Текст книги "Симулятор. Задача: выжить"

Автор книги: Виталий Сертаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

25

МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК НАШЕЛ ПИСТОЛЕТ,

БОЛЬШЕ В ДЕРЕВНЕ МИЛИЦИИ НЕТ...

Корки, короче. Когда мы выбрались на большак, запахло ацетоном. Ацетон – ерунда; у меня чуть выкидыш не случился, когда песенка донеслась.

Художник, что рисует дождь...

Зараз припомнилось, как тварь усатая моего бухгалтера Личмана под эту музычку на куски пластовала. Я обернулся, слышит ли еще кто, кроме меня, но вроде никто не дрыгнулся. Такое открытие совсем не порадовало. Выходит, не зря меня поганец сержант к трубе приковывал? Выходит, свихнулся Жан?..

Минут пять я крутил тыквой, и так, и эдак слух настраивал, но песня не повторилась. Зато я услыхал инвалидку.

Сам бы в жизни не поверил, расскажи кто. Я ее услышал совершенно явственно, как будто хромала рядом по тропинке, ножками своими кривенькими, во как! Я вслушивался, мозги подпалил, но так ни слова и не разобрал. Вроде как не со мной она базарила...

Дальше мы повстречали пацаненка, я сразу предлагал пристрелить его. Если бы «Макаров» был у меня, тупоголовый депутат еще долго коптил бы небо

Однако, не судьба. Депутату кабздец пришел, и всем пришел кабздец.

Дед, чудило, просил запоминать не только, блин факты, но и собственные размышления «по теме». Так вот, мое размышление очень простое: мне жаль, что я не пальнул в пацаненка. Если бы я потратил пяток патронов, депутат, хоть он и гнида, сидел бы сейчас со мной. Держали бы вместе оборону, блин. Хотя не факт.

Струячу теперь по тундре один, очко играет, да ничего не поделаешь! А иначе как тундрой не назовешь, лес-то здоровый засох на корню, в труху обратился. Один струячу и думаю: подфартило Жану, или, напротив, сам себя надурил?!

Я тут вспомнил срочную службу. На срочке ситуация выглядела до предела просто. Ты чистишь зубы, к тебе подходят сзади и несильно, блин, дают пендаля.

– Что, Жан, – лыбились деды, – споткнулся?

Уроды, блин, вонючие. Деды были сплошь таджики и прочая срань. Как вспомню, кулаки чешутся!..

Так вот, ты обязан развернуться и с ходу врезать обидчику по зубам. Не мозговать, с кем имеешь дело, будь то сержант или лось-дедуля. Если ты не забубенишь по харе говнюку с первого раза, в следующий раз их соберется трое или четверо. Лучше сцепиться с одним и оказаться избитым в кровь, зато ни одна собака больше не подкрадется сзади.

Я изменился. Поздновато, но изменился. Теперь я луплю сразу, не раздумывая. Только так нужно, если хочешь удержаться на плаву, только так! А эти чмыри ходячие к батарее меня привязывали, ха!

Короче, мы свалили, не дожидаясь, пока экспедиция идиотов вернется с парализованной девкой. Каждый сходит с ума по-своему, я им мешать не намерен. Этот хорек, ментяра поганый, у меня еще доиграется, зараза. Пристегнул, сукин сын, к трубе, как чмыря какого в изоляторе. Якобы я буйствовал.

Ничего, обкашляем. Припомнится.

Короче, я дождался, пока эти мудаки свалят, открыл своим ключом наручники и спросил, кто со мной в Поляны. Бабки поперлись дружинить на крышу, заместо Деда старшим по каптерке был поставлен этот чудак Дима, художник от слова «худо». Диме я даже пеpo показывать не стал, он мигом слился со стенкой и открыл доступ к кладовой. Орелики придумали, чтобы втроем воду охранять, но народу уже не хватало, на тройки чтоб разбиться...

Где они теперь, где наш бодрый блондинчик Нильс, а? Червей кормит сержант, а правда – на стороне гадского Жана Сергеевича. Да не, я вовсе на него зуб не точу, как считают многие. Плевать я хотел, нехай протоколы пишет, если ишо жив...

Хреново тут одному. Як мудак, жду с моря погоды...

Дело как было? Мне власть их до балды, особенно над дебилами всякими, вроде Комарова. Я уродам этим сразу предложил – двигаем до автостанции, вдоль границы рыжей фигни, что за ночь наросла. На автостанции ловим тачку и жмем до Питера. Кому по кайфу тут лапу сосать – дышат свежим воздухом, блин!

– Может, вы, Жан Сергеевич, не заметили, но весь автотранспорт вышел из строя, – скорчил умную харю художник этот сраный, от слова «худо».

– Как твоя фамилия, земляк? – спросил я.

– Моя фамилия Ливен. – Он гордо так помахал дебильной челкой. Видать, думал, мы сразу в истерику впадем от его великой фамилии. Айвазовский блин! – А какое это имеет значение?

– А такое, – говорю. – Чтобы знать, шо на твоей могилке накарябать.

Моментом он завял, художник. Сидел бы лучше в подвале, со своей маменькой слепошарой, так нет, полез за взрослыми! Честно говоря, хрен его знает, кто из них толковее был, Ливен этот тихий или ментяра Комаров. Вот у кого точно чайник набекрень! Он же всех и сгоношил, а не я... Я так прикинул, шо Комар на напарника, на блондинчика, зуб точил. Блондинчик Саша склонялся к идее Деда, чтобы, значит, вокруг озера топать. Типа, к Белому озеру; хрен его знает, шо мы там позабыли... Вот и раздухарился Комаров, штоб назло. Стал слюни пускать, што выйдем, как два пальца обделать. Ну и вышли, как все пальцы, уродец...

– Никакого Питера, – уперся Комаров. – Мы же обо всем договорились – идем в райотдел, в Новые Поляны...

– Погоди-ка, – сказал я. – Ты шо пургу гонишь, сержант? На кой ляд нам сдался твой райотдел?

А мы уже вдоль озера шагали, поздно отступать. И у мудака этого – пушка.

– Там телефон, там крепкие стены, там сотовая связь, – тупо, в сотый раз, повторил Комаров.

– Я тоже хочу в город, – завелась блондинка. – Тогда я с Жаном в Питер! – и ко мне жмется.

Нужна она мне больно, дешевка!

– Прекратите немедленно, – вступил в общий хор депутат. – Среди нас есть представитель власти, он вооружен и отвечает за соблюдение порядка!

– А ты вообще заткнись! – посоветовала Мартынюку Тамарка, чем меня шибко порадовала. Приятно было поглядеть на его трясущуюся бульдожью харю.

– Что вы себе позволяете! – загундосил наш партайгеноссе. – И не смейте мне тыкать!

– Смею, смею! – уверила его Маркеловна. – И не плюйся тут, ишь нашелся герой! От таких, как ты, все дерьмо в нашей стране и происходит...

– Перестаньте же, нас заметят... – зашипел на них голубок Ливен. Он втянул башку в плечи, даже стал меньше ростом от страха.

– От такой, как ты, еще больше дерьма! – оригинально откликнулся Мартынюк. – Разворовали родину, а? Вот, при милиции скажу. Товарищ сержант, послушайте. Эта вот, с позволения сказать, бизнесвумен... Спросите ее, откуда у директора вшивой фабрики-кухни деньги на строительство?

– Мы идем в Новые Поляны, – тупо гнул свое Комаров и щурился в небо.

– Заткнитесь оба, – сказал я. – Заткнитесь и ступайте, куда хотите...

Они мне мешали думать. Вместо того чтобы заткнуться, продолжали топать рядом и поливать друг дружку помоями. Я подумывал грохнуть Комарова по кумполу каменюкой, отобрать ствол и вернуть нашу экспедицию в русло, блин, дисциплины. Эти уроды, блин, все они ни хрена не желали признавать порядок. Они могли только орать друг на друга.

– Неврастеничка! – шепотом кричал депутат.

Я слышал девчонку. Когда придурки не орали, я ее вообще хорошо слышал. Я ее близко не знал, да и на хрена мне знакомиться с чужими детьми? Корки, короче... Слушал, как она писклявым голоском с кем-то переговаривается, и даже, мне казалось иногда, что вижу ее глазами.

Ну, полный атас...

Я, в натуре, стал бояться, что схожу с ума. Пытался, блин, проморгаться, тряс башкой, даже остановился пару раз. Вроде помогло, а потом по новой.

– Сам психопат! – грызлась с депутатом Маркеловна. – Домостроевец, хапуга! Запугал секретаршу она из-за тебя, подонка, погибла...

– Врешь, при чем тут я?

– Заткнитесь же, уроды! – по-хорошему попросил я.

Я придумал хитрый ход. Вместо того чтобы ждать безумия, я сам побежал, блин, к нему навстречу. Я позвал инвалидку. Она не ответила, но вроде как слегка примолкла. А то, до этого, соловьем разливалась. Мне до того занятно сделалось, даже перестал за кустами вокруг следить...

– Сержант, нельзя же так, давайте посовещаемся, – взывал художник. – Вы видите, большинство склоняется к...

– Я тебя сейчас склоню, пидор! – не оборачиваясь, отрезал Комаров. Он топал первый, по середине дороги, но глядел не под ноги, а вверх.

Злые все стали, жутко злые и нервные, я прям обалдевал. И с каждой минутой все злее. Ни хрена себе, рассудил я, это шо же дальше будет, если отойти не успели, а такая лажа прет? Они просто не замечали, как у них крыша едет. Просто ни хрена не замечали! Неужто и я такой же злыдень?

Когда свернули в лесочек, я оглянулся. Что-то сердце екнуло. Как ни крути, я в сраную эту дачу немало бабок и здоровья вбил. Дом отсюда было не видать, да я и не надеялся. Скорее всего, на месте дома давно уж цементная плесень бесновалась... Побачил я на поселок и одним махом уверился, шо все в последний раз. Не вернусь сюда более, да и некуда возвертаться будет. Там маленько виднелась полоса асфальта, это то, шо от Березовой аллеи сохранилось, и штук пять домов. Очень вовремя мы свалили, гадом буду... Слева, с горы, проволока комьями лезла, забор проломила, по кирпичикам растаскивала, а справа, среди поганок, я видел мельтешащие тушки моих любимых дикторов».

Аж передернуло всего, как усы их вспомнил.

– Слышь, сержант, – сказал я в спину Комарову. – Ты базар-то фильтруй, мы тебе не алкаши в обезьяннике, штоб так относиться...

– А тебя, бандита, вообще изолировать следует! – переключилась на меня Маркеловна, как только мы свернули в лес. Я аж обалдел от такой наглости.

– Не имеете права обзывать человека бандитом! – заслонил меня узкой грудью голубок Ливен.

– А что, по-твоему, он не педик? – показал мне зубы Комаров.

Художник стушевался.

Я приглядывал за обочиной. Черных люков пока не предвиделось, зато выросла несусветная какая-то трава, я такой в жизни не встречал; вроде лопухов, но листья круглые и почти прозрачные. Жирные стебли стлались по земле, переплетались промеж себя, полный кабздец, как ковер. Короче, ногу там некуда поставить. Захочешь отойти, отлить, как пить дать, зацепишься и навернешься! Из стеблей вверх торчали отростки с листьями, а на листиках, по краям, свисали белые ягодки, точь-в-точь малинка, только в два раза крупнее. Вроде как не нашенское, но ничего особенного, да? Я в том смысле, что мало ли дряни на земле водится, в Индии там, или Бирме...

А вот хрен там, ничего особенного. Они за нами вослед поворачивались, лопухи сетчатые! Мы шпарим себе вдоль полянок, а они, вроде ракеток теннисных, марлей затянутых, вслед смотрят, только без глаз... Тихонько так, сперва и не приметишь. Короче, я бы скорее зарезался, если бы мне предложили ягодок таких отведать...

А ближайшие проволочные кусты шевелились метрах в двадцати. Кое-где еще на обочинах торчали, як мертвые часовые, голые стволы сосен. Корни их давно засохли в земле. Когда мои вынужденные спутники не цапались, становилось тихо. Но тишина мне совсем не нравилась.

Я как чуял подвох.

– Мне насрать, педик или нет, – сказал я Комарову. – Ты его драл, сержант, шо такие заявы кидаешь?

Серьезная заявка, но иначе нельзя. Не потому, что художник у меня в корешах ходил, вовсе нет. Кстати, от него таки голубизной несло. Но таки кому какое дело? Просто я не мог оставить так, чтобы какой-то гнойный прыщ в погонах поливал нас говном.

Однако Комаров не стал со мной выяснять. Потянулся было за волыной, а Маркеловна как заорет. Старух задушенных увидала, экая новость. Поперек дороги просека пролегла, а на ней столбы деревянные, на бетонных сваях. Местное электричество, не высоковольтное.

– Не подходите... – замахал грабельками художник, как будто кто-то порывался идти с мертвяками целоваться.

Это те самые тетки были, что сутки назад на разведку, блин, ушли. «Земля им пухом» – язык не поворачивается сказать, потому что до могилок им не добраться...

Что-то я сам, как баба, стал, глаза на мокром месте. Три тетки, як партизаны, прикрученные к столбам, висели. Видать, низком топали, а наверх поглядеть не догадались, тупорылые...

Тут мы впервые посовещались, вроде перемирия организовалось. Даже Маркеловна на время крыситься перестала. Я сказал, что рвану бегом между тех столбов, на которых висели женщины. Пока провода с их трупов размотаются, проскочу. Про себя я подумал, шо ежели провода размотаются после меня, то и хрен-то с ним. Дураков этих не пропустит, пойду дальше один.

Но мы проскочили, провода не разматывались.

Когда мы выбрались на место, где погиб их Гоблин, Комар, идиот, вдруг захихикал, как придурок. А мне нe до смеху было, я всерьез забеспокоился, как бы это чудило не натворило нам проблем. Лучше бы не меня, а его в подвале к трубе привязали. С каждой минутой я все больше жалел, что не послушал Деда. На хрен, лучше бы с ними двинул, все спокойнее, чем придурков разнимать...

Лес снова кипел, земля шевелилась под ногами. Справа торчали огрызки сосен, без коры и ветвей, точно их слоны обгрызли, а слева островками колосилась рыжая пакость. Меня дико раздражало, шо ветра нема, а проволочные кусты беспрестанно шевелятся, ну чисто щупальца... Их когда ножом рубишь, даже тогда шевелятся, гладят по рукам. Наш «келдыш», Дед, назвал их разорванной цепочкой, или что-то в этом роде. Типа, у проволоки где-то существует естественная среда, и в той среде шебуршится ее естественное питание, типа мелкой рыбехи. У нас такой рыбехи нет, но кусты шевелятся. Мерзость, блин...

Я думал, шо надолго застрянем там, где «цементная труба» выплюнула «уазик», но перевалили ее достаточно легко. Эта дрянь гудела и раскалялась изнутри, но щупалец больше не выбрасывала. Мы попытались ее перейти, но брода так и не отыскали. Самым гением, блин, оказался Дима Ливен. Он предложил подтянуть к трубе две упавшие сосны. Сосны, подрубленные под самые корни, лежали возле черных люков.

Лючки были молодые, не опасные. А тащить сосенки пришлось недалеко, метров сто, но взмокли мы, словно восьмидесятилетние старики. Впервые я чувствовал, как дергается сердце.

С сердцем что-то случилось.

Дергалось-то оно нехило, но не ныло, как раньше. Крепче сердце стало, во как...

Снова инвалидку услыхал. На сей раз уверился, что с мозгами – полный ажур. В смысле – не соскочил с катушек пока. Забавно, что и хромоногая меня услыхала. Вот только как такой казус приключился?..

Протянули брод, перебрались кое-как, эту уродку Тамару пришлось на себе тащить. Улеглась посередине, в центре бревна, и дальше – ни в какую. Я спросил Комарова, какого ляда мы ее с собой тащим? Нам что, без бабы хреново было? Наконец вытащили ее на тот берег, натрахались капитально. От жары у меня в ушах звон постоянный стоял; давление, блин, разыгралось. Корки, короче, ослаб малехо Жан, не тот уже возраст...

Перевалили косогор, и тут началось.

Я в спину Мартынюку воткнулся, аж зубы звякнули. Посреди просеки, аккурат у нас на пути, сидел на пенечке пацаненок. Лохматый, в штанах с заклепками и серой майке с портретом какого-то вопящего рокера.

Я сказал первым, что к мальчику лучше не подходить.

Нет, только не надо придумывать, будто я советовал в него стрелять, да? Невозможно такое представить, чтобы я кому-то посоветовал стрелять в ребенка. Нет, я просто сказал, шо лепше нам его объехать, мало ли шо. Почему так? Потому что так бывает, когда предчувствие нехорошее, да. Еще рассказывают, как люди билеты на самолет назад сдают, который упасть потом должен.

Вот и я хотел билет сдать. Пусть себе сидит мальчик, думаю, какое нам дело, но Комаров, он не слушал. Это нам теперь ясно, что в нем еще раньше рассудок повредился, а тогда кто об этом знать мог?

– Не будем останавливаться, – предложил я.

– Вы просто зверь, – упрекнула меня святая Тамара Маркеловна.

Я – «просто зверь». Ну, совсем офонарела баба! Хотел я ей выдать по первое, блин, число, чтобы грызло свое больше не высовывала, но тут меня вроде как током шибануло. Уже в третий или четвертый раз, кстати. Показалось, будто хромоножка прямо ко мне обратилась...

– Эй, парень, – окликнул Мартынюк. – Ты откуда такой? Где твои родители?

Какие, на фиг, родители!

Мартынюк сделал пару шагов в сторону, наклонился к пацану.

– Стойте! – поднял визг художник Ливен. – Не трогайте его, не трогайте!

Видать, он почуял. Да все мы, кроме козла депутата, почуяли! Он же, чмырь, выпендриться хотел, все крупного босса из себя строил.

Детский голосок в голове вроде бы пропал. Я вытер пот со лба, буквально глаза заливало. Это после гребаного варева, добытого из рыжих кустов. Когда его попьешь, все не слава богу. Желудок вроде выдерживает, но потею, как, блин, свинья в бане, и во рту словно кошка насрала. Ладно, без этого варева вообще бы копыта отбросили...

Депутат наклонился к пацаненку. За ним семенила Тамара Маркеловна.

– Ты же Володя, да? – обращаясь к пацану, защебетала Тамара. – Я его узнала... – Она обернулась к нам. – Это младший сын Зинчука, моего соседа...

Мне растереть было, кто ее сосед. Я стоял сбоку, я видел рожицу мальчика. С глазами у того был непорядок, полный непорядок. Один глаз смотрел вниз, другой влево. Но тупой депутат не замечал.

– Стой, не трожь его! – во весь голос заорал Ливен.

Но было поздно. Пацан встал, ухмыляясь перекошенным ртом. Мартынюк тоже ухмыльнулся, он продолжал ухмыляться, а пацан тянулся вверх, все выше и выше.

– Стреляй, блин! – крикнул я Комарову. Прыщавый мент туго соображал. Он смотрел все время поверх голов, даже когда спал, бредил, что его разрежет стекло. Все время поверх голов шарил. Хотя в поселке только грудные дети стекло не умели угадывать.

– Стреляй!!

– Аи, аи, – заскулил депутат. Он никак не мог оторвать руку от плеча пацана. Корчил рожи, дрыгался, но рука точно проваливалась. Тамара подняла визг, художник растопырил грабли, спрятался за меня.

– Уберите от меня!.. Ааа! Пусти, пусти, сука!!

– Да сделайте же что-нибудь! – Маркеловна зажала уши, чтобы не слышать собственного крика.

А пацаненок все рос, и дурному было уже ясно, что это совсем не человек, потому что ноги его тощие не касались земли. Мартынюк попятился, оскалясь, он норовил вскрикнуть, но крик застрял в глотке. Вонючие патлы пацана осыпались с башки, как сухая солома, под майкой на животе расплывалось темное пятно, а ноги болтались. Он стоял совсем не на ногах, а на толстом...

– Блин, сержант!!

– Руби ее!

На толстом черве. Толстом – это слабо сказано. Толщиной эта колючая гнида была с водосточную трубу, а какой длины – оценить невозможно. Она торчала из трещины в земле, теперь ведь вся земля превратилась в Каракумы, а другим концом утыкалась пацану сзади повыше жопы.

Червь проделал в нем дыру, во как.

Ливен таскал с собой неслабый разделочный тесак, только непонятно, на хрена он его взял! Я прыгнул, обхватил Мартынюка сзади, дернул на себя. Со всей силы, блин, дернул, однако не сдвинул с места. Депутат не только руку отдал, он и пузом к пацаненку приварился. Я дергал Мартынюка за плечи, за бока, его трясло как припадочного, а потом задергались все мышцы, все...

Зараза зеленая была уже внутри него. Спасать, короче, некого...

Комаров пальнул, три раза подряд, попал понизу, хорошо что не мне по ногам. Жирный игольчатый червяк дрыгнулся и попер вниз, в трещину. Пацан упал на спину, головенка свернулась набок. Тамара обнималась с художником Димой, орали оба. Мартынюка вырвало у меня из рук, да так вырвало, что кожа на ладонях задымилась. Он уже не айкал, не стонал, а стал похож на мягкую бескостную грушу. Эта вонючая груша взлетела, саданув мне ботинком по челюсти...

– Назад, Жан, назад, твою мать!

Они меня оба тащили, Дима и блондинка, а тупой мент лыбился и глядел поверх голов. Волына еще дымилилась, а Комаров снова притормаживал. Он на фиолетовом небе стеклянную стену, тупорылый, высматривал. Фигли ее высматривать, ее жопой чувствуешь, когда катит!

Мартынюк вместе с приклеенным к нему пацаном совершил кульбит и врезался в проволочный куст. Врезался смачно, кости захрустели так, шо на весь лес слыхать, проделал в проволоке траншею. Он не помер сразу, зараза, а лучше бы сдох, к ядрене матери.

Это я не со злобы. Просто больно, вместе с ним больно, блин...

Ноги Мартынюка вывернулись, сквозь брючины наружу торчали кости, ручонками он хватался за проволочные ветки, они тут же прорезали ему кожу до крови. Депутат пытался выпростать тыкву из колючего плена, но она застряла. Тело пацана лежало под ним, все так же прижимаясь животом. Меня аж скрутило от боли, другим тоже стало хреново!

– Назад, валим отсюда! – Я потащил их прочь.

– Что? Куда? – У Тамарки зенки чуть на щеки не вылазили.

А шо я ей скажу? Я просто чуял, шо у депутата в животе уже половины внутренностей нет, шо в секунду его нутро выжрали, только сердце еще колотится, и ежели мы дальше будем прохлаждаться, то станет нам не просто хреново, а схлопочем по инсульту...

Пацан под Мартынюком размазался, сдулся, как шарик, как старый гондон. Теперь та же участь ожидала депутата, ожидала всех нас, если не...

Если не прислушаемся, блин.

Сам не пойму, каким макаром, но я вдруг увидел путь к спасению. Не к окончательному спасению, но на крайняк, к спасению от всех этих гнид, что развелись вокруг. Надо было прекратить лаяться и вместе слушать. Вместе, хотя бы несколько человек. Беда была в том, шо в нашей, блин, уродской компашке добазариться было почти нереально. Комаров витал хер знает где, Маркеловна гундела непрерывно, слезы лила, вот только художник... На него еще можно было положиться, хотя и не уважаю я шушеру эту голубую. Все они гомосеки...

Раненая зеленая гнида убралась под землю, осталась от нее только дыра, но я чуял ее где-то поблизости.

– Он под нами! – Ливен подпрыгивал на камне. – Скорее, надо добраться до скал!

Скалы – это громко, блин, сказано. Просто булыжники вместе бульдозерами сгребли, когда дорогу к поселку строили. Но художник был прав, по камням идти было как-то спокойнее. По ним, кстати, далеко можно уйти, почти до самой шоссейки...

Мы побежали, блин. Клянусь, лет пятнадцать так не бегал! И бежали до тех пор, пока на скалы, то бишь на камни не выскочили. Там попадали, як те загнанные кони. Лежал я на камнях, шо вдоль дороги, воздух горячий тягал, як паровоз, и думал: шабаш, каюк пришел. Еще я думал, почему опять слышу дитячие голоса, может, глюки какие? Может, думал я, это оттого, шо у нас с Розой своих детенков нема? Не завели раньше, то больная она, то я под статьей ходил...

Пялил я зенки на черные тучи, пару раз вдали эти сволочные розовые пузыри просквозили, но нас не тронули. Мне интересно стало – что будет, если встать и руками помахать? Я встал и помахал. Эти дурики на меня как напустились... Я сказал – пошли дальше, блин, не фиг тут говно греть! Разве не чуете, что розовым не до нас?

И мы поперли вдоль дороги, примолкшие, будто пустым мешком вдаренные. Жалко депутата, все-таки, хотя говнистый мужик был, под себя права качал...

– «Дядя Жан...»

Как лбом в забор ткнулся. Ну, инвалидка, дает...

– «Какой я тебе, на фиг, дядя?»...

Смеется. Эта дурилка смеялась где-то вдали, а меня чуть медвежья болезнь не скрутила.

– «Дядя Жан, как здорово, что вы нас слышите...»

– «Кого это вас?»

Тут она малехо обескуражилась. У меня появилась секунда обтереть пот. Обернулся я незаметно на своих дуриков. Нет, ни хрена, по сторонам зыркают, жмутся друг к дружке, як бараны, никто меня не подслушивает...

– «А разве вы не слышите, как мы говорим?»...

– «Не слышу... А кого я должен слушать?»

– «Дядя Жан, со мной Саша говорит, милиционер который...»

Я сразу вознамерился пигалицу перебить. Хотел ей сказать, что мне глубоко растереть на мнение ее любимого мента, но тут наша беседа сама собой прервалась. Хрен разберешь, по каким правилам телеграф функционировал!

– Ты ее видел?

– Нет, не успел...

– Что? Что там было? – белобрысая шлюха теребила мента за штанину.

– Отстань от меня!

Видать, новая шиза приключилась, а я все о своем, задумался, закемарил на ходу. Комаров стоял на четвереньках, художник и блондинка – позади, и все вместе из-за валуна выглядывали.

Я даже присаживаться, в смысле – пригибаться, не стал. На кой мне это надо, пригибаться, когда, блин, я и так чую? Я чуял за валунами километра полтора плоской пустыни. Раньше там гудел-шумел бор. Когда приезжала Розка, мы с ней по грибки выбирались. Бухгалтера своего Личмана и прочую шушеру я за грибами не водил, потому как грибы – это личное, интимное, што ли...

Бор пропал, черничник пропал, маслята пропали, все. Здесь была граница, дальше голая плешь, заросшая лопухами с белой малиной, а за плешью – лабуда похлеще прежнего. За плешью – трещина в земле, ну, натуральная трещина, как от вулканов бывают. Лава горячая от трещины не текла, края ее осыпались, я различал срезы красного песчаника, известняка... Вполне можно было на ту сторону перековылять. Перековылять и попасть в Новые Поляны. По камешкам, по уступам...

Так я с закрытыми глазами все увидел.

– Вон там – бегут... – Ливен поперхнулся.

– Что ты несешь?! – В голосе вонючего кабана Комарова снова зазвенели истерические нотки. Этот прыщавый чувак конкретно действовал всем на нервы.

– Белый... белые медведи опять... – несмело вставила Тамара.

– Помолчи! – отмахнулся Комаров.

– Вы как хотите, а я – назад...

– Здесь не прорвемся, растопчут...

– Я тоже не пойду...

– Глядите – кости! Вон до нас уже пытались!

– Умолкни, ты, баран! – Комаров приставил волыну к мокрому лбу художника.

Я стал прикидывать, сколько часов понадобится сержанту, чтобы грохнуть кого-нибудь из нас. Он стал совсем психованным. Будь у меня пушка, эта сопля не прожила бы и десяти минут. Но пушки у меня не было, а драться голыми руками против психа я не решался.

– «Дядя Жан, сержант Саша раненый, он в подвале остался...»

Я с трудом, блин, сдержался, чтобы не послать инвалидку по тещиной дорожке. Мне как-то глубоко насрать было, сдохнет блондинчик в подвале, или ему медведь башку откусит. Меня пугало слегка, что я не мог по собственному желанию хромоножку отключить, но это тоже полбеды. Чем дольше к ее тявканью прислушивался, блин, тем отчетливей казалось, шо ишо кто-то повис на проводе...

– «... это антенна, понимаете? Алексей Лександрович говорит, что она усиливает мысли...»

– «Где антенна?» – беззвучно спросил я.

– «Дядя Жан, Дед просил вам передать, что нам вчетвером не справиться, нам надо...»

– «Не слышу, не понял! Повтори...»

Но девчонка снова исчезла.

Я открыл глаза, поглядел, куда уставился Комаров. Поглядел, и передернуло всего. Потому что впереди было все именно так, как я видел с закрытыми глазами. Голое поле с ползучей малиной, трещина, за ней – куски шоссе и магазины поселка. Новые Поляны срань такая. Я туда пару раз за пивом заезжал, а водку брать брезговал.

Вдоль расщелины, покачиваясь, шевеля усами, брели белые медведи. До них было метров двести. Они вылезали откуда-то из туманного марева и шли нестройной шеренгой, поджав передние клешни.

– Я не могу... не могу... – всхлипывал художник.

– Дима, перестань! – завелась блондинка. – Ты мужчина, как не стыдно!

– Мне не стыдно, я жить хочу!

– Заткнись! – тут же огрызнулся Комаров.

Художник заткнулся, но пополз назад.

– «Дядя Жан, только вы меня слышите, это плохо... Я же слышу вас всех. С вами еще трое, да? Вам нельзя разлучаться, тогда хуже прием...»

– «Чего хуже?!» – кажется, я спросил вслух. Маркеловна и Комаров дернулись, словно их за задницы ущипнули. Художник отползал назад.

– Куда ты, крыса? – спросил я. Я взял его за потные кудряшки, приподнял и поставил на ноги. Но пацан опять сложился, як тряпичный гамак. Черт с ним, подумал я, и без него доберемся! Я размышлял, стоит ли сказать Комарову про инвалидку. Наконец решил, что скажу попозже.

Когда придет время.

– «Прием хуже», – пищала инвалидка.

А ведь девка была права! Как только Тамара и Комаров отдалялись, ее противный голос превращался в далекое кваканье. Я повернулся и вытащил художника из какой-то дыры между горячих камней, где он собрался помереть. Мне почему-то стало страшно остаться без нового «радио».

– «Дядя Жан, Саша-Нильс раненый, очень сильно, а доктор ушел...»

– «А я-то что могу?» – Я представил себе, как начну сейчас убеждать Комарова повернуть назад, чобы забинтовать его напарника. У них и без меня любовь до гроба, блин, а тут еще я... Вдобавок, як объяснить, шо мы с малолеткой сквозь воздух треплемся? Да он меня пристрелит, кретин, и дело с концом!

– «Дядя Жан, Дед говорит, что только вы можете помочь, если доберетесь...»

– «А сама-то ты где?» – не выдержал я.

Я следил за белыми, не отрываясь. Кое-что настораживало. Спустя какое-то время я поежился. Два белых, двадцать секунд, еще четыре белых, а над ними две розовые, блин, пиявки, и ни хрена! В смысле – не враждуют, не кидаются друг на дружку, как в поселке. Помимо белых вдоль трещины, сжимаясь и расширяясь, прямо как гусеницы, резво ползли колючие опарыши. Такие же суки, как и та, что выгрызла изнутри депутата.

Они не дрались промеж себя, блин! Хищные твари, а вели себя, словно... словно солдаты на марше. Двадцать секунд – два белых, четыре червяка, сорок секунд – два белых, гирлянды, два червяка...

– Мы проскочим, если побежим строго по часам... – внушала Тамара. – Смотрите, добежим до тех камней, заляжем, переждем цикл...

– «... Симулятор сломан, мы внизу, возле антенны... Дядя Жан, это антенна, она такая огромная, как телевышка, только круглая... Мы под ней... Еще есть шанс выключить, если приедете... Но Саша раненый...»

– «Мне плевать на ваших раненых! – рубанул я, надоело с ней цацкаться. – И вдолбите себе вместе с вашим сержантом, что я не вернусь. Я еду в город...»

– Эй, Комаров, – окликнул я. – Послушай Маркеловну, она дело говорит!

– Ну, чего там? – Сержант обернулся, его рот от страха стянуло на сторону.

Этот тоже хорош... Полный кабздец, кому они оружие доверяют! Ладно бы просто трусил; тут такие дела творятся, что не стыдно обосраться, но старший из ментов вел себя все хуже. Выключался он периодически, я такое видал.

– Они приходят всегда слева, с одной стороны, – торопясь, начал я. – Это не настоящие животные, слышишь?

– Ну и что с того? – Комаров не отрывал глаз от ущелья. На его бугристом затылке вспухали мутные капли пота. – Ты что, предлагаешь с ними вступить в переговоры?

– С ними невозможно вступить в переговоры, – кротко поправил Дима. – Они не обладают разумом.

– Зато инстинктов у этих сволочей – хоть отбавляй, – зло бросила Тамара, поправляя повязку на изуродованных пальцах.

– Инстинктов у них тоже нет, – сказал я.

– А что же у них есть? – кажется, впервые Комаров проявил заинтересованность.

– У них есть программа.

– Программа? Ты что, шибко умный? Хочешь сказать, что это роботы?

– Поумнее некоторых буду, – согласился я, но дальше спорить не получилось, потому что у меня в башке загалдели все разом – и инвалидка, и Дед, и докторишка этот, забыл, как его звать...