Текст книги "Струна (=Полоса невезения)"

Автор книги: Виталий Каплан

Соавторы: Алексей Соколов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Виталий Каплан, Алексей Соколов
СТРУНА
(=Полоса невезения)

Пролог

Просто так кирпич на голову не падает. Я узнал об этом в третьем классе и страшно гордился своей причастностью. Тупые одноклассники, читавшие одну лишь «Родную речь», разумеется, верили во всякие там «вдруг» и «авось». Я же хранил загадочную улыбку – правда, мало кто ее замечал.

Сейчас в улыбке моей не было ничего загадочного. А вот ощерившегося вампира я очень даже напоминал. Липкие дорожки крови на заросших щеках, встрепанные волосы… Возможно, в лунном свете глаза отливают красным. Правда, здесь, в грузовике, зеркала почему-то не было…

Нам не стали завязывать глаза. Сквозь плотные борта не пробиться даже лучику, да и фиксируй мы все дорожные повороты, что толку?

Значит, правда. Но ведь хочется усомниться, хочется… И хотя ситуация ясна как на ладони, где линии отнюдь не рифмуются с инеем… Утешусь прикладной философией – все остальное еще хуже.

Трясло изрядно. Грузовик, несомненно, стар. Прямой потомок динозавров… Ну, или мамонтов… взяли какой не жалко. Дело известное – после акции его загонят в кювет, пробьют бензобак… Пять минут геены огненной – и все кончено, господа криминалисты отдыхают.

Впрочем, они и так не станут беспокоиться. Не вчера же родились, понимают – «Струна».

Это будет как в боевиках с ядовитыми обложками? Выведут в чисто поле, поставят мордой к стенке, пустят пулю в затылок? Или «Струна» на выдумку хитра? Люди шептались о всяком. И где тут фольклор, где крупица истины… В темноте не разобрать.

Я сам себе удивлялся. Будто не меня везут лунной ночью в древнем грузовике – убивать. Будто я расположился на диване, укутался зеленым пледом, прихлебываю чай с лимоном – и читаю новый роман фантаста Зарова.

Да, понятно, защитная реакция, мозг ставит фильтры. И словно не было подвала с засиженной мухами лампочкой, лохани с вонючей жижей, а в завершении – Высокого Суда в Мраморном зале. Неужели ирония – это единственное, что из меня не смогли вышибить?

Грузовик вновь дернулся, надсадно взревел раненым буйволом – и вдруг затих. Мелко-мелко затрясся, выдохнул из себя остатки жизни. Приехали, надо полагать.

Товарищи мои по несчастью никак не комментировали прибытие. Да и не стоило загрязнять оставшиеся минуты словами. И так уж их было сказано с избытком.

Пару минут ничего не происходило. Потом коротко лязгнули дверцы.

– Ну-ну, глиняные! Засиделись? – послышался хриплый, ломающийся басок. – Выходить строго по одному, руки за голову…

Никогда в жизни не пробовал вылезать из кузова с руками на затылке. Очень неудобно.

Естественно, подножки я не нащупал и смачно шлепнулся в грязь – с полутораметровой высоты. Умудрился же водила причалить прямо в необъятную лужу…

Понежиться мне, ясное дело, не дали. Коротко, без замаха, пнули под ребра – и пришлось, кряхтя, подниматься. За не сцепленные на затылке руки я тут же заработал второй гостинец. И как-то очень быстро понял, что умирать надо с максимально возможным комфортом. Это значит – не рыпаться и выполнять команды быстро и точно.

Да в самом деле, перед кем тут вставать в гордую позу? Затянутым в черное ребятишкам такое не впервой. Время Мраморного зала, время торжественных слов кончилось.

Мы стояли коротенькой строчкой-шеренгой, лицом к выщербленному шару луны, а они стояли напротив – гибкие черные тени, ноги слегка согнуты, точно готовые распрямиться пружины. Короткие, кажущиеся игрушечными автоматы направлены нам в животы, а вот лица совершенно не видны. Просто головы, затянутые то ли темными платками, то ли танкистскими шлемами.

Сзади дохнуло холодным ночным ветром, запах пожухлой травы сливался с горьковатым далеким дымом, и где-то у самого горизонта мерцали слабые огоньки – не то окна заброшенной деревушки, не то рыжие языки костров. Кто и зачем развел их тут?

А поле казалось покрытым россыпями серебряных монеток, и хотя я знал, что это блестит в лунном свете изморозь, но глаза сейчас были мудрее мозгов.

Тишина стояла какая-то нереальная, невозможная. Ни птичьих криков, ни мышиных шорохов, ни еле слышного лязга электрички вдали. Будь время вслушаться – и впрямь различишь, как звезда со звездою говорит…

Но времени уже не было. Один из черных комбинезонов выдвинулся вперед и глуховато сказал:

– Что ж, господа глиняные. Вы знали, чем кончите. Зло, принесенное вами в мир, нельзя изгладить, но можно остановить. А вы, носители пустоты, в пустоту и уйдете.

Он запнулся, зачем-то оглянулся назад, и луна отразилась в его глазах, блеснувших сквозь прорези матерчатой маски. Похоже, еще не затвердил наизусть ритуальную формулу.

– Но Высокая Струна все же не обделила вас своим милосердием. Каждому из вас она дает шанс и помилует тех, в ком остались еще ростки света, кто способен прозвенеть в ответ. Тех ждет не пустота, но долгий путь искупления, в далеких мирах, за гранью тишины…

– Короче, глиняные, – прервал его другой голос, постарше, с едва различимой ироничной хрипотцой. – Сейчас вы по команде бежите туда! – и обладатель голоса, невысокий и кряжистый, вытянул руку к невидимому горизонту. – Помните, в глаза вам должна светить луна. Шаг в сторону – сразу пуля. Бойцы стоят с обеих сторон. Кто добежит до горизонта, спасется.

Он затих на пару секунд, а потом коротко выдохнул:

– Пошли!

Еще секунду наша шеренга смертников стояла, оцепенев, а потом вдруг разломалась – и вот я уже бегу, и колотится клубок боли в левом боку, а впереди, разбрызгивая лужи, мчатся неловкие фигуры моих товарищей по несчастью. Но тишины уже нет, сломалась тишина, сзади не умолкает автоматный треск, слышится тонкий, истерически пронзительный свист, похожий на птичий – только птички эти весят девять граммов и сделаны из свинца.

Никогда раньше не приходилось мне бежать по ночному полю, оскальзываясь на лезущих под ноги кочках, путаясь в усохшем, но все еще цепком и плотном бурьяне, загребая ботинками из глубоких луж. Брюки мои вымокли по колено, хоть выжимай, колотье в боку с каждой секундой становилось сильнее, боль впивалась в потроха жадным, злым язычком огня, а в голове стоял серый, безнадежный туман.

Ни страха, ни надежды, ни досады – лишь монотонный, одуряющий ритм, бесконечное мельтешение синих кругов перед глазами, а вокруг – сухой треск очередей, и все меньше фигур впереди, равнодушное лунное око озирает застывшие среди мертвой травы темные пятна. А я все бегу, хотя давно уже пора словить свинцовую птичку, растянуться таким же нелепым пятном на холодной осенней земле… Ночь в тоскливом октябре… да, вот как оно на самом деле…

А потом – сумасшедшая, такой не бывает, не должно быть! – боль в правой ступне, точно над ней сомкнулись железные челюсти, и опрокидывается щербатый горизонт, лунный шар скачет через все небо, и острые стебельки колют шею, а в ушах плещется ледяная вода. Плещется – и затягивает небо, луну, всё…

Остается один лишь звон. То ли комариный, то ли оборвалась гитарная струна…

Часть первая
В железных зубах

1

День начинался удачно – изрядно потеплело. Еще с вечера заволокло горизонт свинцово-серыми тучами, и плясала метель, свистела и откидывала коленца. А к утру незаметно сменилась мелким, промозглым дождичком. Само по себе тоже не сахар, но с прежним морозом не сравнить. Нога ноет, зато хоть на улицу сунуться можно без риска превратиться в ледяной столб.

А еще я нашел золотую россыпь. Ну, не золотую, – стеклянную. Никогда раньше не замечал этой забегаловки. Вроде кабак как кабак, ничего особенного, а вот концентрация тары вблизи – выше всякой статистики.

И, что самое интересное, об этом Эльдорадо еще не пронюхали вездесущие местные бабушки. Счастлив мой Бог, иначе не уйти мне оттуда. Стая разъяренных бабок пострашнее и ментов, и рыжего Коляна со свитой. Те еще могут ограничиться понтами, но бабушки – никогда. Они борются за жизнь в полном соответствии с теорией Дарвина. Не угрожают и не глумятся. Они бьют – с обреченной беспощадностью. Или с беспощадной обреченностью. Хуже бабок, пожалуй, разве что стая бродячих псов, особенно если вожак у них из благородных, овчар какой-нибудь или бультерьер, и обуревает его высокое, почти человеческое чувство – месть. Месть жестокому людскому роду, вышвыривающему своих мохнатых друзей на помойку.

Я неплохо понимал этих умных зверей – и старался держаться от них подальше. Пока проносило, а вот Маню-Варежку на той неделе погрызли. Изрядно погрызли – по-хорошему в надо больницу, только кто ж ее без документов оформит? Отлежалась в подвале, и ничего. На улицу, правда, пока не выходит…

В общем, к часу у меня было уже рублей двадцать. И даже если отделить долю рыжему Коляну, и отложить на жратву, остается еще что положить в нагрудный мешочек. Еще бы месяц такого везения – и хватит на билет до Северск-Дальнего. Без билета никак, наэкспериментировался. Ребро-то до сих пор не срослось, ментовские дубинки дело свое знают.

– О, какие люди! – прервал мои мысли насмешливый голос. Я поднял глаза.

Ну вот так всегда. Стоит о них подумать – и накличешь. А тем более этот, сержант Пашка Шумилкин. Белокурая бестия из местного околотка… Знаю я его прекрасно… Эх, как же здорово день начинался. И вот…

– Привет работникам помоечного фронта! – Пашка вскинул руку в шутливом приветствии.

И какая кикимора притащила его сюда, за пять кварталов от места беспорочной службы? Или он сейчас отдыхает? Хотя в форме…

– День добрый, Павел Андреевич. Как жизнь, как настроение? – Я пытался сделать беззаботный вид, но получилось, конечно, плохо. Нет у меня актерских данных. Это мне еще и в школе изрядно мешало, а уж в новой жизни – и подавно.

– Настроение у меня, как ты знаешь, всегда замечательное. – Пашка остановился, опершись плечом о стену забора. Я мысленно пожалел, что стенка не свежепокрашенная. Да он, похоже, никуда не торопится. Совсем хреново.

– Так вот, Хромой, о настроении, – сообщил Пашка, вынимая сигарету из распатроненной пачки «Кэмела». – Оно бывает хорошее, а бывает и отличное. Потому что лучшее, как известно, друг хорошего. Однако настроение, – наставительно поднял он палец, – есть функция человеческого облика. Вот посмотри на себя, Хромой. Что мы имеем на лабораторном столе? Грязное млекопитающее, облюбованное вшами и прочей фауной. Его засаленные тряпки, по недоразумению именуемые одеждой, нуждаются в очистительном пламени. Его серая, сморщенная кожица не годится даже на абажур настольной лампы. Его спутанные патлы, никогда не знавшие парикмахерских ножниц, навевают мысль содрать скальп, согласно методике ирокезов. Что скажешь, существо?

Вся беда в том, что Пашка Шумилкин – философ. Из той гнусной породы доморощенных гениев, которых надо сразу топить в ведре. Во всяком случае, не допускать до грамоты. Читать им крайне вредно – начинают много о себе понимать. От наших подвальных я слышал, будто Пашка поступал в столичный университет, и то ли сразу ему обломилось, то ли он вылетел на первой же сессии… Только вернулся в родной курятник он до крайности обиженным на человечество. Зачем-то подался в милицию, и его взяли с радостью. Все ж таки десять классов за спиной, а с кадрами в Мухинске всегда был недобор.

Как ни странно, Шумилкин в органах прижился, хотя выше сержанта так и не взлетел. Посылали его куда-то повышать свою квалификацию, но кончилось это дело позором – или не ту морду набил, или не на того и не тому стукнул, а может, выпил не там, где надо… В итоге здешнему начальству намекнули, что выше головы оно не прыгнет, и сержантские лычки – его потолок.

Впрочем, Пашка не сильно стремился к карьере. Патрульно-постовая служба давала ему некоторые доходы, а свободное время он посвящал философическому самоусовершенствованию: покупал на лотках книжки Блаватской, «Протоколы мудрецов», технику йогического секса и разнообразную фантастику с вызывающе безвкусными обложками – всякие там «Обломы добра», «Разрешенные глюки», «Скотобойню» и «Заподляну». Говорят, вечерами он иногда медитирует со своей пассией Ленкой Охапкиной, продавщицей из универмага на площади Труда.

Самое скверное – недоносок нуждался в слушателях. С цивильной публикой ему особо не светило, а вот наш брат-бродяга – существо зависимое, ему характер проявлять для здоровья опасно. Не то чтобы Пашка был таким уж кровавым садистом. Хотя и числилось за ним кое-что – и дубинкой под настроение помахать мог, и палец недавно сломал старому ханыге Лучникову, и в мусарне тоже мог мокрым полотенцем по почкам отходить… Хуже другое – иногда Шумилкин вдруг выказывал принципиальность и задерживал бродягу «на предмет опознания». А дальше начинала крутиться известная машина, и не всем удавалось выскочить из бетонных ее жерновов.

– Ваша правда, Павел Андреевич, – пряча глаза, подтвердил я. – Совсем, блин, опустился… Эх, жисть…

Прыщавый мозгляк утвердительно кивнул, глядя на меня сверху вниз. Как уж такое получалось, понять не могу. Хотя, рассуждая абстрактно, мы сами себя опускаем. С каким наслаждением я взял бы Пашку за шкирятник и аккуратно размазал прыщами по занозистому забору. Но мечты, мечты…

– О! – наставительно изрек Шумилкин, воздымая вверх палец. На запястье его встрепенулся синий дракон, чем-то смахивавший на курицу. Татуировку, видать, еще в школьные годы делал.

– О! – повторил он, затягиваясь сигаретой. – Но фактор осознания своего падения не всегда является вектором направленной эволюции! Вот суетишься ты, Хромой, портишь воздух и настроение порядочным людям, а какой в этом метафизический смысл? Ну вот скажи мне, зачем ты живешь?

Из опыта я знал, что молчать себе дороже. Надо попасть в струю.

– Да уж как-то получается так, Павел Андреевич… Жить-то надо, и некогда об ее смысле нам думать. Мы люди простые, книжками не балуемся…

– А я, значит, балуюсь? – моментально окрысился Пашка. Надо ж, какую чушь я сморозил. Теперь начнется пурга по заявкам трудящихся…

– Я неправильно выразился, Павел Андреевич, – выдавил я пересохшим горлом. – Вы уж меня простите…

– Ну уж нет, давай начистоту, Хромой, – завелся Шумилкин и даже сигарету изо рта вынул. – По-твоему, выходит, что мы, люди думающие, стремящиеся к духовности, элита нации – это детские погремушки? А назначение человека, значит, рыться в помойках и откармливать клопов? Высоты разума для вас недоступны и потому зловещи, и потому вы стремитесь опустить всех до своего скотского уровня! О, вы куда опаснее, чем кажетесь! Такие, как вы, когда-то зажгли костры инквизиции! На вашей совести и Бруно, и Галилей, и Пушкин с Лермонтовым! Хищные и жалкие твари, вы хотите отнять у нас Небо!

Пашка изливался еще минут пять, и даже щечки у него разрумянились, а мышиные бусинки глазок победно посверкивали в хилых лучах уползающего под горизонт солнца.

Все. Он заимел свой кайф, он испытывал райское наслаждение, и наверняка все бы кончилось оргазмом. Не подведи меня опять шкодливый язык…

– Павел Андреевич, – вставил я в краткий миг паузы, пока Шумилкин затягивался сигаретой. – А это вы в какой книжке вычитали, или так, из головы?

Кажется, Пашка поперхнулся дымом.

– Та-а-к, – откашлявшись, пролаял он казенным тоном. – Умничать изволим? А с чего бы это нам такими умными быть? Уж не с целью ли совершения противоправных деяний? Документики, гражданин!

Насчет моих «документиков» Пашке все было известно. Во всяком случае, то, что ему следовало знать. Но сейчас в голове его закрутилась новая лента – «Суровая Фемида, или жизнь по Уставу».

– А ну-ка, лицом к стене, руки развести, ноги на ширину плеч! – скомандовал Шумилкин. – Оружие, наркотики, драгоценности имеются?

Стоя в идиотской позе, я лишь судорожно вздохнул.

– А если поискать? – задумчиво протянул Пашка и не спеша принялся исследовать мои карманы. Я не дергался, зная, что все уже бесполезно. Хоть бы не в обезьянник… что угодно, лишь бы не в обезьянник.

– О, как интересно! – причмокнул Шумилкин, нашарив у меня за пазухой полотняный мешочек. Мой, можно сказать, сейф. – И что же там внутри?

Внутри было двести сорок рублей бумажками. Треть стоимости билета до Северск-Дальнего. Все, что имелось у меня в этой новой, неизвестно кем и для чего подаренной мне жизни.

– А мы, оказывается, богатенькие буратино, – сокрушенно покачал головой Пашка. – Чего и следовало ожидать. Рваные тряпки у нас – это лишь видимость, иллюзия… А содержание – темное и таинственное. И уж не в розыске ли находится сия дрожащая тварь? – риторически вопросил он окрестности. Но место было пустынным, и лишь крадущаяся по своим делам облезлая рыжая кошка могла слышать его слова.

– А уж неизвестно каким, но явно не честным трудом полученные доходы безусловно являются отягчающим обстоятельством. И думается мне, в горотделе крайне заинтересуются подобной темной личностью.

Все было понятно.

– Павел Андреевич, а может, так разойдемся? – подал я голос, не отрывая лица от пропитанных сырым холодом досок забора. – Вы же гуманный человек, интеллигент…

– Хм… – задумчиво протянул Шумилкин, помахивая пачкой засаленных червонцев. – Если посмотреть на это дело философски… Короче, можешь отлипнуть. На, держи, – протянул он мне пару бумажек. – Можно сказать, материальную помощь тебе оказываю, Хромой. И не надо благодарить! – пресек он готовые вырваться у меня звуки. – Пшел вон, и чтобы на второй космической скорости!

Пашка величественно повернулся и направился вдоль улицы, по своим государственно важным делам. А я, подбирая со снега полуразорванный мешочек, прокручивал в голове фразу мудрого маркиза де Кюстина: «Абсурдная жестокость российских законов смягчается разве что безобразным оных исполнением». Долго я эти слова смаковал. С разными интонациями.

Ладно, могло и хуже кончиться. А так – все теперь по новой придется… Видно, не судьба мне вырваться из этого загаженного Мухинска. Потому что кто я теперь, если вдуматься? Не более, чем муха в паутине.

2

Солнце давно уже уползло за далекие крыши Промзоны, и лимонно-розовое марево на западе готово было раствориться в синих чернилах наступающей тьмы. Тонким острым лезвием нависал надо мной молодой лунный серп, и вспоминался отчего-то «Колодец и маятник» Эдгара По. Я и впрямь ощущал себя беспомощной, привязанной к скамье жертвой, и шныряли вокруг наглые серые крысы, сверлили меня темными бусинками глаз, а огромное стальное острие с каждым взмахом становилось все ближе и ближе.

Ощутимо похолодало – видать, сегодняшняя оттепель оказалась явлением временным. Пока еще терпимо, но если процесс пойдет развиваться, драное пальто, наследство дяди Коржика, меня не спасет. Тогда и носу из подвала не высунуть. А значит, в долгий ящик отправляется вожделенный билет, да и попросту оголодаю. Конечно, кое-кто из наших, подвальных, поделится. Люди всюду есть, пропасть не дадут.

Только вот стыдно объедать ту же Маню-Варежку. Стыдно получать кусок, который мог бы пойти ей… Или Севке, недавно прибившемуся к нашей стае пацаненку. Ох, ведь… Ребенка же лечить надо, и срочно, но куда там – вместо белого потолка клиники, грязный подвал, тучи злобного комарья, засилье тараканов… И все равно, если судить беспристрастно, для мальчишки это лучше, чем так называемый родной дом.

…Парализованная бабка и проспиртованная особь, которую язык не поворачивается назвать матерью. Синяки по всему телу – и дистрофия первой степени. Смешно сказать, он у нас в подвале отъелся как следует. Маня-Варежка над ним шефствует, проявляет лучшую часть своей натуры. Худшую проявит, когда сможет выбираться на улицу, да и потеплеет. Я тоже пообщался с Севкой. Да… Умственное развитие оставляет желать… Какой там пятый класс, в коем, согласно бумагам, он обучается! Там и первого-то не наберется. Едва читает, счет в пределах десятка… «А нафига мне» – тихо бурчит, не поднимая глаза. В общем-то, он прав.

Помочь ему нечем. Ну, посуетится образовательное начальство, засунет пацана в интернат для слабоумных. И толку? Либо сбежит оттуда через месяц, либо окончательно спятит… Смешно сказать, но была у меня мысль о «Струне». Глядишь, и был бы толк. Но я вовремя выкинул ее из головы. Слишком уж явственно помнил холодное лунное поле и чириканье птичек… которые вовсе не птички.

…Ну, остается надеяться, что морозы не окажутся чересчур жесткими. В пределах возможностей пальто. Хороший был мужик дядя Коржик! Собственно, он-то меня в подвал и притащил, и опекал всячески, и даже с рыжим Коляном потолковал, чтобы тот хоть поначалу расценки для меня скостил. «Ты же видишь, – простуженно гудел он, раскуривая «Беломорину», – интеллигент наш Костик, весь как есть гнилой и к жизни неприспособленный. Ему учиться еще и учиться. Так что с паршивой овцы… А то еще по дури чего сотворит – и тебе без пользы, и нам хлопоты».

Да, умен был дядя Коржик! Еще бы пил меньше… А так – до пятидесяти не дотянул. Плохо помер, в одиночестве… Его только на второй день наши отыскали. Делили вещи потом, конечно. Да там и вещей-то… смех один. Но вот пальто мне досталось. И даром что замызганное, а оказалось впору. Габаритами мы с дядей Коржиком сходились.

Что ж, теперь придется начинать по новой. Жалеть себя – последнее дело. Ну, пускай полгода пройдет – но наберу я в конце концов на этот вожделенный билет. И прямиком – в Северск-Дальний. Интересно, узнает ли меня Леха? Давно мы не переписывались. Но как бы там ни было – поможет. А там, в тихом сибирском городке, вполне можно жить. Какая-никакая работа найдется… особенно если выправить новые документы. А у Лехи как раз тесть в тамошней милиции служит… если еще не на пенсии, конечно. Глядишь и по специальности устроюсь, там же наверняка дикая нехватка учителей. Как, впрочем, и везде.

В принципе, ничто мне не мешало написать Лехе хоть прямо сейчас. Но что-то удерживало меня от этого. Правду все равно в письме не стоит излагать. Конечно, вероятность лишних глаз минимальна… И все-таки… Не хотел я подставлять Леху… пускай и с вероятностью ноль целых ноль десятых. Подписаться-то на конверте в любом случае нельзя – вроде как новое почтовое оборудование сканирует адреса и подписи… Для облегчения сортировки и надежности доставки. А сие означает, что в некой базе данных вполне может оказаться моя фамилия. И все, этого достаточно. Хакеры в «Струне», надо полагать, высшего класса, наверняка содержимое почтовых баз отслеживают. А ведь они не успокоятся, пока меня не отыщут… Дедушка с бабушкой гонятся за Колобком…

…Как-то незаметно исчезли всякие признаки заката, небо блестело ломкими льдинками звезд, и им не мешал ни юный месяц, ни редкий свет городских фонарей. Все-таки Мухинск – глухая дыра. Несмотря на полумиллионное население, по сути он большая деревня. Заводы стоят, дымом атмосферу не портят. И расстилается над головой иссиня-черная пустыня, перечеркнутая размытой полосой Млечного Пути. В Столице такого не увидишь.

Мне не хотелось возвращаться в подвал. Ну чего я там не видел? Вонь, испарения давно не мытых тел, пьяные, с надрывом, песни вперемешку с руганью. Бесконечные разговоры об одном и том же, сто раз пережеванные исповеди и обиды… Двух десяток, оставленных поганцем Пашкой, хватит, чтобы уплатить ежедневную мзду рыжему Коляну…

А сегодня ничего уже не светит. В темноте бутылок не найти. Магазины кончили работу, ни погрузить, ни разгрузить не выйдет. Разве что завтра. А сейчас – почему бы мне просто не погулять? Без всякой цели, забыв о суете, забыв о больной ноге и лунном поле? Погулять, будто время сделало петлю, прыгнуло назад на целый год. Погулять, как мы гуляли с Лариской… Пускай и без Лариски.

А до Нового года меньше недели осталось… Может, рискнуть, открытку ей выслать? Без подписи, с одними лишь словами: «Жив. Люблю. Надеюсь». По почерку она все поймет. Увы, нельзя. Знаю я Лариску, в себе не удержит, поделится с моими… А там – пойдет клубочек мотаться по ниточкам…

…Странно – мне казалось, что Мухинск я изучил уже вдоль и поперек, но сейчас, оторвавшись от привычного потока мыслей, я вдруг понял, что этих мест не знаю. Какие-то глухие длиннющие заборы, огромные одноэтажные строения без окон – наверняка склады. Слева, плохо различимая в темноте, раскинулась брошенная стройка. Опять, наверное, финансы у города накрылись.

Прямо по курсу – помойка. Толпились, чуть ли не наезжая друг на друга, железные контейнеры. Их было множество, но мусору все равно не хватало места, и недавно выпавший, не успевший еще потерять белизну снег был усеян битым стеклом, картофельными очистками, рваными газетами…

Мимо проскользнула кошка, решительно устремилась к контейнерам. Может, ты самая рыжая, что уже встречалась мне сегодня, но в темноте, как известно, все они серы. Тем более, фонарей тут раз два и обчелся, и главную подсветку давал все тот же юный месяц. Почему-то здесь он заметно ярче, чем дома. Представляю, что творится в полнолуние!

И еще, в отличие от Столицы, стояла невозможная, абсолютная тишина. Ни лязга трамваев, ни гудков машин, ни льющейся из окон музыки… Первобытное безмолвие, точь-в-точь как на лунном поле. Лунное поле… Я попытался выбросить его из головы, но не смог. В безмолвном воздухе, как и тогда, дрожала невидимыми нитями тревога. Еще несколько минут назад все было иначе. А потом что-то вдруг поломалось, и тишина начала набухать, наполняться темной, готовой взорваться тяжестью.

И взорвалось.

В первую секунду я даже и не понял, что это крик. Но потом ударило по мозгам – детский отчаянный вопль, почти визг, наполненный болью и ужасом.

Проклятая нога! Неловко загребая снег, я бежал к черным – куда чернее неба – руинам стройки и матерился на бегу. Ни раньше, ни позже – именно сейчас горячо и весело выплеснулась боль, почти такая же, как и в ту октябрьскую ночь.

Спасительная боль.

Однако железные челюсти работали не в полную силу – я вполне мог бежать, хоть и стреляло при каждом скачке острыми вспышками, отдавалось в мозгу.

Крик не утихал – он то прерывался, то вновь оглашал окрестности, но, ясное дело, никого здесь не нашлось кроме меня – случайного гуляющего идиота.

А идиоту опять зачем-то приспичило искать приключений на свою битую задницу. А тут еще стройка… Не загреметь бы, не добравшись до цели.

Так… Вот и добежал все-таки. Два силуэта на почти черном снегу, меж двух штабелей огромных стальных балок. Большой силуэт и маленький.

Мужчина в короткой, но плотной куртке, вязанной шапочке. Тащит куда-то вглубь стройки, в беспорядочные джунгли бетонных плит извивающуюся детскую фигурку. Я даже и не понял, мальчик то был или девочка.

– Пусти-и-те меня! Пу-у-стите! – захлебывался плачем ребенок.

Так… Ситуация не оставляла вариантов. И полностью подтверждала слухи, циркулирующие по городу вот уже с месяц.

– Притормози, мужик! – негромко, но отчетливо выдохнул я морозный воздух. Отчетливо несло помоечной гнилью.

Мужчина дернулся и мгновенно подобрался. Косой, брошенный исподлобья взгляд. Не выпуская ребенка, он быстро завел его за спину и процедил:

– Гуляй, дядя. У нас тут свои… разборочки.

– Твой, что ли, пацан? – поинтересовался я, подходя вплотную.

– Да блин, бумажник у меня вынул, гаденыш! – сейчас мужик держался уже уверенней. Тем более, мой затрапезный вид явно не внушал ему опасений. – Едва догнал. В ментовку вон волоку… Так что не боись, все путем.

Ну-ну, баранки гну. Шито не то что белыми нитками – пеньковыми канатами. Даже подзаборного алканавта отфутболить – и то не катит.

– Всякое, знаешь ли, бывает, мужик, – отозвался я. – Может, и путем, а может, и не путем. Или не тем путем. А потому давай-ка втроем до отделения прогуляемся, там и разъясним… Да и тебе все одно легче, подмогну тащить, ежели что…

Ничего более глупого я родить не мог. Беспаспортный бродяга намеревается разбираться в мусарне с приличного вида господином, у коего документы, надо полагать, в идеальном порядке. После чего бродяга помещается в обезьянник с последующей перспективой отправиться в приемник-распределитель. Дубинки подразумеваются.

Но прав был Коржик, гнилой я интеллигент, настоящей и жизни не нюхавший. Нет чтобы сразу влепить дяде по загривку… зачем-то разговоры завел.

– Ты не понял, козел? – ощерился мужик. В лунном свете блеснули металлические зубы. Так-так…

Пацаненок за его спиной судорожно всхлипывал – видно, ему уже не хватало дыхания на крик. Все, кончилось время слов.

Я схватил мужика за руку. Вернее, попытался схватить. Со змеиной ловкостью тот увернулся, отступил назад. Миг – и левой рукой он держит за горло мальчишку, загораживаясь им, а в правой – в правой у него скалится нож. Лезвием почти упирается пацану в бок.

– Тебе же сказали, козел – гуляй, – хмуро бросил мужик. – И мальчик целее будет, и ты…

Никогда я не увлекался модными ныне восточными единоборствами, да и в армии тихо отслужил два года в войсках связи, ничему такому не учили… Единственные мои козыри – это рост и вес, но я понимал, как мало они сейчас значат. Мужик был хоть и меньше меня габаритами, но жилистый и явно не «чайник». Достаточно взглянуть, как он держал нож. Короткий клинок не оставался неподвижным, нет. Он прямо-таки плясал в цепких пальцах, вычерчивая сложные фигуры… Приходилось мне слышать о таком.

И чего теперь делать? Прыгать нельзя, загубишь ребенка… Напугать? Чем же эту тварь напугаешь? Ну помогите же хоть кто-нибудь! Ну неужели действительно там нет никого, кроме математически строго очерченного лунного серпа? Внешняя дуга – окружность, внутренняя – эллипс.

– Слышь, дядя, а куда направлены ветви параболы с положительным дискриминантом?

– А? – зрачки мужика метнулись, и я получил необходимую секунду. Падая… блин, на больную-то ногу! – я все же сумел другой ногой врезать ему под коленную чашечку, и тут же, дико боясь потерять темп, обеими руками вцепился в сжимавшую нож кисть, резко повернул… Все-таки силой меня природа не обидела. Послышался отчетливый хруст, и крик, в котором боль и досада слились в единую смесь. Гремучую.

Все трое мы загремели на стоптанный снег, пацан оказался под нами. Задавим, подумал я, но он точно уженок выскользнул из-под моей туши и метнулся куда-то вглубь штабелей. А мы с врагом катались по земле, то и дело стукаясь об острые края балок и грязно матерясь. Да, по весу я превосходил его изрядно, но тренированности ему было не занимать. Рука его, к несчастью, оказалась всего лишь вывихнута, и сейчас он примерялся к моему горлу. Вдобавок я пропустил удар коленом между ног и, взвыв от одуряющей боли, потерял пару секунд, которых мужику хватило, чтобы, оказавшись на мне сверху, что есть силы надавить на сонную артерию.

Блин, неужели на этот раз действительно все, – промелькнула неожиданно сухая, лишенная эмоций мысль. Выходит, не лунное поле, а черный снег… Снег, набившийся мне за шиворот и растекающийся холодными струйками по телу. Снег, заморозивший мозги, изгнавший из меня человека и превративший в агонизирующее животное.