Текст книги "Склеп"

Автор книги: Влад Каплан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Свидетельство жизни Егора Волевича

Мы собрались сегодня по вполне определенному поводу – разобраться в одном довольно запутанном деле, в которое не по своей воле ввязался мой большой товарищ – Егор Волевич. Если с кем-нибудь происходит что-нибудь неординарное, прежде не зафиксированное ни в одном официальном документе, юристы обычно называют такое прецедент. Нашим юристом в тот вечер был мой школьный приятель, которого все называли Клерком. Он, конечно, не всю жизнь был настоящим клерком, зато с самого детства оставался большим поклонником британской культуры мо́дов и поэтому представить не мог своего отражения без рубашки и галстука. А поскольку в качестве платы Клерк согласился принять от меня только пиво – мы собрались в рюмочной. Причем не в самой, что называется «ламповой», как мы это обычно делаем, а как раз, наоборот – в одном злачном месте под названием «Башня с часами». Впрочем, это не слишком точно, поскольку из-за неудачного соседства с аппаратом правительства рюмочную то и дело закрывали, затем открывали снова уже под новым названием, поэтому мне, конечно, не вспомнить, как она тогда называлась. И тем более не сказать, как она зовется теперь. Но точно я помню одно. В тот день было холодно до усрачки, а в «Башне с часами» – контрастно: топили так сильно, что наши потные задницы в подштанниках оставляли на барных стульях влажные очертания.

Нам повезло. Пиво налили за полцены. Все потому, что Егор познакомился с официанткой, которая с новогодней ночи работала без выходных, а в новогоднюю ночь удачно потанцевала. К тому моменту с Нового года прошло уже две недели, а у нее никак не шли месячные, и поблизости не было ни одной аптеки (как, кстати, и ни одной башни с часами), так что девочке оставалось стучать по дереву и надеяться, что пронесло. Ну а Егор, как прирожденный джентльмен, пообещал ей, немного погодя, метнуться за тестом на материнство и, как прирожденный болтун, обещания не сдержал. Но не суть. Девочка (она, между прочим, выпила вместе с нами) так напилась, что напрочь забыла о том, что именно обещал Егор, но не забыла его донкихотских намерений и даже начала всерьез фантазировать о том, что, если родится мальчик – она назовет его Егором Волевичем. Мы посмеялись и подняли бокалы за моего хорошего друга, который стал главным действующим лицом того самого прецедента.

А суть прецедента Егора Волевича была в следующем. На вопрос «как можно так сильно ненавидеть собственную мать, ведь она дала тебе жизнь и бла-бла…» Егор отвечал всегда одинаково: «У меня на теле есть один шрам, напоминающий о том времени, когда мы с матерью были близки в самый последний раз». Затем он поднимал футболку, указывал на пупок и говорил: «Вот он». Мама Егора выросла в портовом городке и, еще будучи ученицей старших классов, проявляла большой интерес к фланирующим по свободному порту заезжим очаровательным пьяницам-морякам, которые, в свою очередь, были падки на красавиц любого возраста. Так и получился Егор Волевич – мой хороший друг. И то ли ей было нестерпимо трудно растить Егора одной, то ли она действительно была такой уж хреновой матерью, но к шестнадцати годам Егор Волевич принял решение самоэмансипироваться и сбежал из дома, не оставив даже записки. А мама Егора, в свою очередь, приняла решение объявить сына без вести пропавшим, что, по ее мнению, должно было помочь в трудных поисках, которые тем самым приобрели бы официальный статус. Но что-то пошло не так и спустя пять лет матери Егора вручили свидетельство о его смерти.

– Гражданин может быть объявлен умершим, если в месте его жительства нет сведений о месте его пребывания в течение пяти лет, – процитировал Клерк.

И хотя Егор, конечно, был живее всех живых, незнание закона, как нам объяснил Клерк, не освобождает от ответственности. И в данном случае мерой ответственности для моего хорошего друга был отказ официальных властей в признании его собственного существования. Однажды вернувшись в родной городок, Егор, уходивший налегке, решил возвратить себе утраченную коллекцию пластинок и с этим отправился к матери, которую, конечно, хватил удар, ведь она даже организовала кукольные похороны с пустым гробом и всякими разными почестями, как полагается. Оправившись от удара, минут через пять она вручила ему ламинированный листок бумаги, свидетельствующий о том, что Егор Волевич, который и на тот момент был живее всех живых, разве что с небольшого похмелья, был признан умершим три года назад. Так и получилось, что передо мной находилось свидетельство о рождении человека, свидетельство о его смерти и сам человек. В этом был прецедент.

Получив известие о своей смерти, Егор Волевич несколько месяцев пребывал в благоговейном запое, который не прекратился и к моменту нашей встречи с Клерком. Официантка Маша, с которой мы так подружились, продолжала подливать пиво, играла группа, названия которой никто не знал. Все знали только одно. Что за порог «Башни с часами» никто не выйдет до тех пор, пока не кончится вьюга.

– Юридически тебя нет, – говорил Клерк, и мы кивали, а ударная установка расставляла акценты, предвосхищая падения и взлеты в его интонации. – Это значит, что ты не являешься субъектом какой бы то ни было правовой системы. Тебя нельзя наказать, нельзя привлечь к любому виду ответственности, – Клерк говорил, и перманентно мученическое выражение лица Егора Волевича сменялось хищной улыбкой. Как будто единственное, что может сделать человека счастливым – это его смерть. – С тебя нельзя взыскать налоги, штрафы и алименты, – загибал пальцы Клерк, – нельзя призвать в армию и так далее. Конечно, до тех пор, пока судом не будет установлен факт ошибки, а это вызовет такую волокиту, что какое-то время тебе все же придется побыть на том свете. В то же время ты не сможешь заключить никакой сделки, разве что купить пива и сигарет.

– Звучит не так уж и плохо, – добавил я от себя.

– Ну да, – продолжал Клерк. – Не сможешь, например, зарегистрировать брак, покинуть страну или отдать голос на выборах. Короче, Егор, тебе решать – жить или умереть.

Клерк ухмыльнулся и поправил галстук, а я подумал, что этому моднику до мозга костей жутко повезло найти в жизни такое дело, которое ему по душе, а Егор вдруг стал каким-то задумчивым, но это быстро прошло, и мы пошли танцевать.

Группа без названия оказалась не так уж плоха, и либо так подействовала бесплатная выпивка и избыточное отопление, но всем было спокойно и весело. И вроде ясно было, что нужно делать, но зеленая и красная гербовые бумажки остались лежать подставками под пивные кружки, как синяя и красная капсулы в ладонях Морфеуса. И меня не покидало странное ощущение, что если есть две эти бумажки, то должно быть и что-то еще.

Я танцевал с красивой брюнеткой, Клерк с хорошенькой блондинкой, а Егор с девчонкой с бело-черными волосами, красиво разделенными вдоль пробора. По-моему, такая прическа называется сплит. С нами действительно все было ясно. Клерк в конце концов укатит в свой юридический департамент на пижонском скутере «Веспа». Я, похоже, скоро женюсь, может быть даже на этой самой брюнетке, потому что, кажется, ни для чего другого я не гожусь. Ну и мы встретимся еще много раз, конечно, чтобы обмозговать все происходящее, и, конечно, произойдет еще много чего другого, мы это тоже знаем и отдельно встретимся, чтобы обсудить и это. Но вот что будет с Егором Волевичем, известно, похоже, только Егору Волевичу, потому что пока выбор не сделан – возможно все.

– Куда подевался ваш друг Егор? А, неважно. Увидите его – передайте, что я не беременна, у меня пошли месячные. Выпьете со мной?

И мы, конечно, выпили. Метель прекратилась, и на улицу, разделявшую аппарат правительства и «Башню с часами», опустилось ясное морозное утро. Егора мы так и не увидели. Вышел покурить и не вернулся, в точности как и его отец. А два свидетельства – о рождении и о смерти Егора Волевича – я оставил себе как свидетельство его жизни. Может быть, когда-нибудь он вернется за ними, как когда-то вернулся за своими пластинками, и я передам ему от Маши привет. Я прямо так ей и пообещал: «Может быть, передам».

Трибулé клоун-гипнотизёр

В точности как на клавиатуре рояля, в жизни бывают белые и черные полосы. Феликс Эдмундович, по прозвищу Комедиант, с детства с удовольствием смешил людей, втайне от всех мечтая когда-нибудь попробовать себя в качестве циркового директора. Что ж, ему представилась такая возможность, когда прежний директор – пожилой и крайне печальный мим, захлебнулся собственной рвотой во время очередного приступа сонного паралича. Да, жизнь – это зебра: полоса белая, полоса черная. По иронии судьбы, именно зебра сыграла с Комедиантом злобную шутку. Не успела труппа сносить траура по печальному миму, как проклятая зебра-самоубийца, бросившаяся посреди представления под выстрел пушки, метающей карликов, озадачила цирковую администрацию очередной смертью. Письменных извинений цирковых дрессировщиков братьев Обгашных, согласившихся с тем, что зебра наложила на себя руки по их неосмотрительности, оказалось недостаточно. Общественность была недовольна. Еще бы, такого кризиса цирк не помнил со времен запрета шоу уроцев. Проблем с законом не было никаких – суицид копытной списали на несчастный случай. Но народ требовал убрать из программы все номера с животными, а цирковых зверей отправить на заслуженную пенсию в естественную среду обитания. Перед Комедиантом встал сложный выбор: пойти на уступку и дать начало новой эпохе цивилизованных цирковых представлений без участия животных, или же гнать активистов в шею, сохраняя верность цирковым традициям. Озадаченный этим вопросом, Феликс Эдмундович услышал, как в его кабинет, расположенный в воздушном шаре, парящем высоко под куполом цирка, постучали.

– Войдите.

К директору пожаловал Мордехай – бессменный конферанс-распорядитель – человек таких масштабов, что, вместе с его приходом, шар накренился, и со стола Комедианта едва не свалилась недавно пристроенная туда фотография жены-акробатки. Нервно перебирая поля цилиндра и, прикусив черный ус, конферанс обратился к директору:

– Феликс Эдмундович, беда…

– Верно говорят, беда не приходит одна, – пробубнил себе под нос Комедиант. – Ну, что там у тебя, Мордехай? Выкладывай поскорее.

– Трибуле снова загипнотизировал зрителей. На сей раз они… Чего уж говорить. Уж лучше вы сами взгляните…

Нацепив пенсне, Комедиант сверху вниз оглядел зрительный зал, и от того, что он там увидел, ему стало совсем не до смеха… Совершенно обнаженные, зрители обоих полов и всех возрастов, не зная стыда, весело аплодировали клоуну Трибуле, а вся их одежда лежала аккуратно сложенная у входа в арену.

– Ну, это уж слишком! – разразился директор. – Живо его ко мне на ковер!

Трибуле явился незамедлительно. Он был выдающимся клоуном, и в цирке состоял на хорошем счету, но, кроме прочего, был известен своим необузданным нравом. Изюминкой молодого энергичного артиста был номер с розовыми очками, подаривший ему не только любовь публики, но и, по некоторым оценкам, преждевременное повышение до старшего клоуна. Хитрый механизм, вмонтированный в безразмерную оправу очков, приводил в действие меняющие цвета спирали, установленные вместо линз. Вращение этих спиралей оказывало на добровольцев из числа зрителей гипнотическое воздействие, и те, в точности следуя незамысловатым командам клоуна, удивляли и веселили публику. С помощью этого изобретения, Трибуле удалось в совершенстве овладеть искусством гипноза и снискать славу: надевая очки, он полностью контролировал зрителей и всегда покидал арену не иначе, как на крыльях аплодисментов. Таким образом, Феликс Эдмундович находился в довольно неустойчивом положении. С одной стороны, клоуна, за неэтичное поведение следовало уволить. С другой, после скандала с зеброй-самоубийцей, номер Трибуле стал гвоздем программы, и цирк едва ли в скором времени смог бы оправиться после его ухода. Размышления Комедианта были прерваны самим клоуном-гипнотизером.

– Вызывали, Шэф?

– Вызывал, как же! Присаживайся.

Трибуле сел. Глядя директору цирка прямо в глаза, он мысленно отсчитывал до десяти.

– Это что ты мне такое устроил?! Разве ты не знаешь, какая теперь ситуация в цирке? Разве такому тебя учили в цирковом колледже, а затем еще четыре года в академии клоунов?! В каком свете, по-твоему, ты выставляешь профессию?! А что скажут в комиссии по клоунской этике?!

Трибуле молчал, а Феликс Эдмундович, выпустив пар, казалось, опомнился, и хотел было сбавить обороты, как вдруг обнаружил себя абсолютно голым, а свою одежду аккуратно сложенной прямо перед ним на столе.

– Это что еще за шутки?! – гаркнул Комедиант, в порыве гнева приподнявшись со своего кресла, но затем, образумившись, также резко возвратился в исходное положение, опустив кресло на уровень ниже, чтобы прикрыть все самое необходимое.

– Ну, я тебе устрою! – продолжал оскорбленный Комедиант, опуская пальцы в отверстия диска служебного телефона, соответствующие цифрам «0» и «2». Трибуле продолжал сидеть неподвижно, глядя на длинные носы своих клоунских ботинок.

Спустя полтора часа, среагировав на срочный вызов, явилась милиция. В дверь постучали. В кабинет, представившись, зашел младший сержант.

– Милиция. Вызывали?

– Вызывали, а как же! Присаживайтесь!

Младший сержант сел, и Феликс Эдмундович, который за полтора часа успел снова одеться и сделать обход, описал все по порядку. Трибуле по-прежнему покойно сидел, глядя только на милиционера, под диктовку циркового директора, заполнявшего протокол. Мысленно, он отсчитывал до десяти…

– Итак, вы хотите заявить на данного гражданина в связи с тем, что он, посредством гипноза, приказал вам раздеться? – с недоверием спросил милиционер, – я вас правильно понял?

– Все верно. Вы совершенно правильно меня поняли – с достоинством заявил директор, укоризненно глядя на Трибуле.

Милиционер скептически отложил бланк протокола в сторону.

– Известно ли вам об ответственности за ложный вызов сотрудников милиции? – строго спросил он в повелительной манере, в той или иной степени свойственной, наверное, всем государственным служащим.

Милиционер хотел было начать с директором цирка свою обычную профилактическую беседу, как вдруг заметил, что его форменный комплект одежды, аккуратно сложенный лежит на столе, прямо перед ним…

– Это что еще за безобразие?! – закричал милиционер, прикрываясь фуражкой.

– О том то я вам и толкую! – отвечал, торжествующе, Комедиант.

– Да, что вы себе позволяете?! Это дерзкое нарушение общественного порядка! – разразился сержант, по ходу дела, неуклюже помещая свои волосатые ноги обратно – в тепло милицейских форменных брюк.

Комедианта и Трибуле сопроводили в участок. Затем, после соблюдения необходимых формальностей, оскорбленный директор цирка был отпущен, а дело Трибуле передали следователю, чтобы клоун понес заслуженное наказание.

Было назначено судебное разбирательство. Среди прочих, в качестве потерпевших, на него явились младший сержант и директор цирка. Трибуле покорно сидел на скамье подсудимых, ожидая своего часа. После соблюдения формальностей, когда судья, наконец, призвал Трибуле к ответу, клоун-гипнотизер принял присягу, поклявшись говорить только правду и ничего кроме правды.

По возвращению судьи из совещательной комнаты, Трибуле все также спокойно занимал свое место, через розовые очки, разглядывая собравшихся. Мысленно он отсчитывал до десяти… Когда судья уже собирался огласить решение, из зала послышались возмущенные вздохи. Судья, схватившись за молоток, хотел было призвать к порядку, но бегло оглядев зал судебного заседания, обнаружил собравшихся совершенно раздетыми. Затем, посредством дедуктивного метода, его честь, выяснил, что и сам, к своему стыду, остался сидеть в одном парике. Одежда же всех собравшихся была аккуратно сложена на столе абсолютного голого судебного секретаря.

Суд не вынес такого оскорбления, и дело было передано в Комитет Государственной Безопасности, для дальнейшего рассмотрения в уголовном порядке. Трибуле взяли под стражу, и вызвали на допрос в Кремль к самому Горбачеву. Одному богу известно, что там произошло, но на следующий день распался Советский Союз.

Типичный лев

Это были паршивые четыре дня, четыре дня ни на что не похожие и похожие один на другой. Одно радовало – лето не спешило никуда уходить, так что, по моим подсчетам, было примерно где-то восьмидесятое августа. Ветер вырывал еще зеленые листья с кронами, а Цельсий и Фаренгейт мерились длиной приборов, швыряясь рекордными показателями температуры. Все разговоры были сплошь о погоде. Сотовый телеграфировал сообщениями о том, что в Москве не случалось ничего подобного вот уже почти сто лет, и вот опять. По случаю аномальной жары, чтобы не перезапускать отопление, москвичей решили выгнать на продуваемую всеми ветрами, изжаренную уже очень далеким солнцем улицу, и с этим официально объявили всеобщие четырехдневные выходные. Такое бывает только в Восточной Европе. Я решил провести это время с пользой, отправившись в гастрономический трип. В еде я был не прихотлив, и все четыре дня питался как космонавт – жидким хлебом, также известным под названием «светлое пиво», вместо тюбиков, разливаемым по пол литра в граненые кружки за три полтинника. И все же, не хлебом единым сыт человек. Во всей, богом забытой рюмочной, где я обитал эти четыре дня, была лишь одна персона, которая вызывала во мне, какой-бы то ни было интерес. Эта девица была какой-то младшей сотрудницей с моей очередной новой работы, где из-за, так называемых «выходных», я не успел провести и недели. Но ее я сразу узнал. Все четыре дня она приходила сюда сразу после меня и усаживалась с книжкой на подоконнике прямо напротив туалета, где, в свою очередь, чтобы не пришлось далеко ходить, ежедневно устраивался я сам. Четыре дня мы варились в одном похмельно-димедрольном бульоне, не перекинувшись и словом, при том, покидая рюмочную под закрытие – в одно и то же время. Я накачивался алкоголем и листал инстаграмы блогеров и их домашних животных, а она, положив ногу на ногу, покачивая одной ногой, листала книжку. Все четыре дня я, украдкой, поглядывал на нее, и втайне надеялся, что, стоит мне отвернуться, она делает то же самое. Но она смотрела как будто бы всегда мимо меня или в черный потрепанный переплет книги, закрывающей ее лицо. И, хотя книга четыре дня подряд маячила у меня перед глазами, скрывая глаза незнакомки, я едва ли вспомню, как она называлась. Зато я отлично помню, как приподнимался подол ее юбки, всякий раз, когда она задумывала переложить ноги с одной на другую. Ничего удивительного – к внутреннему миру женщин я был равнодушен с самого детства, зато внешний меня всегда живо интересовал. Такой уж я человек – сколько себя помню, даже вино выбирал всегда именно по этикетке.

В самый последний – четвертый вечер, я провалился в неглубокий сон, и проснулся уже как раз под закрытие. Девушки рядом не было. По звуку дверного колокольчика, я понял, что отворилась дверь, а бросив взгляд на дверь, обнаружил в дверях ее, впервые за четыре дня, глядящую мне прямо в глаза. Это длилось всего секунду, может быть две, но пробрало меня до мурашек. В судьбу верить я разучился, но совпадениям доверял еще меньше, так что, следуя какому-то внутреннему компасу, я быстро собрался и решил последовать прямо за ней. Изрядно набравшись, я, тем не менее, попросил барледи налить мне еще пол литра с собой. Она сказала, что рюмочная закрывается, и мой заказ будет последним. Я ответил, что ничего страшного, больше мне и не надо, схватил пиво, и, сохраняя дистанцию, начал преследование.

Подвесные фонари раскачивались на ветру, и нити накаливания дрожали, вторя, проходящим мимо трамваям. На окнах припаркованных автомобилей выступал иней. По всем ощущениям, это был последний день затянувшегося лета. Кровь кипела алкоголем и никотином, и сердце зачем-то сливало ее всю целиком в область, открывающейся чакры свадхистана – того самого внутреннего компаса, похотливо болтающегося между ног – источника тестостероновой мудрости, заставляющего всякого мужчину во все времена, время от времени чувствовать себя сильнее всякой женщины. Девушка шла впереди, обнимая себя руками, а я следил за ее движениями, опьяненный желанием, допуская даже мысль о применении этой самой силы, ведь времени на церемонии не было – через несколько часов нужно было вставать на работу, а я еще не ложился. Эти мысли, подогретые алкоголем, быстро улетучились, а вся моя сила растаяла, в тот самый момент, когда она, внезапно остановившись, повернулась ко мне лицом и сказала:

– Я тебя знаю?

Я сам не заметил, когда успел подойти так близко, а она уже разглядывала меня в упор, пока пальцы руки ходили по переплету, вместо закладки.

– Не знаю. Зато я тебя знаю.

– А ты ничего.

– Чего?

– Ничего. Выпить хочется… Есть одно место. Тут недалеко. Пойдешь?

И мы пошли, по пути выкурив все мои сигареты и разлив полстакана пива. Допив в одиночку оставшуюся половину, она начала меня осыпать вопросами.

– Любимое кино?… Какую слушаешь музыку?… А девушка у тебя есть?… Какой твой любимый цвет?… Кто ты по гороскопу?

Как только я успевал ответить на один вопрос, она тут же выдумывала следующий, и так до бесконечности.

– Ясно, – комментировала девушка мой последний ответ. – Так я и думала.

– Как думала?

– Все львы – эгоистичные циники.

Я пожал плечами.

– Должна тебе еще кое-что сказать…

– Что?

– Надеюсь, тебя это не отпугнет.

– Что «это»?

– Я нимфоманка.

Я улыбнулся.

– Серьезно?

– Да, все очень серьезно. Есть справка.

– Ну, раз справка есть…

В тот момент я выяснил про себя одно – если и есть на свете какая-нибудь болезнь, которая не отпугнет меня ни при каких обстоятельствах, то – вот это как раз она и есть.

Забравшись в кабину лифта, мы задвинули решетку и двери закрылись. Мы замолчали и впились друг в друга пьяными, усталыми взглядами. Я моргнул первый. Она сказала:

– Ну и что?

– Что «что»?

– Так и будешь молчать?

– А что?

– Я уже знаю тебя как облупленного, а обо мне ты ничего узнать не хочешь?

Я совсем не хотел, но, ради приличия, почесал загривок, и задал первый вопрос, который пришел мне в голову.

– Ну, ладно. Кто ты по знаку зодиака?

Девушка тяжело вздохнула, и двери лифта открылись. Она так и не ответила. Судя по звукам, по лестнице кто-то бежал. Я и не додумался спросить, куда именно мы так долго шли, а только задумался над тем: бегут сверху вниз или снизу вверх. Тем местом «неподалеку», конечно, была ее квартира.

– Где у тебя здесь туалет?

– Он не работает. Идем лучше сразу в постель.

Такой расклад мне понравился. Я, конечно, согласился и сразу свалился в кровать, а она где-то там – в темноте, нащупала пульт, включила музыку, и разделась до белья, прямо у меня на глазах. Я не мешал, но и глаз не отводил. Свет был выключен, но комнату слабо освещали уличные фонари, горевшие на уровне окон. Мы поцеловались. Я притянул ее ближе к себе. Она забралась ко мне под плед и стала медленно раздевать меня, не отнимая губ. Она спросила:

– Ты любишь сверху или снизу?

Я промолчал. Музыка была подобрана верно: лямки, пряжки, застежки, узлы – все подчинилось ее мерному ритму. Танцевал я редко и плохо, но то, что происходило со мной тогда, под тем шерстяным пледом, иначе как танцем не назовешь. И, все таки, плохому танцору не положено вести, так что, как я ни старался – каждый поворот, каждое наше движение, каждый неровный вдох, был целиком и полностью подчинен её ви́дению танца. Я наблюдал за ней снизу вверх, стараясь держаться на безопасном расстоянии от момента высшего наслаждения, хоть это и было непросто. Она спросила:

– Как тебе больше нравится: медленней или быстрей?

Я промолчал. Она ускорилась. В какой-то момент у девушки вдруг перехватило дыхание, и закатились глаза. Она буквально забилась судорогами и, свалилась с кровати на ковер, крепко обхватив меня ногами. Я хотел покинуть ее, но она не отпускала, и я упал вместе с ней. Она держала меня так крепко, что, готов поклясться, в тот самый момент мне показалось, что из моего тела растет меч короля Артура, по какой-то причине, не воспринимающий меня в качестве достойного претендента. Музыка становилась быстрее, как будто бы ее воспроизводил не проигрыватель, а тело девушки, и мне оставалось лишь подчиниться. Когда судороги прекратились, она со страшными стонами выгнулась, вскрикнула и, сперва взвизгнула, затем завыла, и, наконец, стала ЛАЯТЬ. Лай, вперемежку с судорогами, разливался по комнате, и через открытую форточку выбирался на улицу, застревая среди деревьев и отскакивая от стен ближайших домов. Она держала меня так крепко, впиваясь в тело ногтями, что по спине, смешиваясь с потом, ручейками бежала кровь. Лай прекратился, но собачий вальс должен был продолжаться, и мы летали по душной комнате, как влюбленные Марка Шагала, случайно влетевшие в нее вместе со сквозняком через пресловутую форточку, роняя предметы, потерявшие свое значение, и обмениваясь запахами наших потных тел. Поцелуи ползли сверху вниз, оставаясь на память красно-синими отпечатками дикой блаженной улыбки, а за ними ползли мурашки. Едва ли не вгрызаясь зубами, она сорвала с моей шеи цепочку с крестиком и сплюнула в сторону. И плоть, свободная от предрассудков, стала кричать от удовольствия, заигрывая с ее губами, принимая новые поцелуи. Я улыбался, когда по груди сползла первая, самая тонкая струйка крови. Я продолжал улыбаться, когда, открыв глаза, в окровавленном оскале её улыбки с трудом смог различить черты лица. Я улыбался до тех пор, пока не понял, что в зубах у нее не что иное, как жирный кусок мой собственной кожи, сорванный где-то в районе шеи. Вместе с этой картиной ко мне пришло осознание того, что меня натурально ЕДЯТ, и вместе с ним, все тело парализовала адская боль. Я по-прежнему был в ней и не мог пошевелиться, словно она контролировала все мое тело каким-то секретным способом – при помощи рычага, который был его неотъемлемой единицей. Кожи на шее становилось все меньше, и вот уже у нее во рту в свете уличных фонарей блестели лоскутки красного мяса, сорванного с моей шеи. Слезы резали мне лицо. Я умолял прекратить, но, в конце концов, мой голос рассеялся, и я уже не мог говорить, а она продолжала выплевывать шматки розовой плоти в сторону, словно косточки мандарина. Тогда я внезапно вспомнил о возможности применения силы. Своей мужской силы. Я ударил ее кулаком в лицо, и хватка ослабла. Ударил снова и, наконец, высвободился. Меч короля Артура теперь походил больше на ржавый кухонный ножик, но любоваться достопримечательностями своего тела, теперь уже не было времени. Я выбежал из комнаты, поскальзываясь и спотыкаясь в кровавых лужах. Я заперся в ванной на шпингалет и принялся обследовать ее в поисках аптечки, но нечто мерзкое – самое мерзкое, с чем когда-либо встречались мои глаза, остановило меня. Это было мое собственное лицо, отразившееся в зеркале туалетной тумбы, запятнанное следами крови и ужаса. Но хуже всего была шея (!), от которой остался один скелет, захваченный в эшафотной узел каких-то физиологических коммуникаций, изувеченных отметинами укусов. Голова на ней висела, как слишком тяжелая рождественская звезда на щуплой новогодней елке, так что приходилось ее придерживать. А вдоль нее пульсировал гигантский паразит-слизень, задыхающийся от запаха враждебной среды – моя гортань. От этого зрелища, пиво, выпитое мной за четыре дня, просилось наружу, и я отодвинул банную шторку, чтобы от него избавиться. Но то, что я за ней увидел, было в тысячу раз хуже даже моего отражения. Словно клецки в прокисшем супе, в наполненной ванной плавали штук десять не меньше ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ГОЛОВ. Мужских голов. Их волосы переплетались между собой, а выражения лиц застыли в агонизирующем ужасе. Меня, наконец, вырвало. Каскады горячей кислотной пивной блевотины струились по головам мужчин, но, целиком подчинившись своему телу, я так и не смог отвернуться, до тех пор, пока не выблевал все до последней кружки. Придя, наконец, в себя, если это вообще можно так назвать, я выбежал голый из ванной комнаты, придерживая голову, чтобы не потерять, ударяясь о мебель, не в силах сомкнуть, скованный ужасом и болью, собственный рот. Я дергал ручки дверей в поисках выхода, одной рукой держась за копну волос, и чувствовал ее присутствие где-то позади меня. Она истерически громко смеялась. Я хотел было позвать на помощь, но голос уже как будто бы навсегда покинул меня. По наитию мне удалось нащупать выключатель, а затем и входную дверь. Я бросился к двери со всех ног, и в спешке выронил из скважины ключи. С большим трудом, мне удалось нагнуться, чтобы поднять их, не выпуская из рук своей головы, а тем временем, за спиной слышалось тихое шарканье тапочек, заглушаемое хищным ведьминским смехом девушки. Я не поворачивался. Ключ тоже. Выяснилось, что дверь все это время была открыта. Ее смех провожал меня эхом до самой двери подъезда. Я бежал нагишом по холодной улице, оставляя кровавые метки стоп и, не выпуская из рук своей головы, буквально висящей на волоске.

Когда меня выписали из больницы, на улице уже лежал снег, и в котельне произошла какая-то жуткая авария, поэтому отопление во всем доме отключили на неопределенный срок, так что даже в квартире мне на шейный корсет приходилось наматывать шарф. Да, такое может быть только в Восточной Европе. Когда, пришедший в больницу мент, спросил, как все произошло, я, само собой, хотел заявить на девушку, но вспомнил, что даже не удосужился спросить ее имя. Что было, впрочем, неважно – в полиции ведь вполне могли обойтись ее адресом и местом работы, но вместо того, чтобы сообщить все, что знаю, я (не без труда) пожал плечами и расписался в протоколе о том, что совсем ничего не помню.