Текст книги "Загадка патриарха"
Автор книги: Виталий Сырокомский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Нас спасло от крупных неприятностей только положение А.М. Бирмана: он был одним из советников председателя Совета Министров А.Н. Косыгина. Но от намечавшейся редакцией дискуссии пришлось отказаться.
Скандал возник вокруг статьи известного юриста профессора Савицкого о презумпции невиновности. В то время директором Института государства и права Академии наук, где работал Савицкий, был вполне прогрессивный академик В.Н. Кудрявцев. Позднее он рассказывал мне о том, какие обвинения посыпались в адрес института. Особенно негодовал "серый кардинал" М.А. Суслов. Под вопрос ставился якобы сам принцип государственного обвинения. Между тем Савицкий доказывал очевидную истину, сегодня ни у кого не вызывающую вопросов: гражданин не может быть признан виновным, пока его вина не установлена в судебном порядке.
Слава Богу, в то время Отделом административных органов ЦК руководил А.Я. Сухарев, человек объективный, демократичный. Он не стал раздувать "дело", как того требовали сверху, а поручил "разобраться" партийному бюро института. Оно спустило "дело" дальше – в партгруппу, в которой состоял Савицкий... Всего этого я тогда не знал: ЦК не тронул "Литгазету".
И еще одна любопытная история. В редакцию прислала письмо читательница из Свердловска. Она спрашивала, кем по национальности считать ее сына. Отец ее был белорус, мать – украинка, муж – наполовину русский, наполовину украинец. Надо ли вообще указывать в паспорте национальность? – спрашивала женщина. – Не правильнее ли писать просто "СССР", как в Америке в графе "гражданство" пишут "США"?
Я отправился в ЦК и попросил доложить письмо Демичеву. Тот передал через помощника: "Рискните. Напечатайте...". Письмо опубликовали. Посыпались отклики. Попадались и возмущенные, но большинство читателей считало, что указывать национальность в паспорте незачем: мы – единая страна, единый народ. Газета печатала отклики из номера в номер, пока не пришло гневное, вполне в духе Макашова письмо трижды Героя Советского Союза летчика Ивана Кожедуба. Он обвинил нас в том, что мы хотим чуть ли не искоренить русский народ, играем на руку сионистам и вообще выступаем пособниками Израиля. Нам опять заткнули рот. Как мало с тех пор изменилось!
Но "ЛГ" одерживала и маленькие победы.
Владимир Травинский опубликовал подкрепленную статистикой большую статью о приусадебных участках. Доказывал он тоже очевидное: приусадебные участки дают стране весомую долю сельхозпродуктов – картофеля, молока, яиц, мяса. И это при том, что крестьянам не дают ни кредитов, ни семян, ни удобрений, а только мешают, участки пытаются урезать или отводят неудобья. Из Отдела пропаганды ЦК мне доверительно сообщили: Суслов статьей Травинского недоволен, он считает приусадебные участки вообще пережитком частнособственнических настроений. Осторожно!
Тогда мы зашли с другого бока. Редакции стало известно, что заместитель председателя Совета Министров З. Нуриев, ведавший сельским хозяйством, поддерживает позицию "ЛГ". Отобрали сто наиболее ярких и убедительных писем, перепечатали их, сброшюровали и направили Нуриеву. А тот показал наш бюллетень Брежневу, который еще не пребывал в старческом маразме. Каково же было наше торжество, когда в новой, "брежневской" Конституции СССР было закреплено право граждан на приусадебное хозяйство.
И еще раз Брежнев, очевидно, "с подачи" помощников, поддержал "Литгазету". Мы начали дискуссию по проблеме "Экономика и право". Крупные хозяйственники рассказывали, что они связаны по рукам и ногам устаревшими, принятыми еще в 20-30-е годы законоположениями, финансовыми и штатными нормативами. Неожиданно, после первой проблемной статьи, мне позвонил Д.С. Полянский (о нем я еще расскажу) и заявил: "Вы попали в точку. Возьмите десять лучших директоров совхозов страны – их можно сразу сажать в тюрьму, потому что нельзя успешно вести хозяйство, не нарушая законов". Хозяйственное право было едва ли не самой запущенной отраслью законодательства.
И вот Брежнев выступает на предвыборном собрании в Бауманском избирательном округе Москвы и едва ли не слово в слово повторяет то, что писала "Литературная газета". Сразу завертелась машина. Был создан специальный научно-исследовательский институт, учрежден журнал. Конечно, проблема давно назрела и, рано или поздно, встала бы на повестку дня. Дискуссия в "Литгазете" послужила своевременным импульсом.
Но опасности можно было ожидать после выхода каждого номера. Никогда нельзя было быть уверенным, что очередной номер не принесет неприятностей.
...Звонит мне однажды по вертушке Ю.С. Мелентьев, зам. зав. Отделом культуры ЦК, ведавший всей художественной литературой (позднее он стал первым замом председателя Госкомиздата СССР, министром культуры РСФСР):
– Слушай, чего ты опять натворил! Звонил мне только что министр гражданской авиации Логинов (предшественник Бугаева – В.С.): "Литгазета" дискредитирует Аэрофлот.
– Это какое-то недоразумение. В номере нет ни одной статьи об Аэрофлоте!
– Не станет же министр СССР ни с того ни с сего жаловаться в ЦК! Ты почитай номер как следует.
Я просмотрел все шестнадцать страниц и обнаружил, что на шестнадцатой, в "Клубе 12 стульев", в рубрике "Фразы", есть такие две строчки: "Рожденные ползать! Пользуйтесь услугами Аэрофлота!". Помните у Горького: "Рожденный ползать летать не может"? Нашел же время министр, не поленился и не постеснялся обращаться в ЦК по подобному поводу. Бугаев бы себе такого не позволил.
– Юрий Серафимович! Позвони Логинову и скажи, что в следующем номере мы дадим фразу: "Рожденные ползать! Пользуйтесь услугами "Люфтганзы"! Пусть успокоится...
– Ладно, ладно, – буркнул Мелентьев. – Будешь тут еще измываться над министрами...
С чувством юмора у наших министров, да и не только у них, явно не все было в порядке. Как-то звонит разгневанный А.А. Громыко, министр иностранных дел:
– Товарищ Сырокомский! Вы почему позволяете себе издеваться над дипломатическим языком, выработанным веками!
– Андрей Андреевич, помилуйте! Никакого издевательства у нас нет и быть не может.
– А вы почитайте свою 16-ю страницу, и потом поговорим...
На знаменитой странице сатиры и юмора нахожу небольшую заметку "Дружеская встреча". Текст примерно такой: на днях в МИДе СССР состоялась дружеская встреча администрации "Клуба 12 стульев" и его авторов с дипломатами. Встреча прошла в духе полного взаимопонимания. Стороны выразили удовлетворение состоявшейся беседой и договорились о дальнейшем сотрудничестве.
Дело в том, что "Клуб 12 стульев" стал пользоваться большой популярностью. Через него прошли, в нем приобрели имя и всесоюзную известность все самые талантливые юмористы: Григорий Горин и Аркадий Арканов, Александр Иванов и Лион Измайлов, Ефим Смолин, Шаргородские, Инин и Осадчук – да назовите любого современного сатирика и юмориста с именем, кроме самых молодых, все они питомцы 16-й полосы "Литгазеты". Многие издания пытались завести собственные страницы сатиры и юмора, но это, как правило, было жалкое подражание "Клубу 12 стульев".
Администрацию "Клуба" наперебой приглашали к себе в гости даже самые солидные учреждения – Совет Министров РСФСР, разные министерства – приглашали, разумеется, профкомы, и встречи всегда проходили при переполненных залах. Талантливые руководители "Клуба ДС", бесконечно влюбленные в свое дело, Виктор Веселовский и Илья Суслов стали даже выезжать на творческие вечера в Ленинград, Одессу, другие города, отвлекаясь от работы над газетной полосой, что тут же сказывалось на ее качестве – приходилось забраковывать много материалов.
Я, было, попытался запретить все эти "гастроли", но мне тут же стали звонить, даже по "вертушке", весьма уважаемые люди, и, скрепя сердце, пришлось примириться. Какие это были замечательные ребята! И как жаль, что Веселовский нелепо погиб, а Суслов давно уже за океаном.
...А Громыко через полчаса снова позвонил. Напрасно я убеждал его, что это просто юмор, что заметка стилизована под язык мидовских документов. Министр стоял на своем. Он позвонил и Чаковскому. Пришлось принести извинения неизвестно за что.
Но это пустяк. Куда хуже бывало, когда ЦК – не напрямую, а руками цензора снимал с полосы неординарные материалы. Случалось такое нечасто, но случалось.
В "Правде" появилось небывалое траурное сообщение: ЦК и Совет Министров выражали соболезнование родным и близким работников Минского радиозавода, погибших при взрыве. "Небывалость" заключалась в том, что обычно землетрясения, пожары, взрывы и другие чрезвычайные происшествия печатью замалчивались – при социализме все должно было быть спокойненько. А тут напечатала "Правда"!
Естественно, я тут же командировал в Минск нашего специального корреспондента писателя Александра Борина. Он прекрасно справился с заданием и написал острую статью размером в целую полосу о причинах взрыва, халатности и безответственности проектировщиков, главным образом по вине которых и взорвался цех. Понимая, что цензура так вот просто не пропустит статью, я позвонил в Минск и попросил первого секретаря ЦК Компартии Белоруссии, замечательного руководителя и человека Петра Мироновича Машерова прочитать материал. Тот все одобрил.
Но не тут-то было. Главлит – цензура – статью не пропустил, поскольку против ее публикации грудью встал Отдел оборонной промышленности ЦК. Зав. отделом Сербин посчитал, что статья бросает тень на всю оборонную промышленность страны. Напрасно я несколько раз звонил секретарю ЦК Д.Ф. Устинову, напрасно ссылался на мнение Машерова.
– Вот пусть белорусские газеты и печатают ваш материал, – заявил Устинов.
Да, до плюрализма было еще далеко...
Лишь спустя много лет, во времена перестройки и гласности, "Литературная газета" все же опубликовала статью А. Борина, изложив ее предысторию.
И еще об одной статье Рубинова. Называлась она "Телефон доверия". Анатолий Захарович побывал в командировке в Польше. В Варшаве и Кракове его ознакомили с работой "телефона доверия", по которому звонили люди, доведенные до отчаяния, до грани самоубийства, а в ответ слышали успокаивающие, добрые слова. В Советском Союзе не публиковалась официальная статистика самоубийств, хотя число людей, решивших покончить с жизнью, всегда было немалым. Изучив польский опыт, Рубинов предложил ввести "телефон доверия" и у нас.
Бдительная цензура обратилась за указаниями в ЦК. Там ответили, что все это выдумки католической церкви, а у нас нет нужды в таком телефоне. Два года бился Рубинов вместе с редакцией, доказывая нашу правоту, два года! И "телефон доверия" был установлен, причем в нескольких городах. Сейчас это кажется нормальным и естественным, а тогда...
Тот же Рубинов первым попытался ввести "службу знакомств" и публиковать брачные объявления. Это была весьма острая проблема, учитывая неблагоприятную демографическую обстановку в ряде регионов. Но публикация в "Литгазете" тут же вызвала грозный окрик "Правды" под рубрикой "Из последней почты", где утверждалось, что советскому народу с его высокой моралью электронные свахи не нужны. Надо ли говорить, что брачные объявления теперь вошли в наш быт. А в те годы сколько было издевок по поводу этой публикации Рубинова!
Литература в "Литературке"
Конечно, наиболее сложным и опасным "субъектом" новой "ЛГ" была художественная литература. Курировал первую тетрадку, где печатались статьи критиков, рецензии на новые книги и на публикации в "толстых" журналах, на спектакли и кинофильмы, заместитель главного редактора Евгений Алексеевич Кривицкий. Безгранично преданный литературе, он был искренне убежден, что все остальные, особенно я, спят и видят, как бы отобрать у нее газетную площадь и отдать внутренним отделам. Он был своеобразным человеком. Честный, порядочный, бескорыстный, но мнительный, подозрительный, Кривицкий не терпел газетных новаций. "Сверхзадачей" его было никого не подпускать к первой тетрадке, где он хотел царить единолично, отстаивая, как он их понимал, интересы многонациональной советской литературы. С ним у меня вечно возникали споры, и Чаковский, как правило, поддерживал мою точку зрения.
В те годы в разгаре была "война алой и белой розы" – журнала "Октябрь" во главе с прозаиком Всеволодом Кочетовым и журнала "Новый мир", возглавляемого выдающимся поэтом Александром Твардовским. К "Октябрю" примыкали журналы "Москва" (Михаил Алексеев), "Наш современник" (Сергей Викулов), "Огонек" (Анатолий Софронов). Тогда они считались "правыми" и без разбора печатали произведения, часто второсортные, своих сторонников, с пеной у рта нападая на публикации "Нового мира".
"Новомирцы" держали марку: вокруг них объединились самые талантливые, по терминологии тех лет "левые либералы". Полемика между двумя лагерями велась постоянно, и "Литературная газета" тоже встревала в бой. Наши симпатии были скорее на стороне "Нового мира", но Чаковский с Кривицким – тут они объединялись – стремились во что бы то ни стало соблюдать так называемый "баланс".
Принцип "свой – чужой" определял литературную политику журналов. Считалось, что "правые" с их почвенническими идеями защищают социализм, "нетленные ценности русского духа", а "левые" – наоборот, подрывают устои социализма, ориентируются на Запад, на западную культуру.
Понятно, что симпатии ЦК и его Отдела культуры были "прооктябристскими", но люди, управлявшие литературой, – уже упоминавшийся Ю.С. Мелентьев, А.А. Беляев – все-таки вынуждены были считаться с властителями дум – "новомирцами", с талантами, не объявленными еще, как в наше время, национальным достоянием, но уже тогда во многом определявшими взгляды значительной части интеллигенции, особенно молодежи.
Не желая прослыть ретроградом, Чаковский время от времени предоставлял им место на страницах газеты, но тут же вступал в действие принцип "баланса": если в этом номере печатались "левые", то в следующем непременно надо было дать "правых". И наоборот. Особенно остро шла борьба вокруг седьмой полосы прозы и поэзии. Здесь постоянно сталкивались интересы двух лагерей. Побеждали обычно "левые", они были просто талантливее. Но пролезали на 7-ю и А. Софронов, С. Бабаевский, С. Куняев...
В ЦК внимательно читали наши материалы. Никогда не забуду, как рано утром позвонил мне домой П.Н. Демичев – это был один-единственный такой случай.
– Мы зачем послали вас в "Литгазету"?! Чтобы вы расхваливали сомнительные романы?!
Речь шла о рецензии на роман Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита". Не помню, как я пытался оправдываться, но секретарь ЦК продолжал мне выговаривать, упрекать в неправильной литературной политике.
Вспоминается еще один разговор с секретарем ЦК. Отдел культуры и Союз писателей как-то "спустили" нам список литераторов, имена которых не должны были появляться на страницах газеты со знаком "плюс". Список – в него попали все "инакомыслящие" – был составлен явно с подачи КГБ. Я позвонил Демичеву и буквально возопил:
– Петр Нилович! Это же цвет нашей литературы, все они – авторы "Литгазеты", и без них нам некого печатать...
– Не знаю я ни о каком списке, – спокойно ответил Демичев. Он явно не лгал. – Запомните: мы не против людей, а против неверных идей.
Вот эту формулировку редакция и выставляла как щит, когда на нас "наезжали" цензура и КГБ. Я ссылался на указание секретаря ЦК, и это действовало.
Конечно, на черном счету "Литгазеты" немало выступлений, которых я сейчас стыжусь: против "Нового мира", против Солженицына, Галича, Синявского, Даниэля, Буковского, международного ПЕН-клуба... Писал такие "отповеди" часто сам Чаковский, у него было ловкое и циничное перо. Потом Кривицкий ехал с редакционным текстом в ЦК, к Альберту Беляеву, или в Союз писателей, к секретарю правления Юрию Верченко, человеку консервативных взглядов, но порядочному, доброжелательному, знавшему толк в людях. Там статья отшлифовывалась, "утрясалась", "заострялась" или "притуплялась" в зависимости от момента. Никаких личных оскорблений, как правило, не допускалось.
Надо сказать, что руководитель Союза писателей СССР Георгий Марков был человеком умеренным, не кровожадным и направлял работу газеты в бархатных перчатках. Без мелочной опеки, без дерганья, разве что навязывались бесконечные приветствия юбилярам – как правило, безвестным писателям из провинции. Сколько мы ни сопротивлялись этой пустой трате газетной площади, Марков был непреклонен. Приветствия примиряли писателей с "чужеродной" второй тетрадкой "ЛГ", обычно не имевшей ничего общего с художественной литературой и происходившими в ней баталиями.
Тираж газеты рос, мы приносили все больше дохода Литературному фонду, и Союз писателей, ценя это, смотрел сквозь пальцы на наши финансовые "шалости". Я ввел беспрецедентное правило: писатель, интересный для нас, выезжая за границу, получал от редакции сто инвалютных рублей на "транспортные расходы". За это он обязывался написать статью или репортаж о стране, в которой побывал. Это было выгодное "помещение капитала": вместе с липовой справкой посольства, заверявшей мифические "транспортные расходы", мы получали первоклассный публицистический материал.
Один только раз ЦК и Союз писателей вмешались в эту графу расходов. В Англию собирался известный в то время литератор из Тулы Анатолий Кузнецов. Верченко, с согласия Отдела культуры ЦК, попросил меня выдать Кузнецову наши сто инвалютных рублей. Помню, как Кузнецов приехал ко мне, и мы всерьез обсуждали, о чем он мог бы написать, вернувшись из Англии. Наверное, в душе Кузнецов смеялся надо мной, потому что уже тогда решил стать "невозвращенцем".
Любопытная деталь. В поездке Кузнецова сопровождал опытный переводчик Георгий Анджапаридзе. Когда обнаружилось, что Кузнецов остался, Анджапаридзе, как рассказывают, заявил корреспондентам: "Господа, я больше никогда не увижу Англию!". Но ему повезло: он увидел Англию, и не раз: Георгий Анджапаридзе сделал неплохую карьеру, на время став директором крупнейшего издательства "Художественная литература", и в этом качестве не однажды выезжал за границу.
Об Англии мне напоминает и эпизод, связанный с Евтушенко. В те годы мы с женой и сыном жили постоянно в Переделкино, на служебной даче "Литгазеты". Евтушенко, также круглый год живший в Переделкино на собственной даче, не раз забегал к нам поговорить "за жизнь", рассказать о своих грандиозных планах, прочитать только что написанное стихотворение. К нему в наибольшей степени относятся слова "Поэт в России – больше, чем поэт". Он обладал высоким гражданским темпераментом, и это чувствовалось даже в домашних беседах. Евтушенко был искренне озабочен тем, что происходило в стране, его касалось все: положение интеллигенции, судьбы "диссидентов", дела друзей – поэтов и прозаиков, отношение власти к писателям.
Однажды Женя разбудил нас в час ночи. Его тогдашняя жена, очень красивая, симпатичная, приветливая англичанка Джан, должна была скоро родить и решила ехать на родину, во-первых, веря в искусство британских врачей, а во-вторых, желая, чтобы ребенок стал гражданином (или гражданкой) Великобритании, что обеспечивалось автоматически, если он рождался на территории этой страны. Лететь самолетом Джан не отважилась, поехала поездом, а в это время по всей Европе начались страшные снежные заносы, поезда застревали, ходили нерегулярно.
– Что делать? Что делать? – Евтушенко был в отчаянии.
Я его успокоил:
– Дайте номер поезда и номер вагона, остальное беру на себя.
На даче у меня была записная книжка с номерами телефонов всех зарубежных корреспондентов "Литгазеты". Я звонил всю ночь, и дело было сделано. Уже в Варшаве к Джан явился с букетом цветов собкор "ЛГ", заверил, что до ГДР путь расчищен. В Берлине ее ободрил другой наш собкор – и так было по всему маршруту следования поезда до северного побережья Франции, откуда железнодорожный паром доставил вагоны в Англию. У Жени и Джан родился второй сын...
Вообще у нас в Переделкино были замечательные, выдающиеся соседи, среди них Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Анатолий Рыбаков... Они часто к нам захаживали. Андрей, вернувшись из Франции, впервые прочитал у нас на даче свое замечательное стихотворение о Марке Шагале: "Ах, Марк Захарович, Марк Захарович!". Я заметил слезы на глазах жены, она вспомнила рассказы отца о недолгой дружбе с Шагалом, когда тот еще жил в Москве, неподалеку от Сретенки, вспомнила и свою старую бабушку, близко знавшую мать Шагала еще в Витебске.
Белла, стихи которой я не всегда понимал, но всегда печатал, своим удивительным голосом читала поразительные строки, вызывая у нас восторг. Белла была такая возвышенная и необычная, какая-то потусторонняя, будничная жизнь словно вообще не имела к ней никакого отношения. Ее особая распевная интонация завораживала, магически притягивала. Она казалась такой хрупкой, беззащитной и в то же время сильной.
Дома ее ждала надежная опора – муж, художник Борис Мессерер. При всей своей неземной экзотичности она прекрасно находила общий язык с рабочими, строившими соседу "гараж с кибинетом". Я даже не осознавал, как нам повезло, что мы так запросто общаемся с великой поэтессой России.
Еще мы дружили с Анатолием Рыбаковым и его женой милой Таней. Талантливый прозаик, участник войны, узнавший на собственном опыте, что такое сталинские репрессии, он вызывал у нас глубочайшее уважение и симпатию. Человек прямой, резкий, мужественный, он героически боролся со своей болезнью, вышагивая даже в самые сильные морозы по десятку километров. В то время Рыбаков напечатал ставший сразу знаменитым роман "Тяжелый песок", изданный потом во многих странах. Проникшись к нам доверием, он принес давно уже лежавшую у него рукопись другого замечательного романа – "Дети Арбата", оказавшегося в годы перестройки как бы знаком времени. А тогда, на пороге 80-х годов, трудно было предположить, что это произведение когда-нибудь у нас увидит свет. Но Рыбаков был в этом твердо уверен, его отличал незыблемый оптимизм...
Надо сказать, что поэты, особенно Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Гамзатов, Кулиев, Кугультинов, почему-то предпочитали отдавать свои новые стихи мне, а уж после моего приговора шли к Кривицкому и заведующему отделом публикаций Георгию Гулиа. Может быть, это объяснялось тем, что я, не будучи знатоком поэзии, был свободен от снобизма, а судил как средний интеллигент, средний читатель, искренне восхищаясь образными находками.
Поэты мне доверяли, но это не спасало меня от инвектив Чаковского и цековских чинов, когда я ставил на полосу "не то" и "не тех". Давление на меня оказывали и сверху, и снизу. Особенно "усердствовали" "правые". Некий Дм. Жуков, Анатолий Софронов, Петр Проскурин и прочие без зазрения совести требовали печатать хвалебные рецензии на свои книги, публиковать отрывки из их сочинений. Причем они всегда находили высоких покровителей с "вертушками". Не то что "левые".
Беззастенчиво действовал Д.С. Полянский. Пожалуй, никто в руководстве ЦК и правительства не читал столько художественной литературы. Но какой! Любимцами его были Анатолий Иванов, те же Проскурин и Софронов, Пикуль, Шевцов. Усилиями Полянского был издан мерзопакостный роман Шевцова "Тля".
Каждый раз, когда по делам газеты я приезжал к Полянскому (он ведал сельским хозяйством, а "ЛГ" часто выступала по аграрной тематике со спорными материалами), Дмитрий Степанович, закончив основную часть беседы, шел в свою комнату отдыха и с таинственным видом выносил очередной том одного из любимых авторов. На последних двух белых страницах книги крупным детским почерком была написана "рецензия": о чем книга, какие герои особенно удались писателю, что не совсем удачно и т.д. Все это казалось бы смешным, если бы речь не шла о столь могущественной фигуре. Характерно, что в Токио, куда Полянского позднее отправили послом, я увидел в его кабинете на приставном столике стопку книг все тех же авторов: прислали новинки... Даже из Токио он пытался оказывать влияние на литературный процесс.
Чтобы хоть как-то противостоять давлению сверху и дать читателю мало-мальски объективное представление, мы ввели гибкую рубрику "Два мнения об одной книге" (снова пресловутый "баланс"!). Мнения часто бывали полярными, но редакция таким способом предоставляла читателю возможность самому судить о достоинствах и недостатках той или иной книги.
Постепенно первая тетрадка преображалась. То, что привлекало читателя во второй – дискуссионность, проблемность, острота, – перекочевывало мало-помалу в первую половину газеты, несмотря на сопротивление нескольких членов редколлегии. "Круглые столы", анкеты среди критиков по злободневным темам, переписка с читателями – эти газетные формы стали доминировать и на литературных страницах.
Украшала первую тетрадку восьмая полоса – "Искусство", которую вели писатели Борис Галанов и Тамара Чеботаревская. Там печатались оперативные рецензии на театральные и кинопремьеры, на выставки художников и телепрограммы. Ценились свежесть мысли, новизна подачи. Вскоре "гвоздем" полосы стали "Диалоги "ЛГ", которые изобретательно организовывал Григорий Цитриняк. Он сводил в этих диалогах известных режиссеров и композиторов, артистов и живописцев, архитекторов и дизайнеров, искусствоведов и критиков. Большой интерес у читателей вызывал и раздел "Почта 8-й полосы", где сталкивались самые противоречивые взгляды.
Но, несмотря на все перемены, лицо "Литературной газеты" определяли все же отделы внутренней жизни и, бесспорно, международный отдел.
За что мне стыдно
Международный раздел в те годы во многом приумножал известность "ЛГ". Происходящее за рубежом еще живо интересовало наших читателей. Каждая полоса имела свое лицо. 9-я – оперативная, "контрпропагандистская", скандальная, она вечно с кем-то воевала, кого-то разоблачала. 14-я – проблемы международной жизни, серьезный анализ; здесь выступали известные писатели, журналисты, дипломаты, ученые. 15-я – зарубежная культура, прежде всего литература. Причем эта полоса знакомила с произведениями выдающихся литераторов разных стран, еще недоступными советскому читателю.
Интервью с крупными политиками – президентами, премьер-министрами, министрами иностранных дел – были моей монополией. Особенно запомнилась мне беседа с федеральным канцлером ФРГ Гельмутом Шмидтом, известным экономистом. По протоколу мне уделили 45 минут, но беседа продолжалась полтора часа. Речь шла прежде всего о торгово-экономических отношениях наших стран. Я осмелился разговор проходил в очень дружественной обстановке – на одно критическое замечание:
– Смотрите, господин канцлер, как умно поступили итальянцы: они помогли нам построить огромный автомобильный завод. И теперь сотни тысяч советских граждан, купивших "Жигули", ассоциируют Италию не только с Муссолини, но и с современными удобными легковыми автомашинами. А что поставляет нам ФРГ? Трубы, станки, химикаты, то есть то, что нам, конечно, очень нужно, но не доходит до семьи среднего русского. Построили бы вы нам, скажем, предприятие, выпускающее мотоциклы или магнитофоны, то есть заводы, продукция которых пользовалась бы широким спросом. Это наверняка благоприятно повлияло бы на отношение к Германии сотен тысяч русских, первым делом вспоминающих Гитлера и фашизм.
– А что, интересная мысль, запишите, – сказал канцлер своему статс-секретарю.
Дома, когда я рассказывал об этом эпизоде в Министерстве внешней торговли, один многоопытный чиновник скептически ухмыльнулся:
– Вот военно-промышленный комплекс и приберет к рукам этот ваш мотоциклетный завод. Ему только подставься! На запросы потребителей оборонщикам наплевать. Они даже не передают достижения первоклассной технологии гражданским отраслям!..
Ну и намучился я потом с этим интервью! Из Бонна в посольство ФРГ в Москве передали полный текст беседы, и посольство требовало, чтобы я точно воспроизвел слова канцлера, в том числе "Берлин" (а у нас полагалось писать "Берлин – столица ГДР" и "Западный Берлин"), "германский бундестаг". В те годы это была страшная крамола. Приведи я эти формулировки, ГДР закатила бы скандал. Тупик. Обе стороны настаивали на своей терминологии... Спас меня Вадим Загладин, 1-й зам. заведующего Международным отделом ЦК КПСС. Он посоветовал:
– Печатай "Берлин", а в скобках уточни: "Западный". "Бундестаг" оставь, только вместо "германский" напиши "немецкий" – придраться будет нельзя.
Посольство ФРГ осталось довольно: интервью заняло чуть ли не целую полосу...
На 9-й обычно давалась отповедь "диссидентам", прежде всего Солженицыну, Сахарову. Эти язвительные статейки часто принадлежали ловкому перу самого А.Б. Чаковского.
Здесь же чаще всего разоблачались и "происки западных спецслужб". Один из таких материалов до сих пор вызывает у меня краску стыда...
Как германист, я не раз встречался с Вилли Брандтом, Гельмутом Колем, Францем-Йозефом Штраусом, министрами, промышленниками, депутатами парламента. Был вхож в посольство ФРГ.
И тут КГБ подложил мне большую свинью. Поздним вечером меня попросили срочно встретиться с послом ФРГ и передать ему, что подготовленная западногерманским телевидением сенсационная телепередача о советских дипломатах-шпионах ни в коем случае не должна появиться на экранах. Иначе... Иначе в московской печати будут опубликованы разоблачительные материалы о поведении некоторых дипломатов ФРГ в СССР, выполняющих шпионскую миссию.
Было уже около полуночи, но посол ФРГ любезно согласился принять меня в своей резиденции. Выслушав меня, объяснил, что посольство, да и правительство ФРГ не управляют телевидением и не могут диктовать, что именно показывать на экране. Другого ответа я и не ожидал. Фильм показали.
В качестве орудия мести КГБ избрал нашу газету. Мне привезли дурно написанный и бездоказательный материал о пресс-атташе посольства ФРГ Эберхарде Хайкене, который, работая до этого в Индии, якобы пытался завербовать советскую гражданку, преподававшую индусам русский язык. Все мои доводы и возражения, просьбы передать статью в другую центральную газету успеха не имели. Пришлось превратить липовый "компромат" в письмо в редакцию этой самой преподавательницы и, сжав зубы, напечатать "утку". Конечно, отношения редакции "ЛГ" с посольством ФРГ были надолго испорчены. Только в период гласности я все же рассказал всю эту неприглядную историю и отвез номер газеты Э. Хайкену, который к тому времени служил уже советником-посланником посольства ФРГ в СССР. Не ожидавший этого моего шага, Хайкен был искренне растроган...
Кое-кто из западных кремленологов утверждал не раз, что "Литгазета" орган КГБ. Да, изредка нам приходилось уступать нажиму, как в случае с Хайкеном.
