Текст книги "Песнь Самайна"

Автор книги: Влада Мишина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Влада Мишина
Песнь Самайна

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Пролог

В ночь Самайна вся деревня собралась на опушке леса вдали от тёмных приземистых изб и дрожащих на резвом осеннем ветру амбаров.

Ещё на закате девицы запалили круг из пяти костров, а замужние бабы неспешно прошлись вдоль леса, протягивая от дерева к дереву нити с железными подвесками. На подвески шло всё – ключи, подковы, девичьи лунницы, кольца и наконечники стрел. Главное, чтобы железные. Главное, чтобы добротно кованые.

Нити опоясывали всю границу леса – ни деревца нельзя было пропустить.

Только в эту ночь железа едва хватило. Деревенский кузнец сгинул в лесах ещё две зимы назад, а научить никого не успел.

Вот и берегли железные его творения, как зеницу ока, но всё ж понимали, что к следующему Самайну на все деревья подвесок может и не хватит.

Когда ночь вступала в свои права, все жители – от младенцев, до дряхлых старцев – собирались в круге из костров. С собой не брали ни браги, ни хлеба, только колодезную воду. Мужики садились прямо на землю, спиной к спине, а бабы вставали кольцом вокруг них.

Самайн всегда приходит с шелестом листьев, глухим громом и острой грозой. Замолкает лес, навострив свои ветви, прислушиваясь к отзвукам древней, как сам мир, силы.

И мужики деревенские замолкали…

…Когда женщины начинали петь.

Пели все. Кто как мог. Дитяти, только выползшие из колыбели, подвывали. Девчонки постарше тянули песню птичьими голосами, то и дело, цепляясь за материнские юбки. Девицы простоволосые и замужние бабы пели чисто, звонко, чтоб голоса их отдавались в далёких, видневшихся за деревьями вершинах гор. Сгорбленные старухи хрипели, и им вторили своим плачем новорождённые малютки.

Женщины пели до зари, а мужчины сидели у их ног, вверяя в руки матерей, жён и дочерей свои жизни.

Никто не смел, прервать Песнь. Никто не смел, выйти за круг из костров. И никто не ожидал увидеть на заре человека, ковыляющего из леса со свёртком в руках.

Чужак.

Слово сорняком выросло на устах каждого, кто провёл ночь в огненном круге.

Чужак, что сорвал нити с подвесками, не заметив их.

Чужак, что едва не прервал Песнь. И прервал бы, приди он на пару мгновений раньше.

Чужак, на руках у которого в свёртке из свалявшейся ветоши спал младенец.

Так Локка, кузнец, и дочь его Рогнеда, пришли в деревню.

Так начался последний куплет Песни.

Староста

Староста устало вздохнул и опрокинул в себя кружку добротного эля. В их деревне такого отродясь не делали, а тут чужак северный принёс целый бурдюк.

– Это откуда добро такое? – спросил староста, смотря снизу вверх на незваного гостя.

Смотреть иначе на него было нельзя – чужак был выше любого из деревенских мужиков на целую голову, а старосты – так и на две.

– С родины моей, добрый человек, – отвечал северянин с жёстким рычащим говором.

– А родина твоя где? – прищурился староста.

– За морем, добрый человек. Там, где льды – колыбели, а корабли со змеиными носами режут волны.

Староста хмыкнул, садясь на скамью у накрытого стола. Гостю сесть не предложил.

Свёрток на руках чужака зашевелился, и в полутёмной избе сверкнули голубые, как те самые льды, глаза.

– Это что у тебя? Сын что ли?

Лицо северянина вмиг потеряло напряженную суровость, и он бережно поправил ветошь, укрывая ребёнка.

– Дочь.

– А мать где? – спросил староста, и чуть не отпрянул от взгляда, брошенного на него чужаком.

– Нет, матери, – холодно ответил северянин, пятясь, будто собираясь уйти.

– Э, ты постой, – староста махнул рукой своей жене, до того сидевшей в кутном углу, и дородная женщина быстро поставила на стол ещё одну тарелку. – Садись, поешь. Дитятю можешь жёнке моей отдать, она своего кормит, и на твою молока хватит.

Чужак вернулся к столу, с трудом умещая себя на узкой скамье. В избе он был, как ястреб, забравшийся в скворечник.

Дочку северянин не отдал, только переложил на сгиб локтя.

И, прежде чем поесть самому, достал из сумки чистый платок, смочил в кувшине с молоком и протянул его ребёнку.

Девочка быстро прижала платок к губам. В избе раздалось тихое сопение, с которым малютка стала сосать с платка молоко.

Староста видел, что младенец был голоден. Его собственный сын с таким же остервенением набрасывался на грудь матери, только перед этим ещё и орал, как резаный.

Эта же девочка с момента прихода чужака на поляну, не издала ни звука.

– Спокойная она у тебя, – с неловким добродушием прокряхтел староста.

Чужак ничего не ответил, только впился зубами в ломоть хлеба, смазанный салом.

Староста покачал головой, но трапезу гостя больше не прерывал – дождался, пока тот, доест, допьёт, и только потом продолжил:

– Ты сам то кто будешь, родимый? Вояка али ремёсла какие знаешь?

– Кузнец я, – просто отвечал северянин.

– И хороший кузнец?

– Пока никто не жаловался.

– А хвалили?

– Похвала дёшево стоит. Дороже то, что битвы моими мечами выигрывали. Землю моими мотыгами вспарывали. Жёнам мои безделушки дарили.

Староста поджал губы. Он хотел улыбнуться. Ему нравился этот чужак с малюткой. Но холодящее шею предчувствие мешало ему побрататься с гостем. Чуйка отчего-то уберегала. А она старосту ещё ни разу не подводила.

–Чего ж ты там не остался, раз спрос на твоё ремесло был?

Северянин посмотрел на старосту с прямотой и болью, затаившейся где-то на обратной стороне его голубых, как у дочери, глаз.

– Спрос был. Да только тем, кто спрашивал, я бы за все злата мира больше ни подковы не выковал.

Молча смотрели друг на друга чужак и староста. Говорили глазами, которые врать не умеют. Наконец, староста не выдержал, заговорил и сам удивился, что за слова вырвались из его рта:

– Кузнец нам тут нужен.

Чужак неловко подвинулся, словно останавливая себя от преждевременной радости. Ясно было, что дальше этой деревни он бы до зимы никуда не дошёл.

Староста о сказанном не жалел. Подвески для Самайна – дело важное, но и землю вспахивать, и кобыл подковывать всегда нужно. Два года без кузнеца – это и так слишком долго, посему отказываться от подарка судьбы было негоже.

– Дом дадим с кузней, где прежний умелец жил. Баб у нас много хороших – найдёшь себе нову жёнку, – поймав предупреждающий взгляд чужака, староста быстро добавил: – А коли не захочешь, так всё равно будет, кому дитятю твою бабским премудростям научить. Да и спрос на ремесло есть, у нас железо любят, а тех, кто его ковать умеет, уважают.

Северянин коротко кивнул, так, что староста понял: говорить тот без дела не любит. За него наковальня да молот лучше скажут.

– Как звать то тебя, я запамятовал? – спросил староста спустя мгновения тяжёлого молчания.

– А я и не говорил, – пророкотал северянин, и старосте показалось, что в уголке его губ, словно выточенных их камня, промелькнула озорная улыбка. – Локка меня звать. Локка, сын Норда.

И старосте невдомёк было, что Нордом величали родину чужака, так что представился тот просто Локкой, сыном Севера.

– Что ж Локка, отоспишься тут на полатях сегодня. Дочку всё-таки бабе отдай, отогреет её, простыни чистые найдёт. А назавтра я тебя в дом отведу обживаться.

Локка кивнул.

Перед сном попросил у жены старосты чистых простыней да нагретой воды. Сам дочку отогрел, укутал и, не выпуская младенца из рук, улёгся в три погибели на полатях.

Той ночью в избе плакал сын старосты. Надрывно, капризно.

А дочь кузнеца только иногда открывала свои голубые глаза и пристально, молча, смотрела в темноту, словно видела там больше, чем остальные.

Старица

Локка быстро обжился в деревне.

Кузнеца тут и вправду уважали, но если дело не касалось ковки да починки, его дом обходили стороной. Даже спустя три года, он так и оставался чужаком.

Единственным частым гостем в доме кузнеца была старица.

Сгорбленная, опирающаяся сухими руками на кривую дубовую трость, она, вероятно, помнила ещё те времена, когда жители деревни приносили жертвы старым богам, сжигали идолов и встречали Самайн с предвкушением, а не страхом.

Те времена прошли, а мудрее старицы в деревне по-прежнему не было никого. Вот только не мудрость привела её в дом кузнеца, а одиночество. Её тоже уважали, к ней приходили за советом, за травами, за позабытой ворожбой, но никогда не наведывались просто так, с гостинцем или добрым словом.

Вот и нашла старица в доме кузнеца друга, сына, да ещё и внучку.

– Тебя как зовут, серебряная моя? – спросила старица, поглаживая девочку по пепельным, почти белым, как зимнее небо волосам.

Малютка, лет четырёх от роду, внимательно посмотрела на гостью голубыми глазами, отбежала и спряталась за отцом.

– Ба! – воскликнула старица. – А глаза то какие! Небось, душа старая, мудрая.

Кузнец, не привыкший к гостям, только тогда и вспомнил о приличиях да долге хозяина. Он вежливо пригласил старицу сесть за стол, пока его дочка неуклюжими детскими ручками накидывала мятую скатерть и выставляла две крынки простокваши, едва их не расплескав.

– Так как зовут чудо это? – переспросила старица, берясь за угощение.

Простокваша оставила на её морщинистых губах густой белый след. Девочка, следившая за странной гостьей, едва заметно улыбнулась.

– Рогнедой зовут, – ответил кузнец, пристально смотря на дочь.

– И что, молчит до сих пор?

Кузнец не ответил, залпом выпивая простоквашу.

Внезапно девочка сделала какой-то быстрый жест руками и с мольбой уставилась на отца.

Локка тут же растаял, с улыбкой потрепал дочь по белокурой головке и предупредил:

– Можешь, можешь. Только от дома далеко не уходи.

Девочка закивала и выбежала за дверь, быстрая, как осенний ветер.

– Ба! – протянула старица. – Значится, не молчит. На своём, безмолвном балакает.

– Мать у неё такой же была. Я от неё жестам научился. Теперь дочь учу.

Старица пожевала губами, слизывая с них остатки простокваши.

– Локка, сын Севера, ты ведь так назвался?

– Да, матушка, – покорно ответил кузнец.

– Совет тебе дам непрошеный, Локка, сын Севера. Уж не обозлись, – старица поглядела на кузнеца, будто прикидывая, достоин ли тот её разговорчивости. – Ты в деревне то всем скажи, что дочка твоя говорить умеет, просто не любит. Мол, душа у неё хрупкая.

– Ты мне дочь юродивой назвать советуешь? – Локка привстал из-за стола, но под ехидным взглядом мутных глаз старицы сел обратно, насупившись.

– Это другие так её назовут, коли узнают, что немая. Была б мальцом, никто и слова не сказал бы. А женщинам у нас голос не для сплетен нужен. Ну, ты и сам знаешь, третий год уже в круг на Самайн садишься.

– И третий год Рогнеда молчит. И ничего, – пробормотал Локка.

– Это пока ничего. Думают, что мала слишком. Думают, что испугалась, пока ты с ней по лесу бродил, вот и молчит. Пусть лучше так и думают. Люди у нас добрые, да пугливые больно.

Старица не стала ждать благодарности за непрошеный совет. Встала с кряхтеньем, опёрлась на трость и побрела прочь из избы.

– Придёте ещё, матушка? – тихо бросил ей вслед Локка.

– Приду, сыночек, не оставлю. Серебряную твою хоть научу тому, что с такими глазами знать положено, ты ж не додумаешься.

Бледное северное лицо кузнеца порозовело, и он поспешно вскочил на ноги, чтобы помочь старице переступить через высокий порог.

Рогнеда наблюдала за уходящей гостьей из кустов можжевельника, буйно растущего под окнами почти каждого дома деревни. Северянке понравилась эта сухонькая старушка, понравился запах трав, исходивший от её одежды.

Рогнеда смотрела вслед старице и мысленно просила кого-то далёкого, ещё незнакомого, чтобы травяная бабушка вернулась в их дом.

Малютке даже казалось, что она слышит в шелесте можжевельника ответ: «Вернётся…»

Прислушиваясь к кустам, Рогнеда не услышала шагов за своей спиной, и когда её резко дёрнули за длинные волосы, смогла только открыть рот в немом крике.

– Белоб-ысая к-ыса, – страшно картавя, гоготал сын старосты.

Мальчишка был выше Рогнеды да толще в два раза. И целью его беззаботной деревенской жизни было издеваться над чужачкой.

Малец смеялся, тряся Рогнеду за волосы, а девочка изо всех сил пыталась вырваться, но дотянуться кулачками могла только до пуза обидчика. И этому пузу всё было нипочём.

– Тебя что, у-онили, в молоко?

Рогнеда что-то показала мальцу руками, но тот даже не обратил на это внимания, продолжая дёргать девочку за волосы.

Наконец, Рогнеда упёрлась ногами в то самое пузо, до которого могла дотянуться, и изо всех сил оттолкнулась.

С глухим стуком дети упали на землю.

Сын старосты взглянул на свою ушибленную коленку, удивлённо захлопал глазами, наблюдая как капельки крови скапливаются в едва заметной ссадине, а затем заревел на всю деревню.

Сбежались мамки, няньки, все, кто были в соседних домах.

– Это она! Это она! Уда-ила меня! – вопил малец, катаясь по земле.

Рогнеда же молча встала, отряхнула своё простое суконное платье и вытерла тыльной стороной ладони кровь со лба.

Кровь стекала по волосам девочки, но никто из мамок и нянек не видел зажатую в руках сына старосты прядь выдранных белых волос.

Одна из баб резво подскочила к Рогнеде, впиваясь ногтями ей в руку.

– Пошли, пошли! Отведу к отцу, да расскажу всё, чтоб выпорол как следует!

Рогнеда покорно следовала за женщиной, но на пороге дома упёрлась, не давая бабе открыть дверь.

– Ишь, что такое? Порки не хочешь?

Рогнеда только спокойно покачала головой, и прежде, чем женщина успела коснуться двери, девочка вежливо постучала по деревянной поверхности.

Дверь отворилась сразу.

На пороге стоял Локка.

– Я же говорил не уходить далеко от дома, – мягко пожурил он дочь, но, увидев кровь на белых волосах тут же осёкся. – Что стряслось?

От сурового взгляда, который на неё бросил кузнец, баба приведшая Рогнеду отступила на шаг.

– Дочь твоя сына старосты избила! – пискнула женщина. – Выпори, как следует, чтоб не повадно было!

Локка поджал губы, аккуратно втолкнул Рогнеду в дом, и захлопнул дверь прямо перед носом вопящей бабы.

Та ещё с минуту колотила кулаком в дверь, костеря и кузнеца и дочь его, на чём свет стоит, но поняв, что ей не откроют, ушла восвояси.

Едва кузнец повернулся к дочери, Рогнеда замолотила ручками по воздуху, рассказывая отцу о произошедшем.

Локка молча усадил её на стол.

– Чтоб с места не двигалась, пока я не вернусь, – пробурчал он.

«Куда ты?» – показала Рогнеда.

– За старицей.

Локка вышел из избы, а девочка, несмотря на звенящую от боли голову, улыбнулась.

Она была готова ещё не раз сцепиться с тем мальчишкой, лишь бы травяная бабушка вернулась.

Вскоре кузнец привёл старицу, у которой в руках была котомка, доверху набитая тряпьём и какими-то склянками.

– Эка беда! – хихикнула старуха, осматривая голову Рогнеды. – Меня и не так за косу дёргали, покуда молодухой была. До Йоля заживёт, а с моей притиркой, ещё и гуще копна будет.

Стоило старице коснутся головы Рогнеды, как боль прошла, и девочка во все свои три новых зуба улыбнулась спасительнице.

– Ба, да ты ж ни слезинки не пролила! Валькирия, да и только!

Локка дёрнулся, с подозрением смотря на старицу.

– Ты откуда про таких знаешь?

– Многие когда-то были чужаками, сын Севера, – улыбнулась старица, смазывая рану на голове северянки травяной притиркой.

Больше вопросов Локка не задавал, только дивился, с какой любовью смотрит его дочь на только сегодня встреченную старицу.

Рогнеда постучала рукой по столу, привлекая внимание отца.

«Чем так пахнет?» – нарисовала она в воздухе вопрос.

Старица вопросительно глянула на Локку.

– Спрашивает, чем притирка твоя пахнет, – перевёл он.

– Ба, так это травы всё. Здесь и можжевельник есть, как тот, что у тебя в волосах запутался. И полынь, и тимьян. И кое-чего ещё, но то я только в своей избе тебе рассказать могу. Неча мужичью наши секреты слушать.

Рогнеда резко повернулась к отцу и сложила руки на сердце: «Можно?»

– Что можно? – удивлённо переспросил отец, но Рогнеду опередила старица.

– Да в ученицы ко мне она хочет, чего ж непонятного. Я, считай, сама предложила.

Локка беспомощно захлопал глазами, как сделал бы любой мужчина перед двумя сильными женщинами, которые чего-то хотят.

– Вреда, наверное, не будет, – наконец, выдавил кузнец, разводя руками.

Рогнеда, голову, которой уже перевязали чистым тряпьём, спрыгнула со стола и бросилась к отцу на шею.

– Но будешь уходить только, когда солнце за деревья перевалит! А по утру я с тобой упражняться буду, – строго добавил Локка, прижимая к себе дочь. – Если на помощь позвать не можешь, научу саму за себя сражаться.

Рогнеда восторженно начертила витиеватый знак в воздухе.

– Да, как валькирия, – обречённо добавил Локка.

– Вот и хорошо, сынок, это правильно, – проскрипела старица, доставая из котомки узелок с пирожками. – А это вам перед сном на зуб положить.

– Матушка, не стоило…

– Ба! Стоило, конечно! Не помню, когда угощала кого-то в последний раз, а это мне в радость.

Посмотрев, как названные сынок с внучкой уплетали за обе щеки пирожки, старица засобиралась домой, мол, ей ещё трав каких-то при новой луне собрать надо было.

Локка отправил Рогнеду на печь – засыпать, а сам отправился проводить гостью.

По дороге до избы старицы, он спросил:

– Почему ты её душу старой назвала?

Старуха причмокнула губами и ответила Локке только у двери в свою избу. А изба та была дальше от остальных домов, да ещё и скрыта раскидистой елью.

– Все мы в разное верим, сынок, не проси меня своей верой поделиться. Я к ней сама пришла, а тебе пока и собственных богов хватает.

– А в ученицы с чего немую решила взять? – выпалил Локка.

Старица улыбнулась одними глазами.

– Немая тайн моих никому, окромя тебя не расскажет. Да и пригодится ей наука моя. Поверь старухе, дочка твоя только пока – серебряная, а совсем скоро станет стальной да в огне калёной.

Локка вернулся в дом к беззвучно сопящей Рогнеде. Подоткнул шерстяное одеяло, провёл по замотанным тряпьём волосам, поцеловал прохладный лоб дочки.

– Ты не валькирия, не серебряная, не стальная, – прошептал он. – Ты Рогнеда, а на языке праотцов наших – это значит «советница в битве». И тот, кто будет вечность нуждаться в твоих советах, найдёт тебя сам…

Локка не знал, откуда к нему пришли эти странные слова в ту ночь под новой луной. Не помнил он о них следующим утром, да и вообще больше никогда не вспоминал.

Зато навеки их запомнила Рогнеда, проснувшаяся, едва отец вернулся в избу.

Запомнила и, порой, мысленно шептала себе ночами: «Не валькирия, не серебряная, не стальная, а Рогнеда…»

***

Десять зим уж минуло с тех пор, как северянка стала каждую зорьку выходить с отцом за дом и учиться биться на кулаках, палках, мечах и ножах.

Локка научил дочь стрелять и, что важнее, самой мастерить себе лук со стрелами. Он передал ей всё, чему когда-то его самого учил отец.

Кузнец не щадил дочь – слишком сильно для этого любил. И к старице Рогнеда приходила вся в ссадинах, побитая, потная и счастливая.

Старица морщила и без того изрезанный временем нос и дальше порога девчонку не пускала. Сначала – мыться, чтоб отбить запах железа и пота, потом – наука о травах.

Поначалу, Рогнеда не справлялась ни с упражнениями отца, ни с уроками старицы.

Бегала быстро, но недолго, травы, даже совсем непохожие, путала, меч так вообще поднять не могла, а однажды чуть не отправилась к праотцам, сунув в рот «красивую красную ягодку».

Рогнеда по-детски злилась на себя, на собственное слабое тело, на отца и старицу. Она всё меньше начинала стараться и всё больше искала способы схитрить: подложить на стол только известные травы, чтобы старица одобрительно улыбнулась. Во время бега по лесу – срезать путь и прибежать к дому раньше, чтобы получить похвалу отца. Несколько раз такие уловки действительно удавались. Но вскоре старица нашла половицу, под которую Рогнеда сбрасывала незнакомые травы, а Локка решил проследить за успехами дочери и поймал Рогнеду в лесу, когда она прогулочным шагом вместо бега шла по уже протоптанной ею хитрой дорожке.

Это был первый раз, когда северянка испытала настоящий стыд и решила, что лучше быть сто раз оттасканной за волосы сынком старосты, чем ещё хоть на миг ощутить на себе разочарованные взгляды родных людей.

Ни Локка, ни старица никак не изменили свои уроки, разве что стали обращать на Рогнеду меньше внимания, что только сильнее подстегнуло северянку к обучению.

Вскоре она достигла успеха.

Деревенские бабы грозно охали, проходя мимо избы кузнеца, у которой в лучах рассветного солнца танцевала Рогнеда. Танцевала с мечом, резво разрезавшим прохладную утреннюю хмарь.

– Ты что творишь, Локка? – ворчал староста, попивая прогорклую, кислую брагу, и с грустью вспоминая тот самый эль, с которым кузнец когда-то пришёл к нему в дом. – Она у тебя баба, али кто? Доиграешься, сваты все разбегутся – в доме хозяйка нужна, а не вояка.

– Ты прав, добрый человек, ты прав, – отвечал Локка, и наутро давал Рогнеде вместо меча два тонких кинжала, и тренировки продолжались.

«Они же девчачьи!» – жестами возмущалась дочь.

А Локка улыбался. Рогнеда напоминала ему жену.

Старица тоже была довольна ученицей. Теперь Рогнеда безошибочно находила в лесу нужные травы, а снадобья, что она намешивала, помогали едва ли не лучше, чем притирки самой старухи.

Едва северянка познала свои первые лунные дни и стала девицей, старица открыла ей другую сторону своего ремесла.

Рогнеда давно уже знала, что травы могут не только помогать, но и травить жизнь, только вот сама она ничего такого уметь не хотела.

– А коли бабу кто силой взял, и она понесла? – безжалостно спросила старица. – Или роды последние все соки выжали, так что следующие верной смертью станут? Что, и тогда ручки да сердце замарать побрезгуешь?

Рогнеда упрямо кивнула.

– Дура, – выплюнула старица. – Вон пошла.

Той ночью Рогнеда не спала.

Она вспоминала, как в канун Йоля одного охотника зверь погрыз. Мужик умирал, помочь нельзя было, да ещё и долго, мучительно жизнь из него вытекала. Старица тогда ему в рот капнула одну из тех притирок, что она под замком хранит. Мужик выдохнул, улыбнулся и тихо отошёл к праотцам.

Или весной – дочку пахаря в сарае какой-то ирод зажал. Так она в слезах к старице прибежала, та ей травки какой-то пожевать дала, и всё! Уже к осени девку замуж выдали за красавца-менестреля, а через зиму она родила ему таких же красивых близнецов. Законных сыновей.

Чем больше Рогнеда вспоминала, тем глупее себе казалась. Где это видано, делить мир только на чёрное и белое? Как теперь явиться к старице, как уговорить взять обратно в ученицы?

Впервые Рогнеда искренне жалела, что не может говорить, ведь выскажи она травяной бабушке всё, что надумала за эту ночь – та бы сразу её простила.

Наутро девица быстро натянула платье, подвязала длиннющие белые пряди лентой и, не дожидаясь тренировки с отцом, побежала к старице.

Долго она колотила в дверь, заглядывала в тёмные слюдистые стёкла, но из дома не доносилось ни звука.

Перепугавшись, Рогнеда сбегала за отцом, и тот, схватив инструменты, отправился к избе старицы.

Локка быстро снял дверь с петель, но не успел зайти в избу – мимо него вихрем пронеслась Рогнеда.

Забежав в дом, северянка остановилась в центре комнаты, и расширившимися от ужаса глазами уставилась на свою наставницу.

Старица лежала на скамье, по горло укутанная в шкуры. Её восковое лицо утратило вечно ехидное выражение. Уголки морщинистых губ опустились, дряблые щёки обтянули острые скулы.

Рогнеда, сбрасывая оцепенение, бросилась к запасам трав, что-то жестами на ходу объясняя отцу.

– Нет, не болеет она, – тихо отвечал Локка. – Оставь. Слышишь? Отставь. Старице нашей теперь навсегда хорошо.

Рогнеда вновь замерла посреди избы, с корнем радиолы в одной руке и листьями ежевики в другой.

Локка укрыл старицу простынёй и попытался увести дочь из дома, но Рогнеда заупрямилась, резко чертя в воздухе:

«Веди, кого должно. Я с ней посижу».

Кузнец взглянул в полные слез, серьёзные глаза дочери и молча вышел из избы.

Рогнеда опустилась на колени у ложа старицы и беззвучно заплакала. Она гладила ледяную руку травяной бабушки, пыталась запомнить аромат, исходящий от её платья. Сколько бы времени Рогнеда ни проводила со старицей и травами, от её собственной одежды всё равно пахло металлом и хвоей. Никакой теплоты, как та, что всегда исходила от бабушки.

Наконец, Рогнеда утёрла слезы и осмотрела, как будто опустевшую избу. Вот стол, на котором не бывало муки – лишь коренья и ягоды. Вот, засушенные пучки трав, всех, какие только можно сыскать в здешних лесах. А тут сундучок, на замок закрытый. В этом сундуке у старицы самые опасные склянки хранились.

Посмотрев на сундучок, Рогнеда удивлённо моргнула. Ключ от замка старица всегда на шее носила, даже на подвески к Самайну никогда не отдавала. Так что же он делает в замочной скважине?

«Она тебя ждала. Знала, что всё поймешь и вернёшься», – Рогнеде показалось, что эти слова прошептало дерево остролиста, погладив ветвями окно.

За дверью послышались шаги.

Рогнеда вскочила с колен, выдернула ключ из замка, и сжала его в руке так крепко, что побелели костяшки.

В избу вошли староста с женой и Локка.

Со скорбным лицом староста поклонился уже почившей травнице, и повернулся к Рогнеде:

– Будешь присматривать за избой. И дело её продолжать. Поняла?

Северянка кивнула, стараясь не разреветься с новой силой.

Вся деревня погрузилась в мрачную тишину, когда сжигали тело старицы. Она, как и северяне, осталась для них чужачкой, но эта чужачка спасла слишком много жизней, отдала всю себя другим и даже ушла тихо, чтоб никому хлопот не доставить.

Её уважали, любили, боялись. Она была матерью всем и никому.

Она была их старицей. Ей доверяли, и проводили со всеми почестями.

А когда по деревне разнеслась весть, что Рогнеда теперь травница-ворожея, то у всех сразу болячки прошли, да нужды в травах не сталось. Вот, какими чудодейственными средствами обладает снадобье под названием: «недоверие к лекарю».

Северянку такой расклад не печалил. Меньше всего на свете ей хотелось занимать место старицы в сердцах людей. Только вот у самой Рогнеды сердце было не на месте.

Ей хотелось помогать людям. Продолжать дело травяной бабушки. Но страшно было… Вдруг, не выйдет? Испортит? Погубит? Как жить потом с этим?

Слишком взрослые и тревожные вопросы роились в голове северянки. И найти ответы, было не дано. По крайней мере, пока люди не перебороли свою недоверчивость к новой травнице.

И покуда это не произошло, Рогнеда продолжала по утрам тренироваться с отцом, а после, до самой ночи изучала всё, что старица оставила ей в закрытом сундуке.

К новому Самайну северянка точно знала, что не побоится замарать ни руки, ни сердце во имя помощи тем, кому старица посвятила свою жизнь.