Текст книги "Пиршество у графини Котлубай"

Автор книги: Витольд Гомбрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

«Посмотрите-ка на его удивленную мину!» – воскликнула вдруг графиня, и они наперебой принялись насмешничать – мол, я, должно быть, безумно «возмущен» и «поражен», ведь в моих кругах, несомненно, никто не мелет подобный вздор и не безобразничает, там, мол, царят, конечно, более изысканные манеры, не такие дикие, как у них, у аристократов. Притворяясь оробевшими перед моей строгостью, они дурашливо препирались и донимали друг друга замечаниями, словно мое мнение было для них очень важно.

«Не говорите глупости! Вы чудовище! – воскликнула графиня.– Ужасный вы человек!» Хотя барон вовсе не был чудовищем и не было в нем ничего ужасного, кроме его маленького уха, к которому он не без удовольствия прикасался кончиками тонких костлявых пальцев. «Ведите себя прилично!» – вскричал барон (графиня и маркиза вели себя совершенно прилично). «Не молоть вздор – не разваливаться на диване – не болтать ногами и не класть их на стол!» (Избави Бог! У графини вовсе не было таких намерений.) «Вы оскорбляете чувства этого несчастного! Ваш носик, графиня, в самом деле слишком уж породистый! Смилуйтесь же!» (Над кем, спрашивается, графиня должна была смилостивиться и при чем тут ее носик?)

Маркиза молча роняла слезы радости. Однако то, что я, как страус, прятал голову в песок, все больше их вдохновляло, они, казалось, потеряли остатки осторожности, словно хотели, чтобы я непременно все понял, и уже не в силах были сдерживаться, и все прозрачней становились их намеки. Намеки? На что? Ах, конечно же, все на то же, и все яснее, все ближе и ближе кружили, все бесстыднее...

«Можно закурить?» – с преувеличенным смирением спросил барон, доставая золотой портсигар. (Можно ли закурить?! Господи, если бы я не знал, что на улице слякоть и дождь и на холодном, свирепом ветру так легко в любую минуту окоченеть от холода. Можно ли закурить?!) «Слышите, как хлещет дождь? – наивно прошамкала маркиза.

(Хлещет? Уж наверное, хлещет. Должно быть, отлично исхлестал кого-то.) – Ах, вслушайтесь в эти тук-тук отдельных капелек, вслушайтесь в эти тук, тук, тук, тук, послушайте, послушайте же, я вас прошу, эти капельки!» – «Ах, какое ужасное ненастье, какой жуткий ветер! – запричитала графиня.– Ах-ах-ах – ха-ха-ха – какая страшная завируха! Даже смотреть противно! При одном взгляде мне смеяться хочется и гусиной кожей покрываюсь!» – «Ха-ха-ха,– подхватил барон,– посмотрите, как струи великолепно стекают! Посмотрите на разнообразие арабесок, которые рисует вода! Смотрите, как грязь превосходно ползет, жирно липнет к стеклу и размазывается, совсем как соус «Цумберлянд», и как дождик хлещет, хлещет – отлично хлещет, и ветерок кусает, кусает – как он румянит, как он щиплет, как он прекрасно крушит и ломает! Даже слюнки текут, честное слово!» – «И правда – очень вкусно, очень, очень аппетитно!» – «С потрясающим вкусом!» – «Совсем как „котлет-де-воляй“!» – «Или как „фрикасе а ля Гейне“!» – «Или как раки с приправой!

И вслед за этими bons mots,[16]16
  острыми словами (франц.).


[Закрыть]

 брошенными со свободой, присущей исключительно родовой аристократии, последовали движения и жесты, которые... значение которых я хотел бы – вжатый в кресло, неподвижно застывший – о, я хотел бы не понимать. Я уж молчу о том, что ухо, носик, шея, ножка доходили до исступления, до неистовства, но в довершение картины барон, глубоко затянувшись сигаретой, пускал в воздух маленькие голубые колечки дыма. Если бы одно, ну пусть два, ей-Богу! Но он пускал и пускал, одно за другим, сложив губы трубочкой, а графиня с маркизой хлопали в ладоши! И каждое колечко взмывало к потолку и таяло, изысканно извиваясь. Белая, длинная, змеевидная рука графини покоилась в это время на узорном атласе кресла, а ее нервная лодыжка вертелась под столом, злая, как гадюка, черная, ядовитая. Мне стало не по себе. Мало того,– клянусь, я не преувеличиваю! – барон зашел так далеко в своем бесстыдстве, что достал из кармана зубочистку и, задрав верхнюю губу, стал ковырять в зубах, да, в зубах – испорченных, богатых, густо усыпанных золотом!

[17]17
  острыми словами (франц.).


[Закрыть]

Ошеломленный, совершенно не зная, что предпринять и куда бежать, я обратился с мольбой к маркизе, которая до сих их пор была ко мне благосклонней других и за пиршественным столом так трогательно восхваляла Милосердие и детей, больных рахитом, и начал говорить что-то о милосердии, чуть ли не просить о милосердии.

«Вы, – сказал я,– которая так самоотверженно дарила свою благосклонность несчастным детям! Сударыня!»

Господи помилуй! Знаете, что она мне ответила? С удивлением посмотрела на меня выцветшими глазами, отерла слезы, вызванные чрезмерным весельем, после чего, словно опомнившись, сказала:

«А, вы говорите о моих маленьких рахитиках?.. Да-да, в самом деле, когда видишь, как они неуклюже передвигаются на своих кривых клешнях, как они едва тащатся и падают, то чувствуешь себя еще крепкой. Стар гриб, да корень крепок! В давние времена я ездила верхом, в черной амазонке и сверкающих ботфортах, на английских рысаках, а теперь – hélas, les beaux temps sont passés[18]18
  увы, хорошиевремена миновали (франц.).


[Закрыть]. –  теперь, когда уже не могу, потому что стара, езжу себе весело на моих маленьких, кривых рахитиках!» И она вдруг сунула руку вниз, а я отскочил, ибо, клянусь, она хотела показать мне свою старую, но прямую, здоровую, крепкую еще ногу!

«Господи Боже мой! – воскликнул я, еле живой.– А как же Любовь, Милосердие, Красота, узники, калеки, престарелые изнуренные учительницы...» – «Но мы помним о них, помним! – сказала графиня, смеясь, у меня даже мурашки по спине побежали.– Наши милые, бедные учительницы!» – «Мы помним!» – успокаивала меня старая маркиза. «Мы помним! – вторил ей барон де Апфельбаум.– Помним! – Я даже оцепенел от страха.– Наши дорогие, славные узники!»

Они не смотрели на меня – они смотрели куда-то в потолок, задрав головы, как будто только это и могло унять внезапные судороги их лицевых мускулов. Ха! У меня уже не было никаких сомнений, я наконец понял, где я нахожусь, и у меня стала неудержимо дрожать нижняя челюсть. А дождь все хлестал тонкими прутьями по стеклам.

«Но Бог, есть же Бог на свете! – из последних сил простонал я, срочно пытаясь найти какую-нибудь опору.– Есть же Бог»,– повторил я уже тише – имя Божие прозвучало так не à propos, что наступило молчание и на их враждебных лицах многообещающе отразилась допущенная мною бестактность,– я только ждал, когда мне укажут на дверь! «А как же,– через минуту произнес барон де Апфельбаум, повергая меня в прах своим неподражаемым тактом.– Бок? Бок есть – у барана, вкусный зажаренный бараний бок!»

Кто бы решился возражать? Кто не проглотил бы, как говорится, собственный язык? Я замолчал, а маркиза уселась за фортепиано, и барон с графиней пустились в пляс, и каждое их движение источало столько вкуса, такта, изысканности, что – ха! – мне хотелось бежать, но как же удалиться, не попрощавшись? А как попрощаться, если они танцуют? Я смотрел из угла, и поистине, никогда, никогда и не снилось мне такое крайнее бесстыдство – сплошное неприличие! Я не могу насиловать свою природу, описывая то, что происходило, нет, никто не вправе требовать от меня этого. Достаточно, если я скажу, что, когда графиня выставляла ножку, барон отводил свою, много, много раз – и все это с абсолютно благопристойными минами, с таким выражением лица, словно этот танец – ничего особенного, так, обычное танго, а маркиза на фортепиано выделывала пассажи, арпеджио и трели! Но я уже знал, что это (они насильно втиснули мне в душу) – танец каннибалов! Танец каннибалов! Утонченный, изысканный, элегантный! Не хватало только идола, негритянского уродца с квадратным черепом, вывернутыми губами, круглыми щеками, расплющенным носом, благословляющего вакханалию откуда-нибудь сверху. Но, бросив взгляд в сторону окна, я увидел за стеклами что-то именно в этом роде: круглую детскую мордочку со сплюснутым носом, со вздернутыми бровями, с торчащими ушами, исхудавшую, возбужденную и глядящую с таким космическим идиотизмом негритянского божка, с таким потусторонним восторгом, что на протяжении следующего часа (или двух) я, как загипнотизированный, не отрывал глаз от пуговиц на моей жилетке.

А когда наконец на рассвете я вырвался на скользкие

ступени подъезда, в серый сумрак ненастного утра, я заметил под окном на клумбе лежащее среди засохших ирисов тело. Это был, конечно же, труп, труп восьмилетнего мальчика: нос круглый, волосы светлые, босой, исхудавший до такой степени, что можно бы сказать, до основания съеденный, лишь кое-где под грязной кожей остались кусочки мяса. Ха, так, значит, вон аж куда забрел несчастный Болек Капуста, привлеченный светящимися окнами,– ведь они издалека видны в размокшем поле. А когда я выбегал из ворот, откуда-то вдруг вынырнул повар Филипп в белом круглом колпаке, с рыжеватой щетиной и косящим взглядом, худой и изысканный, и, кланяясь с изяществом мастера кулинарного дела, который сначала режет курицу, чтобы затем под соусом подать ее на стол, лебезя и угодливо виляя хвостом, сказал:

– Надеюсь, вам пришлась по вкусу моя капуста!