Текст книги "Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим"

Автор книги: Виталий Протов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Философ во власти

Я скакал без передышки три дня, и лишь на четвертый на горизонте появился городок, при виде которого я стал еще пуще погонять коня и вскоре оказался на городской окраине, где при виде первого же городового попросил проводить меня к градоначальнику. Памятуя о неприятных событиях, в результате которых я чуть не оказался на каторге, я решил немедленно по прибытии представляться властям, дабы избежать подобных казусов в будущем.

Подорожная и письмо герцога возымели нужное действие, и я был принят градоначальником, молодым еще человеком невысокого росточка, но с повадками римского патриция. Он принял меня в своем громадном кабинете, где у него был специальный стул с высоким сиденьем. Чтобы усесться на него, градоначальник ловко запрыгивал на ступеньку высотой около фута, а уже с нее не менее ловко перебирался на высокий стул, сидя на котором он казался ничуть не ниже меня, а я ростом, как мне потом говорили многие, почти не уступал самому Петру Алексеевичу, императору российскому, почившему в бозе за тринадцать лет до моего прибытия в Петербург.

Градоначальник хоть и был ростом мал, но во всем остальном удал. Правда, его чрезмерная склонность к философствованиям сразу же отвратила меня от этого в остальном благороднейшего человека. Мы, Мюнхгаузены, вояки, нам испокон веков был мил звон мечей, а не речей. Но я из долга вежливости выслушивал рассуждения низкорослого градоначальника.

– Истина есть та же ложь, только вывернутая наизнанку, – сообщил он, заглядывая мне в глаза и явно ожидая моей реакции. Но мне нечего было ответить на это. – И точно так же можно утверждать, что ложь есть вывернутая наизнанку истина, – добавил он.

Он был явно доволен собой, потому что, соскочив со своего стула, он важно обошел два круга по комнате, заложив руки за спину и задумчиво задрав голову, после чего в два прыжка снова уселся на свой стул и, подперев подбородок согнутым в крючок указательным пальцем, взыскующе уставился на меня. Но я по-прежнему молчал, ожидая, когда разговор перейдет на любезные моему сердцу темы кавалерийской атаки или тактики осады замков. Однако вместо этого градоначальник разразился очередной мудростью:

– Свобода есть наиболее рабское состояние души и тела. – Глаза его загорелись, видно было, что сия мысль была одним из любимейших его коньков, что он и подтвердил, начав распространяться на эту тему.

Из его рассуждений выходило, что свободный крестьянин вынужден заботиться о хлебе насущном, тогда как тот же крестьянин, пребывающий в рабстве, свободен от этих забот, ибо все их берет на себя его хозяин.

Я едва сдерживал зевоту, но градоначальник не унимался:

– Я бы хотел с вами обсудить судьбы Российской империи в свете реформ, предпринятых Петром Алексеевичем и его достойнейшей племянницей и продолжательницей императрицей Анной Иоанновной.

На это я ответил, что не в моих правилах обсуждать судьбы того, на что я не могу влиять, к тому же предмет этот мне малознаком.

– Поверьте, мой дорогой, – доверительно придвинувшись, признался мне градоначальник, – с предметом сим я тоже знаком поверхностно и, как и вы, не имею на него ни малейшего влияния, о чем говорю, не испытывая никакого ущемления самолюбия, поскольку претендовать на какое-то влияние при живой императрице было бы по меньшей мере глупо. Но дабы не получить умственных пролежней, мы должны мыслить каждодневно.

Я вежливо прикрыл рот рукой, чтобы мой хозяин не заметил зевоту, которая таки распахнула мой рот.

В это время за окном чирикнула птичка, почуяв, что не за горами весна, и градоначальник, задумавшись на мгновение, окунул гусиное перо в чернильницу и что-то быстро начертал на листе бумаги. Потом, посмотрев на меня одухотворенным взглядом, но со снисходительностью Сократа, наставляющего нерадивого ученика, проговорил:

– Чирикать лучше, чем не чирикать.

Разговор наш продолжался в таком духе еще часа три, покуда мой гостеприимный хозяин наконец не заметил мою усталость и не предложил мне отправиться на покой.

Я искренне поблагодарил его и известил, что завтра же с утра должен буду, к сожалению, отправиться в путь – неотложные дела ждут меня в Петербурге.

Услышав это, он сказал:

– Хочу предупредить вас, мой любезный друг... Следующий на вашем пути – губернский город N., и губернатором там вот уже тридцать лет состоит благороднейший из россиян... – Он улыбнулся. – Что греха таить, мы все не ангелы и, если видим, что где-то что-то плохо лежит, не забываем о своих малых нуждах. Но у него лежит плохо все.

Я вопросительно посмотрел на градоначальника.

– Понимаете, мой любезный друг, он действительно украл все, проявив выдающиеся способности на этом поприще. Желаю вам спокойной ночи.

С этими словами он удалился, а в комнате появился лакей, который отвел меня в отведенные мне покои.

Украденный город

Следующим утром, как только забрезжил рассвет, я был уже в седле. Путь мой лежал через губернский город N., о котором меня предупреждал малорослый градоначальник, хотя смысл его предупреждения оставался для меня пока туманным. Однако вскоре я вполне понял, что тот имел в виду, когда из свойственной ему деликатности выразился на сей счет столь неопределенно.

Что меня ждало в славном городе N. и к чему мне следовало готовиться, стало ясно лишь на ближних подступах к городу.

На утро седьмого дня безостановочной скачки (читатель уже осведомлен о бескрайности российских просторов) я увидел то, что, видимо, и должно было являться городом N., потому что никаких других городов в этом месте на карте, по коей я ориентировался, не значилось.

Очертания города на горизонте имели довольно странный вид, поскольку, если меня не обманывали глаза, весь город, несмотря на свой губернский статус, состоял из двух-трех сооружений, впрочем, довольно внушительных.

Когда к середине дня я приблизился к городу настолько, что мог с уверенностью сказать: нет, мои зоркие глаза меня не обманывают, я уже был абсолютно уверен, что город и в самом деле состоит из двух зданий, одно из которых было величественным храмом, какому могла бы позавидовать любая европейская столица, а другое – не менее величественным домом со всевозможными хозяйственными пристройками, оказавшимся домом местного губернатора, исполнявшего также функции градоначальника.

Не знаю насчет всей губернии, но начальствование в таком городе показалось мне занятием курьезнейшим, поскольку городок этот поражал меня полным отсутствием чего бы то ни было, если не считать уже упомянутых мною дома самого городского головы и громадного храма напротив. В остальном же здесь не было ничего – ни каких бы то ни было зданий, ни дорог, ни фонарных столбов, ни даже будок для караульных. Недаром голова города, в котором я останавливался неделей ранее, сияя обворожительной улыбкой, поведал мне, что хотя и сам он не без греха и если что под руку попадет, то не преминет прибрать, то соседний градоначальник украл все, что можно, и теперь присматривается к владениям соседей. Теперь я понял, что слова его нужно было понимать в буквальном смысле: местная власть и в самом деле украла все, причем сделала это с такой ловкостью, что и следа похищенного не осталось.

Я предъявил градоначальнику документы и представился как знатный иностранный путешественник, барон, спешащий в Петербург, но по пути желающий повидать местные достопримечательности.

Городской голова был невысок, крепкого сложения и абсолютно плешив – принимал он меня в домашней обстановке, без парика, но тем не менее я не имел возможности лицезреть эту совершенно голую голову (о том, что она гола я узнал, когда градоначальник снял на мгновение свой картуз, с которым не расставался, видимо, даже в постели, и я в залоснившейся в пламени свечей лысине увидел свое собственное отражение. Сей градоначальник тоже был невелик ростом, а поскольку меня Господь статью не обидел, я смотрел на моего хозяина сверху вниз, и факт его плешивости не остался мною незамеченным).

Градоначальник рассыпался передо мной в улыбках и вежливостях, однако стол к позднему обеду – до которого мне пришлось еще выслушать его рассуждения на разные темы и совершить экскурсию по обширному хозяйству, – накрыл довольно скудный, заставив меня призадуматься: то ли хозяева при всем своем богатстве (а дом поражал роскошествами) и себе отказывают в еде, то ли хотят сэкономить на госте.

Вела все это хозяйство его жена, а сам он, как он сообщил мне, улыбаясь от уха до уха, питает склонность лишь к пчеловодству, и кабы не служебные обязанности, с пасеки бы не выходил.

Жена его и в самом деле заправляла хозяйством – огромная, как бегемот (сей африканский зверь был мне знаком по изображениям, кои я видел, разглядывая иллюстрированные фолианты в библиотеке герцога Брауншвейгского), она тяжело шагала по дому, каждым своим шагом грозя проломить пол и провалиться под землю. Дворня спешила угодить хозяйке и опрометью бросалась исполнять все ее распоряжения. Впрочем, дело тут, наверно, было не в самом желании угодить, а в страхе, который они испытывали перед этим грозным управителем в юбке.

Прежде чем налить мне перед обедом по русскому обычаю чарку горькой, хозяин вдруг посерьезнел и спросил меня, не англичанин ли я часом. Я его заверил, что мы, Мюнхгаузены, происходим из Нижней Саксонии и в Англии никто из нас отродясь не бывал.

На лице градоначальника появилась гримаса облегчения – именно гримаса, потому что у него было очень странное лицо, похожее на ожившую оладью.

Я поинтересовался, чем был вызван его вопрос. Он ответил, что сызмальства терпеть не может англичан. Что ихняя, мол, королева Лизаветка отказала царю-батюшке Иоанну Васильевичу, когда тот, сердешный, снизошел до нее, сделав ей предложение руки и сердца. Она на седьмом небе должна была быть от счастия – такую честь ей оказали, а она, мол, свою аглицкую спесь напоказ выставила. Не пойду, сказала, за царя русского, мне и так хорошо. И хотя с тех пор уже минуло полтора века, но он, градоначальник, до сего дня не может простить этого англичанам и до конца своих дней (который, впрочем, благодаря крепости его здоровья и духа в ближайшие годы никак не предвидится) будет питать сие чувство к неблагодарному народу островитян, проявившему такое небрежение к великому государю, да воздастся им за это полной мерой.

(Возвращаясь назад, скажу, что когда градоначальник проводил меня по своему громадному дому, более всего мне запомнилось обилие портретов Ивана Васильевича, к коему градоначальник, видимо, действительно питал искреннюю любовь и почтение. Я увидел изображения Ивана Васильевича при посажении на кол десятков его супротивников, при отсечении голов непокорным боярам, при сожжении проигравших битву воевод, при колесовании высокомерных европейских послов... и так далее без числа, поскольку не было числа и комнатам в доме.

Сей русский царь, как мне поведал градоначальник, был исторической персоной весьма результативною и немало содействовал укреплению государства Российского, для чего и извел большое число своих подданных, кои противились новым веяниям и плели многочисленные заговоры против законного властителя и божьего помазанника.

Во время повествования градоначальник так разволновался, что даже стянул с себя картуз – именно тогда я и узрел его непомерную зеркальную лысину, – и тут из его правого уха вылетела пчелка, описала круг над его головой и исчезла в левом, после чего он поспешил натянуть картуз обратно и более уже при мне с ним не расставался.)

Хотя у градоначальника и был большой счет к Англии и неиссякаемая любовь к Ивану Васильевичу, но вскоре он перешел на другие темы.

– Мы – народ православный, – говорил он, – нам нужны храмы, мы построим в городе еще десятки храмов, чтобы народ молился за императрицу нашу и за Ее наследников, поскольку так уж устроена русская душа.

Я согласно кивал, чувствуя, что желудок у меня уже начинает бунтовать. Но градоначальник сказал, что хочет показать мне еще свою пасеку – может, я буду покупать его мед в целях расширения торговли между Российской империей и Нижней Саксонией и ради взаимной выгоды.

Я поплелся за градоначальником – тот шел впереди, а я поотстал на десяток шагов, и тут в одном из темных коридоров открылась дверь и чья-то цепкая рука затащила меня в комнату. Ко мне прижалось громадное жаркое тело, и голос шепнул в ухо: «Я приду в твою комнату сегодня в полночь. Жди». После чего рука вытолкнула меня назад в коридор – и как раз вовремя, потому что градоначальник в этот момент повернулся и проговорил: «Не потеряйтесь тут в наших лабиринтах».

Как вы уже догадались, рука и жаркое тело принадлежали супруге градоначальника, чьи слоноподобные формы были мне отнюдь не по сердцу, отчего перспектива провести с нею ночь вызвала у меня оторопь и озноб.

За скудным обедом градоначальница подмигивала мне тем глазом, который не виден был ее супругу, и вообще выглядела не в меру возбужденной и общительной. Она умудрялась под столом доставать своею ногою до моей и в то же время улыбаться супругу, уныло размазывавшему ложкой по тарелке тыквенную кашу с медом, которая, несмотря на мой пустой желудок, никак не лезла мне в рот.

Мы выпили еще по чарке горькой за здоровье Ее величества дражайшей императрицы Анны Иоанновны, после чего губернатора сморил сон, и он начал похрапывать прямо за столом. Голова его свесилась на грудь, картуз сбился набок. Его супруга улыбнулась мне, подмигнула обоими глазами, а затем принялась будить градоначальника.

– Ты устал, мой любезный супруг, – ворковала она. – Дела государственные – тяжелое бремя. Тем паче для человека в твоих летах. Федька проводит тебя в опочивальню. Эй, Федька, – крикнула она, и в комнату тут же вбежал лакей, который помог хозяину подняться со стула и повел его прочь из залы.

Мы остались вдвоем, и у меня от тоски и безысходности сжалось сердце. А градоначальница, плотоядно поглядывая на меня, принялась еще настойчивее тереться своею ногой об мою. Однако если она рассчитывала распалить меня этим, то эффекта добилась противоположного. Мой мозг судорожно искал выход из создавшегося положения. Выход, однако, нашелся всего лишь один, и я, несмотря на приближающуюся ночь, был готов им воспользоваться.

Извинившись перед хозяйкой, я сказал, что с сожалением вынужден покинуть ее на некоторое время по причинам нужды, о которой за столом не говорят. После чего, натянув на лицо фальшивую улыбку, я удалился из залы и поспешил вниз в конюшню, предполагая быстро оседлать моего скакуна и немедля отправиться в путь.

Каково же было мое разочарование, когда я увидел пустое стойло, куда я собственными руками завел сегодня днем моего не знающего устали коня. Не было видно и конюха, хотя я несколько раз и позвал его громким требовательным голосом. В конечном счете мне пришлось отказаться от моего отчаянного плана и за неимением лучшего вернуться в залу, где на своем месте восседала хозяйка сего дома. На лице ее гуляла блудливая улыбка.

– Изволили проведать боевого коня? – спросила она.

– Да, видите ли, привычка – я забочусь о нем, а он выручает меня.

– Пойду и я проведаю своего коня – он у меня к старости совсем скакать перестал. Его все больше в сон клонит. А мне другое нужно, – сказала она, в очередной раз подмигнув мне. – Федька проводит тебя в отведенную опочивальню. Только ты смотри – не усни. Все равно приду разбужу.

Не буду посвящать читателя в подробности этой ночи. Скажу лишь, что далась она мне нелегко. Чтобы добиться хоть какого-то результата, мне приходилось представлять перед собой всевозможных прелестниц, с которыми сталкивала меня жизнь, – без них градоначальница ушла бы из моей постели не солоно хлебавши, как уходила из постели своего супруга.

Впрочем, в конечном счете я уехал из города N., исполнившись самых теплых чувств к градоначальнице, вернувшей мне за ночные труды моего коня (который, как уже понял догадливый читатель, был украден, как и все, что кралось в этом городе), и я, размышляя о непостижимой русской душе, поскакал дальше – меня ждал Петербург, до которого со мной, впрочем, случилось еще немало приключений, достойных того, чтобы я вспомнил о них в этих мемуарах.

Восстановление справедливости

Путь до следующего города был неблизкий, и я то дремал в седле, положась на моего верного четвероногого друга, то скакал во весь опор. Но, так или иначе, новая остановка случилась у меня лишь через неделю. Да и то не в городе, а в поместье, вокруг которого раскинулось село с крепостными крестьянами.

Принимал меня там радушный хозяин – помещик лет шестидесяти, убеленный сединами и с громадным лбом, выдававшим в нем незаурядного мыслителя, коими оказалась так богата Россия.

Но до того поместья оставалась еще неделя пути, и я, покачиваясь в седле, предавался размышлениям о своем будущем, которое пока было темно для меня. Да, я знал, что меня ждет Его милость герцог Антон Ульрих, но какова будет моя карьера, каких высот смогу я достичь на новой службе, какие приключения и сражения мне предстоят – обо всем этом я даже догадываться не мог, хотя уже тогда чувствовал, что ведет меня сама судьба, говорить о намерениях которой пока не настало время...

Теперь, в 1796 году я уже твердо знаю это: да, меня вела судьба, счастливая или несчастливая – не мне об этом судить. Пусть решают потомки. Но бесспорно одно: иначе как великой ее не назовешь, хотя ее и пытались принизить некие темные личности, вознамерившиеся отравить мне жизнь. Но нас, Мюнхгаузенов, никто не смог и не сможет сломить – ни враг на поле кровавой битвы, ни подлый писака!

Ах, до чего же они лживы и смешны! Но при всей своей лживости даже солгать-то толком не умеют. Ну зачем им, скажите на милость, понадобилось умалять мои подвиги смешной и нелепой историей о том, как я будто бы вытащил себя вместе с конем из болота за волосы? И нашлись же такие, кто поверил этому вранью! Кому может прийти в голову тащить себя откуда бы то ни было за волосы?! Попробуйте – у вас быстро пропадет охота! Волосы – материя тонкая. И болезненная.

Но хуже всего то, что выдумка эта основана на действительном событии, случившемся со мной. А бороться с клеветой тем труднее, когда она берет за основу действительное событие, но оплетает его ложью, потому как грань между истиной и враньем подчас настолько тонка, что и не разберешь, где кончается одно и начинается другое. Однако я проведу моего читателя путем истины, открою ему глаза на то, как оно было на самом деле, чтобы у него не осталось ни малейших сомнений на мой счет.

Вот эта история.

Топей и болот в России не счесть. Да и дороги подчас такие, что не разберешь, дорога ли это или зыбучая трясина, из которой нет спасения. Вот в одном из таких мест и оступился мой верный конь, и мы оба с ним оказались на грани гибели, потому как у него на поверхности оставалась лишь одна голова, а я, хоть и сидел в седле и был пока погружен в трясину лишь по пояс, но не имел ни малейших шансов на спасение, если бы природа не наделила меня не только смекалкой, но еще и тем орудием, на которое как бабочки на огонь свечи слетались бывало дамы.

Как и в случае с пожаром мне пришлось воспользоваться этим средством не по его прямому и первейшему назначению, но оно и на этот раз меня не подвело, доказав свою надежность и прочность.

Пропустив названное орудие у себя между ног, я завел его назад и, высвободив там из-под пояса штанов, протащил вдоль хребта, а потом через плечо снова перекинул его наперед. И вот тут, ухватив его уже двумя руками, принялся тащить что было мочи...

Никакой волос не выдержал бы таких усилий, тем более что я, сжав ногами бока моего коня, тащил за собой и его – не мог ведь я оставить моего боевого товарища, не раз выручавшего меня на поле боя!

Конечно, мой конь и сам был наделен орудием того же свойства, которое могло быть использовано в тех же целях, но если в прочности и надежности своего я был уверен, то насчет конского у меня были некоторые сомнения, поскольку я не раз видел моего скакуна в деле и знал, что во многом превосхожу его, хотя он и был большой умелец в обхаживании кобылиц.

Итак, я тянул и тянул, морщась от боли, хотя стоило мне разжать ноги, коими я удерживал за бока моего конягу, как я выдернул бы себя из топи со скоростью пробки, вылетающей из бутылки, – такова была тогда сила моих рук! Но я изо всех сил обхватывал ногами бока моего боевого товарища.

И вот уже мы с ним поднялись на дюйм, потом еще на дюйм, потом, когда топь перестала с такой силой засасывать нас в себя, дело пошло еще более споро, и наконец мы оба оказались на твердой земле, где я первым делом убрал свое орудие туда, где ему и полагалось быть, дабы не напугать им случайного путника.

И это был далеко не последний случай, когда мне пришлось использовать мой детородный орган не по его прямому назначению, хотя неизменно в человеколюбивых и благородных целях.

Разве у кого-нибудь повернется язык назвать как-нибудь иначе мой поступок на скалах Финляндии, где мне довелось побывать во время Русско-шведской войны?

Финляндия оказалась страной тысячи озер, а также рек и речушек, несущих свои быстрые воды через каменные пороги и нередко опасных своими водоворотами, омутами, глубоководьями.

Наш кирасирский полк расквартировался под Выборгом на берегу одной из таких бурных рек. Военных действий мы в то время не вели – наслаждались покоем, который, впрочем, в любой день мог закончиться. Военная жизнь непредсказуема. Сегодня ты бьешь баклуши, а завтра – врага, сегодня беззаботно постреливаешь уток, а завтра палишь по неприятелю.

И вот в один из таких мирных дней я стоял на высокой скале над бурливой рекой, собираясь спуститься и окунуться в прохладную воду. Но вдруг внимание мое привлек истошный крик: «Спасите! – кричал голос. – Помогите! Тону!» Я вгляделся и увидел, что быстрая река несет кого-то в мою сторону. Еще несколько футов, и я разглядел, что это женщина – она отчаянно колотила по воде руками, иногда уходила под воду с головой, потом выныривала, выплевывая воду изо рта и взывая о спасении.

Времени на раздумья у меня не оставалось – с каждой секундой несчастная все приближалась и скоро оставила бы позади скалу, на которой я находился, а вместе с нею и шансы на спасение, потому что силы ее были на исходе, а других возможных спасителей в этой глухомани не предвиделось.

Будь у меня в руках веревка, я бы воспользовался ею, бросив конец несчастной утопающей, но веревки у меня под рукой не оказалось, а потому я воспользовался тем единственным, что было в моем распоряжении. Встав на краю скалы, я выпростал свой детородный орган из штанов и, опустив его в воду, крикнул зычным голосом: «Хватайтесь! Это ваш последний шанс. Не упустите его».

Несчастная мигом сориентировалась – слава богу, что она не впала в панику и не потеряла способности соображать. Говорят, что утопающий хватается за соломинку. В данном случае у «соломинки» были весьма внушительные размеры и она могла стать надежным средством спасения – важно было лишь, чтобы несчастная не промахнулась. Впрочем, я и сам не оставался в бездействии, подводя конец своего орудия к наиболее вероятной траектории пути тонущей женщины.

Совместными действиями мы добились желаемого результата, и через несколько мгновений я почувствовал, как ее цепкие руки ухватились за мою плоть.

– Держитесь крепче! – прокричал я и стал фут за футом поднимать свое орудие с повисшей на конце женщиной.

Еще несколько мгновений, и она оказалась на вершине утеса. Теперь опасность утонуть более не грозила ей, но она, хоть и обессиленная, однако, крепко продолжала держать мою плоть и не желала ее отпускать.

Не знаю, то ли спазм, случившийся с ней от холода, был тому причиной, то ли у нее были свои соображения на этот счет, но она никак не хотела расцепить руки, коими обхватила меня за то место, которое стало средством ее спасения. Может быть, ей в ее полубредовом состоянии казалось, что, отпусти она меня, и бурные воды снова подхватят ее и утянут на безвозвратную глубину?

Так или иначе, но следующий час мне пришлось провести в уговорах и увещеваниях, которые наконец, к моему облегчению (а мне и в самом деле нужно было облегчиться), увенчались успехом – несчастная отпустила-таки меня, и я вскоре смог принять надлежащий офицеру вид.

Вот тебе, мой дорогой читатель, не россказни лживых писак, только и думавших о том, как бы высмеять и умалить мои деяния, а истинные воспоминания мужа, который много повидал на своем веку, был участником событий необыкновеннейших и ни разу в жизни не солгал. А если найдется среди вас сомневающийся в правдивости моих слов, то я отсылаю его к самой несостоявшейся утопленнице, чухонке из-под Выборга, – она разом развеет все сомнения...

Ах, эта моя судьба! Сколько раз она то выручала, то щадила меня. Помню, оказался я у знаменитого Ледяного дворца, построенного императрицей Анной Иоанновной, чтобы сыграть шутовскую свадьбу карлицы и карлика, принадлежавших не то самой императрице, не то каким-то вельможам. Это сооружение из ледяных кубов поражало красотой и необычностью и привлекало тысячи любопытных, в толпу которых затесался и я. Я разглядывал это удивительное творение, в котором приготовили ложе для новобрачных, когда вдруг услышал у себя за спиной голоса. Один из них сказал:

– Когда у власти был такой великан, как Петр, никто и не помышлял о том, чтобы развлекаться свадьбами карликов. Истинно, когда у власти карлики, то и дела вершатся ничтожные.

– Да, каков поп, таков и приход... – согласился с ним другой голос.

– Попадья, ты хочешь сказать? – со смешком уточнил вполголоса первый.

Это был явный намек на императрицу Анну Иоанновну, политикой которой многие были недовольны, как мне то было уже известно.

Не прошло и нескольких минут после того, как закончился этот разговор, а на нас, вернее, на всех, кто стоял рядом с мужами, ведущими эту беседу, налетел отряд столичной полиции – доносчики были повсюду. Схвачены были в первую очередь те двое, чьи голоса я слышал, а с ними еще с десяток, стоявших поблизости. К моему счастию, меня почему-то не тронули, а на следующий день я узнал, что два схваченных на улице смутьяна казнены, а их пособники наказаны плетьми и сосланы в каторгу.

Разве не судьба тогда спасла меня для дел, одной ей в ту пору ведомых?

Но я заговорился, а нам пора возвращаться на дорогу, по которой я (почти на шестьдесят лет моложе нынешнего барона Мюнхгаузена, пишущего эти мемуары) скачу в сторону Санкт-Петербурга. Пора – потому что впереди в дымке появилось селение с поместьем...