Текст книги "Сын розовой медведицы"

Автор книги: Виталий Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

17

Утром действительно как-то все стало ясно. Тревожная весть, принесенная Кара-Мергеном, уже не вызывала того острого опасения за сохранность базы в долине и возможную вспышку эпидемии холеры в казахских стойбищах, какое она вызвала перед снежной бурей. Конечно, приезд в долину Черной Смерти Абубакира со своими воинственно настроенными жигитами, их угроза, их сообщение о холере серьезно осложняли дальнейшую работу экспедиции, но вывод и окончательное решение, как поступить, напрашивались сами собой. Вчерашнее предложение Скочинского было единственно верным и резонным. Он должен был спуститься с Кара-Мергеном в долину и попробовать убедить Абубакира, что никакого Жалмауыза – пожирателя людей в этих горах нет, а есть мальчик, безобидное существо, воспитанное зверями. Заразные болезни, время от времени вспыхивающие в аилах, никоим образом не могут быть им посылаемы, все это вымысел и заблуждение суеверных людей, подчас злобно настроенных муллами и недобитыми баями против Советской власти, несущей казахам грамоту, культуру и здоровье. Скочинский должен был также убедить Абубакира и тех, кто сопровождает его, что следует немедленно сообщить в Кошпал о появлении холеры, и тогда опытные табибы не допустят ее распространения на другие аилы. Так должен был сказать Скочинский Абубакиру и сделать все возможное и невозможное, чтобы выполнить перед людьми, попавшими в беду, свой долг ученого и человека.

Завтракали в пещере. Ели подогретое на костре архарье мясо и пили чай с пресными лепешками. Шалаш был разрушен шквалом, и остатки его теперь лежали под теплым, быстро таявшим снегом. Сойдет он, и снова зазеленеют травы, не убитые, а лишь освеженные; вздохнет туманом земля, и буйная альпийская зелень еще долго, до глубокой осени будет радовать глаз своей красотой и давать все необходимое зверю и птице.

С выходом в долину Кара-Мерген не спешил: ждал, когда подтает снег и откроются знакомые тропы.

– Когда снег, ходить плохо, – объяснял он, потягивая из кружки чай смешно вытянутыми губами и держа кружку не за ручку, а под донышко, как привык держать пиалу. – Ногами ступаешь не твердо. Мало-мало не так, в пропасть летишь. Лучше обождать… Я по горам много гулял. Шибко хорошо горы знаю.

– Мы вам очень благодарны, Кара-Мерген, – сказал ему на это Федор Борисович. – Вы опытный следопыт и отличный охотник. Без вас было бы тяжело. Вот окончим работу, вы получите хорошее вознаграждение, найдете себе невесту, мы будем на вашей свадьбе.

– Ой-ой, – засмущался Кара-Мерген, – большую честь оказываешь, Дундулай-ага. Мне давно жениться пора. Скоро тридцать лет будет.

– Это еще не поздно. Мне вон тридцать два, да и то все не соберусь, – засмеялся Федор Борисович.

– Ай, зачем долго холостой ходишь? У тебя вон какая бикеш есть, – упрекнул его Кара-Мерген со всей откровенностью и заставив тем самым густо покраснеть Дину. – Калым платить у вас закона нету. Так бери…

Скочинский захохотал:

– Ха-ха-ха… Федя, он тебе дельный совет дает. Ей-богу, дельный! Без калыма…

– Хм, без калыма… Я бы и калым заплатил, да ведь не пойдет. У вас, Кара-Мерген, легче. Хочет невеста или не хочет – не ее дело. Понравилась жениху – и все. Дальше решает калым.

– Да будет вам, – отмахивалась Дина.

– Зачем – будет? Я правду говорю. – Кара-Мерген, очевидно, вполне серьезно решил отстоять свой довод. – У нас тоже разные случаи есть. Жених невесту любит, невеста жениха любит, а калым платить нечем. Как быть? Тогда карабчить надо. Другого выхода нету. А русскому человеку калым платить не надо, карабчить тоже не надо. У вас закон лучше.

– Да мы не спорим, что лучше, – посмеиваясь, говорил Федор Борисович. – Но у нас нужна обоюдная любовь. Только тогда женятся. А просто так взять нельзя. Это не прежние времена.

– Как нельзя? Дина-апа хороший человек. Ты, Дундулай-ага, тоже хороший. Обязательно взять надо. Бери?…

– Жарайды, – сказал по-казахски Федор Борисович, – если пойдет, обязательно возьму.

– Да ну вас… Вы меня в краску ввели с этим разговором

– А-а, это жаксы. Когда скромная бикеш – шибко хорошо…

Скочинский хохотал от души, свободно и искренне, как может смеяться веселый здоровый человек с открытым и добрым сердцем.

Окончив завтрак, все стали неторопливо собираться в дорогу: Кара-Мерген и Скочинский в долину, Дина и Федор Борисович к альпийскому лугу, чтобы посмотреть, нет ли каких следов, оставленных поутру Хуги на обычных местах его охоты.

– Там, – Кара-Мерген указал пальцем дальше в горы, – снег день-два лежать будет. Может обвал быть. Пожалуйста, осторожно.

– Хорошо, хорошо, – ответил Федор Борисович, – мы будем очень осторожны. Только вы не задерживайтесь.

– Не задержимся, – ответил за Кара-Мергена Скочинский.

Их проводили до тропы, местами уже оголенной и влажно черневшей между островками быстро таявшего снега.

Скочинский подошел к Дине, улыбаясь, сказал:

– Ну, голубушка, дайте я вас поцелую.

– Нам с Федором Борисовичем будет очень вас не хватать эту неделю, – проговорила она. – Вы там… будьте начеку с ними… Все-таки они, кажется, враждебно настроены.

– Не бойтесь, милая, все будет хорошо. – И он бережно и ласково поцеловал ее в щеку. Потом отошел к Федору Борисовичу, протянул ему руку.

Она слышала, как он сказал: «До свиданья», а потом что-то еще, понизив голос до шепота, чего она уже не разобрала, только заметила краем глаза, как слегка изменился в лице Федор Борисович, но тут же и улыбнулся.

В эту минуту никто из них не мог и подумать, что тем и другим жить осталось совсем немного: одни должны были умереть сегодня, другие двумя днями позже…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Экспедиция Федора Борисовича Дунды погибла при странных и загадочных обстоятельствах.

Она просто исчезла, как будто ее не было.

Местные власти забили тревогу слишком поздно, когда от них из Алма-Аты и Ленинграда потребовали сообщить, где экспедиция и что с нею. Сообщить же было нечего. Никто ничего не знал. Тогда спешно собрали поисковую группу, в которую вошли Ибрай, аптекарь Медованов, фельдшер Обноскин, учитель Ильберса Сорокин и три милиционера. Попытка что-то узнать у кочевников ни к чему не привела. От них услышали лишь молву, да и то явно неправдоподобную, навеянную суеверием: Дундулая, наверно, погубил Жалмауыз за то, что он вторгся в его владения.

Поисковая группа прибыла в долину Черной Смерти, но и там не обнаружила никаких следов.

Уже стоял ноябрь. Повсюду лежал снег, и подниматься в горы было равно самоубийству.

Никто не знал, где именно искать пропавшую экспедицию. Горы были везде.

На ответ о безрезультатных поисках в Кошпал прибыла вскоре специальная оперативная группа, в составе которой находились пограничники и следователь прокуратуры.

Ее поиски тоже не дали никаких результатов.

Весной они были возобновлены и опять не пролили света на загадочное исчезновение ученых.

Экспедиция исчезла бесследно. Поисками больше не занимались.

Постепенно события сгладились временем, все забылось. Жизнь шла новым руслом. Изменился быт кочевников, менялось их сознание.

Теперь они уже не боялись русских табибов, а сами шли и ехали к ним за помощью.

Дети учились в школах, взрослые работали в колхозах, выращивали племенных овец и молочный скот, а по вечерам заставляли молодых и грамотных читать газеты, слушали радио, чтобы знать не только то, что делается вокруг, но и во всем мире.

Ибрай двенадцать лет еще работал в «Заготпушнине», а затем, похоронив жену, когда-то так не любившую Ильберса, оставил Кошпал и уехал к сыну в Алма-Ату, где тот жил и все еще продолжал учиться.

Приехал он в 1940 году по весне и увидел, что сын живет как в сказке, что все у него есть и что не хватает разве птичьего молока. Особенно квартира – большая, из двух комнат, застланных коврами, заставленных богатой русской мебелью, и еще двух маленьких комнатушек, где можно было приготовить обед и искупаться в ослепительно белом, в рост человека корыте. И нигде никакого труда, кроме как нажал, дернул, повернул. Долго ходил старик по всем комнатам и все цокал от изумления языком да разводил руками. А сын, огромный, плечистый, с подстриженной ершиком головой стоял у него за спиной и улыбался.

– Когда жениться будешь? – спрашивал Ибрай.

– Скоро, – отвечал Ильберс, – в будущем году.

– Большой калым платишь?

– Совсем не плачу. Невеста заканчивает университет. Как закончит, так и поженимся.

Отец насторожился.

– Плохая, наверно, раз калыма не платишь? Кто же отдаст хорошую даром?

– Сегодня увидишь, – ответил сын, снова улыбнувшись.

И старый Ибрай действительно увидел невесту Ильберса. Ее звали Айгуль. Она была молода и ослепительно красива, как солнечная красавица Кунсулу и как самое красивое неземное существо – Перизат. Старик обомлел: ой-ей-ей, каких высот достиг сын, коль совсем даром отдают ему такую невесту.

Потом ко многому привык, обзавелся знакомыми и сам стал жить в этой сказке. У сына тоже часто бывали гости, научные сотрудники, иные холостые, иные с женами, и все у них было не так, как было у старика прежде. Они садились за круглый высокий стол, на мягкие стулья, ели и пили, не подворачивая под себя ног. И он сидел вместе с ними, да не в чапане, а в костюме, причесанный, приглаженный, и не знал, что ответить и что сказать. Все было хорошо, только никак не мог он привыкнуть сидеть за столом, так и хотелось подтянуть ноги и усесться калачиком. Наконец решился и заявил сыну:

– Так и быть, буду я сидеть за этим столом, когда приходят к тебе твои гости, но, пожалуйста, разреши принимать моих гостей так, как велит наш старый обычай.

– Да принимай как хочешь, – засмеялся сын, похлопав отца по плечу.

И с тех пор, когда приходили к Ибраю знакомые, такие же старики, он уводил их в свою комнату, начисто лишенную мебели, сажал на ковер, подбрасывал подушки и угощал чаем на раскинутом дастархане.

– О! – говорил он, когда речь заходила о сыне. – Мой сын очень большой ученый! И станет еще больше, потому что никак не хочет бросить учиться.

– Так, так, – кивали ему гости. – Твой сын очень большой человек.

Однажды (Ильберс ненадолго уезжал в Москву) старый Ибрай встретил земляка. Это было в марте 1941 года. Земляк приехал из кошпальских степей. Звали его Кадыр. У него было плоское лицо, маленький нос и редкие усы, реденькая борода. Когда-то Ибрай помнил Кадыра другим, помоложе. Он считался дальним родственником Кильдымбая, был беден и жил в его аиле, исполняя обязанности пастуха. Но ведь годы, как известно, и красавца делают некрасивым.

– Аксакал, – сказал Кадыр Ибраю, – я приехал сюда за много верст, чтобы повидать твоего ученого сына и отдать ему салем.

– Зачем тебе нужен сын? – спросил Ибрай, провожая гостя в свою комнату.

– Об этом я скажу только ему. Это важные вести, а уж он как хочет. Не обижайся.

Кадыр рассказал о последних новостях в родной степи. Колхоз, в котором он работал, стал еще богаче. В нем построили Красную юрту, и теперь два раза в неделю показывают на полотне говорящих людей. Это очень интересно. Люди совсем как настоящие, и даже хочется с ними заговорить. И все на этом полотне кажется настоящим – и овцы, и верблюды, и лошади. Прямо-таки удивительно… И еще есть всякие изменения. В прошлом году приезжали машины и пробурили в степи скважины. Теперь и в самом аиле и на пастбищах стало много воды, и недостатка в ней уже никто не испытывает, Кильдымбай же, старая лиса, который когда-то всех перехитрил и вовремя отдал свой скот Советской власти, наверно, вот-вот уйдет в другой мир. Сын его, Жайык, работает бригадиром, а зять Абубакир – трактористом.

– Хорошие новости ты привез, Кадыр, – сказал растроганно Ибрай, – и за это я преподнесу тебе суюнши.

С этими словами он встал, чтобы одарить гостя подарком, но Кадыр остановил:

– Погоди, аксакал. Не все новости хорошие. Есть и дурные. Но я расскажу их твоему сыну…

Ильберс приехал на другой день уже поздно вечером, уставший с дороги, но очень довольный и радостный. Узнав, что у них гость, он любезно его поприветствовал, сказал отцу, чтобы тот оказывал ему всяческие почести, и заспешил из дома, успев лишь переодеться.

– Извините меня, но я спешу, – заулыбался он, давая понять, что его ждет любимая девушка и что он не может терять ни минуты. – Завтра мы поговорим обо всем и все вспомним.

– У него, – Ибрай кивнул на Кадыра, – очень важные новости для тебя. Мне он не говорит их.

Ильберс поглядел на наручные часы и засмеялся:

– Ну что ж! Пятнадцать минут судьбы моей не решат…

Ильберс ошибся. Эти пятнадцать минут, которые он отвел, чтобы выслушать гостя, именно решили его дальнейшую судьбу.

* * *

На старой, аккуратно развернутой тряпице лежала перед Ильберсом небольшая пачка бумаг. Это было все, что осталось от Скочинского: истертый, измятый паспорт с пожелтевшей фотографией, такой же по виду военный билет, записная книжка с подмоченными и рваными краями и уж совсем измочаленный лист ватмана с топографической картой, сделанной от руки.

– Как все это произошло? – глухо спросил Ильберс.

– Русского застрелил из обреза Абубакир, а потом он убил и Кара-Мергена. Я вытащил эти бумаги, когда вез русского, чтобы похоронить. Я их носил под чапаном, прятал в земле, и вот они перед тобой, селеке.

– А кто убил Дундулая и девушку?

– Их не убивал никто. Они так и остались в горах. Наверно, их в самом деле погубил Жалмауыз. Я говорю правду.

– Вы знаете, Кадыр, что вас ждет?

– Не знаю, селеке. Я не убивал русского, я только взял его бумаги.

– Почему вы не сказали об этом властям тогда?

– Я очень боялся. Абубакир говорил, что убьет и меня, если я скажу.

– Почему вы сейчас решили рассказать?

– Эти бумаги постоянно жгли мою душу. Теперь души нет. Она вся выгорела. Я уже ничего не боюсь.

Ильберс долго молчал, прикрыв рукою глаза, потом тряхнул головой, и жесткие волосы ощетинились еще больше.

– По нашим обычаям, – сказал он глуше, – гость в доме хозяина неприкосновенное лицо, но я нарушу этот святой обычай отцов и дедов. Вы, Кадыр, являетесь соучастником убийства. Я должен сдать вас в милицию, и там вы расскажете обо всем подробно.

– Я готов, селеке. Этот русский спас мне когда-то жизнь. О аллах! Да простит он мне мои прегрешения…

2

…Ноги скользили по мокрым камням, местами все еще прикрытым плавящейся от тепла сахарно-голубой крупкой.

Кара-Мерген шел впереди, стараясь твердо и уверенно ставить ноги, обутые в прочные яловые сапоги с отворотами. За спиной, не болтаясь, на хорошо подогнанном ремне, висела кремневка. Он – как и всякий настоящий охотник – знал цену мелочам походной жизни и ни разу не пренебрегал ими. Заметив, что Скочинский прыгает с камня на камень, Кара-Мерген осуждающе покачал головой.

– Пожалуйста, Николай-ага, ровно ходи. Нельзя так. Ногами надо немножко крутить, тогда твердо стоять будешь.

Скочинский перестал прыгать и попробовал ставить ноги так, как их ставил Кара-Мерген, чуть-чуть поворачивая. И скоро убедился, что в такой ходьбе есть преимущество: нога как бы ощупывала то место, куда нужно было ступить, и обеспечивала надежную опору.

Так они одолели один склон, потом второй, осторожно прошли по узкой тропе над обрывистой впадиной, все время придерживаясь руками за неровности каменной стены, возвышающейся над ними, и, наконец, оказались на опушке орехового леса, где недавно наблюдали семейство медведей. Здесь Скочинский запросил отдыха:

– Давай отдохнем. Все ноги вывернул по этим камням.

Кара-Мерген засмеялся:

– Такой большой батыр – слабый! Ну ладно, жарайды, отдыхай мало-мало.

Скочинский сел, расправил уставшие в коленях ноги, потер онемевшие от напряжения икры, потом достал записную книжку и остро отточенный химический карандаш.

– Чего ты пишешь? Чего писать можно? – спросил Кара-Мерген.

– Как чего? Вот то и запишу, как мы с тобой прошли половину пути, о чем говорили.

– Зачем бумагу портить на всякий пустяк?

– Так у нас заведено. Бумага делает память твердой. Ничего не забудешь.

– Разве твоя голова худая?

– Да нет, не худая, но только всего не упомнишь. А потом мало ли что может быть. Кто тогда расскажет, как мы шли. А бумага расскажет.

Кара-Мерген, кажется, понял, кивнул:

– Ну тогда пиши, – и тоненько, по-козлиному захехекал.

В полдень они вышли на вершину горы Кокташ. Отсюда хорошо была видна вся долина Черной Смерти. Четким треугольником вписывалась в зелень палатка, неподалеку от нее бродили лошади. Скочинский насчитал их четырнадцать. Значит, семь из них было чужих. Увидел и людей, кружком лежащих неподалеку от палатки. В середине курился костер. Все казалось мирным и спокойным. Ничто не внушало тревоги. Скочинский опять достал записную книжку, коротко записал и эти наблюдения.

Ровный пологий спуск горы Кокташ был особенно зелен. Гладкое разнотравье – вьюнок, молочай, кустики дикого горошка и рассыпанные кулижки мелкого желтоцвета – резко отличалось здесь от зелени на сыртах и еще более от высоких альпийских трав, которые местами могли скрыть с головой всадника с лошадью.

Люди внизу зашевелились, когда Скочинский и Кара-Мерген прошли половину склона. Семь человек стояли плотной кучкой, очевидно о чем-то переговариваясь. И только теперь Скочинский почувствовал, что они действительно настроены к ним враждебно. Эта враждебность выражалась в их неподвижности, терпеливом ожидании и уверенности, что все будет так, как они решили. Это же самое подметил и Кара-Мерген.

– Абубакир совсем злой, – сказал он, с тревогой поглядев на Скочинского. – Пожалуйста, близко не подходи. Так калякать можно.

– Чепуха! Чего они сделают?

Некогда приученный Федором Борисовичем к решительным действиям, он не раз заявлялся в стан окруженных басмачей и диктовал им условия сдачи. Тогда было куда опасней. Басмачи тыкали ему в грудь маузеры, угрожая расправой, а он спокойно и небрежно отводил от себя вороненые стволы и начинал переговоры. Железное спокойствие, которое он разыгрывал перед ними, всегда выручало, хотя потом две-три ночи мучили кошмары.

Не снимая с левого плеча бельгийки, Скочинский шел, всем своим видом выражая недоумение и холодную досаду на тех, кто оторвал его от важного дела. У казахов не было оружия, и это вселяло надежду, что удастся склонить их к благоразумным поступкам. «Вы там будьте начеку с ними. Все-таки они, кажется, враждебно настроены», – вспомнились слова Дины. «Она права, – подумал он, – с ними и в самом деле надо быть осторожней».

Не доходя трех шагов, Скочинский остановился, внимательно оглядел угрюмые лица казахов, и губы осторожно тронула улыбка.

– Ну, салам алейкум, друзья! Рад вас встретить, как дорогих гостей, и оказать дружескую помощь, если вы приехали в наше становище с добрым сердцем и открытой душой.

Казахи что-то забормотали, потом на полшага вперед выступил Абубакир, в широком сером чапане, быстроглазый, с тонко подбритыми усиками, с четкой линией красиво поджатых губ. Шевельнув короткой двенадцатижильной камчой, тоже улыбнулся, но улыбка получилась злой, принудительной, как усмешка.

– Почему не пришел сам Дундулай? – не отвечая на приветствие, дерзко спросил он.

Скочинский вспыхнул, но мгновенно взял себя в руки. Умея горячиться, он умел и сдерживаться в самые ответственные моменты.

– Если так будем начинать разговор, мы уподобимся глупым ишакам, желающим своим ревом напугать друг друга. Я еще не слышал, чего хочет Абубакир и зачем он приехал сюда с жигитами.

– Кара-Мерген знает, зачем я приехал. – Темные, почти слившиеся со зрачками глаза Абубакира недобро метались в узком прищуре век.

– Я хотел бы услышать это лично от тебя, Абубакир, – понизив голос, ответил Скочинский и, обойдя казахов, направился к палатке, оставив их у себя за спиной.

Абубакир, как видно, не ожидал от Скочинского такого непринужденного поведения. Он растерянно посмотрел ему в спину, и на лице отразился бессильный гнев.

Вход в палатку не был зашнурованным, и Скочинский догадался, что в ней побывали гости. Он откинул угол брезента, но внутри все лежало на месте – вещи, продукты, даже бутыль со спиртом в ивовой оплетке оказалась нетронутой. Впрочем, правоверным самим кораном запрещено употреблять напитки кяфира. «Ничего, – подумал Скочинский, – поиграет Абубакир в разгневанного батыра, на том и успокоится». Он положил бельгийку на мешок с мукой, снял с себя верхнюю куртку, потому что было жарко, и, поправив на плечах широкие лямки рабочего комбинезона, вылез из палатки.

Казахи стояли всё на том же месте и переговаривались с Кара-Мергеном. В голосе Абубакира по-прежнему слышались гневные нотки.

– Кара-Мерген, – позвал Скочинский, – готовь гостям чай. Добрая беседа не может идти без доброго угощения.

– Жок! – твердо сказал Абубакир, строго глянув на Кара-Мергена.

– Почему? – спросил Скочинский. – Разве вы пришли сюда не с добрыми намерениями?

– Какое может быть добро? – шагнул к нему Абубакир, в руках его оказался шерстяной мешок, называемый капом. – На! Казах не хочет принимать подарка, если человек жаман, – и высыпал к ногам Скочинского несколько плиток чая и рулон голубого сатина, преподнесенные Федором Борисовичем Кильдымбаю.

– Объясни, в чем дело, – тихо, но твердо потребовал Скочинский.

– Чего объяснять? Зачем объяснять? Сам не знаешь? Вы нарушили наш обычай, наш порядок. Зачем вы ходили Кокташ? Это место запретное! Здесь живет Жалмауыз. Никто его не должен тревожить. Вы пришли, тревожили. Теперь казахский журт беда пришла. Аил моего отца холерные больные есть. Два человека. А может, уже больше. Кто виноват? Вы виноваты! Что скажешь?

– Скажу, что ты глуп, как пенек, – хрипло ответил Скочинский. – Скажи мне в свою очередь, кто это настраивает вас против Советской власти и против ученых, которые никому не причиняют зла?

Абубакир побелел, глаза расширились, насколько позволил им косой разрез век. Опалив взглядом Скочинского, резко повернул голову к жигитам и так же резко мотнул ею:

– Кадыр!

Один из казахов, в истертом лисьем треухе, плосколицый, с маленьким носом, неуверенно вышел вперед, придерживая сбоку тонкий волосяной аркан. Скочинский знал, что в руках искусного табунщика этот аркан может быть грозным оружием: не успеешь моргнуть, как будешь связан по рукам и ногам. И тут он узнал казаха, хотя прошло столько лет. Это был тот самый, которого он спас однажды от расправы бандитов Казанцева.

– Кадыр? Так это ты? – спросил Скочинский. – Разве твоя клятва была лживой, когда ты говорил, что станешь мне братом?

Кадыр ничего не ответил. Краска стыда заливала его широкие, плоские щеки. Он опустил голову. И тогда Абубакир, видя нерешительность жигита, снова подхлестнул его резкой короткой командой.

Кадыр переступил с ноги на ногу, и неожиданно в глазах его сверкнули огоньки непокорности.

– Жок! – сказал он.

И в это время другой из жигитов кинулся к палатке, и не успел Скочинский загородить в нее вход, как он юркнул туда и вылез с бельгийкой.

Дело принимало серьезный оборот. Игра в безмятежность оборачивалась против него самого.

– Верни на место оружие, – все еще пытаясь быть хладнокровным, сказал Скочинский казаху. – Дай сюда ружье.

Но Абубакир опередил. Он шагнул к своему жигиту и вырвал из рук бельгийку.

И тогда Скочинский не выдержал. Он бросился к Абубакиру и коротким ударом в челюсть свалил его с ног. Не давая опомниться, выхватил из рук ружье, но принять оборонительную позу уже не успел. Его схватили за плечи, за ноги, кто-то резким рывком, упершись коленом в спину, дернул назад голову. Потемнело в глазах. Скочинский услышал хриплую брань и затем почувствовал, как его мгновенно отпустили. На светлом фоне неба смутно увидел коренастую фигуру Абубакира и какой-то неясный короткий предмет в его руках, вскинутый на уровне груди; успел различить обостренно-проясняющимся взором и внутреннюю черноту неровно обрезанного ствола, но сказать уже ничего не успел. Бесшумная вспышка белого огня с силой ударила в грудь и прожгла насквозь. Он упал на колени, ища руками опору, потом сел и, запрокидывая голову и все больше изменяясь в лице, часто заморгал широко расставленными глазами. Где-то далеко в подсознании загорелась радужная точка. Она пульсировала, разрасталась и в последних толчках сердца все еще пыталась жить в безголосом крике мыслей: «Они убили меня! Что же теперь будет с Диной и Федором? Зачем я погорячился?…»

Онемевшие казахи опомнились, когда услыхали тяжелый топот Кара-Мергена. Он убегал к подножию горы Кокташ. Жигиты не думали, что все обернется так, но безудержная горячность Абубакира теперь ставила под угрозу и их собственные жизни. Кара-Мерген не должен был уйти в горы. Это было ясно каждому, и тогда двое кинулись его догонять. Но Абубакир, распаленный ненавистью, злобой, дико, по-лошадиному взвизгнул и снова передернул затвор обреза. Рискуя попасть в своих, он вскинул его и прицелился. Грохнул второй выстрел. Бежавшие казахи прянули в стороны. Кара-Мерген высоко подпрыгнул, как подпрыгивает на бегу смертельно раненный теке, и с разбегу сунулся головой в траву. Когда к нему подбежали, он лишь вяло шевелил кривыми ногами да судорожно сжимал и разжимал пальцы. Пуля попала в затылок. Его принесли и положили рядом со Скочинским.

Растерянные, бледные, люди Абубакира не могли смотреть друг на друга. Одни из них, повернувшись на восток, шептали молитву, проводя ладонями по лицу, другие цедили проклятья в адрес страшной долины, которая еще раз оправдала свое название. Они знали, что Абубакир настроен воинственно и носит под чапаном обрез, но никто не предполагал, что он станет стрелять в людей. Они поехали с ним, чтобы только прогнать из запретных владений Жалмауыза русских, которые, как сказал жаурынши, потревожили его покой. Дундулай, конечно, большой человек, у казахов пользовался уважением, но коль он во зло им оказался прямым виновником страшной болезни, опять вспыхнувшей среди казахского журта, то уж тут считаться с былыми заслугами не приходится. Так думали жигиты Абубакира. Но Абубакир все сделал по-своему. Один аллах теперь знал, что ожидает их впереди.

Первым подал голос Кадыр. Он всегда был послушным воле хозяев, но убийство Скочинского, которому он когда-то назвался братом, подняло в его душе неудержимый протест.

– Что ты наделал? – сказал он Абубакиру. – Ты обманул нас всех. Ты убил моего названого брата.

– Молчи, собака! – крикнул Абубакир. – Тот, кто называет себя братом гяура, сам гяур. Клянусь аллахом, ты будешь лежать вместе с ними, если надумаешь, меня выдать! – И резко клацнул затвором обреза.

Кадыр попятился. Абубакир действительно может сделать все. Он верная опора Кильдымбая. Убьют, спрячут, и никто не будет знать, куда делся безродный и бедный табунщик. Но и его неуверенного протеста хватило, чтобы другие задумались о своей судьбе.

Сын Кильдымбая Жайык подошел к Абубакиру и, глянув на окровавленный рот Скочинского, к которому он совсем недавно лично подносил большую щепоть обжигающего пальцы бесбармака, сказал:

– Ты убил их обоих.

– Да, – жестко ответил Абубакир. – Я убил их обоих, потому что такова была воля аллаха.

– Но вместе с кровью русского ты пролил кровь и правоверного. Нет ли в этом греха?

– Нет. Пособник гяуров не может быть правоверным, – отрезал Абубакир. – Так говорил Асаубай.

– Хорошо, – тихо вздохнул другой жигит. – Но в горах осталось еще двое. Кара-Мерген сказал: «Они остались продолжать работу. Через неделю мы должны к ним вернуться». Что ты скажешь на это?

– Они не дождутся их и спустятся сюда. Тогда мы сделаем с ними то же самое.

– О алла! Что ты задумал, Абубакир?! Нам не сносить из-за тебя головы…

Абубакир презрительно через губу сплюнул.

– Вы не жигиты! У вас нет ни ума, ни храбрости. Ваши головы вместо мозгов набиты мякиной, а сердца похожи на верблюжий помет! Если мы не убьем Дундулая и его девчонку, нас всех ожидает смерть. Советская власть не пощадит не только меня, но и вас. Станет ли она разбираться, кто стрелял, а кто помогал стрелять?

Да, это было сказано убедительно.

– Если же убьем всех, степь покроет молчанием нашу тайну. Какой мужчина пожелает стать женщиной? Разве законы адата не повелевают блюсти единство между правоверными?

Да, это было сказано обнадеживающе.

– Мы так спрячем гяуров, что не нарушим даже покоя травы над ними. Никто из нас не польстится на их добро. Мы уничтожим его, и никто не будет знать, здесь ли или в другом месте останавливались гяуры. Лошадей угоним с собой и продадим в дальние аилы. Тогда Жалмауыз возрадуется и не станет больше посылать в степь черные болезни, и казахи снова обретут покой. Такова воля аллаха, услышанная муллой Асаубаем во время пророческого сна, такова мудрость Асаубая, тайно переданная мне для вас.

Да, это было сказано поучительно.

И все повернулись к востоку, воскликнув в поднятые ладони:

– Бисимилла иррахманиррахим! Да будет так, как велит бог!

После короткой молитвы Абубакир подошел к Кадыру и не без тайного умысла сказал ему:

– Ты повезешь русского.

Он явно хотел сделать его сообщником.

– Я не обагрял своих рук его кровью, – снова было запротестовал Кадыр, но, чувствуя на себе решительный и беспощадный взгляд страшного человека, умолк.

– И никому ничего не скажешь, – не обращая внимания на его протест, жестко продолжал Абубакир. – Иначе замолчишь навсегда. А теперь делай, что тебе говорят…

Убитых погрузили на лошадей и повезли в глубь долины. Кадыр вез русского, положив его поперек седла, а Жайык – Кара-Мергена. Какой-то тайный голос шепнул Кадыру запустить руку в карман куртки русского, которую он тоже прихватил с собой. Может, его документы когда-нибудь пригодятся ему, чтобы очистить перед людьми свою душу, насильно втянутую в тяжкий грех. Ибо аллах всемилостив.

Кадыр нащупал плотную пачку каких-то бумаг и, не глядя на них, боясь, чтобы не увидели другие, сунул за пазуху.

Яму выкопали заступом, найденным в палатке, но предварительно осторожно подрезали и сняли дерн: Абубакир не велел нарушать покоя травы. Но когда очередь дошла до самих похорон, Жайык воспротивился, чтобы Кара-Мергена, как и русского, придавить землей.

– Он мусульманин! – заявил Жайык. – Я не стану зарывать его, как собаку.

– Да, это верно, – кивнул Кадыр.

– Мы погребем не только тело, но и душу, а это большой грех, – сказали другие.

Тогда Абубакир велел сделать в яме подкоп. Кара-Мергена завернули в его же чапан и подсунули в нишу, а рядом опустили Скочинского. Вместе с ними под сожалеющий цокот жигитов положили все вещи ученых. Яму завалили, хорошенько утоптали землю, а потом аккуратно прикрыли дерном. Лишнюю землю унесли подальше и высыпали в сурчиные норы.

Были люди – и нет; нет и следа от них. Кто подумает, что здесь, на чистом и ровном месте, где колышется чемерица, пестуя на ветру ядовитые дугожильные листья, похоронены два человека? Кто найдет их, если, даже отойдя и вернувшись, не скажешь сразу, тут ли? Память обманчива, время же всемогуще.