, быстро поели, запили кипятком с какой-то заваркой и куском хлеба, и Шалевич скомандовал: «Пошли все спать, пока не тронулись с позиции». По дороге к землянке Шалевич разъяснил мои обязанности: дежурство на НП и на линии связи в качестве телефониста; работа разведчика-наблюдателя: наблюдение за противником в стереотрубу, обнаружение и «засечение» целей (правда, из-за близорукости мне могут не доверить). Возможна подготовка планшета для комбата. Это основная работа вычислителя: подготовка и нанесение на карту огневых позиций батареи, НП, реперов, засеченных целей противника, других объектов. Далее обязательный караул, наряды на кухню по указанию помощника командира взвода ст. сержанта Фисунова, доставка обеда на НП по указанию старшины, исполнение приказов командиров (куда пошлют) и, конечно, постоянное содержание карабина в чистоте. Тут же он рассказал про нелепую гибель Анацкого, которому я пришел на смену.

«Смелый, ловкий был, даже не верится, что „был“. Хороший товарищ, настоящий. Оборудовали НП. Вся группа (комбат Ершов, комвзвода Комаров, Шалевич с разведчиками Анацким, Хвощинским и связистами) расположилась на опушке, недалеко от первой траншеи. Светало все больше и больше, туман рассеивался. „Шалевич, назначь наблюдателя, пойдем поближе к окопам, вон к тем деревьям, пока совсем не рассвело“, – приказал комбат. Шалевич повернулся к разведчиками, рядом был Анацкий, и Шалевич его назначил. Комбат, Комаров и Анацкий осторожно, пригибаясь, подобрались к группе деревьев. Анацкий с биноклем осторожно, даже вкрадчиво, полез на дерево для наблюдения. Но, видать, его заметил снайпер, раздался выстрел, и Анацкий рухнул, ломая ветки, вниз. Тут же началась стрельба по этому месту, минометный налет. Комбат и Комаров сломя голову бросились бежать оттуда, то и дело припадая к земле, и вышли к остальной группе, тоже залегшей за кустами и деревьями. Анацкий лежал неподвижно. „Убит“, – сказал комбат (или Комаров). Тут начался хороший обстрел, все попрятались. Опять и опять минометный налет. „В общем, бросили мы нашего Анацкого“, – со вздохом сказал Шалевич. Потом, когда стихло, стали искать на том месте, но никого не нашли. Пропал, и все. Возможно, его, раненого или убитого, подобрали пехотинцы (санитары?). (Замечу, что позднее домой отправили стандартную похоронку.) Такие дела.

Еще одного связиста, Воронкова, ранило в руку пулей, но как-то странно, похоже, самострел, и его отправили в медсанроту. Пока замяли это дело. Он вообще трусоват, норовил всегда увильнуть с опасного места. А ведь бежал из дому добровольцем! В 16 лет! Отец у него вроде генерал. Понюхал слегка пороху, почувствовал тяжесть и опасность армейской жизни и захотел обратно, но не тут-то было, хотя и отцу писал…»

Поговорив, мы залезли в довольно просторную землянку, сплошь устланную толстым слоем свежей соломы. Перемещаться внутри можно было только «на карачках» или ползком на коленках, высота всего около одного или полутора метров. Растопили слегка печку (бочка с отверстием и кустарной трубой, свернутой из куска другой бочки), поставили сушить валенки и портянки, чуть поговорили о ситуации на нашем участке, о немецких газах, укутали ноги запасными портянками и соломой, стало тепло. Вещмешок под голову, карабин под бок и мгновенно уснули. Так началась и до конца войны продолжалась моя жизнь в 6-й батарее.

Спали недолго, около часа. Помкомвзвода Фисунов крикнул: «Подъем! (Ох уж эта команда!)! Быстро! Собираться! Поехали!» Вскочили, намотали подсохшие, еще теплые портянки, запасные бросили в мешок, натянули валенки, вытащили наружу печку и все остальное имущество. На дворе морозно, яркое солнце. Подъехал наш, взвода управления, все тот же американский «Студебекер». Погрузили вещи, потоптались у машин и по команде «По машинам!» забрались на борт. Выстроились в колонну. Наш «Студебекер» с комбатом впереди батареи, сзади четыре «Студебеккера» с пушками батареи. Стоим минут 10–20. По ярко-голубому небу бегут облачка. Морозит. Но вот двинулись и вскоре въехали в полностью разрушенную и сожженную деревню. Остановились. Здесь проходила передовая. То там, то здесь множество воронок на белом снегу и трупы наших солдатиков. Похоронные команды не спеша подбирают их и увозят на телегах. Немецких трупов не видно, наверно, забрали своих. Совсем рядом разбитая, вся в ранах кирпичная церквушка со сломанным, накренившимся крестом и немыслимо развороченной загородкой. Рядом уже замерзший труп офицера, вроде, по остаткам экипировки, старшего офицера не ниже майора. Точнее, полтрупа. Вся нижняя часть оторвана и бесследно исчезла, верхняя половина замерзла и как живая. Смотреть на все это тоскливо. Продолжаем стоять, что-то ждем. Спрыгнули размяться. Шалевич, глядя на мои видавшие виды валенки (БУ ведь) с подшитыми и вечно промокающими подошвами, предложил пойти и стянуть с одного из убитых добротные валенки, пока похоронщики «не чешутся». Я стал возражать: неудобно, с мертвого как-то боязно и как-то нехорошо. «Так это обычное дело», – возразил Шалевич. Его поддержали, хотя нашлись и сомневающиеся (плохая примета, не по-божески). Пока обсуждали, раздалась команда «По машинам!». Быстро вскарабкались на борт, заревели моторы, и мы тронулись. Я примостился на одном из ящиков с каким-то оборудованием или со снарядами, покрытым мешком или плащ-палаткой, и задремал, просыпаясь от толчков на ухабистой дороге.

Ехали несколько часов с длинными и короткими остановками, где еле успевали справить нужду. Одно время ехали очень долго, и приходилось, если приспичило, спускаться на ходу на лафет прицепленной пушки и, держась за борт, делать это дело. Слегка подмерзали пальцы ног. Запомнилась одна стоянка. Остановились в лесу у небольшой поляны, где-то в первой половине дня. Спрыгнули с машин размяться, справить нужду, потоптаться. Поляну обрамляли высокие пирамидальные ели. Под ногами мягко проминался почти не запорошенный снегом толстый слой мха. Все выглядело первозданным и каким-то умиротворенным, и наше присутствие казалось грубым вмешательством в природную тишину. Было ясное голубое небо с небольшими облачками и довольно морозно. У меня опять слегка промокли валенки и подмерзали пальцы. Как я поеду дальше? Опять менять портянки, но валенки-то влажные! Опытные солдаты разузнали, что простоим не меньше получаса, а то и больше. Развели огромный костер, у которого начали сушить портянки и валенки. Я тоже подобрал сучки и наломал веток, набросал кучку у костра, сел, стянул валенки и размотал портянки, вытянул голые ноги к костру, нацепил валенки и портянки на палки и протянул ближе к огню, но чтобы не подпалились! Все время боялся, что скомандуют на машины, а я не успею высушить. Солдаты и сержанты забавлялись всякими побасенками, почти сплошь по амурным похождениям, громко ржали, а мне все казалось плоско, грубо и неинтересно. Стоянка затянулась. Успел все высушить и натянуть теплые портянки и валенки, которые хорошо подсохли. Стало так приятно, даже настроение поднялось. Мелькнули воспоминания о доме в Чишмах и, конечно, о Москве, Арбате, школе. Так все далеко, что вроде не совсем реально. Но вот команда «По машинам!», и опять поехали.

Наконец приехали на отведенное нам место у очередной опушки. До передовой пара-другая километров, где-то там за лесом. Слышны отдаленные редкие минометные налеты, автоматные и пулеметные очереди. Это обычный фон передовой, тогда для меня еще новый. Стало опять облачно и хмуро, правда, потеплело.

Все спрыгнули с машин, и сразу, без передышки, по уже отработанной схеме (для меня впервые) закипела работа. Орудийные расчеты (огневики) стали оборудовать огневые позиции под орудия, а в нашем взводе управления тут же, немедленно стали готовить, вместе с другими, блиндажи на 5–6 человек: для нашего отделения разведчиков и вычислителей, для связистов, для комвзвода Комарова и комбата. Сбросили с машины катушки с проводами связи, стереотрубу, лопаты, двуручные пилы, топоры и другой инвентарь. Такой порядок повторялся в дальнейшем еще и еще много, много раз. Приезжали на новую позицию и немедленно копать, сначала индивидуальную щель от налетов, а если опасно или, оказалось, надолго, то строили блиндаж (обычно перед крупным наступлением, когда надо прорывать оборону). Неважно, 1–2 дня на позиции или дольше. Переехали и первым делом копать! Если хочешь не рисковать жизнью! Сколько перекопано, не сосчитать!

Выбрали место для блиндажей, и я вместе с Шалевичем и Хвощинским и еще кем-то из разведчиков стал копать «яму-ступеньку» под блиндаж, готовить накат из бревен, благо лес – рукой подать, заготавливать лапник. Кто-то принес преловатой соломы для лежанки. Копали быстро, на пределе сил, чтобы до темноты подготовить себе надежную лежанку-укрытие. Копалось легко, так как грунт был песчаный и промерз сверху всего на 2–5 см. Когда кто-то уставал, то бросал лопату, шел готовить накат из спиленных стволов и набирать лапник. Передохнув таким образом, начинал опять копать. Никто никого не подгонял. Обменивались короткими фразами. Хотелось есть, но кухня еще не раскочегарилась, хотя там споро готовили то ли обед, то ли ужин. Бревна для наката пилили из стволов с «запасом», на метр-два больше ширины землянки, чтобы она не осыпалась. Как только кончили яму, быстро накрыли ее накатом (заготовленными бревнами), забросали толстым слоем лапника и листвы и засыпали вырытым песком. Вот и готово помещение! Надолго ли? Установили внутри блиндажа, у выхода, бочку-печку, вывели наружу короткую трубу, стали протапливать помещение и застилать соломой лежанку. Распределили места на лежанке и побросали на нее свои нехитрые пожитки. Блиндаж готов. Пока никакой команды не поступало, и мы с наслаждением растянулись на своих местах.

Шалевич и Хвощинский во главе с комбатом Ершовым и командиром взвода Комаровым прервали работу задолго до ее завершения и ушли выбирать и оборудовать НП, устанавливать связь с пехотой (ротой, батальоном), которую будем поддерживать при наступлении. Следом связисты потянули нитку – проводную связь. Меня, как новичка, сначала не трогали, точнее, тотчас по разгрузке поручили готовить упомянутый блиндаж для разведчиков и вычислителей, где можно было бы отдохнуть и обогреться. Успел немного подремать, как крикнули на обед. Только поел, как помкомвзвода ст. сержант Фисунов подозвал меня и еще одного связиста, помнится, Иванова и сообщил, что маршрут до НП определился, туда уже протянули первую «нитку» связи, и меня с Ивановым отряжают дежурить на промежуточных телефонных пунктах, проложив попутно, где надо (обычно близ передовой), дублирующую нитку связи.

Уже темнело. Я и Иванов взвалили каждый на одно плечо по две связанные катушки, на другое плечо нацепили карабин и вещмешок и двинулись к передовой на НП по первой нитке провода, время от времени держа ее в руках, как своего рода поводок для слепого. Ну и тяжелы катушки с толстым проводом – «гупером», под 16 кг каждая! Не то что немецкие, легкие хлорвиниловые, за которыми гонялись все связисты, обшаривая окопы, брошенные немцами при отступлении. Это сейчас в быту, в магазинах сплошь хлорвиниловые провода и «гупер» днем с огнем не сыщешь. А тогда, да и долго после войны самым распространенным и надежным был «гупер» – многожильный медный провод в резиновой оболочке, покрытой матерчатой рубашкой, пропитанной смолой, в 2–3 раза тяжелей (и толще) немецкого провода.

Мы с Ивановым миновали поляну и углубились по просеке в лес. Немного пройдя, вышли, точнее, наткнулись на первый промежуток – неглубокую ямку около ели в гуще окружавших ее кустов, прилично замаскированную. Там, притаившись, сидел Головин, другой связист нашей батареи. Оба связиста, Иванов и Головин, подходили друг к другу, как два сапога – пара. Возраст одинаков, на год старше меня. Оба из деревни. Образование – 5–6 классов. Интересы почти одинаковые. Правда, Головин был похитрее. Он часто использовал свою глухоту, притворяясь, что не слышит, когда его назначали на неприятную работу. Авось не пошлют! Иногда это удавалось. Иванов был простоват, доверчив, безотказен. У него был тяжелый недуг – недержание мочи, – которого он очень стеснялся. На стоянках никто не хотел ложиться с ним рядом. Однако с Головиным они ладили, и их, как правило, отправляли на дежурство вместе.

Оставив Иванова сменщиком у Головина и с облегчением сбросив одну из катушек в качестве запасной, я, коротко попрощавшись, облегченный на одну катушку, пошел один по нитке провода дальше к «своему» второму промежутку. Стало совсем темно, просека еле просматривалась. Кругом ни души. Только все явственней и ближе слышна ночная жизнь передовой: редкие разрывы мин и автоматно-пулеметные очереди, да светлей и сильней непрерывные сполохи от немецких ракет на передовой. Сполохи помогали различать подобие тропы вдоль заросшей просеки. Небо темно, затянуто облаками, температура около 0 градусов, но осадков нет, так, иногда отдельные капли и снежинки. Я шел, стараясь обходить возникающие то там, то сям лужи, чтобы не промочить валенки, но все равно они постепенно пропитывались влагой и начала чувствоваться сырость в портянках. Удастся ли просушить на промежутке, думал я. Вскоре мысли переключились на другое. Вот я иду в глухом лесу, похрустывая под ногами сучками, и, задевая ветки кустов и деревьев, создаю пусть небольшой, но ясно различимый шум. Кругом ни души, ночь, я один, недалеко передовая. Отличная добыча для немецких разведчиков, ищущих языка. Схватить меня ничего не стоит, даже не успею пикнуть. Да и закричал бы, кто услышит! Дома я побаивался темноты и одиночной дороги ночью в городе! А тут, понимая всю беспомощность своего положения перед любой опасностью, мне не страшно. Одно желание – скорей дойти до места, сбросить эту проклятую катушку, посидеть, отдохнуть сколько-то. Все же я старался произвести меньше шума и больше прислушиваться, не из-за страха, а понимая, что так надо. Провод, который я время от времени держал в руках, наконец потерялся, но я уже не обращал внимания, а продолжал двигаться по просеке, считая, что он, этот провод, где-то рядом.