Текст книги "Лики звезд"

Автор книги: Виталий Вавикин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава девятнадцатая

Слезы. Лишь однажды Дорин видел их в глазах Молли. Слышал, как она плачет дважды, но видел только один раз. В галерее, которую устроил в своей квартире Кауфман. Они шли вдоль покрытых пылью картин и статуй.

– Когда-нибудь я все это выкину, – говорил он, рассказывая истории тех, кто когда-то создал все это. – Творцы умерли, и их шедевры должны отправиться в забытье вместе с ними, уступив место для молодости и жизни, – он обернулся и подмигнул Молли. – Когда-нибудь это произойдет и с тобой.

– Вот как? – Дорин услышал в ее голосе вызов.

– Именно так, – вздохнул Кауфман. – Даже если ты станешь высшим, то это лишь отсрочит неизбежное. – Он прошел мимо картины импозантной дамы. – Не верится, что мы когда-то так одевались! Все эти кофточки и платочки, – он нетерпеливо взмахнул рукой. – Слишком много прошло времени, чтобы эти воспоминания грели!

Дорин почувствовал, как Молли берет его за руку. Холодная как лед ладонь сжимает его пальцы.

– Я не боюсь, – прошептала Молли.

– Не боишься чего? – оживился Кауфман.

– Ничего не боюсь, – она сильнее сжала пальцы Дорина, не позволив ему освободить руку.

– Вот как? – Кауфман не обернулся, и Дорин невольно поблагодарил его за это.

Пусть тайна остается тайной. Сном. Безумием. Как угодно. Но не переходит дозволенных границ. Виттори и Магда не заслужили этого. Не заслужили его безвольного предательства.

– Молли? – осторожно позвал Дорин.

Она не ответила. Лишь сильнее сжала его пальцы.

– Эш! – Дорин почувствовал, как она напряглась. Хотел попросить отпустить его руку, но, встретившись с ней взглядом, не смог.

– Скажи еще.

– Что сказать?

– Мое имя.

– Молли?

– Нет. Другое.

– Эш?

– Да…

– Дети! – засмеялся Кауфман.

Молли отпустила руку Дорина, отвернулась.

– А здесь есть картины Кузы? – спросила она Кауфмана.

– Кузы? – он как-то недовольно хмыкнул. – Зачем тебе?

– Хочу посмотреть, – она подошла к нему. Улыбнулась. – Хочу посмотреть, какой она была.

Дорин смотрел на них, чувствуя себя лишним.

– Хочу посмотреть, с чего она начинала.

– Хочешь? – Кауфман смерил ее внимательным взглядом. Снова недовольно хмыкнул. – Ну пойдем, – он положил руку на спину Молли. Чуть выше ягодиц или же на ягодицы? Дорин не смог разглядеть. Не успел.

– Ты идешь? – спросила его Молли.

– Я? – он хотел отказаться, но не смог. – Да. Прямо за вами.

– Прямо за нами, – промурлыкал Кауфман. Он наклонился к Молли и что-то шепнул на ухо. Она улыбнулась.

– Я не мешаю? – спросил их Дорин.

– Ты? – Молли обернулась. – Нет.

Они прошли мимо серии картин, на которых был изображен молодой Аваллон. Прошли мимо десятка гипсовых статуй некогда живших людей.

– Все это просто воспоминания, – услышал Дорин бормотание Кауфмана. – Забытое, покрытое пылью и плесенью прошлое. Слишком много лиц, слишком много голосов, – он сгорбился, сжался, стал напоминать со спины старика. – Как и мы сами…

Дорин подумал, что никогда еще не видел его в таком состоянии. Казалось, еще немного, и высший заплачет.

– Это она? – спросила Молли, останавливаясь возле хрустальной статуи. – Это первая работа Кузы?

– Впечатляет, правда? – робко спросил Кауфман.

Дорин подошел ближе. В скудном освещении он видел, как рука Кауфмана ласкает ягодицы Молли. Или это была просто игра теней? Дорин заставил себя не смотреть.

– Тебе нравится? – спросила Молли.

Дорин поднял глаза на хрустальную статую. В сумраке она выглядела самой обыкновенной. Обнаженная женщина с длинными прямыми волосами и отсутствием лица. Полная грудь свисает на большой живот. Дорин увидел контур крохотной руки, упиравшейся в живот изнутри. Вспомнил Виттори, когда она носила Магду. Невольно поежился. Опустил глаза чуть ниже и в отвращении поджал губы, увидев мужские гениталии.

– Думаю, эта статуя никогда не выставлялась, – услышал он далекий голос Молли. Попытался разобрать в нем отвращение, но не смог.

– Конечно, нет. – Кауфман подошел к хрустальной женщине. – Сомневаюсь, что кто-то смог бы понять то, что в действительности хотела показать Куза, – он смотрел на статую с раболепным обожанием. Гладил ее взглядом. Ласкал. – Тогда Куза вся была здесь. Все ее страхи. Все желания. Сомнения. Надежды… – его рука коснулась хрустального живота, опустилась ниже, к хрустальным гениталиям.

– Она хотела детей? – тихо спросила Молли.

– Да.

– И поэтому боялась становиться высшей?

– Да.

– Но не могла отказаться?

– Да.

– И поэтому ты любил ее?

– Что?

Дорин увидел, как напряглось лицо Кауфмана. Кожа побледнела. Хрусталь звякнул, разрезая ладонь. Молли вздрогнула. Голубая кровь высшего закапала на пол из порезов.

– Господи, – Молли сжалась, чувствуя за собой вину.

– Все хорошо, – Кауфман разжал ладонь, выпуская осколки.

Разрезанная плоть обнажала сухожилия и кости. Кровь из вен наполнила открытые раны. Сначала медленно, затем хлынула, заливая ладонь и пальцы. Заструилась по руке вниз.

– Прости меня! – Молли сжала кисть Кауфмана, пытаясь остановить кровотечение.

– Ничего, – он посмотрел на статую, лишившуюся мужских гениталий. – Так даже лучше.

Ноги его подогнулись. Молли попыталась его удержать, поскользнулась на залившей пол крови и упала на колени. Кровь из разрезанной ладони ударила ей в лицо.

– Господи! – Молли машинально вытерла кровь со своего лица, посмотрела на окрасившиеся в голубой цвет ладони. – Сделай что-нибудь! – крикнула она Дорину. Он увидел, как содрогнулось ее тело. – Ну, сделай же…

Рыдания заставили ее замолчать. Слезы наполнили глаза. Внезапно. Подчинили себе разум и тело.

– Молли! – попытался успокоить ее Дорин, – Молли!

Она не слышала его. Скользила по полу, пытаясь подняться.

– Эш!

– Эш? – Молли еще раз вздрогнула. Закрыла глаза. – Дай мне свою рубашку, Дорин.

– Что?

– Дай мне свою рубашку! Я перевяжу ему руку, – и никаких слез.

Глава двадцатая

В лаборатории тихо, лишь размеренно гудят насосы, выкачивая из тела Гликена красную кровь и заполняя его кровью высших. Молли смотрит, как эта жидкость струится внутри прозрачных трубок.

– Любишь его? – спрашивает Кауфман.

– Люблю кого?

– Этого, – он кивает головой в сторону Гликена. – Иначе для чего весь этот цирк с Вознесением?! Думаешь, он останется с тобой? Вспомни себя. Разве ты осталась со мной?

– Я делаю это ради Молли.

– Той сучки, которую показывала мне в журнале?! Брось! Я вижу тебя насквозь!

– Правда? – Молли смотрит в его грязно-зеленые глаза. – И что же ты видишь?

– Вижу суку, которая устала жить, – Кауфман мрачнеет. – Впрочем, как и я. Все это Вознесение… Знаешь, иногда мне кажется, что нужно было отказаться от этого, а не уговаривать тебя стать такой же бессмертной.

– Ты так думаешь?

– А ты? – Молли вздрагивает, чувствуя, как он обнимает ее. – Скажи, думала ли ты хоть раз, что между нами могло быть все иначе?

– Я не знаю, – Молли напрягается.

– Помнишь, как это было? – руки Кауфмана гладят ее спину. Опускаются к бедрам. – Неужели тебе никогда не хотелось повторить?

– Нет, – она закрывает глаза.

– Куза… – шепчет Кауфман.

Молли слышит, как пищит зуммер. Кауфман отпускает ее.

Гликен лежит на столе открыв глаза и смотрит в потолок.

– Надеюсь, он не разочарует тебя, как ты разочаровала меня, – говорит Кауфман.

Он подходит к Гликену. Берет за руку.

– Как ты?

– Не знаю, – Гликен вздрагивает. – Такое чувство, что я стал на несколько жизней умнее.

– Не сопротивляйся знаниям.

Молли видит, как Кауфман гладит пальцы Гликена. О чем думает Кауфман? Что представляет? Ее? Как эти пальцы ласкают ее тело? Но почему? Разве все это не потеряло для него смысл?

– Куза! – зовет он. Вкладывает в ее ладонь руку Гликена. – Расскажи ему, что нужно делать.

– Рассказать?

– Ну ты же через это проходила.

– Но я уже не помню.

– Помнишь, – он улыбается. – Сделай это ради себя.

Молли смотрит, как он уходит.

– Что мне делать, Куза? – спрашивает Гликен.

– Ничего, – Молли устало выдыхает.

– Но мне кажется, что я схожу с ума!

– Думай о Молли.

– О Молли?

– О девушке, за которой ты отправишься.

– Почему о ней?

– Почему? – Молли вспоминает старую библиотеку. – Потому что она живет на планете Идмон, недалеко от склонов Тмона, в самом прекрасном городе под названием Арах. Потому что у нее самые чудесные скульптуры, которые только можно создать. Потому что в выставочном зале есть библиотека и старый диван. Потому что ты встретишься там с ней. Выберешь самую старую книгу и уничтожишь ее, как пережиток прошлого. Попросишь Молли закрыть дверь. Скажешь, что устал от женских прелестей. Она умная девочка и все поймет. Ты расстегнешь брюки и закроешь глаза. Доверишь ей свои желания. Доверишь, потому что она сможет удовлетворить их. Стать тем, кем ты хочешь, чтобы она стала. Не женщина и не мужчина. Без слов и прикосновений. Без смущений и обещаний. Без всего, от чего ты устал. Только рот. Бестелесный, бесполый рот, который ласкает тебя, оставляя наедине с самим собой.

Глава двадцать первая

– Какого черта ты там делала? – спрашивает Кауфман.

Молли молчит.

– Ты что, действительно помешалась на этой сучке с Идмона?! – он хватает ее за руку. Разворачивает к себе лицом. – Ты же знаешь правила!

– Правила? – Молли морщится от боли, которую причиняют ей пальцы Кауфмана.

– Ты должна была провести его, показать ему новый смысл!

– Смысл? – Молли чувствует легкое головокружение. Болеутоляющие перестают действовать, и боль от ноги растекается по телу, подчиняет его. – Я просто хотела, чтобы он привез мне Молли.

– Хотела?! – Кауфман встряхивает ее за плечи. – Хотела Молли?!

– Пусти меня, – просит Молли, чувствуя, как пелена застилает глаза.

– Дура чертова! – Кауфман бьет ее по лицу. Пощечина звенит в ушах, но Молли не чувствует этого. Ноги подгибаются. Она падает.

– Отвези меня домой, – просит она Кауфмана. Видит его взволнованное лицо. Пытается обнять. Чувствует, как он поднимает ее на руки. Несет куда-то.

Ялик беззвучно взмывает в небо.

– Домой, – шепчет Молли.

Сон подчиняет ее. Или беспамятство? Где-то далеко гудит голос доктора Кезарда.

– Домой, – просит его Молли. Чувствует его руки. Стонет, борясь с тошнотой.

Кто-то поворачивает ее на бок. Рвотные массы наполняют рот. В сознание проникает далекий голос Кауфмана…

– Мне нужна Молли! – пытается кричать она, но слышит слабый булькающий хрип, – Молли!

Тьма заполняет сознание. Кровь стучит в ушах. Кровь высших, которая не принадлежит ей.

– Молли…

Она открывает глаза. Видит сиделку возле кровати. Видит, как ночь сменяется днем.

– Пусть Гликен привезет Молли! – говорит она, пытаясь взять сиделку за руку. Слышит какие-то бессвязные обещания. Снова засыпает. – Гликен! Молли!

– Вы должны отдыхать, – говорит сиделка.

Инъекция отправляет в мир снов. Силы возвращаются. Молли чувствует это и пытается сопротивляться сновидениям. Сновидениям Молли. Молли в теле Кузы. В теле, которое она ненавидит.

– Я люблю тебя, – говорит Хак.

Она идет к нему по цветочному полю. Сбивает ногами сочные бутоны. Падает в его объятия. Целует его. Отдается ему под голубым небом. Вдыхает ароматы цветов. Слушает пение птиц. Бежит к реке, скинув одежду. Чувствует, как теплая вода обволакивает тело. Проникает в нее. Заполняет.

– Я люблю тебя, – Хак целует Молли, прижимает ладонь к ее огромному животу, пытаясь почувствовать, как пинается ребенок. Его ребенок.

– Прости, что все так вышло, – шепчет Хак.

– Ничего, – улыбается Молли.

– Я просто хотел быть как все.

– Я знаю, – Молли ни в чем не обвиняет его.

– Не высшим.

– Я знаю. – Молли благодарна ему, что он есть.

Глава двадцать вторая

Доктор Кезард входит в палату, смотрит на Молли, видит ее улыбку.

– Хороший сон?

– Не знаю – Она пытается сесть в кровати. – Мне снилось, что я беременна.

– А у вас были дети?

– Нет. – Молли смотрит на свое тело. Вспоминает Кузу. Вспоминает скульптуру беременной женщины. – Высшие не могут иметь детей, – говорит она, заставляя себя не ненавидеть свое новое тело.

– А до того, как вы стали высшей?

– И до того не было, – Молли не знает, правда это или нет в отношении Кузы, но знает, что это правда в отношении Молли.

– Нога не болит? – спешит сменить тему разговора доктор Кезард.

Молли смотрит на гладкую кожу. От полученных в аварии ран не осталось даже шрамов. Молли закрывает глаза, делает глубокий вдох. Никаких больше истерик. Никаких доказательств, что она Молли. Сколько дней они продержали ее в забытье? Не важно! Если она не перестанет говорить о том, что не Куза, они вообще никогда не отпустят ее отсюда.

– Вам нехорошо? – вкрадчиво спрашивает доктор Кезард.

– Уже нет, – Молли заставляет себя улыбнуться. – Правда, все предыдущие дни – как в тумане. Простите. Вы не могли бы напомнить мне свое имя?

– Доктор Кезард, – он пристально вглядывается ей в глаза. – А вы? Вы помните, как вас зовут.

– Конечно, – Молли кажется, что она выглядит слишком беспечной. – Я – Куза Изабелл Джури, – она снова улыбается. – Я – высшая, доктор Кезард. И боюсь, провела слишком много времени в этом незапланированном отпуске.

– Вы так думаете?

– Я в этом уверена, – Молли смотрит на свою ногу. – Или же вы не смогли справиться со своими обязанностями и есть какие-то последствия?

– Нет, – он качает головой. – С вашим телом все в порядке. – Он пытливо молчит, поджав губы. – Могу я спросить?

– Конечно.

– Кто такая Молли Эш Кэрролл?

– Кэрролл? – Молли напрягается. – Это девушка… с планеты Идмон. Девушка, у которой большое будущее.

– Будущее? – доктор Кезард нахмуривает лоб.

– Она художник и скульптор, – улыбается Молли. – Свежая кровь. Вы же знаете, как сложно найти в наше время настоящие таланты. Особенно в области искусства, – она пытается подражать хозяйке своего нового тела. – Надеюсь, вы не слишком долго держали меня здесь и я все еще смогу увлечь эту девушку, уговорить остаться у нас.

– Надеюсь, что недолго, – вымученно улыбается доктор Кезард. Молли награждает его снисходительным взглядом.

– Обещаю, что отмечу вашу работу на совете, – заверяет она, протягивает ему руку и просит помочь ей подняться с кровати.

Глава двадцать третья

В квартире Кузы тихо и пахнет ладаном. Десятки комнат, которыми никто никогда не пользуется. Десятки картин, которые годятся лишь для того, чтобы их выбросить. Тяжелые шторы скрывают начинающиеся от пола окна. Молли открывает их. Смотрит на раскинувшийся внизу город. Ветер трезвит, успокаивает. Молли ходит по комнатам, заставляет себя не спешить. Не искать встречи с Гликеном. Не выдавать себя. Она открывает очередную дверь. Мастерская кажется неприлично огромной. Гипс, камень, холсты в мольбертах.

Молли проходит в центр мастерской. Останавливается возле незаконченной картины. Обнаженная Грейс лежит на диване. Лежит на холсте. Молли смотрит на диван, сохранивший на себе отпечаток тела Грейс. Куза рисовала все как есть. Даже грязь на полу была запечатлена на холсте. Молли смотрит на окно за диваном: большое, задернутое шторами. Она открывает его. Возвращается к мольберту. Куза любила Грейс. Этими чувствами, кажется, пропитан весь рисунок. И Грейс на холсте. Сложно подделать те чувства, с которыми она отдавалась этой картине. Молли смотрит на засохшие кисти. Это тело. Эта жизнь. Эта картина. Все это принадлежит Кузе, но все это может помочь скоротать время. Дождаться Гликена. Дождаться Молли.

Она идет по мастерской. Ищет незаконченные скульптуры. Ищет возможность убить время. Вспоминает бар в одной из комнат. Выбирает бутылку самого крепкого вина. Пьет, чувствуя запах пота от своего чужого тела. Ищет ванную. Набирает воду. Сбрасывает одежду и наливает себе еще один бокал вина. Алкоголь пьянит. Полная грудь поднимается над водной гладью. Молли вспоминает свой сон. Трогает чужой живот. Вспоминает Хака. Улыбается и начинает ласкать себя. Нет. Не себя. Это чужое тело. Новые ощущения заполняют сознание. Молли заставляет себя думать о Хаке. Вспоминать его. Наслаждаться его близостью. Вдыхать его запах. Чувствовать его.

Молли разочарованно вздыхает и наливает себе еще вина. Это тело не хочет Хака. Это тело хочет Грейс. Хочет того, чего не хочет сознание. Сознание Молли в теле Кузы. Нет! Она залпом допивает вино. Наливает еще. Снова выпивает. Она не будет сопротивляться этим желаниям. И не будет идти у них на поводу. Она отбросит эти условности. Вернется в мастерскую и позволит работе поглотить себя. Подчинить себя. Заставить забыть Хака. Она будет работать и ждать. Ждать, когда вернется Гликен.

Молли роняет на пол пустую бутылку и закрывает глаза. Погружается в воду, представляя себя ребенком, которого она же должна была родить. Родить в своем сне. Далеком сне, о котором она забудет. Легкие болят, заставляют сделать вдох. Голова гудит. Молли слышит, как пульсирует кровь. Ее голубая кровь. Она заставляет себя подняться. Жадно хватает ртом воздух. Выбирается из ванной и не вытираясь идет в спальню. Блуждает среди десятков комнат. Открывает двери, за которыми есть все, кроме кровати.

– Ну где же ты?! – бормочет она, переставляя подкашивающиеся ноги.

Голова кружится, но тошноты нет. «Это хорошо», – успевает подумать Молли, падая на пол. Поднимает голову и видит за открывшейся дверью кровать. Большую. Черную. С резными спинками и множеством подушек. Она ползет к ней, зная, что подняться уже не сможет. Взбирается, путаясь в одеяле. Закрывает глаза и пытается ни о чем не думать. Пусть будут только сны.

Глава двадцать четвертая

Двери. Одна из дверей. Та, что расположена в мастерской, но которою Молли замечает лишь на пятый день работы. Дверь в патио. Во внутренний дворик, с неуклюжей карликовой пальмой в центре и цитрусовыми в кадках вдоль стен. Молли находит ее случайно – дверь в этот заброшенный искусственный рай. Разбирает обломки камней и гипсовых статуй, отодвигает полотно в человеческий рост, видит за треногами дверную ручку и пытается пробраться к ней, ожидая найти подсобку или еще одну ненужную комнату, о которой Куза давно забыла. Но вместо этого Молли находит патио. Патио, где никто не был уже как минимум несколько лет.

Домашние цветы погибли, уступив место долгоживущим растениям. Плоды цитрусовых догнивают на полу. Дренаж работает, но местами видны небольшие лужи. Шезлонги сложены и стоят у стен. На столе под пальмой – покрытая плесенью коробка. Молли открывает ее. Сотни рисунков, выполненных карандашом, половина из которых безвозвратно уничтожена сыростью. Крохотные статуи прячутся в траве.

Почему Куза решила забросить это место? Молли подвигает к столу шезлонг и перекладывает найденные рисунки. Контуры, образы, размытые силуэты. Она останавливается. Смотрит на сохранившееся лицо Кауфмана. Нет, не Кауфмана. Кого-то другого. Коротко постриженного, худого, влюбленного. Человека, у которого нет времени для меланхолии и усталых слов. Человека, который никогда не согласится быть высшим. Неужели Кауфман когда-то был таким? А Куза? Молли спешно перекладывает листы, пытаясь отыскать хозяйку своего тела. Высокая, стройная, в длинной юбке и широком свитере. Она смотрит на Молли своими черными глазами с пожелтевшего листа бумаги. И еще. Куза и Кауфман. Вместе. Они обнимают друг друга. Целуют друг друга. Лежат в постели и смотрят друг другу в глаза. Что это? Фантазия Кузы? Безумие? Искусство?

Молли морщится. Вглядывается в созданные карандашом знакомые контуры лаборатории. Насосы вынесены на первый план. Они закачивают в тело Кузы темную жидкость, которая должна быть голубой, если бы не черно-белый рисунок. И Кауфман. Он стоит рядом с Кузой и держит ее за руку. Следующий рисунок – слезы. Крупные слезы из темных глаз. Следующий – Кауфман. Все еще влюбленный, но уже начинающий полнеть. Следующий – Куза. Она рисует себя беременной. Стоит у окна и поддерживает руками большой живот. У окна, в котором отражается лицо Кауфмана.

Молли перекладывает эти рисунки, и время словно оживает у нее перед глазами. Оно переливается старыми листами, искрится неровными линиями. И статуя… Та самая статуя, которую Молли видела у Кауфмана, статуя беременной женщины без лица. Теперь Молли видит, как она рождается на рисунках. На рисунках Кузы, которая рисует себя. Рисует свои надежды. Свои мечты. Она стоит у окна, поддерживая живот, а отраженное на стеклянной глади лицо Кауфмана искривляется, утрачивает былое очарование. Любовь умирает. Умирает в нем вместе с его красотой. И его лицо становится тем лицом, которое Молли уже знает. И Куза. Чем меньше прежних черт остается в лице Кауфмана, тем отчаяннее она пытается подчеркнуть свою беременность. Одежда становится более дерзкой и открытой. Сначала обнажается живот. Затем наполненная молоком грудь. Все призвано подчеркнуть скорое появление ребенка на свет. Таковы ее мечты. Таковы ее надежды.

Но мечты умирают вместе с умирающим лицом Кауфмана. Остаются только надежды, которые отражаются на холстах нагромождением жирных мазков. Куза забирает у рисунков свое лицо. Становится безликой. Плачет без слез. Кричит без звуков. Но надежды обречены остаться надеждами. И следом за лицом Куза отбирает у рисунков свою женственность. Лишает форм гениталии, оставляя темное пятно. И женщина у окна уже не Куза – это ее дикий, отчаянный крик в холеное, улыбающиеся лицо Кауфмана. Любовь становится ненавистью. Надежды – безумием. И Куза бежит от них. Прячется в своей безликости и бесполости. Она больше не хочет быть Кузой. Той Кузой, которую так долго рисовала на этих страницах. И лицо Кауфмана растворяется на стеклянной глади окна. Перестает существовать. Они больше не хотят надеяться. Не хотят любить. Не хотят вспоминать. Они – безликие, бесполые существа, обреченные на вечность.