Текст книги "Восстание на Боспоре"

Автор книги: Виталий Полупуднев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

10

Когда Савмак вернулся на пчельник, страх и чувство одиночества охватили его. Деда не было. Зловеще чернела свежая могила с наваленными сверху жердями. Тут же лежал издохший Аримасп. Холодом и запустением веяло от всего, что лишь вчера вечером было таким близким, родным, полным жизни и радости.

Вот их хижина. Ее крыша обрушена, дверца сиротливо покосилась и распахнута. Около – долбленые дуплянки, не захваченные фракийцами. Они стоят аккуратно закрытые деревянными кружками и обмотанные ивовыми прутьями. Пчелы облепили эти сосуды, как бы стараясь взять обратно сладкий плод своих трудов, отвергнутый людьми. Они роями ошалело кружатся над разгромленной пасекой. Савмак начал ставить ульи на место, отмахиваясь от пчел. Те сердито жужжали, но не трогали его. Потом закрыл уже ненужную дверь обрушенной хижины, ибо ему показалось, что ее черное отверстие глядит с укором и странной отчужденностью. Все стало здесь совсем иным, чужим, даже враждебным.

Он обратился к могиле, и ему показалось, что сквозь слой земли дед смотрит на него и хочет задать какой-то вопрос. Но какой?.. В самом молчании могилы угадывалось нечто вроде недоброй затаенности. Известно, что души покойных очень обидчивы и капризны, они легко начинают привередничать и творить зло в семьях, ими оставленных. Савмак, сидя около могилы, уже не плакал. Он чувствовал в душе холод и тьму. И в то же время понимал, что должен сказать что-то деду, ибо тот ждет его слов.

– Я видел того, кто убил тебя, дедушка, – произнес он печально. – Но я не сразил убийцу. Зато отпустил на волю твоего гостя и друга. Он обещал мстить за тебя и привести войско Скилура. И я буду мстить, я отыщу убийцу! Клянусь в этом прахом твоей могилы!

И, следуя примеру мстителей, о которых он часто слышал от деда, Савмак взял горсть земли, посыпал ею свою нечесаную голову. Страх, что заполнил его душу, стал рассеиваться. Он уже не чувствовал невидимого взора, устремленного из-под земли с укором и осуждением.

Несколько успокоившись, парень вынул из-за пазухи лепешку и, открыв одну дуплянку, стая доставать мед пальцами и мазать на хлеб.

Потянулся к жбанку. Вода за сутки потеряла свою свежесть, отдавала гнилым деревом. Но ему не хотелось идти к роднику. Он хлебнул из жбанка и, собрав разбросанную солому и листья, сделал подобие ложа. Лежа на спине, долго и бездумно смотрел, как в вечернем небе одна за другой вспыхивают звезды…

Утром приехал старшина и застал мальчишку спящим. Поручив коня и телегу рабу, он разбудил Савмака. Тот вскочил, как бывало, и, смеясь, протер глаза.

– Заспался я, дед! – весело сказал он.

Но, увидев перед собою подслеповатого комарха, сразу вспомнил все, что произошло вчера, и слезы неудержимым потоком хлынули из глаз.

– Убили деда, – заскулил он, – убили, проклятые!..

– Молчи ты, – с досадой оборвал его комарх, – надоел! А вот что ты похоронил старика – молодец, только могилу надо было рыть подальше. Ну да ладно. Придут женщины, поплачут над ним, принесут жертву, и мы устроим тризну. Дух его успокоится.

– Он не успокоится, пока не будет отомщен, – продолжал плакать Савмак.

– Слушай, дурень, – подсел к нему старшина, – потерянного не вернешь. Твоему деду оставалось жить совсем немного. Он и так едва на ногах держался. Если бы ты не помогал ему, он давно свалился бы. Ты же, повторяю, молодец! Я хочу оставить тебя на пчельнике.

– Не останусь! – в испуге отшатнулся парень.

– Не дури! А что делать будешь? На поле толку от тебя мало. А даром хлеб есть никому не дано богами и царем нашим, да продлят боги его годы!

– Уйду! Уйду куда глаза глядят!

– Ох, тяжело мне с тобою, порченый! – вздохнул старшина.

– Пойду искать того фракийца, чтобы за деда отомстить!

– Дурак! Какого фракийца, если деда убил скиф-бродяга! Только он, и никто другой, виноват в смерти Баксага. Зачем он появился на пасеке и подвел твоего деда под удар? Есть указ царя не принимать на ночлег преступников, бродяг и беглых рабов. Вот и получилось, что чужак жив и сейчас смеется над нами, а дед твой лежит в могиле. Подумай – кто виноват во всем этом деле? Один скиф. Хотел бы я знать, кто отпустил его, снял бы шкуру с него живого!

Савмака обдало жаром от этих слов.

– Слушай, парень, – так же примирительно продолжал старшина, – если ты начнешь народу рассказывать то, что видел, то это тебе и мне грозит большой бедой. Не сносить тебе головы! Лучше молчи – и все!

– Пусть народ знает правду. Зачем молчать?

– Затем, что ты дурак и ничего не понимаешь… Слушай, Савмак, сейчас мы готовимся к уборке хлебов и к празднику Сбора плодов. Ты давно хочешь посмотреть на праздник у священного дуба. Не так ли?

– Ну?

– Когда я поеду, обещаю взять тебя с собою конюхом вместо Иксамата. Он останется в деревне дом караулить, а ты будешь за лошадьми присматривать и увидишь весь праздник. А?

– Не хочу, – замотал головою парень.

– Неправда, хочешь. Вот если будешь меня слушать и держать язык за зубами – возьму тебя с собою. А начнешь рот разевать – отошлю тебя на дальние поля, палок всыплю тебе и заставлю всю жизнь землю рыть. Был бы дед жив, он поддержал бы меня. Не хочешь – дело твое.

Савмак при всем его горе оставался любопытным и живым парнишкой. Он задумался. То, что говорил старшина, позавчера привело бы его в восторг. Но сейчас…

– Подумай, – сказал напоследок комарх, поднимаясь на ноги. – А пока – неси на телегу эти жбаны с медом, и я поеду. Ты оставайся здесь, тебе нельзя появляться в деревне до очищения. А я тем временем подыщу нового пасечника…

Глава вторая.
Калос-кай-агатос

1

Хлеб был источником богатства и могущества древнего Боспорского царства.

Многие древние писатели упоминают о вывозе боспорской пшеницы в заморские страны, прежде всего в Элладу.

Кто же сеял и собирал с полей золотую скифскую пшеницу, как ее называли в то время? Может быть, сами эллины-колонисты – основатели Пантикапея, Феодосии, Нимфея, Тиритаки, Мирмекия и многих других городов, что объединились сначала в союз, а позже образовали царство, в которое вошли не только города, но и обширная земледельческая хора? Нет. Греки-колонисты и эллинизированные скифские князьки жили в городах и сами хлеб не сеяли. Не то чтобы совсем не было греков-землеробов, что сами ходили за плугом, но не они представляли большинство говорящих на ионийском диалекте. Боспорские греки, которые победнее, более тяготели к ремеслам, имели мастерские, торговали, служили у богатых соплеменников и составляли массу царских и храмовых приказчиков, поручителей, надсмотрщиков за рабами и в редких случаях простых работников по найму. Богатые владели обширными земельными угодьями, керамическими и рыбозасолочными эргастериями, каменоломнями и рудоплавильнями, имели виноградники с многочисленными рабами, выделывали вино, вели крупную торговлю с заморскими странами.

Главными производителями хлеба являлись оседлые скифы племени сатавков и других племен и родов, имен которых история не сохранила. Они издревле жили в восточной Тавриде общинами и разрабатывали жирный степной чернозем, собирая с него сказочные урожаи. Геродот пишет, что земля Тавриды, обработанная кое-как, давала урожай сам-тридцать.

Эллины-поселенцы сначала торговали с хлеборобами, а потом стали их хозяевами, поработили их, превратили самобытную страну и ее когда-то дружных и вольнолюбивых людей в безгласную и бесправную хору, под именем которой потеряли свой общественный уклад и вольности тысячи прежде свободных туземцев. Они попали в ярмо не сразу, так как эллины явились в Скифию не как завоеватели, а как мирные купцы, советчики, даже помощники.

Обосновавшись на берегах морских бухт и заливов, греки ничего не брали даром. В обмен на хлеб предлагали яркие ткани, прекрасные ножи, сошники из доброго железа, оловянную и медную посуду, амфоры со сладким, веселящим вином или с заморским оливковым маслом. О, сколько прекрасных вещей привозили из-за моря греки-колонисты! С ними хорошо было иметь дело! Разве могли подумать тогда простодушные туземцы, что пришельцы поступают с ними так лишь с одной целью – сесть со временем на шею! Так всадник оглаживает коня и дает ему кусок лепешки, готовясь ловким прыжком вскочить к нему на спину. Но тогда об этом не было и речи.

В отличив от вкрадчивых, обходительных греков, беспокойные кочевые скифские роды постоянно нападали на оседлых сородичей, топтали посевы, забирали запасы зерна, убивали мужчин и уводили в полон молодых девок. Скифские князья, а позже цари облагали крестьян данью и взимали ее независимо от незаконных поборов и прямых грабежей, учиняемых шайками удальцов.

Колонисты и здесь помогли. Советом, оружием, ратной выучкой молодежи. Даже присылали своих военачальников и небольшие отряды тяжеловооруженных гоплитов.

Год от году крепли связи греческих городов-колоний с местными крестьянами, ибо имели основу во взаимной выгоде.

Скифы-пахари были довольны тем, что они теперь лучше защищены от набегов степняков, выгодно продают хлеб, получают взамен много нужных и красивых вещей. Кто мог знать, что все это являлось началом порабощения! О, хитрые эллины умели ждать, быть настойчивыми без грубости, управлять без окриков.

Посевы стала быстро увеличиваться, родовые князьки и их близкие теперь уже не просто участвовали в дележе земельных наделов, но начинали командовать, принуждали народ расширять посевы и увеличивать урожаи. И это не казалось обидным, ибо росли урожаи, умножались и доходы. Правда, князья при этом наживались вдесятеро больше, чем вся община, вместе взятая, ввели в обычай ношение эллинской одежды, стали подолгу жить в эллинских городах, как говорится, «гнули из себя греков». Но все же жизнь становилась лучше, богаче, ярче. Река золотого зерна лилась из Скифии в эллинские колонии и дальше, в заморские страны. Со сказочной быстротой богатели и разрастались города. Наступил золотой век Боспора. Тогда в Элладе высоко ценилось все, что шло с Боспора. В том числе и рабы, доставляемые степнякам.

Эти времена миновали.

Теперь не то. Прошли многие годы, одни поколения сменялись другими. Пора полюбовных и взаимовыгодных отношений между крестьянами и городами закончилась. Царь Боспора, города и храмы прибрали к рукам плодородные поля и их возделывателей. Они подкупали и спаивали князьков, давали им должности в царской иерархии, огречили их, опутали долгами и обязательствами и, уже не стесняясь проявить прямое принуждение, объявили все земли царскими, не забыв наделить ими друзей царя и сподвижников.

А чтобы крестьяне не сбежали куда-нибудь, объявили их навеки прикрепленными к их общинам, хотя последние теперь никакой силы уже не имели. И получилось, что сатавки стали всего лишь вечнообязаннымя работниками на царских полях.

Услужливые торгаши уже не предлагали поселянкам ярких тканей и красивой посуды, их сменили суровые пристава с мечами у пояса, отряды чубатых фракийцев и местной стражи, с помощью которых стало возможным сохранять высокие урожаи, получать ежегодно горы хлеба, ничего не давая взамен одураченным и порабощенным.

Отныне прикрепленных к земле нищих тружеников стали называть «пелатами», что звучало почти так же, как «рабы», и произносилось с одинаковым презрением и надменностью.

Нечто подобное происходило в разных местах античного мира, на протяжении всей его истории. Но каждый раз по-особенному. В Спарте порабощение илотов носило с самого начала явно завоевательный характер. И спартанцы не расставались с оружием, ежеминутно готовые к смертельной схватке со своими рабами-кормильцами. Несколько по-иному дело обстояло в Гераклее, поработившей мариандинов, в Фессалии, что кормилась за счет угнетенных и бесправных пенестов. Так и на Боспоре порабощение местного населения имело свои особенности. Здесь оно началось со взаимовыгодного сотрудничества эллинов и скифов-земледельцев. И до описываемого времени последние, как бы они ни были третируемы, не назывались открыто рабами. И если кто их так называл, то это могло быть воспринято как брань или как крылатый оборот речи, который, однако, можно легко оспорить.

Несмотря на все обиды и утрату былых вольностей, сатавки не забыли своего прошлого. Сказания и песни воскрешали в памяти народной добрые старые времена общинной свободы, хотя далеко не все могли представить, как эта свобода выглядела на деле.

2

На обширном лугу, вернее, на участке не тронутой плугом степи, стоит высокий кряжистый дуб. Могучий великан виден издали, его темно-зеленая крона возвышается над равниной наподобие скалы, и окрестные сатавки при виде его шепчут молитвы.

Под дубом – серый, грубо отесанный камень. Это алтарь, поставленный много-много лет назад предками теперешних крестьян.

Священный дуб и каменный алтарь – старинное святилище сатавков, место их былых сборов, на которых решались судьбы родов, выбирали князей и военачальников, объявляли войны. Здесь обсуждались родовые распри, заседал народный суд, устраивались ежегодные народные игрища.

Тогда сатавки владели всеми землями вокруг. Теперь все, что можно окинуть глазом, стоя у подножия величавого гиганта, принадлежит Боспорскому царству с его эллинской и скифо-зллинской знатью и тиранической властью царя.

Но странное дело – именно чуждые народу эллинские властители оживили молитвенные собрания народа около священного дуба. Ежегодно на обширном лугу устраивается шумный праздник Сбора плодов, напоминающий эллинские дионисии. Жертвоприношения стали общими с эллинами, богослужения приобрели смешанный характер. Одновременно ублажались боги древних скифов и эллинов. Скифы возносили молитвы Папаю, богине земли Ави и матери Табити. Греки поднимали руки с обычным показным усердием и обращались к великому Зевсу с убедительной просьбой: «О великий! Дай нам добро, если мы даже не просим его! Но избавь нас от зла, хотя бы мы и просили тебя о нем!»

Дионис и Деметра получали возлияния и жертвенный дым. Не оставались забытыми и другие олимпийские боги. Нередко молящиеся упоминали в своих молитвах одновременно и скифских и эллинских богов, считая, что от этого хуже не будет, зато шансы на успех моления возрастают.

Такое смешение богов и религий не являлось чем-то исключительным. Еще Александр Македонский смело объединял всех богов и охотно приносил жертвы идолам побежденных персов, не делая разницы между ними и своими богами. Это явление получило название «теокрасии» и распространилось почти на весь тогдашний варварский мир, проникло в Элладу и даже Рим.

Здесь рядом с дубом варили хмельную брагу, устраивали шумные угощения с попойками и шествиями ряженых, бойко торговали всем, что можно было продать и купить на боспорских землях.

И, словно в насмешку над прошлым угнетенного народа, сюда на ежегодные празднества приезжает боспорский царь с друзьями и родственниками и многими сотнями вооруженного люда. Он вешает свои боевые доспехи на ветви заветного дуба по обычаю древних вождей сатавков. Ему ставят рядом юрту и кресло в подражание царям «царских скифов», как это делали те, приезжая к хлеборобам за данью. Спартокиды, воцарившись на Боспоре, переняли эти обычаи, использовали их для своих целей. С лицемерием, унаследованным от первых эллинских колонистов, эти огречившиеся полностью тираны пытались создать для своей власти опору в народных обычаях и верованиях. Все как будто оставалось на своих местах – боги и вожди. Только первые сказались сильно потесненными эллинскими богами, а вторые заменены лукавыми и жестокими тиранами, торгашами и корыстолюбцами, увенчанными царской диадемой. Эти люди, хотя и вели свое происхождение от старинных скифских и фракийских родов, по образу жизни и внутреннему укладу давно стали греками, оторвались от народа, стали самодержавными властителями.

В дни осеннего праздника царь делал широкий жест – угощал стариков и награждал молодых, стараясь этим подкупить простодушных сеятелей, создать видимость справедливого и человечного управления. Мы, мол, не просто захватили земли и надели ярмо на шею народа, мы – вместе с народом, не гнушаемся его, ценим и поощряем наиболее преданных и трудолюбивых.

Обязательно устраивали хороводы, игры и состязания в борьбе, беге, метании диска, а также песнопения и ночные танцы вокруг костров.

И здесь праздничные игрища скифского племени причудливо переплетались с греческой «калокагатией» – воспитанием прекрасных физических качеств, силы и красоты. Только о духовном воспитании туземной молодежи при этом не упоминали. Считалось, что людям труда от рождения определены богами главные добродетели – повиновение и покорность.

3

Свыше трехсот лег царствовали на Боспоре потомки Спартока Первого, смелого и грубого предводителя наемной дружины, который сверг власть своих хозяев, пантикапейских архонтов Археанактидов и положил начало династии Спартокидов.

Вся история боспорских владык пестрит войнами, захватами, жестокостями и коварством. Первоначальное договорное объединение эллинских колоний, что имело целью более успешную оборону от скифских набегов и совместное использование богатств великой варварской страны, они превратили в царство, а себя стали называть сначала архонтами эллинов и царями варваров, а позже – царями Боспора. Являясь житницей для Афинской республики, северопонтийское царство получало помощь и поддержку из Афин, торговало с ними, посылало своих сынов учиться в Элладу, поддерживало свой эллинский дух и облик постоянный общением с греческим миром.

Усиливаясь и богатея, Боспор расширял свои владения по обе стороны пролива, подчинял себе племена и народы, одних превращая в безликую массу полурабов, как сатавки, других приобщая к эллинской культуре, как синды, третьих держа в непрочном подчинении, часто нарушаемом. Псессы, тореты, дандарии и меоты сохранили свое управление и племенную целостность, но так или иначе связали свою судьбу с Боспором, то подчиняясь ему, то делая попытки освободиться. Поэтому постоянной границы азиатских владений царства не устанавливалось, а племена, их населяющие, всегда бродили как молодое тесто, сегодня платя дань сильному соседу, а завтра поливая землю кровью его сынов.

Но Эллада вступила в период упадка, оказалась захваченной Римом, и старые связи с нею прекратились. Местные варварские народы, наоборот, усилились и стали настойчивее нажимать на Боспор. Последний теперь уже не мог проводить горделивую политику прошлого, стал беднеть и слабеть. Потомки сильных царей выродились и царствовали, не совершив ничего значительного.

В описываемое время на боспорском троне сидел Перисад Четвертый Филометор, названный так за то, что он боготворил свою мать царицу Камасарию, умную и дальновидную женщину. Она фактически управляла царством за своего болезненного, припадочного сына. Отправляясь с ним на праздник Сбора плодов, говорила многозначительно:

– Пусть рабы и пахари собираются с нашего позволения, чем без него. Когда раб веселится на глазах у хозяина – он весь на виду. Если хозяин сумел разгадать душу раба своего и не раздражает его без нужды, то он может спать спокойно.

Под дубом стояли резные кресла с точеными ножками для самого Перисада Четвертого и для царицы-матери, почтенной Камасарии.

Вокруг толпились боспорская знать и представители заморских государств, прибывшие посмотреть на народ Боспора и его игры.

Справа и слева от тронных кресел стояли родственники царя, друзья его, представители знатных родов, сверкая гривнами, отлитыми из золота, драгоценным оружием, яркими одеяниями, сочетающими черты греческого изящества и вкуса с варварской мишурностью и тяжеловесной роскошью.

Спесивые родичи таких вельмож, как всесильный Аргот, сердечный друг Камасарии после смерти Перисада Третьего, и его политический соперник Саклей, лохаг пантикапейский, держались гордо и обособленно, перекидываясь иногда колкими замечаниями, прикрытыми напускной любезностью.

Аргот склонялся к уху царицы-матери и что-то говорил ей смеясь. Она чуть кивала головой, увенчанной золотым калафом. При этом изображение орла, несущего в когтях крылатого Эрота, на передней стороне калафа словно оживало, а серьги-подвески из гранатов и золотых сердечек мелодично звенели. Ниже этого башнеподобного головного убора спускались золотые волны начельника – «стленгиды», изображающего волнистые волосы, выбивающиеся из-под калафа. Собственные волосы царицы, белые от времени, проглядывали в просвет между начельником и калафом. Ветерок шевелил их серебряные нити.

Камасария когда-то очень гордилась своей пышной прической темно-каштанового цвета, жалкие седые остатки которой ныне старалась прикрывать мишурными и дорогими наголовниками.

Дородная и величавая старуха не потеряла, однако, благообразия, поддерживала его всеми способами. Ее полное лицо было искусно покрыто тончайшим слоем белил и румян. Но солнце, к ее великой досаде, с предосенней щедростью лило свои лучи, и притирания расплывались от пота.

Камасария с достоинством, не слеша поворачивала голову и бросала взгляды, исполненные спокойной властности. Сотни глаз окружающих трон людей – вельмож, воинов и рабов – следили за каждым движением нарядной и страшной старухи, от которой не ускользала ни одна мелочь, которая умеет потребовать от любого подданного то, что найдет нужным. Ее пухлые белые руки держали восточный лопатообразный веер с лебяжьей отделкой, те самые руки, что могли вручить награду достойному и без трепета указать палачу на очередную жертву.

Она зорко следила за всем, что происходило на ристалище, успевая слушать Аргота и отвечать ему, наблюдать за настроениями людей и многое брать себе на заметку в памяти.

Аргот, бледный высокий человек, казался болезненным. Все знали, что он получил рану в бок еще несколько лет назад в схватке со степными скифами и теперь бинтует грудь ежедневно, так как рана не закрывается и продолжает выделять кусочки поврежденных ребер. Но его глаза сверкали выразительно и бодро, он охотно смеялся, крупные зубы его казались желтыми на фоне бледных щек.

Аргот являлся одним из всесильных вельмож Боспора, пользовался неограниченным доверием у своей царственной подруги и с превеликой жадностью захватывал новые участки засеянных полей с прикрепленными к ним нищими хлеборобами-сатавками.

Он происходил из старинного рода Ахаменов, что кичились своим якобы родством с какой-то боковой ветвью персидских династов. Так ли это было на самом деле – неизвестно. Но тогда на Боспоре модно было производить себя от варваров. Чистого ионийского происхождения стыдились. Так, Спартокиды вели родословную от фракийских царей, с одной стороны, а с другой – от самого бога Посейдона, через его сына Евмолпа, а также доказывали, что и Геракл тоже является им отдаленным родственником.

Аргот считал свое происхождение выше всех других после царского. Деятельные Гераклиды, воинственные Эвии, что растеряли своих сынов в бесконечных походах по сарматским степям, богатые Килиды, владетели кораблей, наследственные навархи Боспора – были в его глазах лишь выскочками и делягами, далекими от настоящего благородства. Самоуверенный Аргот мог пренебречь недовольством пантикапейских «Совета и Народа», неоднократно указывавших ему на недопустимость захвата под разными предлогами городских и храмовых земель. Он лишь смеялся над такими обвинениями, смело расширял свои владения, выступал на площади перед народом с гордым и вызывающим видом и даже, вопреки воле народа, сумел добиться избрания на общинном сходе и сейчас считался выборным стратегом города.

От царя Аргот получил высокое звание хилиарха, суть воеводы всех ратей царских, за исключением фракийской конницы, находившейся под началом его соперника Саклея, сына Сопея из рода Гераклидов.

Досадная рана мешала ему осуществлять честолюбивые замыслы, он неделями лежал на одре болезни, охая и стуча зубами от озноба. И сейчас с трудом превозмогал головокружение, обливался потом, проклинал в душе праздник, но окидывал всех проницательным взглядом и беззаботно смеялся, беседуя с царицей.

– Сейчас, государыня, – говорил он своим приятным голосом, – выезжают молодые всадники, в том числе и наследник, да хранят его боги! Я сам отобрал для него лошадь и дал советы, как достичь победы.

– Прекрасно, – тихо отозвалась Камасария, – для меня было бы неприятно, если бы юного царевича обогнал какой-нибудь Атамб, неуклюжий и грубый, совсем не похожий на сына вельможи.

– Этого не будет! – поспешно уверил ее Аргот, выпячивая вперед грудь, облеченную в панцирь, и поглаживая влажной рукой эфес меча. – Далеко Атамбу и другим сынам наших знатных людей до божественного наследника!.. А что Атамб не похож на отца – не диво. Безумная Афродисия в начале своей болезни проявляла дикую страсть к мужчинам. Вот тут-то и родился этот толстяк и обжора.

Атамб был старшим сыном ненавистного Арготу Саклея, и он не упустил случая пустить в него стрелу. Камасария искоса взглянула на собеседника, ее широкие, породистые ноздри дрогнули от скрытого смеха, но она сдержалась и жеманно опустила глаза.

– Кто может утверждать это? Афродисию я знала как очень почтенную мать и жену.

– Верно, она такой и была, пока первые приступы болезни не вселили в нее эту неразборчивую страсть. Врач справедливо говорит, что в нее вселился бес похоти, иначе нельзя объяснить ее неистовое любвеобилие. Атамб – дитя греха. Вот Алцим – другое дело. Хотя он родился и позже, и сейчас всего лишь отрок, но он уже напоминает собою Саклея. Так же невзрачен лицом и слаб телом. И никто не усомнится в его происхождении.

Царица неопределенно хмыкнула. Она втайне была большой любительницей сплетен и альковных секретов. Аргот прекрасно знал это. Саклей, сын Сопея, стоял поодаль, гордо откинув за плечи покрытый блестками плащ и держась маленькой ручкой за халцедоновую рукоять длинного сарматского меча. Несмотря на малый рост, он славился своими умом и хитростью. Умел внушать к себе уважение и страх. Ему, такому маленькому и сухонькому, люди подчинялись безоговорочно, зная его мстительность и жестокость. Жадностью к приобретению движимой и недвижимой собственности он превосходил болезненного Аргота, а честолюбие его и жажда власти не имели предела.

Такие всесильные богачи, как Аргот или Саклей, владельцы земель, мастерских и сотен рабов, почти равнялись царю в могуществе и противостояли городской пантикапейской общине с ее демократическими устремлениями. Царь опирался на этих людей в борьбе с горожанами, которые упорно не желали расставаться со своим самоуправлением, пытались сохранить древние права города. Богатые и сильные мужи решительно влияли на дела и жизнь царства, входили в тайный совет «царских друзей» и действовали, не забывая своей выгоды. Они выступали совместно против народа, но в то же время враждовали между собою, боролись за влияние на царя, за свою долю в хлебной торговле, за власть и высокие почести.

Саклей прекрасно знал, что Аргот непременно скажет царице что-нибудь обидное и унизительное о нем. Аргот пользовался доверием Камасарии, и противостоять ему было трудно. Поэтому Саклей старался всячески укрепить влияние на царя и привлечь к себе юного наследника. И уже обдумывал, чем ответить ненавистному сопернику на предполагаемую насмешку.

Следуя ходу своих мыслей, он выпрямился и направился к группе конников, готовых к заезду. В числе молодых наездников был и его старший сын.

Атамб, толстый и неуклюжий, уже сейчас выглядел куда солиднее своего отца. Он продолжал расти и раздаваться вширь, хотя и не производил впечатления атлета в эллинском вкусе. Он был мешковат, ходил враскачку, имел странно обвисшие плечи и широкое седалище. Его красное, словно распаренное в бане, лицо всегда было искривлено сонной усмешкой.

Несмотря на юность, он уже проявлял задатки любителя жирной пищи и пьяного питья. Саклей с внутренней досадой видел в нем черты варварского сластолюбия и лености. Отца раздражала неопрятность сына, его низменная пренебрежительность к хорошему тону и внешнему благообразию. Сейчас, перед скачкой, он ел сладкий хлеб и давал крошки коню прямо с толстой и красной ладони. Увидев отца, Атамб перестал жевать и вытер руку о дорогой, но уже закапанный жирными пятнами плащ. Саклей заметил, что пальцы его, сильные и грубые, как у кухонного раба, чернели непромытыми складками и необрезанными ногтями.

«Как мы, боспорские эллины, опростились и стали подобны диким скифам, – подумал Саклей с невольным вздохом, – если дети наши вырастают в варварской грубости, несмотря на наши богатство и знатность!»

Саклей высоко ставил свое происхождение и считал род Гераклидов восходящим к самому Гераклу и Афродите Апатуре, обманувшей сказочных гигантов. Это роднило его со Спартокидами и другими знатными родами. И он хотел, чтобы его потомство сохранило образованность и внешнее благородство староэллинских аристократических фамилий, когда-то прибывших в Скифию из далекого Милета.

Но Атамб оставался глух и слеп к требованиям хорошего тона. В играх на ристалищах выказывал чисто варварские ухватки. Признавал лишь борьбу с кряхтением и надсадным уханьем, встречи кулачных бойцов, разбивавших в кровь лица ременными обмотками на кулаках. И если принимал участие в таких состязаниях, то вел себя с запальчивостью и неуклюжей ловкостью травленого медведя, чем вызывал смех зрителей.

Атамб был старше царевича и готовился к окончанию эфебии. Однако участвовал в скачках, как того требовало его положение одного из друзей наследника.

Отец отозвал сына и сторону и наказал ему:

– Если твоя лошадь окажется резвее и пойдет вперед, незаметно сдержи ее. Царевич должен прийти первым.

– Но, отец, – пробовал возражать сын, – ведь это же состязание перед народом. Честное, с равными возможностями.

– Довольно, не дури и не старайся быть умнее отца. Делай так, как я сказал, если не хочешь вспомнить крепость гибкой лозы. И запомни: победа на ристалище над царским сыном – это поражение твое в жизни. Она не принесет тебе счастья. Садись, видишь, молодой Перисад уже на коне.

Мимо прогарцевала блестящая кавалькада всадников на тонконогих заморских жеребцах. Камасария милостиво и ободряюще улыбнулась наследнику и важно перевела строгий, но снисходительный взор на толпы крестьянской молодежи, что приближалась с пением и танцами. Только что закончились состязания танцоров и певцов. Царица-мать наградила победителей дубовыми венками, коих удостоились уже лучшие прыгуны, метатели диска и борцы. Упражнений с оружием сельской молодежи не полагалось.

Празднование Сбора плодов приближалось к концу. Все эти дни из всех селений тянулись в Пантикапей бесконечные караваны возов с зерном.