Текст книги "Хазарянка"

Автор книги: Влад Ростовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Влад Ростовцев
Хазарянка

Музе моей Нине

…В самом искреннем удовлетворении собой, а отчасти и упоении, Молчан возвращался с медовой ярмарки – первой из трех ежегодных в Земле вятичей. Главная из них приходилась на третий месяц лета – в день, еже пчелы прекращали переносить медовый взяток с цветов. А завершался лишь первый.

Должно заметить, что у нашего героя были все основания для мысленного самолюбования: от выведывания у Добролюба, помогавшего торговать медом своему старшему брату – бортнику изрядного умения, он получил намного боле, нежели надеялся.

Ведь столь поведал ему сей, чья повозка первой подъехала к ограбленному обозу с мертвяками по обе стороны – из оборонявшихся и нападавших, что можно было сразу же объявлять в розыск и лиходея Шестака, и начальствующего над тем.

Тем паче, приметы Жихоря, прозываемого и Берсенем, а вечор выяснилось: и Гамаюном, были Молчану ведомы, едва ль ни наизусть.

Что располагал он прежде? Тем, что без утайки доложил на допросе донельзя струхнувший покойный Цукан – со ссылкой на Балована, земляка брата-шесть и брата-осьмь, из разговора того с Осьмым, а и сей – уж мертвяк.

Совокупно, выходило изрядно!

Лиходей Шестак носит на челе обширный шрам. Владеет личной собственностью: кузней с тремя мастерами и справным домом – с баней и малой конюшней. Держит место в торговом ряду, где продают гусей и уток, а стало быть, скорее всего, разводит их. Увлекается шалавами – бывает, что и по трое возит их на своей двуконной повозке, на радость городищенским обывателям особливо предпочитая Желану и Зорицу. Катает гулявых и на своей лодке,

Строго бая, с подобным набором сведений можно было вполне обойтись и без сведений от Борзяты, посланного на брега Клязьмы для розыска родичей Шестака и брата того Осьмого. Заодно и выведать его нонешнее прозвание. Ведь не было сомнений в том, что сей убивец в прошлом переменил и имя! Однако в многоходовой комбинации, задуманной нашим героем, было решительно невозможно обойтись от Борзяты! – равно и дойти до Твердилы.

Был и еще повод возрадоваться: означенный шрам приключился от раны, нанесенной Шестаку при том налете у волока на Ламе, и место его не оставляло отныне секрета. «Непременно пригодится сие!» – прикинул Молчан. И не ошибся он…

Ибо поведал Добролюб: услышав стон из придорожных кустов, приблизившись и увидев раненого, он и товарищ его подумали, что сей – из пострадавших обозных. А сразу и выяснилось: издыхает один из злодеев. Пред кончиной своей он пребывал в озлоблении на собратьев по разбойному промыслу, а именно: на главаря, прозванием, помнится, Гамаюн и его пособника, прозванием…

Тут затруднился Добролюб, лишь то поведав, что позабытое им прозвание напоминало некое число. «Не Шестак ли?» – резво вопросил-подсказал Молчан.

И оказалось: пособник и точно прозывался Шестаком, а до оного налета издыхавший полагал его своим другом. Даже успел перевязать свежую рану на челе того, а дале – сам рухнул от дубины одного из обозных. А не дождался он подмоги! Понеже, едва в себя пришел, увидел над собой того Шестака с кистенем, высказавшего: «Не серчай, а приказано мне Гамаюном. Не могу ослушаться!». Вслед, став для удобства на колено, хватил его кистенем…

Тут Молчан прервал вспоминания об исповедальных признаниях отходившего, воспроизведенных Добролюбом, ведь окончательно утвердился он: по возвращении будет чем поторговаться с Твердилой, начальствующим над внутренним сыском Земли вятичей!

Хотя, рассудил Молчан, и тот не похвалит вслух.

«Точно не воздаст! – подумал он с огорчением. – Ведь все – таковы. Сколь ни геройствуй, никто не воздаст полной мерой! Лишь сам – себе…

Елико лет с Доброгневой, а часто ли одобряла мя на людях, и даже наедине? За любое лето, кое проводил в ловитвах, возвращаясь со знатной добычей, выходило не боле, чем перстов на одной руце. А на укор за то, вечно возражала, что хвалит в душе, а вслух – остерегается, дабы не возгордился он.

Никому не нужны похвалы, кои токмо в душе, а не снаружи! Вот попреки – тем бы и точно лучше оставаться в душе ея, не изрыгаясь на мужа.

А Чичак – никогда не забуду то, щедро нахваливала вслух мои ловитвенные подвиги, да и любовность ярую…».

Не утаим, что Молчан являлся, в своей экстравертной сущности, тщеславным лицедеем-премьером, мнившим себя токмо на первых ролях и обожавшим бурное одобрение. А за отсутствием оваций вынужденно довольствовался внутренними аплодисментами самому себе, укрепляясь в мизантропических убеждениях и констатируя явное несовершенство тех, коим, в силу природной ущербности человечьего рода, не дано оценить его таланты во всей безмерности их.

Тут объявился внутренний глас. И встрял:

– Сия, якобы щедрая, отнюдь не бочонок меда, в подобие того, что везешь на угощение домашним!

Не впадай в заблуждение! Намедни выведывал я у присного знакомца в астрале, а он надзирает над некоей страной, южной, и его подчиненные ведают о всех тамошних и прибывших.

Он запросил, и ему доложили. А третьего дня наново вошел я в телепатический контакт с ним, все и растолковал мне.

– Не ведаю, о чем ты, а загодя усомнюсь! Подозреваю: прощелыга сей! – буркнул, якобы из зловредности Молчан, не терпевший, егда непрошено вторгаются в течение его раздумий.

На сей же раз, мигом сообразив, о ком пойдет речь, сознательно решил разозлить своего астрального попечителя в надежде, что оный проговорится в раздражении…

– Прощелыга?! – да знал бы ты, невежда, о ком дерзишь! – вскипел внутренний глас. – Под ним одних исполнителей в низших чинах боле, чем лягушек в ближнем пруду!

Свою канцелярию имеет! Крутой стал шишкой! А во времена оны мы начинали астральную службу на пару: я был в ней старшим.

И всего-то чрез три столетия нам доверили исполнять две должности из важнейших! Дело было в Египте – при фараонах. Я пребывал там ангелом-хранителем главного жреца бога Пта в Мемфисе – резиденции Тутанхамона.

Добавлю: тот, коего египтяне полагали сим Пта, вел спецкурс земных заблуждений и мистических практик в Высшей школе астральных наук, куда я попал, пройдя суровый конкурсный отбор, ведь половина из поступавших относились к блатным сынкам больших тять.

А напарник мой был поставлен к главному брадобрею Тутанхамона, ответственным за полное бритье, включая и тулово.

И не приглянулся нам сей фараон, инфантильный! Ему уж седьмьнадесять было, а разумом не тянул и на десять. Да и наши начальствующие перестали его одобрять. И решили мы переменить власть в Египте! Потеряв двоих первенцев, Тутанхамон зело облегчил нам исполнение задуманного. Понеже становилась возможной вакансия на его место, вслед за упокоением оного – к примеру, из-за добавки яда с отсроченным действием в благовония инде в крем для бритья.

Уже и подобрали мы достойного кандидата – командующего ограниченным контингентом в Сирии. Оставалось лишь согласовать с вышестоящими. Да тут подгадил подлый конкурент! – полно таковых среди прикомандированных из астрала.

Ведь и он, пребывая в должности ангела-хранителя предводителя фараоновой охоты, нацелился посадить на трон своего кандидата – старшего родича Тутанхамона, именем Эйе. И изловчился всего за четыре таланта серебра, весящих девять пудов, подбить главного возничего фараона резко остановить колесницу, летевшую в ловитвенной погоне.

Беспечный же Тутанхамон не был пристегнут ремнем безопасности. И сверзился, поломав ноги, отчего, погодя, и опочил!

Сице все наши совокупные труды пошли насмарку, ведь опоздали мы, и восторжествовал тот мерзопакостный, дале резко скакнувший по карьерной лестнице, доколе я не сбросил его с нее, рухнув, увы, и сам…

А не поленился я вспомнить об означенном знакомце, и обратился за ценными сведениями, ради тя, скудоумца! Ведь пребывая неустанным твоим попечителем, вынужденно неразлучным с тобой, не манкирую служебным долгом и не уклоняюсь от надлежащих обязанностей, предписанных свыше.

– А рази ж я уклонялся?! – выразил Молчан несогласие.

– Еще сколь! – Вспомни хотя бы Киев и мое содействие. Аще б не я… Беспамятен ты и неблагодарен!

К тому ж и дураковат. Разумный никогда не стал бы оказывать содействие той, что бесполезна и отвлекает от главных дел.

– Ты о ком? – изобразил непонимание Молчан.

– Сам преотлично ведаешь, разыгрывая предо мной простачка. А не тебе, земному, провести мя, астрального! Постыдился бы, фальшивец! – неподдельно, судя по интонации, возмутился внутренний глас, не чуждый, впрочем, и лицемерия. – Выскажу впрямую, не прибегая к намекам, коих ты, пень, дремучий, никогда и не постигнешь.

Попусту намылился выручать тмутараканскую зазнобу!

Ежели спасать всех твоих былых, включая и сущих вертихвосток, вкупе с разнузданными гулявыми, не останется у тя и сил на иное. А их копить надобно! Ведь намечен ты к подвигу, что переменит всю будущность твоей Земли на многие века.

И войди-таки в здравое рассуждение! Любишь ли ты ту Чичак? Отнюдь! – даже вспомнил о ней с чужой подсказки.

Тосковал ли ты все единадесять лет, прошедших с вашего последнего свидания? Смешно и баять! Тосковала ли она о тебе? Не поверю! И солидарен с тем, кто недавно покинул земной мира не без твоей коварной подмоги – не укоряю, заметь, а лишь удостоверяю данность. Что высказал он, улещивая тя отбыть в Сувар? Приведу слово в слово.

«Ей же ребенка хотелось, ведь не один год состояла в брачном сожительстве, а нет никого! Тут вдруг надолго отъехал муж, явно бесплодный и зело старше годами. Вот и рискнула она…А остановила выбор на тебе, лишь оттого, что не местный ты, и невелик риск огласки. Еще и скоропалительный – поманили, и рад! Вслед ловко подгадала сроки, примерно ведая о времени возвращения мужа. И не было у вас великой любви – одна пылкость!».

Видел ли ты дщерь свою? – а Ясна и точно от тебя. Не зрел даже и одним оком! А доселе у тя оба! – ведь еще не вышибли их за безрассудную лихость. Сокрушаешься ли ноне, что в разлуке вы? Ничуть!

Просыпается ли она – с криком, и вся в слезинках: «Тятя, тятя, где же ты?! Почто я разлучна с тобой?!». Да Ясна и не подозревает, кто ее истинный отец! Ибо полагает таковым того обманутого ее матерью мужа, что помер пять лет тому от избыточного ожирения. Лишь о нем и горюет, понеже ласковым был и заботливым.

А печалится ли твоя, будто бы, Чичак? Уверен ли ты, что, овдовев, она приступила к денному и нощному говению, соблюдая себя в память о тебе? Нечего ответить? Верно молчишь!

Не возвожу на нее хулы, бо жонкам – тем паче, вдовым, не в укор слабина. Однако обязан огласить: не говела! Причем, не один сезон кряду! Нашелся в Тмутаракани хват, коему даже ты не ровня. Тем паче, и днесь хороша она!

И не спрашивай, где пребывает ноне вместе со дщерью. Понапрасну мылился ты, дабы сболтнул я лишнее. Не дано тебе супротив мя! Не обломлялось ране, не обломилось днесь, не обломится и впредь!

Ни за что ни стану отвлекать тя от изготовления к назначенному подвигу! А он случится не ране, чем поседеешь весь, и утратишь по возрасту зубы, опричь двух с половинкой. Надейся, и дожидайся оного! Счастливец ты…

На том внутренний глас и пресекся, осквернив, сколь мог, лучшие чувства своего подопечного, избранного астралом для великого подвига, аще не угодит на тернистом своем пути на что-нибудь чреватое, успев лишь вскричать напоследок – пред роковым падением: «Черт побери!», либо сверзится, уподобляясь тому Тутанхамону.

Хотя и то верно: пережив сердечно-душевное потрясение вслед за уведомлением о Чичак и своей новоявленной дщери от Будимира-Евпатия, известного начальствующим внешнего сыска Секретной службы и под пятью иными прозваниями, Молчан не испытывал впредь подобного стресса. И определил: «Достигну их, и выручу! А вслед – возможно всякое. Однако не уступлю соблазну, аще подступит он! Лишь чуть прикоснусь к Чичак, обнимая при встрече. И поцелую – чисто по знакомству. Да накатит в тот миг стойкость духа и откатит стойкость плоти греховного свойства! Остаюсь в надежде, отгоняя сомнения… Дале возвернусь к Доброгневе. Семья – всего превыше!».

Касаемо же лучших чувств, оскверненных, Молчана наособицу покоробило, что незваный критикан ловчился разжечь в нем неприязнь к хазарянке за половую активность оной вдовицы. Ибо при всех щербинках в его сущности не водились за ним частнособственнические инстинкты, присущие завзятым ревнивцам. И на месте Отелло, поверив в неверность Дездемоны, ограничился бы оплеухой по касательной и ненормативной укоризной.

Не отказывая себе в утолении соблазнов (особливо в лета, предшествующие зрелым, ведь тот, кто не озоровал во младости, никогда и млад не был!), не впадал он в ханжество к иным из обоих полов. И не представляло то тайну для внутреннего гласа!

«Не гож сей попечитель! – вынес вердикт наш герой, нисколько не сомневаясь, что явно цепляет оным своего многолетнего оппонента, неустанно фиксировавшего каждое его действо, каждое слово и каждый чих, дабы, погодя, предъявить ему за них, укоряя и надсмехаясь. – Подстрекает на новые подвиги, а сам будто не ведает: никому не распалить то, чего и в помине нет! А и прав Будимир, упокоенный под прозванием Вяхорь: не было у мя великой любви к Чичак – одна пылкость… Ведь живая она! – не укорю. И даже не стану предполагать, что все прошедшие лета постились плотью в память обо мне Гульфия в Биляре, Бежана в Киеве, Анисья во Вшиже, Миловзора в Воробеине и Зарина в Болдыже.

Попрекну лишь Будиславу из града Обловь! Ведь единовременно предавалась она дневным утехам с Жеглом из местных. Втайне от мя, торгового гостя в надлежащем обличье, коего величала ночной порой – уж без добрых одежд и сапог, ясным соколом!

Будь тот Жегло могутным и величавым, аки я, не усмотрел бы обиды. А сей – заморыш, и ходил в рванье, лапотник с кривым носом! Переменила ясного сокола с перьями – одно к одному, на ощипанного кочета с перешибленным клювом! Вспоминать, и то противно….

Вот о Чичак – точно приятно! Где она днесь? В каковой из стран, южных? Держит ли мя в сердце, хотя б временами?».

Временами – да! Однако лишь невольно. Аще приходила в любование безмерно любимой дщерью своей с верными приметами родного отца ея – голубыми очами, носиком с малой горбинкой и пушистыми ресницами, долгими и густыми…

II

Начальствующий над Борзятой Твердило ведал внутренним сыском, состоявшим в непрерывной конкуренции с внешним – особливо за внеплановые субсидии и преференции от Высшего совета старейшин Земли вятичей и рычаги реального влияния на оный. Понятно, что при достижении той благородной цели у внешнего сыска имелись куда большие возможности. Ведь там – происки супротив внешних ворогов, тайные операции в ближнем и дальнем зарубежье, диверсии на чужеземных объектах, равно и воровство оттуда.

Скрытные выслеживания, скрытные выведывания, скрытные покушения, аморальные подвиги и имморальные злодейства… Романтика! – о коей грезили в юности даже многие из членов Высшего совета, являясь ноне, при случавшихся пробуждениях от летаргической деменции, суровыми прагматиками.

Да и кто не грезил-то?! Все мы, и во все времена – родом из биомассы однородного свойства. И единственное различие от предшествующих веков – в поступательном приросте живого веса ея. Днесь, согласно Википедии, совокупная биомасса всего человечества составляет около 350 миллионов тонн; ясно, что в начале одиннадцатого тысячелетия было не в пример меньше.

А разве вмочь было старейшинам вспомнить о романтике, применимо к основным векторам службы внутреннего сыска? Отнюдь! Ведь занимался тот криминальной практикой, далекой от любой нелегальщины: хищениями общеплеменной собственности, розыском и пресечением лесных разбойников, уличных татей-гопников, рэкетиров, отравителей, бытовых убивцев по умыслу, называемых головниками, конокрадов, поджигателей и повитух, промышлявших тайным вытравливанием плода. Сущая бытовуха!

Четко осознавая оное, Твердило истово ревновал к удачливым получателям дополнительных субсидий и неправедных преференций, достающихся не его службе. И давно уж пытался он сблизиться с начальствующим над скрытным сыском Земли вятичей, дабы приступить к совместным, ладно скоординированным акциям, ведь стойкая неприязнь скрытных сыскарей к внешним – по причине аналогичных завидок, не представляла для него тайны.

А те отслеживали – для предания суровой каре, служивых внешнего сыска из предположительных изменников, вероятных вражьих лазутчиков, безусловных критиканов Высшего совета старейшин, богохульных еретиков, непочтительно отзывавшихся всуе о небожителях под главенством Сварога, и чародеев без лицензий, теоретически способных скрытно проникнуть в сферы, ближние к высшему руководству, и даже – исподволь зомбировать кого-то из членов означенного Совета, программируя их на недоброе. Впрочем, последнее представлялось маловероятным даже вышестоящим в данной службе по причине полной мозговой немощи у большинства из потенциальных зомби.

Увы! Погрязнув в служебной гордыне, руководство скрытного сыска упорно предпочитало гадить руководству внешнего без пособничества извне, считала сие основополагающим принципом своей деятельности, и наотрез отказывалась поступиться им. Да и не представился ему доселе серьезный повод врезать зарвавшимся попечителям нелегалов со всей мощью, дабы не показалось им мало. А подвернулся бы, не оплошал Твердило! Вот отчего весь встрепенулся сей, едва Вершило, один из руководящих внешним сыском, состоявший с ним в отдаленном родстве по линии жены, обратился с неожиданной просьбой – доселе немыслимой из-за ожесточенной конфронтации меж двумя силовыми структурами. Пересеклись они на тризне по старейшине первого благочестия Волобуе, безвременно усопшем, чуть не дотянув до завершения первой сотни лет своих.

Оба были обязаны карьерным ростом своим женам. Сварливой половинкой Твердилы являлась дочь старейшины первого благочестия Белозера – с правом у того решающего гласа в Высшем Совете, а Вершило был связан брачеванием с сестрой старейшины второго благочестия Годимира – с правом у того совещательного гласа, бывшей младше брата на двадесять лет и два года.

Поясним, что непременным условием баллотировки в законодатели второго благочестия был возраст, не моложе, чем в шестьдесять пять – вслед судьбу кандидата со стартовой ступени геронтологической лестницы решали тайным голосованием старейшины первого благочестия, в кои дозволялось выдвигаться, не ране, чем в осьмьдесять.

Вершило начал издалека:

– Наслышан о печали, постигшей твою сыскную службу. Редкостно неразумной оказалась Велимира, невзирая, что унучка она мудрейшего Белозера – да продлит Стрибог его бесконечные лета! И печалит мя – за себя и тя, что состоим с ней в свойстве. Ажник свербит на сердце!

Ведь угораздило же ея покинуть терем свой со всей челядью, не оставив охраны. Вот и расстарались тати! – обнесли подчистую.

А за оплошку Велимиры вчинен сугубо неправедный укор безвинному внутреннему сыску. Не ладно сие! И вознамерился я обратиться к Годимиру, дабы отстоял в Высшем совете твое честное имя…

А не впечатлил Твердилу сердечный зуд у Вершилы, не поверил он! Тем паче, сей – явно намеренно, наступил ему на больную мозоль, прикрываясь лицемерным сочувствием. Ведь иные старейшины (особливо первого благочестия) и точно начали вякать насчет отсутствия у внутреннего сыска знаковых раскрытий и громких задержаний.

Хуже того, упомянутое ограбление терема дщери сестры твердилиной жены, накалило обстановку и на семейном фронте. Ибо, из-за того злосчастья, Твердило, в качестве мужа, бессильного-де поймать татей, посягающих на добро вятичей из власть имущих, начал подвергаться хуле, что напрягало. Отхлестать бы ее, погрязшую во злобности, пятерней по ланитам! А невмочь! – ведь все его продвижения по службе осуществлялись чрез Белозера. Оный, соображая, что надо расплатиться с Твердилой за ту женитьбу, ведь на его засидевшуюся в условных девах дщерь вовсе никто не зарился, продвигал новоявленного родича, сколь мог. И пребывая в силе, довел его до главного начальствующего внутреннего сыска.

Неправедно баять, что вконец обветшавшие, однако несменяемые при жизни законодатели – номинальные управители Земли вятичей, вельми напрягали тех, кому были доверены кормила исполнительной власти и реальное управление. А и то верно: даже мухи, пред насекомым своим упокоем по поздней осени, наглеют сверх всяких пределов. А Твердиле отнюдь не улыбалось возможность злобных выпадов кусачих членов Высшего совета за прямые упущения по службе в связи со скандальным грабежом! Однако, с чего бы Вершиле – стяжателю, скупердяю, охальнику и редкостному пакостнику, вздумалось вступаться за него? И Твердило вдвойне насторожился. Впрочем, мигом нашелся ответ.

– Да и ты бы мог пособить мне извинительным содействием, – открылся Вершило. – Понятно, лишь в малом, однако истинная дружба и зачинается с малого, крепчая дале все боле и боле…

И удостоверившись, что Твердило – законченный прохвост и явный расхититель служебного достояния, включая и двух коней, выделенных под нужды внутреннего сыска, а допрежь, пребывая в силах, нещадный растлитель невинных юниц, втайне от жены своей – старой уродины в морщинах до самых пят, упорно не любопытствует вслух, продолжил он:

– Неловко молвить, а допекла мя жонка…

А не шелохнулся Твердило.

«Экий подлец! – оценил Вершило. – Издохнуть бы ему в муках!». И вновь отворил уста:

– Попала, аки кур в ощип, самая услужливая из дворовых девок ея. Выпороть бы ее, да выгнать вон, а жаль! – рукастая и сноровистая.

А виной всему тайный хахаль, именем Молчан. Задурил девке башку, вслед проник в самое сокровенное; ноне она непраздной ходит…

(О, чудовищная лжа! О, неслыханный поклеп! Да Молчан и не подозревал о прислуге той, и никогда не шастал он по дворовым девкам!).

«Мне-то, что за печаль, аще некая прислуга – на сносях?! Ври дале! А с тем Молчаном, припоминаю, уже промахнулся ты!» – мысленно постановил Твердило, продолжая лишь выслушивать.

«Да остаться тебе без погребального костра, равно без тризны – с песнями, плясками, ристалищами и поминальным пиром!» – окончательно взъярился один из главнейших чинов внешнего сыска. Однако огласил иное:

– Даже мне волнительно за бедолагу ту! Ведь жертва! А под видом любострастия была введена в татьбу….

«Татьба в любострастии се – ежели крадешь у чужого мужа. Девка же та – явно не мужатая. Не сходятся концы с концами! Оболгался сей!» – профессионально вывел глава внутреннего сыска при Высшем совете старейшин Земли вятичей, продолжая изгаляться над Вершилой упертым своим безмолвием.

«И пущай твои, не прошедшие очистительный огнь кости, что позорно для каждого усопшего вятича из достойных, окажутся не в глиняном горшке, где и подобает им, а будут преданы сырой земле – в знак намеренного унижения!» – подытожил мысленное свое проклятие Вершило. И перешел к сути:

– И поклялась моя, что отмстит за ту претерпевшую, примерно наказав прелюбодея!

Ты вправе спросить мя, каковым образом? Отвечу: на заре привязать его без одежд, обмазанного медом, к древу в глубине леса, и отвязать, всего покусанного, лишь на закате. И до скончания дней своих не забудет он!

Ты вправе спросить мя, возможно ли избежать ему той кары? Отвечу: возможно, аще поклянется до рождения будущего плода выплатить за душевные муки будущей роженицы в гривнах и мехах, ведь оный знатный ловчий.

Ты вправе спросить мя, кто скрытно передаст оного в руце самых могутных из дворни жонки моей, предварительно задержав? Отвечу: твои люди из внутреннего сыска. В том и заключается твое извинительное содействие…

«Поищи дурней себя! Не на того напал!» – констатировал Твердила, презрев и те вопросы, и собственные же ответы на них Вершилы. Нашел, кому подсказывать! Ведь мигом просек главный внутренний сыскарь Земли вятичей, что хахаль, якобы, неизвестный ему. точно попадет в могутные руце – токмо не дворни, а служивых внешнего сыска. Ему же, Твердиле, предлагается в оной акции второстепенная и неблаговидная роль, в заведомое злоупотребление должностными обязанностями.

А вдруг прознают о том те, кто мечтают его подсидеть? Плохо дело! А ежели, что еще хуже, докопается скрытный сыск? Случись подобное, даже Белозер, аще повезет привести его в относительно ясный разум, вряд ли сумеет отстоять!

И где тут прямая выгода для него самого? В упор не углядеть!

«Пора отверзать уста!» – твердо решил он. И отверз…

III

Вслед за приглашением – чрез мальчонку на посылках, от небезызвестного Глота: навестить его по месту коммерции, благонамеренный и состоятельный обыватель, именем Веденей, задумался, к чему бы сие. И не подозревал, что почтен вниманием матерого сходника Секретной службы Ромейской империи, пребывавшего ее нелегальным представителем в бассейнах Оки и Прони. Не было у него точек соприкосновения с оным оборотистым делягой, да и знакомство было лишь чисто шапочным (по правилам тогдашнего этикета, ручкались при встречах – в знак приветствия, токмо с друзьями, а отдаленные знакомцы лишь приподнимали шапки).

Ясно, что среди аналогичных Веденею достойных обывателей того городища на высоком бреге Оки при впадении в нее Серебрянки, не являлось секретом: Глот, представлявшийся выходцем из южных пределов Земли вятичей, имея репутацию ярого ревнителя Стрибога, истово и неустанно клеймившего христианство ромейского склада, прельстившего своей нечестивостью и Владимира – великого князя Киевского, не токмо вельми небезвыгодно кредитует обращающихся к нему достойных граждан, а и приторговывает исподволь. Хотя немногие из них ведали о самом доходном сегменте его скрытной коммерции: нелегальном сбыте импортных (чаще арабских) афродизиаков для скорой сексуальной помощи, равно и продаже особо доверенным покупателям из числа преуспевающих аборигенов и состоятельных торговых гостей возбудители собственного, самородного приготовления из природных компонентов по рецептуре, ведомой ему одному.

А нечему удивляться! Глот (он же резидент Евсей для константинопольского Центра, он же помощник судового плотника Нектарий из Силлиона, он же скриб Хрисанф в Риме, он же мастер индивидуального пошива Харитон в Червене, он же урожденный Дорофей из Деметриады – града на побережье залива Пагаситикос у подножья горы Пелиос), пройдя двухгодичную спецподготовку в засекреченной лесной школе под кодовым нумером 102 – недалече от ромейской Никеи, был лучшим в своей группе по общей успеваемости, отличившись и на экзамене по практической фитотерапии.

По разумению добропорядочного Веденея – в прошлом серийного душегуба, ведь герои без скелетов в шкафу встречаются в реальной жизни гораздо реже, чем в художественной литературе и сказках, меняле было просто нечего предложить ему. А ведь пригласил! При том, что ему, осведомленному от доверенных лиц о тайном приработке Глота, были решительно незачем любые допинги, ведь имея насыщенное разбойное прошлое, он лишь недавно переступил порог тридесятилетия.

В качестве же заводчика гусей и уток для продажи на городищенском торге – в самом престижном первом ряду, он абсолютно не нуждался в покупном корме для них. Понеже оные одомашненные пернатые, чья печень уже тогда пользовалась повышенным спросом у особливо зажиточных потребителей, да и запеченные в яблоках сии почитались смаком, прекрасно обходились подножным. Утки отъедались, рассекая гладь ближнего пруда, а гуси интенсивно набирали вес на свежей траве; и пруд, и луг принадлежали их хозяину. Что до железа для личной кузни, его обеспечивали надежные поставщики, выплавлявшие из руды, добываемой на болотах.

«А боле и нечем ему соблазнить на покупки! Ведь и подков для моих лошадушек у мя вдосталь!» – мысленно усмехнулся Веденей, и одновременно ощутил: потеплело на сердце. Ибо наново возрадовался богатствам своим, обретенным усердными разбойными трудам.

«Повезло мне, что обильна Земля наша на чужое добро! Да и я был вельми хваток!» – умозаключил он, относясь к себе с неизменным позитивом, лишь крепчавшим с годами…

И верно! Было чем поживиться в Земле вятичей внутренним лиходеям, и было на что зариться (особливо, Киеву!) лиходеям-агрессорам извне. Ведь вятичи, вызывающие сегодня наибольший интерес у любителей древнерусской истории и корчевавшие пни на Боровицком холме задолго до боярина Кучки, являлись самым преуспевающим племенем из всех восточнославянских. Упомянем, что клады вятичей, выявленные археологами за последние полтора века, составляют почти половину всех кладов на славянских землях. Почти половину! С одной стороны – вятичи, с другой – шесть племен (поляне, древляне, кривичи, радимичи, северяне, дреговичи), с коими, совокупными, первые едва ли не вровень.

И размышляя о достоинствах своей Земли, равно и населявшего его племени, принадлежностью к коему искренне и патриотично гордился, достойный Веденей, урожденный шестым сыном, отчего и наречен был родителями Шестаком, неторопливо управлял конем, одновременно наслаждаясь солнышком, ведь днесь вернулась теплынь…

Спешившись у меняльной лавки, где был отравлен корыстолюбивый Елага-возница, понапрасну предавший своего благодетеля, и оглядываясь, куда бы приладить повод, Веденей узрел поодаль от логова Глота явно бывалую ворону, степенно вышагивающую, обходя обильные лужи свежего наполнения, в поисках, чем бы поживиться, и неспешно озираясь – не из вящей опаски, а по привычке с младых коготков. И задумался он, суеверный, к добру таковая встреча або ко злу.

А и вывел: «Незачем опасаться злого от менялы. Кто он, в сравнении со мной? Мелочь! Аще ж предложит дельное – и в половинную цену, тогда точно к добру!». И удовлетворившись сим выводом, определил коня у опорного столба – шагах в сорока, ежели брать одесную от входа. Однако продолжало терзать его любопытство!

Едва взошел он в помещение со столь низким потолком, что чуть не коснулся макушкой, хозяин, немедля, набросил кусок ткани на прилавок, где пребывали пять-шесть невысоких столбиков монет разного достоинства и происхождения и весы с разновесками для их взвешивания. И отослал подручного крепкого сложения, потребного для силовой подмоги в случае форс-мажора (ведь иные посетители меняльных лавок, увы, злонамеренны!), дабы оный прогулялся неподалеку. Сам же шагнул навстречу гостю, весь расплывшись в улыбке самого искреннего радушия, ибо располагать к себе прямо с порога был обучен еще в секретной лесной школе, что в получасе верховой езды от озера Асканиус.

А пред тем зарекомендовал себя нелегальным для окружающих сотрудничеством с региональным отделением политического сыска, являвшимся необходимой предпосылкой скрытного призыва на штатную тайную службу – столь же обязательным, что и первая ступень для космической ракеты из двадесять первого века, без коей невозможен вывод на орбиту.