Текст книги "Хазарянка"

Автор книги: Влад Ростовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Ведь именно тайное осведомление о поступках и настроениях своих товарищей, друзей и даже родичей являлось базовым элементом обязательной практики духовного очищения от всяких там предрассудков. Включая и прополку от сорняков пресловутой морали, заведомо лишней при исполнении служебного долга, а нет ничего выше!

По прохождении трехгодичного контрольного срока без нареканий от кураторов, его тщания приметили вербовщики из внешнего сыска Ромейской империи.

И по завершении продолжительного собеседований и доскональной проверки биографии – на предмет поиска изъянов в родословной (а отец его был греком из Фессалии, мать же происходила из южнославянского племени велегизитов), равно явных и потаенных грешков, кои, по нарастающей, множатся со взрослением, а боле всего – с неупорядоченным вступлением в раннюю половую зрелость, чреватую искушениями и прямыми соблазнами, получил он рекомендацию для поступления в тот питомник из перспективной молоди с неординарными наклонностями для подготовки будущих ромейских сходников. А пройдя жернова мандатной комиссии, добился высоких показателей в специальных тестах…

– Уж и не чаял я, что отзовешься на мой призыв. Рад, сердечно рад! Ведь приглянулся ты мне еще при первой нашей встрече, даже издали, – начал меняла ладить свои подходцы, расцветая все шире с каждой молвленной фразой.

«С чего бы вдруг я приглянулся ему с первой же встречи, да еще издали? Что за прыть? Не из срамцов ли сей, коим отвратен женский пол? – разом насторожился Веденей.

Впрочем, Глот, мигом уловив те сумления, сразу и прояснил:

– Ведь издалека было видно, что премудр ты, и можно заводить с тобой любые дела – явные и неявные. А редкостны таковые вятичи в наших краях! Посему и решил познакомиться поближе. Вдруг и друзьями станем?

«Задружиться с менялой? Западло сие для мя, героя и ухаря! Да и знакомцы мои осудят, сочтя за бесчестье, а с ними и прелестницы», – живо рассудил былой убивец с кистенем, ноне вельми дороживший своей морально-деловой репутацией.

А Глот и тут уловил! И открылся – с явным душевным надрывом, не утаивая горечи в скорбящем его сердце, израненном моральным несовершенством вблизи и поодаль:

– Да, меняла я! И подвергаюсь за то неправедным поношениям! А и отец мой покойный, вятич из самых корневых, менялой был, и многих от разора выручил, ибо милосерден был, оставаясь лишь с малой прибылью…

Ведаю: есть среди главнейших богатеев и те, кои презирают наше благородное ремесло, купаясь в злате, доставшемуся им по наследству. Однако твердо верую: благостно оно, иным промыслам на зависть! И ведет к преуспеванию тех, кто обращается за ссудами на вельми щадящих условиях, кои никогда не представили б в иных пределах, не бая уже о презренном Киеве.

Ясно, что сим милосердием мы наделяем лишь самых добродетельных, кои пробиваются наверх собственными трудами. Взгляни в самого себя! Купаешься ли ты в злате, доставшемся от отца с матерью?

«Ежели б! При отце с матерью, погрязшими в безделье и лености, токмо и умея, что зачинать да рожать без счета, радовался я и каше на воде из сорного зерна, а о гороховой и не мечтал!» – с горечью припомнил Веденей.

– Однако не утаю, что не уважаем мы промотавших свое нажитое, пущай и честным трудом, вроде твоего Горазда, у коего, наслышан я, ты в подручных ходишь, – ловко подвел матерый сходник от ромеев к желаемой теме. – Остерегись! Идет он на дно, и тя утянет!

– Да что несешь ты! Не подручный я, а сам по себе! – вскинулся названый подручный.

– Не возбуждайся столь! И не роняй себя гневом на неудачника Горазда! Ему уж ничем не помочь. Ведь и последний терем мне продал, еще и прогулочный челн! – присоветовал меняла-нелегал, резво переводя стрелки магистральных мыслей своего гостя.

Веденей – натурально опешил от услышанного. Ибо не ожидал он, что его наставник и благодетель скатится, бая по-современному, ниже уровня ливневой канализации.

– Зрю: не ведал ты о сей печали, – лицемерно молвил недостойный Глот, заочно издеваясь над тем, коего сам и облапошил. – Погодь. Закроюсь изнутри, дабы никто не помешал нам, и растолкую.

И задвинув засов – в знак обозначения особливой секретности и запредельной доверительности, продолжил он охулки на Горазда, утаив, что заполучил его последний терем всего за треть цены, а прогулочный челн лишь за половину от реальной стоимости. Зато не преминул упомянуть об одолжении для злосчастного экс-владельца: дескать, разрешил тому дармовое проживание в бывшем его жилье до первого листопада – с правом свободного пользования отхожим местом на заднем дворе. А выдал сие за благодеяние!

Как тут не повторить вслед за Цицероном (либо за Катоном Старшим, ведь авторство порой приписывают и ему): «О времена, о нравы!». А не оспоришь, что времена и нравы отнюдь не стали пристойнее за последующую тыщу лет…

IV

Человечество устроено так, что изрядная часть его обожает зариться на чужое, отнюдь не гнушаясь прямыми экспроприациями – нередко и с убиениями. Се образовалось еще в первобытнообщинном строе, протянулось до наших дней и никогда не пресечется впредь.

А посему, исходя из неизменной психологии «царей природы» на всем временном протяжении их, совершенно закономерно, что с появлением водных перевозок, сразу же объявились речные, а дале и морские стервятники, коих по завершении Средневековья и с началом Нового времени начали прозывать пиратами. И повелось, что аналогично стали обозначаться и предшественники их из прежних веков.

Так и обрели широкое применение термины, типа «финикийских пиратов», «киликийских пиратов», «пиратов Древнего Рима», «ирландских пиратов», «скандинавских пиратов» (викингов), «греческих пиратов» (маниотов), «древнерусских пиратов» (ушкуйников), «запорожских пиратов» и даже «пиратов Стеньки Разина». По преимуществу, оные представляли отнюдь не закабаленный люд, либо беглых ожесточившихся рабов, ударившихся в разбой из чувства социального протеста, что по наивности предполагают иные, а юридически свободных людей без тормозов нравственности.

Понятно, что их окружал ореол исключительности из ряда вон, выражавшейся в полном отсутствии моральных ограничителей и демонстративном пренебрежении традиционными ценностями, понеже широкая общественность всех времен всегда неровно дышит, уведомляясь о криминальном, а особливо том, что сопряжено со смертями, ведь известно: чужая кровь – не родная. А ежели штатный убивец еще и хорош собой, точно в киношке «Мистер и миссис Смит», не бая уже о штатной киллерше оттуда же, разнополая публика легко простит и ему, и ей всякое число трупов.

Со временем у европейских «джентльменов удачи» появился даже свой кодекс чести, включавший целый ряд статей. К примеру, каждый из членов команды имел право подавать свой голос в важных случаях; каждый имел равные со всеми права на захваченные съестные припасы и крепкие напитки, и мог распоряжаться ими по собственному усмотрению – включая продажу их; во избежание ревности и ссор на корабле не разрешалось держать ни женщин, ни мальчиков.

Однако в жарком июне-1020 даже самые креативные из тогдашних морских татей еще не додумались до всякого рода кодексов. И на замеченных Нечаем галерах – со злонамеренным арабским экипажем и аналогичным персидским, царила диктатура капитанов без каких-либо вольностей супротив них. Поелику провинившихся ждала токмо «высшая мера», исключавшая смягчение наказания, ведь не было у галерников судов присяжных, не допускались к ним правозащитники, а пред вынесением сурового приговора без права на обжалование не рассматривались ссылки на дурное влияние улицы в детстве.

Должно упомянуть, что галеры с их смешанным весельно-парусным вооружением, имели в безветрие огромное преимущество пред теми судами, кои ходили лишь под парусами – даже и косыми латинскими, устанавливавшимися, в отличие от прямоугольных, не вдоль, а поперек ветра. Ибо при встречном ветре и даже штиле галера – с ее осадкой всего полтора метра, небольшой высотой над уровнем воды и сильно вытянутой формой корпуса, шла на веслах с завидной скоростью хода, благодаря слаженной работе гребцов.

Арабским экипажем верховодил Асадулла, суннит. Над персидским же главенствовал Бахрам, шиит. Сии правоверные конкуренты по морскому разбою пребывали в упертом теологическом противоречии. Ведь сунниты ставили во главу правоверного бытия «хадисы» – предания о поступках пророка Мухаммеда и высказывания его по самому широкому спектру, всячески противясь особому возвеличиванию Али – последнего из «праведных халифов», двоюродного брата и зятя пророка. А шииты, отрицавшие достоверность большинства хадисов, отдавали приоритет иным преданиям, именуемым «ахбар», отстаивая догмат о божественной эманации Али, и признавая лишь его, наряду с прямыми потомками, единственными законными преемниками пророка, имеющими исключительные права на верховную власть – имамат.

Оба – и Асадулла («лев Аллаха»), и Бахрам («победитель»), имели устойчивую славу добычливых промысловиков на море. Рабочие взаимоотношения их уместно было бы обозначить двумя базовыми характеристиками: «взаимная неприязнь» и «обоюдная ревность». Ибо не льву принимать первенство победителя, и не победителю склоняться пред львом! И аще возвращался с обильной добычей Асадулла, тут же мрачнел Бахрам. А ежели победоносным оказывался Бахрам, лучше и не подходить к Асадулле…

На сей же раз вынужденно объединились они (тогдашние профи морского разбоя порой промышляли не токмо порознь), отправляясь за добычей – в прокорм себе и экипажам. Зане не столь давно – сразу от отмены ромеями обязательного запрета на морские перевозки из-за сезона бурь, неизменно продолжавшегося до скончания первого месяца весны, начинаясь со второго месяца осени, пиратская флотилия в том регионе претерпела жестокий урон.

И на экстренно созванном вслед совете капитанов – неформальном, однако влиятельном, прошедшем в накаленной обстановке и едва не завершившимся кровопролитием, было принято – большинством голосов, кардинальное решение. А именно: воздержаться от наступательных действий, доколе сия армада не восстановит прежнюю численность и боеспособность – путем накапливания сил, дополнительных тренировок личного состава и основательного ремонта четырех галер, корпуса коих претерпели от неверных, исповедавших недостойное христианство. Асадулла, и Бахрам были в числе тех, кто поддержал сие. Что до отступников от генеральной линии во главе с двоюродными братьями Халимом и Юнусом, не пожелавших пребывать в бездействии на неопределенный срок, они – в назидание иным диссидентам, еще не проявившимся, однако потенциально возможным, были преданы солидарной анафеме большинства.

Предыстория той при началась при поступлении из Константинополя совершенно секретной информации особливой важности. Доверенный источник, являвшийся отнюдь не первый год старшим специалистом отдела оформления отхода судов из порта Авидос, уведомил, что формируется караван для отправления из Авидоса на Родос. Причем, без сопровождения кораблей ВМФ империи! А ни одна пиратская армада, будь в ней хоть двадесять галер, ни за что не рискнула бы напасть на караван, сопровождаемый даже одним высокопалубным дромоном, ибо сии корабли, имея сифонофоры, устроенные в виде бронзовых чудищ с поворотным механизмом и разинутыми пастями, откуда изрыгался смертоносный «греческий огонь», горевший даже на воде, и не было спасения экипажам, наводили ужас на всех противников ромеев на море.

А помимо того, дромоны ударного класса, управляемые сразу двумя кормчими – кивернетами, были оснащены башнями со стреляющими из них лучниками, катапультами, метающими дротики и кувшины с зажигательной смесью, и баллистами мощного боя, посылавшими камни и каменные ядра. На каждом из сих кораблей та сотня гребцов, что располагались на верхнем ярусе по двое на весло (полсотни иных гребли на нижнем ярусе – по одному на весло) была обучена навыкам абордажных схваток, вооружена мечами с копьями и имела доспехи; на борту пребывал и отменно подготовленный отряд морской пехоты – числом от полусотни до седьмидесяти, незаменимый и при десантах.

Однако информатор, именем Агафон, обозначавшем «добродетельный», «благородный», коренной ромей из греков в возрасте, близком уже к преклонному, заверил в своем донесении, переданном через связника вожаку той пиратской флотилии Маджиду, что все действующие дромоны ударного класса с изрядным сроком службы, а новых не строили уж шестьнадесять лет, проходят плановый ремонт – для восстановления их боеготовности, на верфи главного военного порта Эсартисис, понеже тому способствует нынешняя слабость ВМФ Халифата, предопределяющая отсутствие прямых и явных угроз. К тому же, удалось ему, Агафону, предотвратить сопровождение каравана двумя памфилами высокой боевой готовности. И нечего опасаться!

И не мог не поверить Маджид добродетельному и благородному Агафону с безукоризненным послужным списком и образцовой биографией, не хуже, чем, например, у ставших известными девять с лишним веков спустя полковника ГРУ Пеньковского, генерала ГРУ Полякова, полковника внешней разведки Гордиевского, Героя Советского Союза Кулака из того же ведомства и секретаря парткома Краснознаменного института КГБ СССР (прежде – Высшая школа разведки, «школа 101») полковника Пигузова, имевшего прямой доступ ко всем личным делам выпускников, а расстреляли лишь троих из них.

Никогда не был причастен он к боевым походам, ни разу не нес вахту и вообще не выходил в море, страдая непереносимостью даже самой малой качки. Зато являлся вельми успешным по части финансового обеспечения и ревизий в трех военных портах поочередно, подворовывая аккуратно – не зарываясь, и неизменно делясь с начальствующими, что вельми ценили те!

С полной выслугой лет он вышел в отставку, получив в пожалование земельный участок в трех днях пешего хода от Константинополя. И полный еще сил, заступил на трудовую вахту в порту, расположенном на малоазийском берегу самого узкого месте пролива Геллеспонт, именуемого ныне Дарданеллами.

Увы! – душевно ранили его, отказав зачислить в столичное Главное имперское управление морских перевозок, пообещав лишь, что вспомнят о нем, аще откроется вакансия. А вслед огорчили и в отделе кадров того Авидоса, указав, что все «хлебные» должности по части финансового обеспечения расписаны на поколения вперед – незачем и мечтать! И пришлось согласиться на место с куда меньшими возможностями для инициативного обогащения, помимо жалованья…

Именно в оный портовый центр безуспешно попытался завлечь Молчана на многолетнее спецзадание его старший родич Путята, а аколуф, начальник Варанги, предложил Нечаю – по его изгнанию из рядов варяжской гвардии, место на тамошней таможне.

Напомним, что Авидос, занимал (и с изрядным отрывом!) первое место во всей империи по числу лупанаров на душу населения. И справедливо утверждал бывалый Путята, лукаво искушая своего младшего родича: «Авиденки – первейшие распутницы во всей Ромейской державе, поелику оттачивают свое мастерство каждодневно и еженощно, обслуживая команды всех прибывающих в Авидос судов, а берут, к чести их, недорого…».

К безусловной чести Агафона, он вступил в конспиративную связь со скрытником от арабских пиратов отнюдь не из-за избыточно затратных плотских вожделений, ибо, временно оставив жену-сверстницу для проживания по столичному адресу, скареден был при расчетах за внебрачный разврат, чреватый и скорым обращениям к лекарям. А задарма ему отказывали даже самые изношенные из самых демпинговых нумеров с удобствами через дорогу, ибо, потраченный годами, еще и вельми пузат, не являлся он красавцем и в дальней младости, вовсе не удался могутными статями, и не таковым мечтать о бескорыстной взаимности! Да и сроду не был он завзятым любострастником.

Добавим, что с подозрением относился к игре в кости. А хмельное потреблял чрез край лишь на дармовщину, аналогично и с чревоугодием.

Что же изничтожило в нем верность ромейской Отчизне и неукоснительному исполнению служебному долгу? Почто опозорил высокое звание отставника? Ужели был сбит с истинного пути жаждой подлой корысти за презренные изменнические услуги?

Вторичной была та жажда! А первопричиной стала горчайшая обида…

V

… – Верю: уже догадался ты, зачем приглашал тя, и разом внял. Пора провожаться, ведь главное высказано во всей полноте; дале – решать тебе! Помыслив и сам сообразишь, что предпринять, а надобно б тебе согласиться – завершил коварный нелегал, не сомневаясь, что Веденей ни о чем не догадался, ибо попросту невозможно сие, ничего не сообразит – по той же причине, и непременно полюбопытствует, весь в недоумении.

Он и не удержался:

– Не возьму в толк, на что намекаешь ты, и с чем соглашаться?

Хозяин меняльной лавки вельми опасался предстоящей разборки Горазда и Благослава (не ведая, что по рождению именовались они Жихорем и Званом, а впредь – на стезе злодейств, носили иные прозвания), ибо последний мог – при жестком выведывании с применением силового воздействия, поведать первому имя своего кредитора; вслед и тот расколется, выдав своего подельника.

А ежели заговорит и оный, для Горазда-мстителя откроется прямой выход на самого Глота. И не оказалось бы дальнейшее зело огорчительным!

По всему выходило: не обойтись без радикальных мер, и надежнее всего, исполненных кем-то из тех, кто близок был и Горазду, и Благославу. И невозможно подобрать лучшую кандидатуру, нежели оный Веденей – по экспертной оценке Глота, малоумный и податливый для управления извне. Посему подлый резидент в благостной личине, а все «не наши» резиденты, ясное дело, изначальные подлецы, приступил, будто бы, к вразумлению:

– Рассуди сам. С виду сей разорившийся – благонамерен. А что у него внутри, да и в прошлом, ведомо одному Стрибогу! Вдруг сущая бесовщина? Заметь: с переменой обстоятельств – с благополучных на скорбные, меняемся и мы, достойные дотоле вятичи. И есть повод опасаться, что переменится Горазд к худшему! А и учинит разборки всем, кого сочтет обидчиками…

«И еще сколь учинит! – мысленно рассудил, внимая, Веденей, точно осведомленный о радикальных намерениях Горазда и доподлинно ведавший о бесовщине внутри того, да и криминальном прошлом оного.

– Ты же, баяли мне сведущие, привержен ему, и близкое знакомство водишь, – продолжил нелегал от ромейского Центра разъяснение, спровоцированное им же. – Неровен час, надавит он на приязнь к нему от твоего ничем не запятнанного сердца, а дале вовлечет в самое черное. Зачем же тебе, самому благонамеренному во всем городище, отвечать за мерзкие его проказы, противные Стрибогу, неся с ним равную ответственность, аки ближний? А ведь не спрятаться от кары за злодеяния! Достанут и в Булгаре!

– Отнюдь не ближний я! Не вовлекусь! – живо возразил самый благонамеренный.

– Невероятно рад тому! – воскликнул меняла, изображая восторг. – Ведь отныне точно уверовал я: достойным будет пригласить тя взять попечительство над ладьями, коих, увы, уж лишились злосчастный Горазд, а ним и Благослав – знакомец твой не из дальних…

– Попечительство? О чем ты?

– А ты и не вем? Позор мне! – изобразил недоумение скрытный засланец из зарубежья. – Я-то уверен был, что веду речь с осведомленным. Прости мя за невольную оплошку! И наново поспешим провожаться, ибо явно не созрел ты – не по своей вине, для принятия решения, возносящего тя к вершинам …

И заглотил Веденей крючок любопытства, наживленный умыслом, враждебным любому благочестию! Поелику незамедлительно справился он, в чем попечительство то.

– Не открою, допрежь не принесешь клятву высшей секретности о неразглашении, иначе не токмо моя глава слетит с плеч, а и твоя, – поставил условие подлый меняла.

И охотно исполнил Веденей то обусловленное ему, сознавая, что любая клятва, даже высшей секретности, тем и хороша, что составляет некий товар особливого свойства, подлежащий – при случае, продаже на особо выгодных условиях, сродни овеществленным товарам.

Вслед разом узнал, что некая группа достойнейших, включавшая не токмо аборигенов, а и вполне освоившихся пришлых – отнюдь не из тех, кто «сами мы люди не местные», беззастенчиво раздаивающих простодушных, обращаясь за неотложным вспомоществованием по случаю стихийного, якобы, пожара (наводнения, ограбления, скоропостижной кончины самых близких, коих похоронить не на что, неминучей кончины с голодухи несчастной собачки, ежели срочно не накормить ея, и хронического паралича ножек у дитяти, а оно непременно сменится аналогично обезноженным того же возраста, и по выходе из подземного перехода резво зашагает), озаботилась дальнейшей судьбой малой торговой эскадры, бывшей допрежь в совместном владении старшего компаньона Горазда и младшего компаньона Благослава. Поелику их ладьи, возвращаясь загруженными из Булгарии, обеспечивали стабильную занятость труженикам на пристани и шустрым перекупщикам.

И возникло опасение: не перехватят ли выгодную для городища водную грузоперевозку, а с ней и фрахт, чуждые булгары, заняв опустевшую нишу – в явный урон коренным и укоренившимся жителям сего городища, портового? Однако упомянутые достойнейшие, а не пришло еще время назвать имена, ведь лютые у них конкуренты – одно слово, волчары, полагают срочным: выкупить суда той эскадры, дополнить новыми и передать непосредственное управление приглашенным младым из самых даровитых и дельных; самим же остаться в тени, получая половину с будущих прибылей. Понятно, что тем младым, коим достанется иная половина, неплохо бы наперед навсегда избавиться от небезопасных для них Горазда и Благослава, понеже невмочь исключить, что завербуют их конкуренты и выведают все коммерческие тайны!

– И открою тебе, отныне обрученному с клятвой высшей секретности, за разглашение коей надлежит смерть в страшных муках, что во главе тех молодых наметили поставить тя, ибо самый ты даровитый из даровитых и самый дельный из дельных! – завершил Глот, урожденный Дорофей из ромейской Деметриады, грек по отцу, велезегит по матери и тайный христианин по исповеданию, пребывающий в качестве резидента в бассейнах Оки и Прони под личиной примерного вятича и ревнителя поклонения Стрибогу.

– Достоин ли я? – изобразил скромность самый даровитый и дельный, с недоверием восприняв озвученные посулы, а не в силах постигнуть, чего исподволь добивается меняла. Ведь не был Веденей легко управляемым извне лохом – тут бывалый Глот вельми ошибся. И понапрасну решил он привлечь к исполнению задуманных злодейств именно того, за кем приступал охотиться герой Молчан. Понеже, вследствие той неразумности, кармические колеса причинно-следственного ряда сделали оборот от «не нашего» резидента в направлении славного ловчего, одновременно и нештатного сотрудника «наших» органов, предопределяя неизбежный конфликт интересов, аще не сумеют договориться…

– Достоин, и неоспоримо! Многие тебе лета во главе судоходства до Булгара и обратно! – воскликнул махровый искуситель, наметивший кончину Веденея, едва тот устранит Горазда и Благослава, и решив наново прибегнуть к методике, упокоившей изменившего Горазду Елагу, коему Глот посулил – пред чаркой с отравленной мальвазией: «Далеко пойдешь с таковыми дарованиями!». И добавил:

– Назавтра убываю по неотложным делам на брега Прони. Вернусь дней чрез десять, не ране. Ты же за сей срок обдумай насчет тех двоих, неугодных Стрибогу, зане опозорили честную славу всего нашего городища. Вельми опасно – особливо для тя, и впредь терпеть их на этом свете. Зажились! А договорим по моему возвращению…

На том и расстались они, тая разные умыслы. Ибо напутствие менялы зело впечатлило Веденея, ощутившего угрозу самому себе. Ведь ему, по сути, предлагалось свершить двойное злодеяние, получив вместо задатка ничем не подкрепленное обещание главенства в чужой затее, отнюдь не гарантировавшей реальную выгоду, вельми смахивая на «разводку».

Не бая уже о том, что по упокоению Горазда и Стрибога он мигом оказывался «лишним звеном» и ненужным свидетелем, подлежащим профилактической «зачистке» навек.

«Сколь мерзостен сей! Нет в нем в душевности! Подталкивать мя упокоить старшего друга и наставника моими же руце, будто не бывает иных, что может быть гаже?! – с возмущением вывел он.

И тут же приступил размышлять: открыть, либо не открыть Горазду черную задумку Глота, и что выгоднее самому? Ведь ясно, что Горазд тут же вознамерится отправить менялу, а заодно и Благослава, на собеседование к Стрибогу, дабы не оказаться там первому, и призовет в пособники его, Веденея в сем городище, ибо вдвоем куда сподручней.

Однако у Глота – немалые связи среди преуспевающих жителей городища, преждевременная кончина его наверняка вызовет толки и начнется расследование. Не пришлось бы дале спешно удариться в драп!

Былому Гамаюну нечего терять, опричь свободного пользования отхожим местом на заднем дворе бывшего своего дома. А ему отнюдь не улыбается остаться без недвижимости и бизнеса, став взамен фигурантом криминального розыска!

«Упокою Горазда, буду убиен вслед. Не упокою, все одно достанут мя Глот и иже с ним! А упокоив Глота и дернув в бега, враз обнищаю… Эх, сыскать бы средство разом избавиться и от Горазда, и от Глота, вернувшись дале к благости с прелестницами на ложе и утками в пруду!» – возмечтал былой романтик разбоя, а ныне презревший прежние идеалы обыватель, весь в трясине мещанского уюта, ибо материальное благополучие, достигнутое собственными трудами, пущай и злодейскими, нередко вельми способствует утрате прежней тяги к подвигам…

VI

– Выслушал я со всевозможной терпеливостью, ни разу не встряв, прерывая. Оцени и возблагодари мя! – приступил издалека первый чин внутреннего сыска Земли вятичей…

«Возблагодарить? Даже и не помыслю! К сути переходи, к сути! Не тяни!» – мысленно поторопил нетерпеливый Вершило косвенного своего родича.

И словно поддавшись тому понуканию, Твердило не стал тянуть:

… – Касаемо же твоей просьбы, выскажу: рад бы, а не осилю! С горечью в душе – уклонюсь…

– С чего бы сие?! Дело ведь пустяковое! – всколыхнулся Вершило.

– Пустяковое оно лишь для тя, понеже, ловча со скрытностью, твой внешний сыск изловчился вытребовать себе особливые права – не в пример службам из праведных. Ведь даже нам, внутреннему сыску, воспрещено вмешиваться во многие ваши проказы, нарушающие запреты, обязательные для всех остальных.

Понеже поставлены мы надзирать за честным соблюдением законов. И строго спрашивает с нас за то Высший совет старейшин! Чихнем не туда, и то взыскивает! Сам понимать должен…

– А не понимаю, куда ведешь! – живо возразил четвертый по старшинству чин внешнего сыска Секретной службы, задетый за живое тем, что его служба не была включена в разряд праведных.

– Досадно то! Однако растолкую…

На каковом, позволь осведомиться, основании, задерживать хахаля дворовой девки твоей жонки? И точно ли хахаль он, а не выдумка ея? Случится неладное с ним, не с тебя спросят!

– Да кому же надобен он, кто его хватится? – живо отреагировал Вершило, ощущая, что ветрило беседы их разворачивается прохвостом Твердилой в выгодную для того сторону.

– Тебе и надобен! – вразумил Твердило.

– Да мне-то сей зачем?!

– Растолкую и оное. Ведь памятлив я! И едва ты дошел в своем изложении до имени Молчан, сразу и вспомнил, что сталкивался с ним допрежь, при том, что и не видел никогда…

– Не вем я, о чем ты…

– А, поведаю! – была, ни была! Во времена, еже я продвигался по службе, весь в рвении, и токмо чаял нынешний чин свой, приказали мне приступить к расследованию особой важности…

«Еще боле рвения проявил отец жены твоей, всячески продвигая тя по службе, ведь имел для того все возможности, пребывая еще тогда старейшиной первого благочестия», – крайне недоброжелательно рассудил Вершило, ведь, похоже, рушились его упования.

… – Касалось оно некоего Первуши из отряда скорого задержания, коей подчинялся в ту пору вашему внешнему сыску, ноне же передан скрытному. И аще придут за кем-то из твоих подчиненных – не утверждаю, а допускаю! – вязать ему руце будут молодцы из того отряда…

«На что намекает сей?!» – мысленно всполошился за своих подчиненных Вершило, огорошенный еще боле тем, что оный навозный жук, происходящий, по его твердому убеждению, из коровьей лепехи, сталкивался ране с Молчаном, никогда не видевшись с ним!

Однако бывалый Твердило не стал развивать заданную им интригующую тему, до поры ограничившись тем, что ввел куратора служивых сходников в замешательство. И продолжил:

… – Втюрился тот Первуша, на свою беду, в некую бобылку – пригожую и в самом расцвете, бабьем. И закрутил с ней! Однако в нее и иной втюрился, возжелав, понятно, взаимности. Она же отказала ему, сославшись на приязнь к Первуше. И озлобился тот, ибо воспрещали его к себе все подряд! А быв гончаром не из последних, ощущал в себе призвание к скрытному доносительству. И доносил столь усердно и с таковым рвением, что опекавшие его из наших – по внутреннему сыску, радовались ему, и нахваливали.

Порой и поощряли его из тайных доходов нашей службы. Единою дошло аж до гривны, когда обвинил в конокрадстве сразу троих, присовокупив к ним знакомую ему вдову, вчинив ей торговлю из-под полы бражкой с подмешанным для крепости птичьим пометом, ведь и она не допустила оного доносителя к плотскому, не в силах смириться с его избыточной сопливостью. Разумеешь, к чему подвожу я?

Однако Вершило временно помрачился именно разумением, толком не понимая уже, что к чему, и почему, и ощущая в главе своей при высокой должности полный ералаш.

А Твердило, внутренне упиваясь собой, вперил в оного ясный взор, исполненный мягкой лишь укоризны и вовсе без раздражения – точно отеческий на несмышленыша, с коего решительно невмочь спросить, аки со взрослого. И лишь утолившись эффектом от своей подколки, Твердило снизошел до растолкования:

– Зрю: не заметил ты в моих речах явного и не уловил потаенного. Пособлю тебе! Ведь уверен, и не скрываю того: отныне друг за друга мы! – ввысь, вширь и вглубь.

И не торопись морщиться, касаемо глуби: совокупно не утопнем даже в трясине! А не след пихать в нее мя, аще сам остаешься на тверди.

Осознай: опрометчивы те, кто потешается над служивыми внутреннего сыска! Не избежать таковым наказания от нас за насмешки! Ведь памятливы мы. И посчитаемся во всю силушку!

– Да не стращаешь ли?! – вскинулся Вершило.

– Ничуть! А остерегаю от щедрости души своей, да и радушия. Ведь для друга не пожалею и жонки своей!

«Оной и я не пожалел бы! Пущай пользуются, кому не страхолюдно!» – съехидничал в душе Вершило, живо представив ту хромую клячу с бородавкой на ноздре, рябую и в цыпках,