Текст книги "РАЁК"
Автор книги: Влада Ладная
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Я ненавидел землю.
Всё, что с ней связано.
Она нам всё дарит? – Никудышняя дарительница. Что подарила, то и отняла. Жлобство это – отнимать свои же подарки.
Всё, что рождается на земле, в неё же уходит. И она жрёт, жрёт нас, не давится. Земля пожирает то, что родила, пожирает своих детей. Ничего себе матушка, Мать сыра земля. Колыбель – гроб.
Я её боялся. Я с ней пытался бороться. Со всем её земным миром. Со всем земным.
Прежде всего – крестьяне. Они на земле работали. Они ею кормились. Они – её сообщники.
Они в себя вобрали всё плохое, что свойственно земле: жадность, жлобство, её бесчувственность. Им свинья дороже человека, если свинья своя, а человек чужой.
Земля – мир тела, бездуховный. Вот и сателлиты её такие же: им лишь бы брюхо набить. Они ни о чём не думают, просто едят, пьют, размножаются. Всю жизнь холят землю, обихаживают, как жирную свиноматку, оплодотворяют её, принимают у неё роды, а потом снова кормят самими собой эту ненасытную утробу.
Я не мог растоптать это чрево. Пока, пока не мог. И я начал с его рабов, чтобы ослабить чудовище. Я отнял у его вассалов всё, что нажито потом и кровью. Все эти символы земного мира, мира зла и страданий: дома, стада.
То есть я крестьянам повелел владеть всем этим коллективно. Но общее – ничьё.
На самом деле я избавил их от рабства. Я подарил им свободу. Они перестали быть только придатками к свиноматке.
Я сломал все границы внутри человеческого общества. Создал новый биоорганизм, существующий на иных, не земных принципах. Здесь каждый должен был сопереживать боли каждого. Так никто не захочет делать больно другому. Вот тогда боль и страдания на земле исчезнут.
Для этого надо было истребить всё личное, всё индивидуальное. Всё, про что можно сказать «моё». Всё неповторимое. Вещи, яркие судьбы, лица, таланты. Надо было обезличить всё, потому что всё зло в мире от неповторимости. Неповторимость – это та граница, которую мы никогда не сможем перешагнуть, чтобы слиться в единое человеческое целое.
Вы думаете, мне не жалко было?
Ну, то есть не то, чтоб жалко, а – сомнения всё-таки одолевали. Как же так – без лица? Без одарённости? Кому единство таких безликих монстров нужно?
А вот и нужно! Лицо – это отчуждение. Это перегородка между тобой и другими. Это враждебность и зло.
* * *
А дальше пошло как по маслу – стоило мне догадаться, в чём корень зла.
Я создал резервации для сателлитов зла. И всех, всех их туда сплавил, всех, кто не желал расставаться с вещами, талантом, яркой судьбой. Это была плата за счастье человечества.
А вы что, предпочли бы сохранить гениев ценой страданий всего человечества? А ему нужны Эйнштейны такой ценой? А сами одарённые личности, пришедшие в этот мир служить людям, предпочли бы сохранить себя ценой страдания всего человечества? Или первейший долг таланта принести себя в жертву, самим пойти на смерть ради людей?
Вот гении сами на смерть и шли!
* * *
Сами, сами же они и шли. Сами на себя и близких своих доносы писали. И все только удивлялись потом, почему, как? Каким образом талантливые, образованные, мужественные люди так сразу ломались? Почему девять десятых страны в эту клоаку бросилось? Друг на друга доносы писало, в резервации загоняло и за колючей проволокой сторожило? Что за массовый психоз?
Даже аксиому новую вывели: большинство тоже ошибается.
А хотите я вам эту загадку разгадаю? То есть почему большинство в эти игры играть стало. Да со страстью, с разрыванием рубахи на груди.
Потому что я – прав.
И большинство никогда не ошибается.
И оно подсознательно поняло, что на весах истории два груза: индивидуальность, талантливость – и избавление от мук всех на всей земле.
И решили в пользу от мук избавления. Всем миром решили, поголовно.
А большинство – народ то есть! – никогда не ошибается.
Глас народа – глас…
Вот именно, товарищи.
* * *
А что больше всего противопоставлено земле и деревне? – Город. Механизмы. Техника. Прогресс. Производство.
Я ненавижу богиню землю. Я ненавижу природу, над которой вы так ахаете. Порождение земли – порождение тьмы. Не может земля – вместилище аида, преисподней, прибежище дьявола – рождать хорошее.
Всё земное – зло. И боги лугов сатиры – всего лишь черти. А мелкотравчатые богини ручьёв и дерев, наяды, дриады – всего лишь ведьмы и кикиморы.
Ах, природа, ах, наша мать. – Да мачеха!
Уж как она нас ненавидела, нежеланное дитя. Забыли, как она нас травила да истребляла, пока человечество было мало и беззащитно. Как жгла лесными пожарами, смывала потопами, сводила на нет эпидемиями.
Это же всё она, природа ваша, ваша родная земля.
Ненавидела нас лютой ненавистью, да руки коротки оказались. Выжили мы, уцелели. Выросли вопреки всему. А теперь что ж, пришёл час расплачиваться. Есть же всё-таки справедливость. Выросшие дети принялись с мамочкой делать то, что она с нами творила. Стали её газами травить, химией кропить, истощать почвы, атмосферу загаживать. Отливаются кошке слёзки серой мышки.
Что вы воете, что и мы вместе с мамочкой сдохнем! Ну, и что, что сдохнем. Тут главное – отомстить. Пусть мы без неё не выживем, плевать. Главное, чтоб не выжила она!
Да и зачем нам жизнь эта? Жить детьми такой матери! Потому мы и мерзкие такие – в мамашку уродились.
Наследственность. Против неё не попрёшь.
* * *
Итак, я взялся взлелеивать то, что земле и природе враждебно.
Большую часть населения в города переселил. Приохотил от машин кормиться. Сам в рогоже ходил, последнюю копейку у деревни отнимал – и всё городу дарил. Индустриализацию организовал. И даже между крестьянами и землёй механизмы втиснул, чтоб руками к земле не прикасались, не набирались от неё вредного излучения. Чтоб машинами её ковыряли, удобрениями в почти фабрику превращали и брили наголо. Механизировал этот ежегодный мистический ужас: осеменение богини, её беременность и роды.
Я так думал: чем дальше от земли, – тем дольше жизнь.
А если и совсем без – может, и бессмертие?
Ведь земля почему нас к себе в пасть заманивает – просто жрать хочет.
И потому полёты в космос осилил: от земли подальше, от геенны огненной – к свету, к жизни вечной.
И было мне мечтание одно. Возомнил я, что смогу вместо богини Земли другого бога создать. Бога технического прогресса. Бога – нашего ребёнка. С совершенно иными характеристиками. Настолько бездушного, что в нём не останется места для ненависти к нам (пускай и любви не будет – как-нибудь обойдёмся). Бога настолько рукотворного, что – управляемого. Настолько нами созданного, – что только об удовлетворении наших нужд и стал бы радеть, а своих интересов вовсе не имел бы.
Бог, у которого нет ни апломба, ни права первородства. Не творец, – творенье.
Бог не справедливый и не милосердный – жди-пожди его милости! – послушный бог. Рабски покорный.
И я только одного во всём этом не мог понять. Я их, деревенских, мучаю, а они меня – любят!.. И чем больше мучаю, – тем сильней любят.
Вот этой иррациональности я не мог ни понять, ни простить.
Часть 4И вот тут я и встретил Майю.
Нет. Не встретил. Вскрыл её в своей жизни, как конверт с государственной тайной или как вены – самоубийца.
Нет. Попал под обвал.
Нет. Когда увидел – только тогда и родился.
Я стал "я".
Или не "я"? Потерял его навсегда, как и мечтал, потерял всё жалкое, индивидуальное.
Мы, мужчины, слишком рациональны. А мир – противоположен этому. Как и женщины.
Потому властелинами мира мы себя только воображаем. Мы этого мира боимся и тысячелетиями в нём понять ничего не можем. Ни одна из наших философий, наук ничего о сокровенных тайнах мирозданья не знает и сказать не в состоянии. Так, пустяками отделывается. Про массу тела и бассейн с двумя трубами из учебников математики для пятого класса. А в чём смысл жизни – ни одна собака в научном мире не ведает.
Потому и дерёмся, суетимся и мельтешим в стройках, войнах и диспутах, что от своей беспомощности укрыться желаем.
Я предал себя этой женщине, как анафеме. Вечному проклятью. Я глазами в глаза ведуньи угодил, как светильник – в электрическую сеть. И воздух вокруг меня запылал, закачался, весь мир стал менять пропорции и очертания. Кожа моя – эта вечная граница между мной и миром – взвихрилась и дематериализовалась.
Любовь? – Любовь – это когда женщину хочешь. А когда весь мир вокруг рушится и плавится – это что?
Но я и в этой суматохе кое-что уразумел. Я ухватки её почуял – её, травимой и ненавидимой матери богов, земли. Земля и женщина – одно и то же. Женщина – ипостась земли.
Она, эта коварная богиня, всё же меня подловила, всё-таки меня заарканила, увлекла.
Земля победила меня. – Победила?
Это мы ещё увидим!
И как вред, разрушение, обуревавшие Раёк, были беспричинными и безликими, невычисляемыми, мистическими, так и то, что уносило жителей Райка, было потусторонним.
Люди просто пропадали без вести. Вроде бы кто-то находил какие-то изуродованные тела на пустыре. Кажется, некто слышал ночью выстрелы. По ночам какие-то люди в чёрном, из чёрных ящиков, похожих на ящик фокусника в цирке, тенями скользили в квартиры, утягивали оттуда испуганных обывателей в одном исподнем, блеявших: "Это ошибка! Недоразумение!" И как кролик в ящике фокусника, обыватели таинственно исчезали навсегда.
Какой-то иллюзионист жонглировал нами.
Что-то витало в воздухе про массовые захоронения, где у всех в черепах аккуратная дырочка в затылке.
Дятел продолбил, может быть…
Потом и про пытки стали поговаривать, но тут уж совсем неясно, запутанно. То ли испанские сапоги и дыба. То ли сверхмощные аппараты на электричестве. То ли член кому-то дверью прищемили.
И слово взошло, как светило: "Органы"!
* * *
Князь Синяя Борода. И как в истории с маршалом де Ретцем всё началось с пропажи мальчиков в окрестностях, а кончилось сказкой о двери, за которой спрятаны мёртвые жёны, так и в нашей истории всё началось с пропажи жителей, а закончилось…
Сначала-то это были далеко не мальчики. Сначала исчезали те, у кого рыльце, и вправду, было в пушку: убийцы, грабители, проститутки.
Потом злодеи на складе закончились, а раздрай в Райке остался. И в ход пошли обычные граждане, из тех, что ни рыба ни мясо, ни Богу свечка ни чёрту кочерга.
А уж напоследок на лучших переключились: в расход пошли самые красивые женщины; самые талантливые художники и поэты; самые чистые сердцем, порядочные и справедливые люди; герои, рисковавшие за Раёк жизнью. Цвет нации.
А потом приоткрылась и дверца к мёртвым жёнам.
* * *
Князь не только к подданным и к миру переменился, – он стал иным со мной.
Всё ухудшалось тоже по капле. С каждым днём и до – утонуть.
Мы расчленялись на разные концы дворца. Мы избегали друг друга. Я ела у себя и только по ночам. Я кралась вдоль стен. Я зажимала уши, когда звонил телефон, а после вовсе отключила его. Я задвигала дверь в свою комнату комодом, подпирала чемоданами, наваливала баррикаду из книг и безделушек.
Но потом – сама не знаю как – я оказывалась в покоях Мигеля, бродила там, как проклятое привидение в белом пеньюаре, по ночам мужу работать не давала – и вдруг бросалась в его комнату, и в запертую дверь колотила, крича, чтобы он немедленно, сию минуту меня впустил.
– Но ты же выгнала меня сама, ты помнишь? Ты кричала, что ненавидишь, что я – грязное чудовище, выродок, извращенец, чтобы ноги моей не было на твоей половине, что я тебе омерзителен. Это твои слова, ты помнишь?
Я ничего не помнила. Я ничего не хотела и не могла помнить. Тогда было что-то плохое. Муж что-то плохое мне сделал. Или я ему. Всё равно. Не жалко.
Князь сам воздух вокруг меня завязал в тугие узлы, я задыхалась в петле, в мешке из стянутого изо всех сил воздуха. Вздохнуть мне!
– Ты сама этого хотела, запомни.
Но я ничего не помнила.
* * *
Повелитель украшал кабинет кусками человеческой кожи с татуировками, заключив это художество в рамку. Он носил медальоны из отрезанных ушей, запаянных в стекло. Он держал в подвале кого-то в наморднике из колючей проволоки.
И я понимала, что я следующая.
Вы когда-нибудь были замужем за маньяком?
Глаза Майи затрепетали, как две тёмные свечи на ветру. И я угодил в них, в эту чистую грязь, в сияющую трясину.
Сначала это был конец. Чёрная дыра. Коллапс.
Я дематериализовался внутри глаз этой женщины. Мгновенно высвободился сам из себя. Испарился. Стёрся с лица планеты.
Но потом я почувствовал там, где меня больше не было, внутри небытия, как даже там нестерпимо сияют глаза, кожа, губы Майи. Я был внутри этого радужного света, как в сердце божества. И внятна мне стала сущность женского всегдашнего надмирного бесчувствия. Её бесстрастие включало в себя все страсти, как белый цвет содержит все цвета.
От этой встречи и я, и эта женщина перешли в другую форму существования – в виде слияния двух радуг, в виде впадения друг в друга двух бесконечностей.
Границы между Майей и мной стёрлись, и в тот же миг они исчезли и между нами и вселенной. Ни у меня, ни у этой женщины больше не было краёв и ограничений, больше не было "не могу" и "нельзя". Мы совпали с мирозданьем, и оно растащило, распяло, разнесло нашу общую душу – одну на двоих – размером с космос, и душа вместила в себя всё сущее.
* * *
Я выступил из своих берегов. Излучение моих губ, глаз, кожи рванулось Майе навстречу, обогнав моё тело. Я выпал из собственного тела и предстал перед этой женщиной одной голой, незащищённой душой. Не грязной и жалкой плотью – излучением. Я гладил не женскую плоть, – а душу.
Радуга обтекала радугу.
Свечение ласкало свечение.
Аура вливалась в ауру, замешивая одну на двоих душу отныне и навсегда.
Мы стали цветом, запахом, предчувствием божества.
Нас перемешали, – и получилось неразрывное чудовище. И чтобы прочнее сделать смесь, нас завязали безобразным узлом.
Нам было сладко, страшно и мерзостно. А страшный узел, который был нами, продолжал вовлекать, втягивать, вплетать в нас всё, что рядом возлежало: ауру камней, сора, бумажных искусственных цветов, корявых пламенных лозунгов, бронзовых покойников, сакральной мумии, сияющего неба. И – выше, шире – всего остального космоса.
Слой нарастал за слоем, и стряхнуть было уже невозможно. И святое, и жуткое наматывалось на этот клубок, и каждый новый слой пускал внутрь нас новые ростки, и эта переплетённость, всеслиянность душила, как сорняки. Мы задыхались, а блаженное и мерзкое "Мы" уже жадно заглатывало планеты, звёзды и туманности, уже пожирало и переваривало Вселенную, уже превращало нас в ужас бесконечности, в потрясение всебытия, в кошмар вселюбви.
Не было у нас границ и препятствий, и неземное счастье, и неземная тоска пронизывали нас.
Мы обладали и были всем.
Но всё обладало и было нами.
* * *
Отныне у нас не было границ, – а значит, любой мог в нас войти и поработить. Не было запретов, – мы могли с кем угодно поступить по своему усмотрению. Но и этот кто угодно мог так же обойтись с нами.
Мы были беззащитны, открыты всем ветрам, бесприютны, бездомны: бесконечность не дом, а уничтожение всякого пристанища.
Мы были несвободны, скованы связью с миром во всех суставах и в каждом атоме.
Любовь жестока, неуютна, уродлива, свободоистребительна.
Но почему же мы так боялись всё это потерять?
* * *
И с этой секунды мне были голоса.
Люди, вещи, явления рассказывали мне себя, и я не мог отгородиться от этого нашествия, от этой дикой многоголосой орды.
Я пытался властвовать над человеком, – а он одухотворялся, уходил за грань материального мира – и выскальзывал из рук.
Я пытался овладеть вещью, – а она оживала и с крысиным писком вырывалась от меня.
Сама Вселенная – то есть я сам – с воем, мяуканьем, ржанием, сатанинским посвистом выскакивала, выламывалась на волю.
* * *
Даже над камнями забрезжило слабое серое сияние. Как будто проклюнулся пасмурный рассвет.
Это – аура? Почему косная материя вдруг переполнила саму себя и, словно закипевшая вода, пошла через край?
Душа – критическая масса?
Избыток?
Бешенство с жиру?
Никогда в покое. Как любовь. Как женщина.
Душа – уже саморазрушение.
Одушевление – процесс распада. Разложение материи. Трупный газ. Симптом смерти.
* * *
Чуть более цветная радужка появилась у травы – и разлилась, как из разбитого сосуда, над цветами и деревьями.
Наверное, это было заразно. Дальше звери заразились от растений душой, как смертельной болезнью. Что-то включалось в носорогах, ягуарах и коровах, в курах, воробьях и опоссумах.
И наконец, зараза докатилась до человека.
Пробил его час.
Я всегда чувствовала себя неживой. Неодушевлённой, куклой. Чьей-то марионеткой.
О, они очень хитро дёргали за ниточки, и ниточки эти были "можно", "нельзя", "надо", "обязана".
Сначала родители: "хорошо учись", "вымой пол", "не ешь сладкое перед обедом", "возвращайся не позже семи". Потом учителя: "сделай стенгазету", "подежурь после шестого урока", "рано тебе ещё на мальчиков заглядываться" и "сейчас же сними короткую юбку!"
Так и пошло.
На работе "рабочий день оканчивается в 18.00", "премию получат не все, а только работники, которых не в чем упрекнуть", "старайтесь меньше брать больничных".
Муж: "опять не вымыла посуду", "следи за ребёнком", "в воскресенье приезжает моя мама, приготовь что-нибудь вкусненькое". А потом и: "принеси тапки", "дай газету", "я умираю, у меня температура тридцать семь, спаси меня!"
А ещё были соседи, профсоюзы, попутчики в транспорте, дети!
И мне казалось – так меня учили, – что чем лучше, быстрее я слушаюсь, тем счастливее сложится моя жизнь. Крепче будет любить муж. Выше будет назначать зарплату босс. Всем в пример станут ставить соседи.
Но на работе я прочно попала в разряд неудачников: на меня валили больше всех, я вкалывала все выходные, а премии, повышения и загранкомандировки доставались всегда другим. Соседки распускали про меня грязные сплетни и скрежетали зубами, когда я проходила мимо с битком набитыми сумками. А муж попросту сбежал к более молодой и красивой.
И я поняла, что меня обманули. Что недостаточно быть хорошей, чтобы у тебя всё было хорошо. А что для этого надо, я не понимала, – хоть убей.
Я перепробовала всё. Ездила в монастыри и ставила Богу свечки. Занималась в школе экстрасенсов и лечила свои прошлые жизни, чтобы выздоровела жизнь настоящая. Увекалась фэн-шуем и увешала квартиру колокольчиками и картинками с водопадами.
Тщетно.
Моя жизнь лежала в руинах.
И когда я это осознала, я впервые в жизни жутко нажралась.
И случилось чудо. Все нитки, которыми я была привязана к своим кукольникам, разом лопнули, и я ожила.
Я так и не смогла добиться любви, успеха и уважения. Но зато я смогла наплевать на них с высокой колокольни.
Я свободна.
Я рву сети и вервии этой жизни, я возлежу, как богиня, я прекрасна, и душа моя слышит зов, гораздо более чудесный, чем ваши нудные и бессмысленные приказы.
Я раскрываюсь, как цветок, навстречу Богу Вакху, и он лобзает края лепестков, сладостный и упоительно-нежный.
Зачем мне теперь ваши дерьмовые любовь и уважение, когда я любима божеством!
(Монолог прерывается бульканьем блевотины).
Руками и участками лба над надбровными дугами я различал цвета: ярко-красный, чёрный, фиолетовый и зелёно-синюю гамму, не разбирая, где синий, а где зелёный. Жёлтый казался мне чёрным, а белый – красным. Светло-зелёный я путал с золотистым. Голубой не видел вообще.
Глаза с двойным дном.
Потом я научился держать руку над картиной, но видеть не её, а мысли тех, кто там изображён, или самого художника. Однажды я долго держал руку над нарисованным пламенем, а в результате получил настоящий ожог.
Позже на картинах под моими руками пространство дробилось, как в комнате, полной зеркал. Прорезались неведомые двери, как режутся зубы у детей. Откупоривались невиданные окна, а за ними небывалые сады. Воздух клубился, как густые испарения. Я различал слабые запахи в нарисованной комнате: так, в комнате роженицы пахло воском, корицей и чистым полотном, а от торговки шёл едва уловимый аромат укропа.
Лица персонажей кривились, искажались, меняли выражение и так тревожно и блудливо, испытующе смотрели, словно границу между нами вот-вот сдует порывом ветра, и мы непринуждённо станем обмениваться местами и мнениями.
Их беззвучные голоса запели, зазвенели, запричитали у меня в голове. Они жаловались, сплетничали, доносили.
В конце концов, я ушёл туда, к ним жить. Беседовать. Сопереживать. Раздавать и принимать восторги. Там я был зрячий. Там я был нужен.
А окружающие решили, что я сошёл с ума.
