Текст книги "Вендари. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Виталий Вавикин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ты останешься со мной? – спрашивает Мэйдд. Голос у нее стал жестким, охрипшим от напряжения.

Максу требуется несколько долгих, мучительных мгновений, прежде чем он понимает, о чем его просят. Теперь кивнуть головой, вернуться в отель. Тишина. Кровь из носа перестала течь, но голова еще болит.

– Тебе нужно помыться и сменить одежду, – говорит Мэйдд. Макс не спорит. Кажется, что в голове что-то лопнуло, сломалось. Подчиняться, подчиняться, подчиняться…

Ночью ему снится, что в мозгах у него поселились черви. Они жрут его плоть, плодятся и вылезают из головы через нос. И где-то далеко смеется Мэйдд, которая стала совершенно другой. Она напоминает Максу ведьму. Ее белый махровый халат отеля Белклэир развевается на ветру. Смуглое тело сверкает своей наготой. Волосы превратились в змей. Они шипят, брызжут ядом и тянутся к Максу. И ничего больше нет вокруг. Они вдвоем среди этой пустоты. Они вдвоем среди этой вечности. И некуда бежать. Расстояние не имеет значения. Макс хочет зажмуриться, но черви уже сожрали его глазные яблоки. Они вылезают у него из глаз, принимаются за веки. Но он почему-то все еще видит, как змеи-волосы Мэйдд тянутся к нему. Наполненные ядом зубы вгрызаются в плечо. Яд попадает в кровь. Тело горит огнем. Боль сводит с ума. Он умирает, и даже черви бегут, словно крысы с тонущего судна. Черви, которые едва не добрались до его языка. И Макс понимает, что язык – это единственное, что он может еще контролировать. Все остальное тело онемело. Кричать, кричать, кричать…

Он открывает глаза, не понимая, что проснулся. Его вопли разбудили Мэйдд. Она стоит возле его кровати и просит прощения. На ней надет белый махровый халат отеля Белклэир. Но нет ветра, который распахивает его, развевает ее волосы.

– Ты ведьма, ведьма! – шепчет Макс, но сон уже отступил, медленно возвращается ощущение реальности. Он жив. Черви не сожрали его мозг, его глаза.

– Прости меня, – шепчет Мэйдд. – Я просто испугалась, что ты бросишь меня. Пожалуйста, прости. Я не могу быть одна. Не могу. Не могу…

– Ты ведьма… – Макс поднимается с кровати. Горит ночник. В этом тусклом свете он видит слезы в глазах Мэйдд.

– Я не хотела напугать тебя. Не хотела причинить боль, – говорит она. Теперь слезы катятся у нее по щекам. – Я никогда не делала ничего подобного. Просто… Просто когда готов убить себя, все становится каким-то незначительным. Своя жизнь, чужие жизни…

– Ты чокнутая, – говорит Макс.

– Я знаю. – Мэйдд отворачивается, спешно говорит, что если Макс хочет, то может уехать. Она не станет его держать. И где-то среди этих слов постоянно всплывают извинения и страхи остаться одной, страхи, что это безумие никогда не закончится, никогда не закончатся ее сны. – Как бы я хотела забыть обо всем. Стать самой обыкновенной…

– Думаешь, я не хочу? – Макс закуривает, смотрит на Мэйдд. Заплаканная, растрепанная, сейчас она похожа на глупую девчонку, которую бросил ее возлюбленный. – Дать тебе сигарету? – спрашивает Макс, начиная чувствовать вину перед Мэйдд. Неужели он хотел сбежать лишь потому, что испугался всех этих дорогих отелей и кафе? – Прости меня, – говорит Макс.

– Простить? – Мэйдд поднимает на него свои заплаканные глаза. – Это ты должен простить меня, а не я тебя.

– Мы оба должны просить прощения. – Макс протягивает ей прикуренную сигарету. Она затягивается жадно, выпускает дым к потолку. Макс рассказывает ей свой сон.

– А мне сегодня ничего не снилось, – говорит Мэйдд. – Может быть, это потому, что ты рядом?

– Я не знаю. – Макс садится на кровать.

– Так ты не уйдешь? – спрашивает Мэйдд, не глядя ему в глаза.

– Только если пообещаешь, что больше не станешь принуждать меня что-либо делать.

– Я сама не знаю, как это вышло. Никогда прежде не делала ничего подобного.

– Так ты обещаешь?

– Конечно.

Теперь заглянуть друг другу в глаза. Сигареты почти истлели. Неловкая пауза. Весь мир какой-то неловкий – сидеть ночью на одной кровати бок о бок и молчать. Что-то определенно не так. Мэйдд тянется к тумбочке, чтобы раздавить свою сигарету в пепельнице. От нее пахнет свежестью холодной Нью-Йоркской ночи. Этой чужой, незнакомой ночи, в которой вдруг оказался Макс. Почему он не уехал? Почему он все еще здесь? Может быть, она снова забралась ему в голову и заставила его испытывать вину? Или же все проще? Она просто нравится ему, как женщина. Она возбуждает его. Понимание приходит как-то медленно. Вернее, не понимание – чувство, желание. И тут же новая неловкость. Нужно что-то сказать. Но что? Зачем?

– Я это… – Макс смотрит на подушки своей кровати.

– Да… – кивает Мэйдд.

– Надо, наверное, спать…

– Да…

Но спать никто не хочет. Страх трансформируется в желание. Прелюдии страстные, хаотичные. Затем новая неловкость – ожидание близости совсем непохоже на саму близость.

– Можешь не сдерживать себя, – шепчет Мэйдд из-под Макса.

– О чем ты говоришь? – бормочет он.

– Я вижу все твои мысли, забыл?

– Извини, – смущается Макс.

– Не извиняйся, – улыбается Мэйдд. – Мне уже давно не шестнадцать лет. К тому же после всех моих кошмарных снов твои фантазии не более чем детская шалость.

Она еще что-то говорит, но это уже неважно. Весь мир уже не важен…

Портленд. Макс и Мэйдд добрались в этот город, сделав одну остановку. Где-то на полпути. Еще одна ночь вместе. Потом утро и как и прежде, словно ничего не было. Лишь воспоминание кошмарного сна Мэйдд. Ее крик разбудил Макса. Она металась по кровати, как одержимая. Тело ее было покрыто крупными каплями пота. Макс с трудом разбудил ее. Она уставилась на него стеклянными глазами, потом очнулась, сказала, что ей нужно принять душ. Больше Макс так и не смог заснуть.

В Портленде они долго блуждали по городу, пока не поняли, что им нужно перебраться по мосту «Мартин Поинт» в соседний городок Фолмут и уже там по Форсайд роуд к кладбищу «Пайн Гров». Нужный дом стоял на Уэтс-Лэндинг-роуд, окруженный соснами. Рядом находилась церковь и целая россыпь белых надгробий. Сам дом выглядел пустым, покинутым. Макс и Мэйдд покружили возле церкви, решили вернуться позже. Они поужинали в городской пиццерии, где запрещено было курить. Разговор не вязался. Этот дом на краю кладбища волновал, не позволяя думать ни о чем другом.

– Мне кажется, в этом доме собираются такие, как моя мать, – высказала Мэйдд то, что ее беспокоило с того момента, как она впервые увидела дом на краю кладбища. – Я видела это в ее воспоминаниях, в ее снах… – Она забылась, достала сигарету, услышала упрек семьи за соседним столиком, выругалась, спрятала пачку в карман. Макс терпеливо смотрел на нее, ожидая продолжения рассказа, но продолжения не было. Мэйдд не хотела продолжать. Не хотела пугать его.

– Я уже не ребенок, можешь говорить, – сказал он, словно тоже научился читать чужие мысли.

– Не о чем говорить, – отмахнулась Мэйдд. – Секс, кровь, деньги. Вот и все. Говорят, подобные места существуют уже много веков. Такие как Гэврил ненавидят друг друга, но их слуги собираются вместе, развлекаются… Они платят деньги простым людям, которые приходят в эти безумные клубы. Во времена матери никто не умирал в этих местах – это было правило, но что происходит там сейчас, я не знаю.

– И что, никто не знает о таких местах? В смысле, как, черт возьми, им удается держать все это в секрете?

– А как Мэтоксы скрывают Гэврила? Как сам Гэврил и его сородичи тысячи лет скрывают свои деяния? – Мэйдд снова забылась, достала пачку сигарет, но на этот раз спрятала ее раньше, чем услышала упрек.

Пиццерия закрывалась в десять. Макс и Мэйдд находились в ней до закрытия. Потом поехали к дому на окраине кладбища «Пайн Гров». Ничего. Никого.

– Хоть бы табличку вешали с часами работы, – неудачно пошутил Макс, когда начиналось утро.

Отелей в городе не было, поэтому им пришлось вернуться в Портленд. Они остановились в отеле «Флитвуд Хаус» – старый дом с комнатами, которые выглядели так, словно сошли с экранов старых фильмов. Не было ощущения, что это отель, скорее просто дом, к хозяевам которого кто-то приехал в гости. В комнате, которую сняла Мэйдд, была одна большая кровать с резными спинками и балдахином. Хозяева дома хвастались этой кроватью наравне с рабочим столом, за которым работали известные артисты прошлого века, имен которых не знали ни Макс, ни Мэйдд.

– Откуда у тебя деньги, чтобы останавливаться в подобных местах? – спрашивает Макс, когда они остаются с Мэйдд наедине. Она рассказывает о сбережениях матери.

Теперь принять душ, отоспаться днем и вернуться к дому на окраине кладбища. Ждать, плодя страхи и сомнения. Ждать ночью, а утром возвращаться в Флитвуд Хаус. Соседи разговаривают о Нью-Йорке. Они говорят, что здесь, в Флитвуд Хаус, комнаты лучше, чем в самых дорогих отелях. Мэйдд устало поддерживает эти беседы. Макс чувствует себя лишним, уходит в их комнату. Кабельное телевидение входит в стоимость проживания. Сотни каналов сводят с ума.

– Если тебе не уютно, то мы можем переехать в другой отель, – говорит Мэйдд. – В любой отель, хоть в самый дешевый, если хочешь.

– Там не будет кабельного, – отшучивается Макс.

Они занимаются с Мэйдд любовью на старой кровати. Шторы балдахина прячут их от яркого солнца холодного дня за окном. Потом сонные разговоры ни о чем. Мэйдд снова кричит во сне.

– Спасибо, что не бросил меня, – шепчет она, пока Макс гладит ее по голове, пытаясь успокоить.

Все это напоминает ему какой-то странный сон. Нереален весь этот новый мир. Девушка, которая лежит в его объятьях, нереальна. Кажется, что она слишком хороша для него. Кажется, что между ними лежит не только десятилетие жизни, но целый мир-океан, который невозможно пересечь. Но Макс почему-то плывет по этому океану на крохотной лодке и надеется не попасть в шторм. И ему кажется, что Мэйдд, несмотря на всю ее решительность и уверенность, плывет где-то в этом океане на такой же хрупкой, ненадежной лодке. Плывет навстречу к нему. Их соседи думают, что они молодожены. Мэйдд и Макс не возражают. Мэйдд перестает пользоваться косметикой, отыгрывая у природы пару лет. Макс так и не решается спросить, делает она это ради него или же просто устала от ночных поездок к кладбищу Пайн Гров.

– Может быть, француженка обманула нас? – осторожно спрашивает ее Макс, когда очередная ночь слежки не приносит результат.

Мэйдд молчит. Макс тоже молчит, зная, что она обижается на него. Не говорит, но обижается. Примирение приходит лишь в кровати.

– Знаешь, я еще никогда не встречалась с мужчиной, который знал бы меня так, как знаешь ты, – говорит Мэйдд.

Они курят и смотрят, как за окнами начинается утро.

И так проходит почти неделя. Долгая неделя этой странной, нереальной жизни. И кажется, что время замерло. Весь этот мир замер. Кажется Максу и Мэйдд. Кажется, пока они наконец-то не попадают на кровавую вечеринку в доме на окраине кладбища Пэйн Гров.

Они сворачивают с дороги, выходят из машины. Отбросить страх и сомнения, подняться по деревянным ступеням и постучать в дверь. На входе охранник, похожий на минотавра из древнего греческого мифа. Он долго отказывается пропустить новых гостей в дом, и Мэйдд приходится рассказать ему почти всю историю своей жизни. Он хмурится, затем что-то хмыкает себе под нос, соглашаясь отвести их к хозяйке дома.

И вот они внутри. Вот идут по коридорам этого мифического лабиринта минотавра. Ночь только началась, но людей уже много. Их голоса звенят в бесконечных коридорах, как звенит где-то далеко поглощенная деревянными стенами музыка. Коридоров здесь много, словно это действительно лабиринт. Найдется ли в этом безумии Ариадна, нить которой поможет выбраться отсюда? А охранник все ведет и ведет их куда-то. Есть ли здесь что-то еще, кроме погруженных в полумрак коридоров? Не иллюзия ли все эти далекие приглушенные голоса?

Макс замирает. Коридор разделяется. Охранник сворачивает направо, но там, впереди Макс видит женщину. Она стоит на коленях перед мужчиной. Макс вспоминает свой сон о Ясмин. На этой женщине такое же строгое черное платье. Лишь голова не двигается в такт песни любви. Все замерло, словно картина. Замирает и Макс. Он стоит и смотрит, пока женщина не начинает чувствовать его взгляд. Голова ее медленно поворачивается. Что-то густое вытекает у нее из приоткрытого рта, струится по подбородку, капает на платье. Что-то темное. «Кровь! Это же кровь!» – понимает Макс. Кровь продолжает течь из прокушенной артерии на ноге мужчины.

– Тоже хочешь заработать? – спрашивает Макса женщина. Ее колючий взгляд буквально ощупывает его, изучает.

– Не отставай, черт возьми! – рычит на Макса охранник.

Он приводит их в обитую красным бархатом комнату. Макс не знает, играет ли с ним воображение злую шутку, или же это на самом деле, но ему кажется, что все в этом доме пропитано запахом крови и спермы, а в самом воздухе вибрирует что-то нечеловеческое, извращенное до безумия.

– Ждите здесь, – говорит охранник. Он уходит. Макс слышит, как запирается дверь. Окон нет. Они в ловушке здесь. И что дальше?

– Не бойся, – говорит Мэйдд.

– Я и не боюсь, – врет Макс. Мэйдд улыбается.

Теперь оглядеться. Тяжелый дубовый стол завален бумагами. Кожаное кресло старое, пропахшее пылью десятилетий. С потолка свисает цепь, на которой висит клетка с крупным белоснежным попугаем какаду, который не то спит, не то давно превращен в набитое паклей чучело. У стен пара шкафов с запыленными книгами. На полу протертый ковер.

– Это что, кровь? – спрашивает Макс, указывая на несмываемые пятна, оставшиеся на дощатом полу.

Кто-то открывает дверь. На пороге женщина в строгом черном платье, которую Макс видел в коридоре.

– Я – Рада, – говорит она, протягивая руку. – Броган сказал, у вас есть разговор? – Ее темные, цыганские глаза скользят по незваным гостям. Макс чувствует, как что-то неприятное, холодное проникает в голову. Она изучает его так же, как изучала Мэйдд. – О, не удивляйся, – говорит Рада. – Такие старые слуги, как я, способны на многое. – Теперь ее взгляд устремляется к Мэйдд. – А ты похожа на свою мать, – говорит она.

– Ты знала мою мать? – растерянно спрашивает Мэйдд. Рада улыбается. На вид ей не больше тридцати. Рост средний. Кожа смуглая. Волосы черные, длинные. Грудь полная – Макс видит на ней засыхающие капли крови.

– Можешь идти, – говорит Рада охраннику по имени Броган. Минотавр уходит. – Так значит, Гэврил в беде? – спрашивает Рада. Мэйдд молчит. В повисшей тишине неожиданно просыпается какаду.

– Гэврил? – спрашивает он. От этого голоса Макс невольно вздрагивает.

– О, не бойтесь, – говорит Рада. – Я служу только одному хозяину. Мэйдд спрашивает о балерине по имени Саша Вайнер:

– Это твой хозяин посылает ей кровь?

– Он не поможет тебе избавиться от Гэврила, – говорит Рада, читая мысли Мэйдд, вскидывает руку и устало просит не рассказывать о том, что снится Мэйдд. – Хватит с меня и того, что я видела в твоих воспоминаниях.

– Но… – Мэйдд растерянно оглядывается, словно ища невидимого союзника, который может помочь ей подобрать нужные слова. Но из союзников лишь молодой Макс Бонер да старый попугай, который снова погрузился в свой меланхоличный сон.

– Странные времена настали для этого мира, – говорит Рада. Она смотрит Мэйдд в глаза и рассказывает о ее матери. – Ты знаешь, что она боялась тебя? Боялась, что ты особенная, но еще больше боялась, что полюбит тебя. Тогда бы Гэврил пришел и забрал тебя. Забрал твою жизнь или твою душу. Все зависит от того, что заставило бы твою мать страдать сильнее. Такой вот маленький, уродливый Бог, – на губах Рады улыбка. – Но Бог пал. Жаль, что охотники добрались до твоей матери раньше, и она не смогла увидеть крах ее хозяина.

– Если ты ненавидишь его, то почему не хочешь помочь мне убить его? – спрашивает Мэйдд.

– Разве я сказала, что ненавижу его? Мне плевать. Плевать на все. За две сотни лет, которые я прожила, уже ничто не удивляет, не вызывает сочувствия.

– Почему бы тогда тебе не познакомить меня с хозяином? Пусть он решает, помогать мне или нет.

– Он уже ничего не решит, маленькая Мэйдд. Он сбежал. Может быть, мертв. Не знаю. Мир изменился. Древних становится все меньше. На их смену приходит молодая поросль. Думаю, это насмешка судьбы. Слуги шепчутся, что древним пришел конец. Мой хозяин, Клодиу, сбежал, когда одна из молодых тварей едва не добралась до него. Не знаю, что с ним сейчас. Но рано или поздно доберутся и до него. Как когда-то давно охотники добрались до твоей матери. Но раньше охотились только на нас, на слуг. Сейчас же все изменилось. Так что, как видишь, я ничем не могу помочь тебе. Моего хозяина нет, – Рада неожиданно улыбается. – Только не думай, что сможешь договориться с молодой порослью. Не выйдет. Это не древние. Они живут не больше года и за этот год пытаются взять столько, сколько позволит жизнь. Большинство из них настолько безумны, что сородичи сами убивают их… Очень странный мир… Но… но ты можешь попытать удачу с другими слугами. Никто, конечно, не признается, что знает, как связаться со своим хозяином, но, думаю, как только ты скажешь им, что хочешь убить Гэврила, это заинтересует многих.

– Гэврила? – снова неожиданно и как-то зловеще оживляется старый какаду.

– Почему их должно заинтересовать убийство Гэврила? – спрашивает Мэйдд.

Рада улыбается.

– Говорят, молодая поросль началась с него, – говорит она, и какаду в клетке неожиданно издает громкий, режущий уши крик, словно требуя дать ему спокойно поспать.

– Чертова птица, – бормочет Макс Бонер, чувствуя, как бешено колотится сердце.

Глава третья

Седьмой век нашей эры. Балканский полуостров. Склон горы Юмрукчал. Семья славянских переселенцев во втором поколении. Старик Валес сидит у очага. Ночь спускается на горы. Скоро начнутся снегопады. Беззубый старик поддерживает огонь. Внуки притихли. Старшего из них, мальчика, зовут Джэвор. Его мать умерла месяц назад во время родов четвертого ребенка. Он помогал отцу копать могилу. Отца зовут Притбор. Он старший сын старика Валеса. Теперь, когда мать Джэвора мертва, о детях заботится сестра Притбора – Мокош. Остальные дети старика Валеса ушли, пожелав жить в поселении, а не отдельно, скрыто от людей. Старик смотрит на огонь. Когда-нибудь уйдет и сын Притбор. Он молод и ему нужна женщина. Как нужен мужчина его дочери Мокош. Но старик знает, что сам он останется в этом доме. Даже если его покинут все дети и внуки, он все равно останется, потому что с этим домом связано слишком много воспоминаний. Потому что он любит эту монолитную бессмертную гору, в плоти которой он построил свой дом.

Клодиу почувствовал запах этих жизней издалека. Новая жизнь, которая пришла в древние земли. Чужаки, но, видит бог, если они будут с таким усердием удобрять эту землю своими костями, то рано или поздно она станет по праву принадлежать им. А ведь еще недавно здесь находилась Фракия. Еще недавно здесь звучал греческий язык и правила Римская империя. Клодиу грустит по этим временам. С падением великой империи, кажется, что-то рухнуло и внутри него самого. Какая-то часть разума, часть цивилизации. А ведь он любил этот павший мир. Он мечтал, что будет расти вместе с этим миром, который пытался восстать из вечных руин хаоса жизни. Клодиу тоже надеялся, что сможет расти, уходить от своей природы.

Во время чумы, выкосившей население империи, он смог не питаться людьми долгие месяцы. Иногда это сводило с ума, но в эти моменты он выходил на улицу и осушал тех, кто был уже так плох, что сам просил забрать у него жизнь. Зараженная чумой кровь приносила боль. Клодиу возвращался в свои покои и долгие дни боролся с горячкой. Потом приходили дни самоконтроля и трезвости. Дни понимания жизни, ее ценности.

Собственная жизнь и духовный рост напоминали Клодиу рост империи, которая сначала просто завоевывает то, что ей нужно, считая себя владыкой мира, но затем, уже при Вергилии, осознает свою власть и силу, принимая на себя обязанности миротворцев. Идея мира становится идеалом. Об этом говорят Плиний и Плутарх, с которыми Клодиу лично знаком. Империя становится якорем, который сдерживает дикость и анархию, совмещает те вещи, которые прежде казались несовместимыми…

Но потом империя затрещала по швам. Молодой мир обжегся, но вместо того, чтобы отдернуть от огня свою детскую руку, вошел в костер тщеславия и вспыхнул. Если бы Клодиу мог умереть, то он предпочел бы прекратить свое существование вместе с империей. Но он не мог. Оставалось скитаться от дома к дому и будоражить людей дикими историями, которые почему-то никак не хотели забываться.

Уцелевшие цивилизованные семьи принимали Клодиу, как странствующего мудреца. Они давали ему кров, постель. Он платил им своими историями, которые заканчивались неизбежным коллапсом мира. Вместе с этим миром терпел крах и сам Клодиу. Он жил в приютившей его семье так долго, как только мог, потом забирал их жизни, представляя, что это умирающие от чумы бедолаги, которые сами умоляют его убить их, выпить их кровь. И когда все кончалось, он чувствовал ту же боль и жар, что приходили после того, как ему случалось испить зараженной крови…

В сгущавшихся сумерках Клодиу поднялся на склон горы и постучал в дверь семьи славянских переселенцев. Их язык был знаком, но никогда не нравился Клодиу. Они встретили странника холодно, недружелюбно. Оружие держал каждый, кто мог. Дряхлый старик и тот закряхтел, поднимаясь на ноги с горящим поленом в руках. Клодиу мог убить их всех раньше, чем они смогли бы понять, что случилось, но он убеждал себя, что на этот раз все будет иначе. На этот раз он ушел от своей жажды, от своего безумия.

– Я всего лишь странник, – мирно сказал он на солунском диалекте.

Старик Валес и его сын Притбор переглянулись, отмечая, что у незваного гостя под нищенскими одеждами нет оружия, а сам он так худ и узкоплеч, что, кажется, не сможет справиться даже с Джевором – старшим сыном Притбора или с дочерью старика Валеса – Мокош.

– Никакой опасности. Никакого оружия, – сказал им Клодиу, достал из своей сумки кусок свежего мяса косули, покосился на пару убитых норок, тошнотворный запах которых не мог перебить дымящий очаг. – Косуля лучше, чем норка. Верно? – спросил Клодиу, впервые встретившись взглядом с Мокош.

Девушка смутилась, но тут же ее взгляд уцепился за предложенное чужаком лакомство. Она схватила старика Валеса за руку и указала на мясо в руках Клодиу. Старик долго хмурился, затем кивнул.

Пока готовилось мясо, Клодиу пытался рассказывать семье о павшей империи, но их язык был слишком простым, слишком примитивным. Да и не могли они понять, что такое империя. Центром их мира был склон горы Юмрукчал.

Клодиу прожил с этой семьей почти месяц. Холодным дождливым утром он уходил охотиться. Скорость древнего позволяла ему ловить косулей и оленей. Их мясо было сладким. Мокош готовила его на огне, а вечером вся семья сидела возле очага и слушала за ужином странные рассказы Клодиу. Он хотел научить их, хотел объяснить им, каким может быть этот мир, но их интересовало только мясо, которое он доставал для них. В остальном они не понимали его. Не понимали трагедию павшей империи, которую любил Клодиу. Не понимали мудрость Клодиу, его истины, взгляды. Зато они хорошо поняли его силу. Это случилось, когда в их дом пришли чужаки и попытались силой забрать запасы еды и Мокош. Клодиу не хотел вмешиваться, но и позволить причинить вред приютившей его семье не мог.

Притбор и его старший сын Джэвор схватились за оружие, но захватчиков было слишком много. Четверо из них окружали хижину, а трое уже тащили Мокош вниз по склону горы. Она кричала и пыталась сопротивляться. Огонь в очаге все еще горел, и один из нападавших предложил сжечь хижину вместе с ее жителями. Клодиу смотрел, как он пытается зажечь промокшие от дождей стены. Смотрел, как трясется старик Валес, проклиная старость и беспомощность, как рычит, давясь яростью, Притбор. Кажется, еще мгновение, и он бросится на приставленное к его груди лезвие короткого клинка.

– Не надо, – говорит ему Клодиу, – не делай этого.

Захватчики смеются. Но они для Клодиу лишь букашки, которых он может раздавить в любой момент. Нет ни страха, ни предвкушения битвы. Только пустота и безразличие, с которыми от начала времен борется Клодиу. И еще усталость, с которой он несет смерть. Ломает кости, разрывает глотки. Он не смотрит на приютившую его семью, которой он даровал свободу. Кровь капает у него с рук, заливает одежду. Напуганные дети плачут еще громче. От растерянности старик Валес упал на колени. Ветер треплет его седые длинные волосы и пропахшие дымом очага лохмотья.

– Мокош! – Шепчет он дрожащим голосом. – Верни Мокош!

Его выцветшие голубые глаза смотрят на залитые кровью руки Клодиу. Кровь, кажется, повсюду. К тому же все произошло так быстро, что никто не успел понять, увидеть деталей. Неужели этот щуплый, болезненно-бледный странник может учинить нечто подобное? Словно норка вдруг превратилась в чертовски быстрого медведя. Происходящее заставило онеметь не только старика Валеса, но и его сына Притбора. Но Клодиу уже не смотрит на них.

Он спускается со склона горы. Похитители – грязные, дикие, устали тащить Мокош, бросили на землю и теперь спорят, кто будет насиловать ее первым. Мокош поднимается, пытается сбежать. Они сбивают ее с ног и снова спорят. Клодиу ломает шею одному из них, забирает его нож и вспарывает им брюхо другому. Насильник падает на колени, хрипит, сплевывая кровь, пытается держать вываливающиеся из живота внутренности. Он еще жив, когда Клодиу помогает Мокош подняться, но смерть уже блестит у него в глазах.

Когда Клодиу возвращается в хижину, старик Валес и его старший сын уже хоронят напавших на них людей. Мокош приносит воды и помогает Клодиу отмыться от крови. Ее взгляд напоминает ему взгляды римских женщин, которые они метали в сторону захваченных варваров – жадные, голодные, завистливые.

Позже, ночью, когда все засыпают, Мокош пробирается в устроенную на сухой траве постель Клодиу. Она целует его в губы и прижимается к нему своим горячим телом. Целует так неопытно, но так жадно. После развращенной знати павшей империи для Клодиу это как-то непривычно. И еще эти мысли! Клодиу не любит заглядывать людям в головы, но сейчас Мокош думает лишь об этом. Она не хочет Клодиу, она хочет ребенка от него. Сильного, быстрого. Ум Клодиу ей не интересен. Она уже видит, как ее сын охотится на косулей, защищает их жалкий дом, оберегает ее, братьев, ее отца, его детей. И весь этот жар рожден только этой фантазией, этой мечтой. И весь этот примитивный мир все так же вращается вокруг склона горы Юмрукчал.

Клодиу пытался бороться со своим отвращением, но это было сильнее его. Даже не отвращение, а безразличие. Эта человеческая самка, прижимающаяся к нему, была сейчас не более чем косуля, которых в последние дни Клодиу так часто лишал жизни, чтобы накормить мясом эту семью, этих примитивных животных. Какие-то невыносимые страдания и безнадежность заполнили сознание. Метаморфозы вспыхнули на лице Клодиу. Челюсть вытянулась, появились тонкие, как иглы клыки. Мокош ахнула и замерла, парализованная. Но Клодиу не хотел, чтобы она молчала. Пусть она кричит. Пусть борется за свою жизнь, как это делали косули, мясом которых он кормил ее целый месяц…

Когда Клодиу вышел из хижины, семья, приютившая его, была мертва. Кровь заливала Клодиу с головы до ног. И не было ничего кроме боли и страдания. Эти чувства были такими сильными, что проще было забыться, заставить себя ничего не чувствовать, бродить по диким землям и нигде не останавливаться. День за днем, неделя за неделей. Бродить и знать, что позади осталась целая вечность таких скитаний, и такая же вечность еще ждет впереди. И нет выхода из этого. Проходить мимо домов и селений. Нигде не останавливаться. Пусть сытость канет в скитаниях и придет голод. В голоде есть смысл. С голодом можно бороться. Но голод всегда побеждает.

Снова и снова Клодиу вспоминал Мокош, вспоминал свою последнюю жертву. Нет, он больше не хотел свою силу. Ему больше не нужна была вечность. Он хотел умереть. Встретить кого-нибудь достаточно древнего, подобного себе, и попросить его забрать эту глупую ненужную жизнь. Его жизнь. Жизнь Клодиу.

Он не питался почти год, ослаб до того, что едва мог передвигать ноги. А вокруг были все эти недолговечные саракты с их населением, во главе которого стоял свой собственный ханас ювигий, считавший себя центром этого мира, как когда-то семья Мокош считала центром мира гору Юмрукчал.

Несколько раз Клодиу пытались ограбить, но у него не было ничего кроме лохмотьев. В одной из деревень дети забросали его камнями. На безлюдной дороге между сарактами его несколько раз протыкали кинжалами. Зачастую это были такие же оборванцы. Лишь однажды, ради забавы, его изрезал своим коротким ножом изгнанный из своего поселения жрец. Тело Клодиу кровоточило. Убийцы ликовали и шли дальше. Они не видели, как исцеляются раны. Но сил у Клодиу было все меньше. Голод становился сильнее. Упасть на краю дороги, лежать, глядя в небо, считая дни.

Клодиу едва мог пошевелить рукой, когда его умирающее тело начали терзать голодные волки. Такие же голодные, как и он. Клодиу не сопротивлялся. Но тело восстанавливалось быстрее, чем ели хищники. Потом появился покрытый струпьями старик. Он долго стоял над телом Клодиу и сокрушался, что здесь нечем поживиться. Но в его мыслях не было алчности. Лишь тупое движение вперед, бессмысленная борьба за жизнь. Ничего другого. Но неожиданно, когда старик смотрел на истерзанное тело Клодиу, в его голове что-то щелкнуло и сломалось. Он закряхтел, лег рядом с Клодиу и начал ждать, когда придет смерть. Но смерть не спешила забрать его. Старик лежал, тяжело дыша, и молился, сам не понимая кому, чтобы закончились эти мучения.

Ночью, когда пришли волки, старик был еще жив. Но сил, чтобы спастись, избежав страшной смерти от голодных хищников, не было. Оставалось лишь молиться с удвоенной силой. Молиться всем и никому. Молиться звездам, языческим богам и христианским, о которых старик где-то слышал, но уже не помнит где. Нет, Клодиу не может позволить ему страдать.

Его голод подчиняет рассудок. Его сострадание оживляет обессиленное тело. Искрятся метаморфозы. Волки рычат, но не уходят. Клодиу пьет горькую кровь старика. Окружившие их хищники чувствуют запах крови. Но силы уже возвращаются к Клодиу. Голод ликует. Осушить старика, разорвать волков. Теперь стоять в центре этого кровавого безумия и смотреть на тощее тело старика. Смог бы он понять и простить, если бы Клодиу рассказал ему, кто он? Сожаление и пустота возвращаются. Нет. Не думать. Упасть на колени, копать руками могилу. Страдания приносят покой. Теперь постоять над могилой старика и идти прочь. Скитаться. Снова искать смерть. И снова забирать жизни.