Текст книги "Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы"
Автор книги: Владилен Орлов
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
В Красной Армии
В мае всех юношей, учеников 9-го и 10-го классов нашей школы, допризывников 1925 года рождения, вызвали в военкомат и сообщили, что после окончания занятий всех призовут в армию и направят в училище связи готовить офицеров-связистов. Сначала нас направили на медицинскую комиссию, и тут неожиданно (шла война, и призывали всех здоровых, не имевших брони) я был признан негодным к воинской службе по зрению. Мне был выдан «белый» билет! Все! С армией покончено. Возникло ощущение ущербности по сравнению с другими. Возник вопрос: что делать дальше?
Было решено, что я экстерном сдам за 10-й класс и поступлю в ближайший институт. Стал усиленно заниматься и к середине июня, при поддержке преподавателей, которые отнеслись ко мне с пониманием, сдал все предметы за 9-й класс и частично за 10-й. В Уфе был авиационный техникум и, кажется, институт или филиал МАИ. Однако там, несмотря на острую нехватку абитуриентов, сразу сказали, что общежития нет. Возникла идея поступить хотя бы в МИМЭСХ (Московский институт механизации и электрификации сельского хозяйства), находившийся в эвакуации в Кзыл-Орде (Казахстан), где преподавал мой дядя и где я мог у него жить. Связались с Кзыл-Ордой, куда я отослал заявление о приеме, справки об окончании 9-го класса и несколько позже о сдаче 3 или 4 предметов за 10-й класс (русский, алгебру и геометрию). Однако вскоре обстановка резко изменилась. Началась тотальная мобилизация, по которой сокращалось много статей медицинских показаний, признававших негодными службу в армии по разным болезням. Негодные признавались ограниченно годными или даже вообще годными.
Вскоре действительно получаю повестку из военкомата. Меня направляют в Уфу на перекомиссию и после второго в этом году медицинского обследования признают уже абсолютно годным к несению воинской службы по 1-й (высшей!) категории, правда с припиской, «в очках». Однако в дальнейшем эта приписка не играла никакой роли. Очков у меня не было и достать их было практически невозможно, так что служил и воевал я без очков, что часто очень мешало. Итак, сначала признали вообще негодным к службе в армии, а теперь годным по 1-й категории! Теперь жди повестку о призыве в армию, только уже не в училище, как мои одноклассники, а скорее всего простым солдатом. В эти же дни пришло письмо с документами о зачислении меня на 1-й курс факультета электрификации МИМЭСХ и вызов, по которому я мог приобрести билет и ехать в институт. Но все теперь рухнуло: прощай, учеба!
Вскоре получил повестку о призыве: явиться утром к таким-то часам, иметь при себе документы, смену белья, ложку, кружку… Начались сборы. Я сделал обычную для того времени нехитрую, но просторную котомку, типа вещмешка. К нижним углам мешка из плотной материи привязал прочную, толстую, мягкую веревку, которую петлей завязывал на «горле» мешка. Мама испекла в русской печке несколько круглых караваев черного хлеба. Сложил в мешок эти караваи и другие продукты (сухари, баночку с маслом, баночку с медом, кусочек сырокопченой колбасы из московских остатков), белье, полотенце, портянки, бритву, мыло, зубной порошок с щеткой, тетрадку с парой химических карандашей и ручку с перьями для писем, книгу Фейербаха по диалектическая философии, которую привез из Москвы и не успел прочитать, самодельную записную книжку, или тетрадь, с адресами, иголку с белыми и черными нитками, намотанными на бумажку. Ух как пригодились эти нитки, которые в войну были страшным дефицитом. Получился увесистый мешок. Подготовил на шею мешочек для документов (комсомольский билет, повестка, пока еще «белый» воинский билет) и немного денег. Вот, кажется, и все.
В последний вечер устроили прощальный чай (помнится, бутерброды с кусочками мяса и еще чем-то). Поговорили немного и легли спать. Спал тревожно. Еще бы! Покидаю дом и ухожу на фронт, в неизвестность. Встал рано, помылся, оделся по-летнему, поел, и настал момент прощания. Ох уж этот момент! Я твердо сказал, чтобы меня не провожали до военкомата, так будет легче. Сразу, как определится место пребывания, напишу обо всем подробно. Последние напутствия. Слез не было, только тревожные глаза. Я надел вещмешок на плечи, обнял всех и быстро вышел. Оглянулся только при выходе за ворота ветлечебницы. Все стояли у крыльца и смотрели в мою сторону. Махнул прощально рукой и быстро, уже не оглядываясь, пошел к военкомату.
Весь призывной путь от военкомата до запасного полка, куда я прибыл в составе маршевой команды, оставил у меня удручающее впечатление. Последние остатки идиллического представления об армии, которые мы впитали в школе, улетучились.
В военкомат я пришел загодя, до назначенного времени, сдал документы. Военком сказал: подожди, сейчас соберем команду, старшим будет сержант, он довезет вас до призывного пункта в Уфе и там сдаст, надо успеть к поезду.
Команда подобралась небольшая, несколько человек. Я, мой одногодок крепкий, коренастый, но пугливый крестьянский парень Степа (может, другое имя, не помню), три или четыре пожилых (по моим понятиям) татарина, лет 40–45. Сопровождающий нас сержант был в новенькой форме, начищенных до блеска сапогах, не злой, но малоразговорчивый. Степа был одет в какую-то непонятную, видавшую виды одежду. Он крепко держал похожую на мою котомку и всю дорогу пугливо, точнее затравленно, озирался, говорил мало и как-то несвязанно. Я пытался заговорить с ним, но только уяснил, что он из глухой деревни с 3-классным образованием, уже женат (в 18 лет!), почти никуда не выезжал и обстановка, в которую он сейчас попал, была для него дика и страшна. Пожилые татары, с огромными мешками (мы их называли сидоры) за спинами, общались только между собой и на своем языке и никакого интереса у меня не вызывали. Вскоре мы отправились на станцию, сели в поезд и поехали в Уфу. Я с тоской перемалывал в себе новую ситуацию и не видел впереди ничего хорошего. Завидовал в душе моим одноклассникам, которых уже отправили в военное училище связи. Вот и Уфа. Сели в трамвай и по так знакомому мне маршруту доехали до центра города. Слезли, и сержант повел нас в городскую баню, где мы быстро помылись в полупустом зале. Затем сержант долго вел нас по малолюдным улицам на окраину города, застроенную в основном одноэтажными деревянными частными домиками. На одной из улочек наконец остановились перед двухэтажной школой, огороженной забором, с часовым у ворот. Теперь здесь был призывной пункт. Сержант с заметным облегчением сдал нас в караульном помещении (караулке) и исчез, бросив на прощание что-то вроде «счастливо устроиться». Этот призывной пункт я никогда не забуду!
В караулке нас зарегистрировали и сказали: идите устраивайтесь где-нибудь на 1-м этаже, на довольствие будете поставлены завтра, слушайте объявления по радио, за ворота не выходить, запрещено! Мы взвалили свои мешки за спины, вышли и тут же разбрелись кто куда. Я остался один в этой незнакомой обстановке и ощутил какую-то враждебность вокруг, причину которой никак не мог понять. Стал осматриваться вокруг, не найду ли сверстников и где пристроиться. Вечерело. Все классы и коридор были заполнены сидящими на полу группками призывников по 5–10 человек. Но что это были за призывники! Большинство групп составляли в основном сельские жители, «пожилые» мужчины 40–50 лет, татары, которых все называли бабаями. Они сидели у стены плотным полукругом, хмурые и молчаливые, подпирая спинами кучку из своих вещмешков, изредка бросали одну-две фразы и зорко и недружелюбно оглядывались вокруг. Что они все озираются, не понимал я, но вскоре узнал, в чем было дело. Совсем стемнело, но света в школе не было. Бабаи вытащили свечки (надо же, как они сообразили захватить?), зажгли их и приладили на мешки, по 2–4 штуки на кучку. Я выбрал в коридоре группу бабаев, показавшуюся мне более добродушной, и уселся напротив, у окна, подложив мешок за спину. Стало совсем темно. Только там и сям мерцали свечи, оставляя колеблющиеся тени на стене. Временами в разных концах коридора и из классов раздавался чей-то возмущенный голос, иногда переходящий в крик, слышался шум, потом все смолкало. Вот из темноты коридора показались двое парней по 20–25 лет, без вещей (странно, подумал я). Они остановились и сели на пол вплотную к «моей группе», сказав как-то бесцеремонно: «Вот здесь светло, поиграем», и один из них привычным движением вынул из кармана колоду карт и стал ловко тасовать. Из темноты с другого конца коридора к ним присоединился еще один парень. Образовавшаяся компания стала азартно играть, выкрикивая всякие непристойности. «Урки!» – промелькнуло у меня в голове. Неужто и они призваны в армию? Бабаи насторожились и как-то напряглись, собираясь дать отпор, если что. А эта компания, не обращая на них внимания, продолжала яростно резаться в карты и даже вроде ссориться. Вдруг из темноты быстрым шагом вынырнули двое и быстрым, молниеносным движением выхватили по мешку из-за спины опешивших бабаев и бегом, мимо меня, скрылись в темноте противоположного конца коридора. Бабаи вскочили, и двое из них бросились вслед, но не тут-то было! Игравшие как бы невзначай подставили ножки, и оба с диким криком рухнули на пол. Образовалась куча. Бабаи и игроки вскочили и стали орать друг на друга, грозя кулаками, а похитителей и след исчез. Бабаи попытались схватить хотя бы одного из игроков и уволочь его в охрану, но тот при поддержке дружков вывернулся и был таков. Оставалось пожаловаться охране караула.
Пришел комендант караула или его помощник, молча выслушал всех, пожал плечами и как-то безнадежно сказал, что они поговорят с возможными участниками грабежа, но, скорее всего, ничего сделать не смогут. Не смогут, так как контингент молодых призывников состоит в основном из осужденных, которым тюрьму заменили отправкой на фронт, скорее всего в штрафбаты, и им море по колено. Тем более что уголовники сбились в шайки. Стали понятны эпизодические крики из темноты, там происходило аналогичное «представление» по добыче провизии голодными шайками. На другой день из расспросов и наблюдений я понял, что весь контингент находящихся сейчас на призывном пункте состоял из двух основных социально-возрастных групп. Колхозники в возрасте, в основном татары и башкиры, ранее не призванные как раз по причине возраста и болезней, с одной стороны, и молодежь. Молодежь состояла в основном из осужденных, которым заменили «срок» на армию (большинство), и ребят, освобожденных ранее от службы по разным болячкам (меньшинство). Вот в какую компанию я попал из-за моего «белого» билета! «Какой-то сброд», – сказал в сердцах один из караульных. «Нормальные» призывники были еще зимой и в начале весны, их уже давно отправили в части. Шла тотальная мобилизация.
Постепенно все успокоилось, шум стих, все стали приспосабливаться ко сну, бодрствовали только по очереди дежурные у каждой кучки. Мне безумно хотелось спать, надо было устраиваться, но как после всего увиденного? Было, наверно, около 12 вечера. Необычный, нервный день, уже далеко от дома, первый день после призыва заканчивался. Я навалился на свой мешок, буквально обнял его, опустил голову, прижавшись к стенке у подоконника, и в этой неудобной позе мгновенно уснул тревожным сном. Не прошло и часа или двух, как я почувствовал, что куда-то проваливаюсь. С усилием открыл глаза и обнаружил, что мешок «похудел», уменьшился, а с другой стороны к нему притулился кто-то щуплый, мгновенно замерший, как только я поднял голову. «Мерзавец!» – не то крикнул, не то подумал я и со всей силой треснул кулаком по башке лежащего. Раз, два, три… «Мерзавец» по-заячьи пискнул, отполз, вскочил и исчез в темноте. Никто из окружающих не отреагировал. Подумаешь! Не такое видывали, да и своя рубашка ближе к телу. Ощупав мешок, я обнаружил, что он распорот и вытащена буханка хлеба. Сон прошел, болела голова. Забрезжил ранний июльский рассвет, я достал иголку, заштопал прореху и проверил свои припасы. Слава богу, успели вытащить немного, всего одну буханку. Побрел с мешком за спиной в туалет, помылся. Голова посвежела, и я вышел во двор школы. Наступало свежее июльское утро. Ну и ночь! Как же быть дальше? Ведь так я долго не выдержу, ограбят или отнимут обязательно, я ведь одиночка, и что тогда делать?
Динамик проорал «Подъем!», и вскоре приехала полевая кухня. Каждый получил по списку половник перловой каши, кусок черного хлеба (черняшки) и столовую ложку сахарного песку. Добавили домашних припасов и кипяточку (этого бери вдоволь), и получился завтрак хоть куда. После завтрака только устроился отдохнуть, как вдруг динамик несколько раз повторил: «Орлов, быстро в караулку». Оказалось, что приехала мама, ждет за воротами, а меня никак не найдут! Вот это сюрприз, совсем не ожидал. Куда девать мешок? Справился в караулке, можно ли его оставить, не пропадет ли? Старший сержант любезно сказал, чтобы не беспокоился, клади в угол, все будет в сохранности. Получил увольнительную записку до вечера и выскочил за ворота. Вот и мама! Где устроиться? Напротив ворот, на другой стороне улицы, был одноэтажный домик с большим крыльцом с крышей.
День выдался теплый и солнечный, и мы удобно расположились на ступеньках крыльца. Мама стала расспрашивать, пичкать меня привезенными гостинцами и все сокрушалась, что ничего не вышло с отсрочкой призыва. Было хорошо, спокойно, спало напряжение прошедших суток, и тут же сказалась бессонная ночь, я неудержимо захотел спать. Сказал, что хочу подремать немного. Устроился на ступеньках, положил голову на мамины колени и мгновенно заснул. Мама не будила меня, и я проснулся, когда солнце стало клониться к вечеру. Боже, сколько я проспал, и ведь скоро свидание кончится! Еще немного поговорили, и мама заторопилась на поезд, пообещав еще приехать. Мы попрощались, и я вернулся в караулку за мешком. Мне его как-то суетливо вернули. Караульный, пряча глаза, сказал, что все в целости. Я почувствовал, что что-то не так. Выйдя из караулки, проверил мешок и обнаружил, что умыкнули пол банки меда и кусок хлеба. Вот так караульные! Никому нельзя доверять. В плохом расположений духа вышел во двор.
Во дворе высилась пирамида дров, возле которой в обнимку с вещмешками притулились два парня моего возраста. Я подошел, и мы, слово за слово, быстро раззнакомились. Они тоже испытывали одиночество и растерянность. Первый, назовем его Виктор, полурусский-полубашкир, был местный, уфимский, окончил 7 классов, после начала войны работал в типографии. Отец в армии, давно нет вестей. Мать часто болеет, сестра маленькая, стадо голодно. Он подделал в типографии продуктовые карточки и попался. Его поймали по доносу… дали срок… теперь заменили на армию. Мы с ним как-то быстро сдружились. Второго, назовем его Павел, кажется десятиклассник, помню хуже. Его тоже сначала комиссовали, а теперь вновь призвали. Решили держаться тройкой вместе, сразу повеселели, и появилась уверенность. Втроем не пропадем.
До ужина мы побродили по двору, выбирая место ночлега. Забрались на поленницу и решили там обосноваться, как раз место на троих, а если кто полезет, то сразу услышим.
Новые приятели сообщили, что завтра нас срочно отправят на комиссию для распределения по частям. Срочно отправят, так как коменданту надоели постоянные грабежи молодых уголовников, он боится возможности крупных инцидентов, поножовщины, дезертирства, а ему отвечать. Заодно отправят и остальную молодежь, т. е. нас, «гражданских», а «старички» подождут, никуда не денутся.
Надвигался вечер, было еще совсем тепло, но мы взобрались на нашу лежанку, обустроились, пресекли попытку подозрительной личности присоединиться к нам и забаррикадировали лаз, чтобы успеть проснуться, если кто полезет. Перекусили своими припасами, поговорили и спокойно уснули.
Проснулись мы рано, так как к утру небо заволокло, стало весьма прохладно, даже было брызнул дождь, но быстро прекратился. Мы слезли, умылись, дождались приезда полевой кухни и только позавтракали, как из динамика раздалась команда всем нижеперечисленным, куда попали я, Павел и Виктор, собраться с вещами у входа в школу. Нас построили в колонну, набралось 30–40 человек, и повели к центру города на призывную комиссию. В команде одна молодежь, в основном 17–20 лет. Только трое «гражданских», т. е. несудимых. Это я, Павел и Степа, с которым я приехал. Где-то в строю идет и ночная шайка. Никогда не думал, что попаду в такую компанию. Привели нас в пункт распределения мобилизованных. Это было довольно замусоренное помещение, где нас поместили в зал, уставленный рядами стульев, в конце которого была небольшая сцена. В противоположной сцене стене было несколько дверей, за которыми заседали комиссии по призыву. В зале уже расположились другие команды, и время от времени подходили новые. Вскоре стали вызывать каждого из команды. Дошла очередь и до меня. Зашел в комнату с несколькими столами, за которыми сидели члены комиссии. Подошел к указанному мне столу. За столом сидел довольно приятный и располагающий к себе дядька (комиссованный по ранению фронтовик). Спросил фамилию, достал мои документы и стал просматривать. И тут случились два момента, каждый из которых определил всю мою дальнейшую судьбу.
Пробежав выданный мне «белый» билет с последней резолюцией о пригодности к военной службе, он поднял на меня глаза и, улыбаясь, как-то по-хорошему спросил:
– Хочешь домой?
– Как? – опешил я, и сердце у меня екнуло.
– Да вот так! Негоден пока. Вот мамка обрадуется, – ответил он и стал размашисто писать красным карандашом на билете: «Отпущен до особого распоряжения».
– Но почему? Как так получилось? – продолжал я в недоумении, глядя на резолюцию.
Если бы промолчал, то вся дальнейшая моя судьба повернулась бы иначе!
– Вот непонятливый! – ответил он. – Здесь же написано, что по зрению ты негоден, смотри… Подожди, я, кажется, спутал, да, ты прав, годен в очках, – произнес он как-то огорченно и зачеркнул резолюцию. – Образование какое?
– Девять классов и часть десятого, – пролепетал я упавшим голосом.
– Ну, тогда направляю в Тоцкие лагеря.
– А нельзя в Алкинские лагеря? Там мама моя работает.
– Чудак человек, я тебе лучшее предлагаю, – ответил он. – В Алкино – пехота, а в Тоцких лагерях будут из тебя готовить артиллериста, возможно, для дивизии резерва Главного командования (РГК). Ты сейчас не понимаешь, но потом поймешь, что это хороший вариант, и жалеть не будешь. Я ведь лучшее предлагаю. Потом не раз вспомнишь меня с благодарностью. Ну, решай!
– Ладно, вы лучше знаете, согласен, – решил я, подумав, что очень убедительно и сочувственно он говорит, не стоит испытывать судьбу.
Вот примерно такой состоялся диалог. Как сложилась бы судьба, если бы я промолчал? Скорее всего, ошибка вскоре бы обнаружилась и меня вновь призвали, причем велика вероятность, что попал бы я в пехоту. А с моим зрением, несколько замедленной реакцией и неловкостью я, скорее всего, погиб бы в первом же бою. То же самое бы произошло, если бы я определился в Алкино. А я очень туда хотел, ведь под боком мама работает! Впрочем, что гадать, но повезло мне точно, и я не раз вспоминал того фронтовика добрым словом, особенно когда видел, как гибли в первые же дни, часто бестолково, прибывшие с пополнением и не обстрелянные еще ребята-пехотинцы.
Фронтовик еще раз сказал, что я не пожалею о выборе, дал подписать какую-то бумагу, очевидно мое согласие, назвал номер моей команды, предупредив, чтобы я не отлучался и не пропустил, когда по динамику вызовут строиться. Он тепло попрощался, и я вышел в зал. Стало как-то спокойней на душе, все определилось. В эту же команду попали мои новые приятели.
Между тем в зале, на сцене, появились артисты или самодеятельность и начали петь, танцевать, декламировать. Все места были заняты, и мы встали за последним рядом. Концерт то и дело прерывался динамиком, вызывавшим призывников на комиссию. Вдруг сзади, совсем рядом, раздался возмущенный возглас «Украли!..», перешедший в вопль. «Неужто из нашей команды поработали?» – мелькнула мысль, я оглянулся и увидел, как молодой парень рухнул на пол и забился в падучей, изо рта пузырилась пена. Раздались крики: «Врача, санитара! Держите голову, а то разобьет…» Мы придержали голову и пытались успокоить парня. Довольно быстро пришел медработник, сделал укол, парень стих, и его увели. «И таких эпилептиков в армию берут! Что же это такое? Неужели уже некем пополнять армию?..» – такие мысли бродили у меня в голове, и не только у меня. Концерт возобновился, но мы не слушали, а обсуждали происшедшее. Вскоре динамик объявил номер нашей команды и приказал выйти во двор строиться.
Нас набралось человек 40–50. Всех построили в колонну, проверили по списку, и старший сержант, объявив, что он старший нашей маршевой команды («Старшой» обозвали мы его), повел нас на станцию. Замыкал колонну еще один сержант – второй сопровождающий. Вот и знакомый вокзал. Не останавливаясь, мы вышли на подъездные пути и подошли к каким-то пакгаузам. Там каждому выдали «сухой паек» на 4 или 5 дней дороги. Паек показался нам внушительным: несколько буханок черного хлеба, исходя из нормы 900 (!) грамм в сутки, кулек сахарного песку, с десяток воблин на каждого. Я, как и все, пополнил свой похудевший мешок. Затем старший сержант («Старшой») отвел нас к двум сцепленным вагонам-теплушкам, приказал самим определиться, кто с кем едет, занять теплушки и не отлучаться, так как нас скоро прицепят к составу и повезут в Тоцкие лагеря. И тут однородная наша команда распалась на 2 группы по 20–25 человек в каждый вагон, выделились свои вожаки, авторитеты и парии.
В одной группе сосредоточились настоящие уголовники (матерые воры, жулики, мошенники, входившие в ту или иную шайку) и тяготевшие к ним одиночки, осужденные за мелкое воровство. Там сразу определился авторитет, Пахан, – высокий крепкого сложения парень, лет 25, с нагловатыми повадками и таким же наглым взглядом, с насмешливой улыбкой и чувством превосходства над всей этой мелюзгой. Вторая группа состояла из сторонившихся этих уголовников осужденных, имевших статьи за различные правонарушения того времени (мелкое воровство на предприятиях, хулиганство, самовольный уход с рабочих мест и т. п.), и гражданских лиц, признанных годными к службе в армии по новому положению о призыве. «Гражданских» оказалось только 4 человека(!) – я, мой приятель Павлик, вечно затравленный Степан, с которым я призывался в Чишмах, и еще кто-то. Вот так! Я еду в армию с уголовниками! Раньше я и в страшном сне не мог себе это представить.
Наш старший сержант, поглядев в список, вдруг назначил меня ответственным за 2-й вагон, возможно как «гражданского» и наиболее грамотного. Не осужденных же назначать или полуграмотного Степана! Сам «Старшой» расположился в 1-м вагоне с уголовниками, очевидно, думал я, для пригляду за этой непростой командой. В дальнейшем оказалось, что это не совсем так.
Начали занимать места. Я, как ответственный за вагон, распределил места, чтобы не было толкучки, учитывая пожелания, кто с кем хочет находиться. Сам я занял «элитное» место на полатях (нарах) у окошка. Рядом расположился Павлик, напросившийся ко мне Степан и еще кто-то, всего 4 человека. В общем, организовалась отдельная гражданская полка. Всю дорогу Степан чурался всех, кроме меня, возможно, боялся остальных, не доверял никому. Его травмировали постоянные насмешки в свой адрес, иногда безобразно унижающие, иногда довольно добродушные. Эта затравленность и неумение приспособиться к новой среде привели впоследствии его к дезертирству из запасного полка в Тоцких лагерях.
Второй приятель, Виктор, устроился на противоположной полке. Обустроившись на своих местах, все выпрыгнули из вагона и расположились рядом, кто где. Был теплый вечер, солнце клонилось к закату, и пока светло, мы (я, Виктор и Павел), как и остальные, решили перекусить, усевшись на штабеля шпал. Сбегали за кипятком, разделали по 1–2 воблы, нарезали только что полученного свежего хлеба, посыпали сахарным песочком – вот и весь ужин. Поговорили о том о сем, и тут я заметил, что один, сидящий одиноко, призывник из моего вагона все ест и ест, хотя все уже давно закончили, причем ест с жадностью, уплетая одну рыбину за другой, один ломоть хлеба за другим, насыпая на ломти горку песку.
– Ребята, смотрите, он не может остановиться! – сказал я и, вспомнив прочитанное на эту тему в книжках, добавил: – Наверно, с голодухи. Ведь он объестся, ему станет плохо, и он может вообще загнуться. Надо его остановить, а то беда будет.
Мы встали, подошли к нему. Это был худой, костлявый белобрысый парень, по-тюремному наголо остриженный, в черной навыпуск ситцевой рубашке и черных полотняных брюках. Все до ужаса грязное и мятое. На ногах дырявое подобие ботинок на портянки или босу ногу. Так похож на беспризорников, которых мы видели по довоенным картинам, просто копия! Он уже уплел почти всю буханку. Стали уговаривать его передохнуть, но он, не переставая есть, ответил:
– Нет, ребята. Меня мобилизовали на шахты. Я не выдержал, там ужасно, и я убежал. Меня поймали, как дезертира. Несколько дней гнали из тюрьмы в тюрьму. Потом дали срок за бегство с шахты, но заменили срок на армию. Семь дней я почти ничего не ел.
– Подожди, все понятно, но тебе будет плохо, – сказал я. – Разве ты не знаешь, что с голода нельзя наедаться. Станет плохо, и можешь умереть. Поел, теперь передохни час-другой. Потом опять немного поешь. Постепенно надо.
– Не могу, – ответил он. – Надо наесться, ведь семь дней не ел, думал, сдохну, да еще били.
– Нельзя, брось, подожди, успеешь еще поесть, нельзя же все сразу сожрать! – наперебой увещевали мы.
Примерно так протекала беседа. Однако все было напрасно, он ел и ел, отказываясь нас слушать. Тогда я сказал ребятам, что он себя погубит и мы будем виноваты, ничего не предприняли. Предлагаю отобрать у него весь паек и один день выдавать понемногу, а потом оставшееся вернуть, и пусть делает что хочет. Ребята тут же согласились и забрали, точнее выхватили, у него все, оставив только недоеденный кусок хлеба в руках. Он не сопротивлялся, но вдруг горько заплакал, навзрыд, плечи так и тряслись. Сквозь рыдания бормотал:
– Зачем вы так, зачем забрали, что я вам сделал?
– Чудак, мы все вернем завтра, мы же объяснили… – говорил я.
– Знаю я эти обещания, заберете, и все, – продолжал он, рыдая.
– Надо же, – удивился и разозлился я, – ему лучше делают, а он… Отдайте ему все, и пусть погибает. Мы предупредили.
Получив обратно свой мешок, наш подопечный успокоился и даже воздержался от еды. Как он вел себя и как себя чувствовал дальше, я не помню. Возможно, он внял совету, увидев, что его не собираются грабить. Короче, все обошлось. Я приготовил открытку с чишминским адресом, чтобы на ближайшей остановке дать о себе весточку, ведь дома беспокоятся. Написал, что еду в запасной лагерь (название из предосторожности не написал), что все в порядке, напишу уже с места.
Между тем темнело, и «Старшой» устроил вечернюю поверку. Нас выстроили в два ряда перед вагонами и провели перекличку. «Старшой» и второй сопровождающий нас сержант, стоя перед строем, являли собой резкий контраст. Оба в новенькой, даже щегольской форме, в начищенных сапогах выглядели образцовыми военными. Напротив этих щеголей стоял полуоборванный строй новобранцев, имевших одновременно жалкий и пугающий вид.
«Отбой! Всем по местам!» – сказал наш главный сопровождающий, и мы разошлись по своим местам, задвинув дверь нашего временного жилища – товарного вагона. Я вскочил на свою полку, посмотрел в окошко, подложил мешок под голову поудобней и быстро заснул. Пока что тревожиться было не за что. Проснулся от толчка. Была уже глубокая ночь. Догадался, что нас прицепили к составу. Вскоре, после нескольких толчков, состав двинулся, и я, глядя в окошко, пытался определить, куда мы едем. Вот замелькали пролеты моста над рекой Белой. Все ясно, идем на Куйбышев, мимо моих Чишмов. Если там остановимся (все же узловая станция!), надо бросить открытку. Только бы не проспать! С этими мыслями я уснул, изредка просыпаясь от толчков.
В Чишмах остановились рано утром, часов в 5–6, очень удачно, прямо у первой платформы, напротив вокзала. Снаружи было светло, я уже не спал и, как только состав встал, соскочил с вагона на пустой перрон, бросил открытку в знакомый мне почтовый ящик на фасаде вокзала. Жаль, что рано, а то успел бы перекинуться словами с матерью Милявского, которая выходила на работу в станционный ресторан в 7–8 часов. Только вернулся в вагон, как наш товарняк тронулся. Мелькнула вдалеке моя ветлечебница, где все еще, наверное, спят, и наш состав пошел по Куйбышевской ветке. Довольно долго шли без остановки. В раздвинутых настежь дверях теплушек мелькали деревушки, небольшие перелески, слегка холмистые или совсем плоские поля, степь, местами прорезанная извилистыми речушками и грунтовыми дорогами. Непрерывно меняющаяся панорама, как всегда, притягивала и под стук колес успокаивала, убаюкивала. Мелькали столбы железнодорожной связи и километровые столбы, время от времени с грохотом проносились встречные составы.
Около полудня остановились на большой станции, кажется, Белебей. Тут же к нашим вагонам вплотную сбежались местные торговки и торговцы со своими нехитрыми домашними припасами, приготовленными для проезжающего люда: буханки хлеба, фунтовые куски масла, сало, молоко, сметана, огурцы, традиционные отварные и жареные куры и т. п. Шум, гам. Не знают они, кто едет в этих вагонах, а то бы разбежались; думают небось, что мобилизованные всегда готовы что-то купить. Что-то сейчас будет, думал я с грустью и сожалением, глядя из теплушки на бойкую толпу продавщиц и редких продавцов-старичков. Думал и не ошибся.
Вот из соседней теплушки спрыгнули несколько «братков» – урок во главе со своим Паханом. Они стали уверенно расхаживать среди торгующего люда, заинтересованно рассматривая товар и даже торгуясь. Сейчас начнется представление, подумал я, и оно началось. Один из братков взял на ладонь завернутый фунт масла, стал подбрасывать его и что-то говорить бабке-торговке, похоже, что не хватает веса или цена высока. Бабка, живо жестикулируя, доказывала обратное. Вдруг браток резким движением ловко швырнул этот фунт через плечо прямо в свой вагон, где оно и исчезло. Бабка завизжала, а парень быстро отскочил и был таков. Другой браток подошел к деду, торговавшему огурцами из мешка, взял пару или тройку и стал спокойно удаляться. Дед метнулся за ним, оставив без присмотра мешок, который тут же подхватил третий браток и так же швырнул в свой вагон. С разных сторон полетели в вагон свертки с кусками провизии. Я вспомнил первую ночь на призывном пункте – тот же почерк! Поднялся страшный шум, крики «Караул!», «Милиция!», «Грабят!»… Часть торговцев с проклятиями убежали, часть, яростно махая кулаками и жутко ругаясь, столпилась у дверей вагона. Но что они могли сделать? А где же сержанты, почему не прекратят безобразие? – не понимал я, хотя закралось подозрение, что они «умыли руки», но почему? Появился наряд железнодорожной милиции с человеком в форме с красной фуражкой (дежурный, помощник или начальник станции). Наряд оцепил наши вагоны. Поодаль сгрудились ограбленные торговки, громко переговариваясь и ожидая разрешения конфликта. Старший наряда подошел к дверям вагона и стал требовать нашего сопровождающего. И только тут появился «Старшой», спрыгнул и стал объясняться, разводя руками, что я, мол, не в силах ничего сделать, замучился, этих урок везу в армию, они голодные, нет с ними сладу, отправляйте скорей, как бы большей беды не было. Что было делать? Старший наряда чем-то грозился, но потом плюнул и с человеком в форме пошел к толпе объяснять безнадежность ситуации. Толпа что-то возражала, неслись проклятия в нашу сторону, но вскоре она рассеялась. Только дед, у которого украли мешок с огурцами, подошел к соседнему с нашим вагону и стал просить, чтобы отдали хотя бы мешок. В дверях появилась наглая рожа Пахана и состоялся примерно такой диалог: