Текст книги "Восстание на Боспоре"

Автор книги: Виталий Полупуднев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

4

Утро пришло для Савмака незабываемым на всю жизнь. События, что произошли после восхода солнца, оказали решающее влияние на его дальнейшую судьбу.

Он открыл глаза, разбуженный криками людей и лошадиным фырканьем. И сразу зажмурился от ярких солнечных лучей. Присмотревшись, увидел, что дед уже на ногах, Аримасп лает сердито, а из кустов выглядывают лошадиные морды и гребнистые шлемы всадников, один из которых грозно окрикнул ломаным скифским языком:

– Кто тут на пчельнике?.. Иди ко мне!

Десяток верховых на тяжко дышащих лошадях, ломая кусты, подъехали к хижине. Алое утреннее небо рассекли тонкие линии копий. Пахнуло конским духом. Передовой натянул поводья, буланая лошадь осела на задние ноги и заплясала, храпя, косила злым глазом, словно рвалась растоптать убогую хижину и всю пасеку с ее хозяином.

Не зная, явь это или продолжение сна, Савмак как зачарованный уставился глазами на великолепного в своем вооружении молодого черномазого воина, видимо начальника остальных. Воин, так же как и его конь, зло и остро оглядывал немудрое хозяйство Баксага. В ухе его болталась серьга, из-под блестящего бронзового шлема выбивались черные кудри под цвет стриженым усам и остроконечной бородке.

Таким вот, сидящим на буйном, игривом коне, с нагайкой в руке, в шлеме и запыленном пластинчатом панцире, с тяжелым мечом и кривым кинжалом у пояса, запомнился Савмаку царский наемник фракиец. И, спустя много лет, когда Савмак вспоминал свое детство и этот печальный день на пасеке дедушки, перед ним неизменно вставала живописная и злая фигура смуглого воина, живое воплощение заносчивой гордости, язвительности и какой-то особой, разбойничьей хищности.

– Эй, хозяин, где ты? – с нарастающим раздражением повторил фракиец. – Или я буду бить тебя плетью, и жечь твоя пасека!..

Савмак продолжал любоваться всадником, его горделивой посадкой, оружием, пестрым чепраком. Лошадь мотала головой, роняя на грудь хлопья розовой пены. Под мордой плясал полумесяц с золотыми кистями. Это мишурное украшение показалось деревенскому подростку величайшей драгоценностью. Много отдал бы он, чтобы хоть раз посидеть на таком коне и вот так же выглядеть – лихо, ловко, воинственно!..

Воспитанный на уважении к старости и горячо любивший своего дедушку, Савмак вздрогнул от неожиданности, услышав обидные слова, обращенные к Баксагу человеком более молодым. Тот обозвал деда старой собакой и грозил сжечь пасеку! За что?

Восхищение, испытанное им при виде всадника, сразу исчезло, уступив место другому чувству, еще не пережитому ранее. Ему показалось, что сердце его остановилось, к лицу прихлынула горячая кровь и застлала на миг все перед глазами красной пеленой.

Он быстро вскочил на ноги, исполненный неудержимым желанием что-то делать, говорить. Но Баксаг схватил его за руку и сказал вполголоса:

– Молчи! Уходи в кусты. Это царские люди – фракийцы!..

– Чего шепчешься, как вор! Отвечай на вопрос! – торопил чернявый, готовясь спрыгнуть с коня.

– Готов ответить, – громко и с достоинством, но также не спеша молвил Баксаг, выступая вперед и загораживая собою внука. – Пасечник я, старик, как видишь, и не могу ходить быстро. А пасека – царская!.. Сожжешь ее – не мне, а царю сделаешь убыток!

– Мед есть?

– Есть мед… царский.

– Я – тоже царский! Сотник царского войска! Ем и пью царское!.. Давай мед, неси хлеб!

Всадники соскочили с седел и стали привязывать лошадей к тополям.

Было заметно, что фракийцы чем-то раздражены и пожаловали на пасеку не для того, чтобы полакомиться медом. Они присматривались ко всему. Но в те времена не было иных сладостей, кроме меда, ценимою высоко. Даже среди товаров, вывозимых из Северного Причерноморья, после хлеба и рыбы самым ценным был замечательный скифский мед. Попав на пасеку, фракийцы не могли удержаться от соблазна отведать свежего, душистого меда с хлебом и сейчас предвкушали это удовольствие. Баксаг повернулся к Савмаку, но тот и не думай уводить. Он с мальчишеской запальчивостью наблюдал за незваными гостями, готовый вступить с ними в неравный спор.

– Сказал тебе – уходи, – с сердцем промолвил дед.

Черномазый сотник, передав коня одному из воинов, спросил:

– А это кто такой? Что он делает на царский пасека? Пришел мед есть? А работать на поле кто будет?

– Это – внук мой. Принес мне на пасеку крупу и помог переставить ульи, ибо я же увечен, как и сам ты видишь, о прославленный витязь. Внук мой хороший работник, и старшина хвалит его. Даже обещал взять его на Праздник Сбора плодов к Великому дубу.

– Гм… А других людей не бывало у тебя здесь? – как бы смягчившись, прищурился сотник.

Баксаг покачал головой.

– Если о сельчанах спрашиваешь, то бывают, но редко, все заняты работой, а чужих людей у нас годами не увидишь.

Савмак внимательно разглядывал подвижное лицо фракийца, потом перевел глаза на его одежду и оружие. Поразился величине сарматского меча, привешенного к левому бедру витязя, и опять загляделся на изумительный кривой кинжал в золотых ножнах, покрытых узорами и зелеными камешками. Рукоятка его имела форму головы кобчика с хищно изогнутым клювом и рубиновым, совсем живым мерцающим глазом, который, казалось, с каким-то лукавым ехидством подмигнул подростку. Тот даже вздрогнул от неожиданности. Живой нож!.. Это диво!..

Старик поклонился воину. Сотник долгим, подозрительным взглядом оглядел обоих и, успокоившись, опустился на обрубок бревна:

– Давай твой мед.

Остальные воины, здоровенные чубатые мужи, увешанные оружием, толпились тут же, разговаривали на незнакомом языке и смеялись, показывая пальцами на ульи и бедную хижину пасечника.

Баксаг опять поклонился и вошел в хижину, чтобы принести требуемое. Сердце его колотилось от волнения, хотя он был уверен, что ночной гость давно ушел и сейчас пробирается где-то среди степных трав, спеша на запад. Однако помедлил, осторожно оглянулся, прислушался к голосам царских людей, заглянул за бочки-дуплянки, желая убедиться, что его нет. И отпрянул в испуге.

Скиф продолжал спать, раскинув руки на подстилке. Утомленный, измученный, он проспал рассвет и сейчас сладко посапывал носом.

Старый пасечник растерялся, не зная, что предпринять. Мысли спутались. Потом выпрямился и решил действовать. Торопливо налил в долбленые липовые чашки жидкого меда, накрошил в него сухих лепешек и вышел к гостям.

– Ешьте, – предложил он, – а кто напиться захочет – вода в жбанке. А я займусь своим делом.

Он взял лопаты и внес в хижину. Вышел оттуда и опять вошел. Погремел досками, прислушался. Фракийцы мирно беседовали, чавкали. «Пора», – подумал он. Стал будить спящего. Тот через мгновение был на ногах. Перед ним стоял Баксаг и делал руками предупреждающие знаки.

– Тише, тише… – говорил он одними губами, – ты долго спал. Наехали фракийцы, слышишь, говорят… Я думал, что ты уже далеко…

Гость насторожился, словно готовясь к прыжку. Лицо его залило синей кровью, на лбу выступила испарина. Он прищурил потемневшие глаза, губы скривились.

– Почему, старик, ты не разбудил меня до рассвета?

– Видит бог, заспался. А с вечера думал, что ты сам поднимешься и уйдешь. И хлеб для тебя положил, вот он. Собака меня разбудила. Вижу – всадники… Теперь лежи, не подавай голоса. Я закидаю тебя соломой и разной рухлядью. Они поедят и уедут, тогда и ты уйдешь… А лучше – ночи дождись…

– Хм… – недоверчиво и опасливо взглянул скиф, – добро, спрячь меня.

– Эй, старик! – послышался сердитый голос сотника.

Баксаг поспешно вышел.

Все обошлось бы хорошо, если бы не случилось незначительного происшествия. Сотник, пытаясь разжевать кусок ссохшейся лепешки, выпеченной из черного жмыха с отрубями и древесной корой, наколол язык об острую шелуху, запеченную в хлеб, и сразу разъярился. Он плевая кровь и ругался, мешая слова скифские, фракийские и эллинские.

– Это что ты дал мне? – встретил он старика свирепым окриком, выплевывая на ладонь окровавленную жвачку и бросая ее в лицо старику. – Что это?

– Это хлеб, господин, – смиренно ответил старик, обтираясь рукавом.

– Хлепь? Ты смеешься надо мною, раб! Это – сухой коровий помет! Ты захотел причинить мне боль! Хотел отравить царский сотника?..

Савмака опять изумила брань и неуважительный тон сотника, обращенный к деду и… хлебу. Как он осмеливается бросать хлеб и ругаться? Хлеб был обычный, иного Савмак не ел и не видел. Вкусный, кисловатый. Его ели с молитвой, и считалось большим грехом уронить хотя бы крошку под ноги. Хлеб – это дар богов. Но что это? Сотник оплевал деда Баксага и пустил ему в голову чашку из-под меда. Старик уклонился, но стальная искра блеснула в глазах.

– Это хлеб, господин, какой мы едим…

– Какой ты ешь? Собака, ты дал нам свой рабский хлеб! Как ты смел? Я царев сотник и рабского хлеба не ем!

Черномазый явно раздувал ссору, использовав хлеб как предлог. Он с бранью размахнулся и ударил Баксага плетью. Тот не успел загородиться рукой, и жесткая воловья кожа оцарапала ему скулу.

Савмак опять ощутил приступ незнакомого чувства. Ему хотелось драться. Он не выдержал и кинулся к обидчику с криком:

– За что бьешь дедушку, он старше тебя! Он тебя медом накормил! Хлеб тебе свой отдал!

Фракиец удивленно взглянул на неуклюжего подростка и неожиданно ударом сапога свалил его на землю. Савмак быстро вскочил на ноги, но получил новый ударь в живот.

– Это бунт! – крикнул сотник, обращаясь к воинам. – Связать этого щенка, что бездельничает на пасека!

Но молодой сатавк имел скорые ноги и хороший слух. С быстротой и легкостью степного прыгунка он метнулся к ульям. Воины поспешили было выполнить приказание старшего, но пчелы так сердито гудели, что они остановились в нерешительности. Парень исчез в кустах и наблюдал оттуда.

– Вы оба бунтовщики! – продолжал шуметь сотник. – А ну, старик, давай нам мед, мы его заберем с собою! Иначе твой внук весь царский мед съест!

Баксаг понял, для чего понадобился сотнику скандал с хлебом.

– Мед не мой, витязь, а царский. Возьми, если имеешь право.

– Не разговаривай! Я сам отвезу мед царю. Эй, люди, готовьте сосуды для меда!.. Надо обыскать хижина!..

Старый пасечник похолодел от страха, когда фракийцы бросились в хижину и стали там хозяйничать, вытаскивая дуплянки с медом и пустые. Страшное стало неизбежным. Из хижины послышались удивленные и гневные возгласы, ругательства, потом какой-то шум, грохот и глухой удар. Фракиец с окровавленным лицом выскочил из хижины, крича:

– К оружию! В хижине проклятого старика скрываются лихие люди!

Наемники являлись воинами-профессионалами, и их готовность к бою можно было назвать высокой. Они сразу все оказались в строю с обнаженными мечами, готовые отразить натиск обнаруженного врага.

– Ломай хижина! – приказал сотник. – Их там много не должно быть!

В один миг двери немудрого жилища царского пчеловода оказались сорванными, потом рухнула жидкая кровля, и в облаках пыли показалась фигура ночного гостя. Он уже вывернул из перекрытий потолка дубовую жердь и размахивал ею.

– Это он, – опознал беглеца один из воинов, – это тот, кого нам надо!

– Очень кстати! – зло рассмеялся сотник. – Берите подлеца живым, иначе мы не получим награды!

Повернувшись к Баксагу, он оскалил зубы и со словами: «Так вот ты какой пасечник!» – с размаху ударил старика по виску рукоятью красивого ножа.

Свет мгновенно померк в глазах деда. Он упал, как сноп от осеннего ветра. Сотник отвернулся как ни в чем не бывало.

Савмак хорошо видел все это из-за кустов и был поражен появлением из полуразрушенной хижины совсем незнакомого человека. «Кто же это находился в нашей хижине и почему я ничего не знал о нем?» – успел подумать он. Но тут упал дед, сраженный ударом в голову. Парень напомнил о себе таким криком ярости и негодования, что все фракийцы оглянулись, опасаясь нападения сзади.

– Этого тоже взять, пока он не убежал! – показал на него сотник.

Савмак и не думал убегать. Он выскочил из кустов и с криками, заливаясь слезами обиды, ярости к врагам и жалости к деду, хватал руками куски ссохшейся земли и бросал в насильников. Он ругался, плакал, визжал в бессильном бешенстве. На его глазах повалили на землю неизвестного жильца и избивали ногами.

Один из наиболее молодых и проворных воинов метнулся к нему, но Савмак, понимая, что если он убежит от пешего преследователя, то его легко догонят верховые, решил применить свой способ защиты и нападения: стал ронять один улей за другим. Только что проснувшиеся пчелы вылетали целыми роями с раздраженным гудением. Они выглядели на солнце золотыми. Утро пришло веселое, солнечное. Сотни летучих колючек мгновенно облепили лицо и руки фракийца. Тот взревел диким голосом и побежал обратно, отмахиваясь от непрерывных атак крылатого воинства.

– Ой, ой! – кричал он. – Ой!..

– Ой! – не удержался застигнутый новым врагом старший фракиец, хватаясь за шею.

Пчелы напали на обидчиков и нарушителей их покоя так дружно, что те не знали, куда деваться.

– Эй, старик! Прикажи своим пчелам улетать! – коверкал сколотскую речь сотник, но старик не слышал его, он лежал недвижимый в пыли с закрытыми глазами.

Другие ульи также оказались потревоженными, и новые летучие рати с угрожающим гомоном обрушились на головы незадачливых царских людей.

Воины скрутили пленника и поспешили к коням, спотыкаясь и размахивая руками, словно ослепленные. Торопливо вскинули его в седло, как тюк шерсти, вскочили сами на коней. Скакуны вставали на дыбы, рвали поводья. Через мгновение вся недобрая ватага, гонимая беспощадным врагом, помчалась в степь, не разбирая дороги.

Насильники убрались так быстро, что, казалось, их здесь и не было.

Савмак кинулся к деду. Пчел он не боялся. Они его, как и Баксага, обычно не трогали. Но сейчас были рассержены и вели себя особенно гневно. Одна даже укусила Савмака, но он не обратил внимания на это.

Став на колени, внук гладил ладонями серебряные кудри старика, и слезы сплошным потоком струились по его запыленным щекам.

– Убили деда, убили! – рыдал мальчишка. – И мед царский съели, и хижину разорили!

Старик открыл глаза. Он долго смотрел чужим, строгим взором на притихшего внука, пока сознание не вернулось к нему.

– Тебе больно, дед? – жалостливо и боязливо спросил Савмак, рассматривая на виске Баксага багровый кровоточащий след.

– Мне больно, – прошептал старик, – только не в голове, а тут… – Он показал на сердце иссохшей рукой. – Я умру, моя душа давно хочет покоя, – сказал он спокойно, но с усилием. – Скоро придут войска Скилура. Они отомстят за нас, за народ наш, за обиды и горе наши. Так сказал тот скиф, что ночевал у нас… Вырастешь – борись с врагами… – Старик не смог закончить свою малосвязанную речь. Потянулся и затих. Рука упала бессильно. Лицо стало чужим и холодным.

Савмак понял, что случилось страшное, и закричал жалобно. Аримасп, волоча перебитый зад, подполз ближе и, задрав морду кверху, завыл.

– Нет, – кричал в исступлении мальчишка, – не Скилур, а я отомщу за тебя, дед! Это я убью того, кто тебя ударил! Твоя душа будет спокойна в стране теней…

Незнакомая ранее боль пронизала его душу. Он плакал над трупом, образы мести черными тенями проносились в голове, быстро сменяя друг друга. Ему казалось, что он бежит на запад, в дикие степи, и возвращается обратно с войском царя кочевых скифов. Потом он решал бежать немедля в деревню, поднять народ, настигнуть в степи убийц и перебить их. Грозил кулаком и говорил несвязное.

Немного успокоившись, почувствовал не то усталость, не то безразличие. Разыскал лопату и начал рыть глубокую яму. Он бросал комья земли, не зная, что одновременно роет могилу и для своего детства, что оно умерло навсегда в этот страшный день его жизни. Впереди его ждало нечто совсем иное, не похожее на все пережитое и виденное до этого.

5

Аримасп повизгивал и лизал мертвую руку Баксага.

Мальчишка был крепок телом. Вырыв яму, без особого труда перетянул в нее труп деда. Продолжая всхлипывать, закидал могилу сырой землей. Боясь, что ночью прибегут степные волки и выроют покойника, выдернул из крыши и стен хижины жерди потолще и положил их на могилу.

Теперь он остался один. Аримасп не шел в счет, так же как и все еще гудевшие негодующие пчелы. Он осмотрелся. Как внезапно рухнуло все то, что казалось таким устойчивым, вечным. Хижина, ульи, дед, лежащий сейчас под слоем земли, безгласный, холодный… Что дальше?

Дуплянки с медом оказались целыми. Лишь одна упала, и маслянистая пахучая жидкость вытекала на землю, привлекая пчел. Вот и тот жбанок, что дед приготовил с вечера для отправки старшине.

Подумав, подросток взял в руки жбанок и, бросив последний взгляд на могилу, на издыхающего Аримаспа и печальные руины пасеки, вздохнул и решительно зашагал прочь от дорогого ему места, от всего, что составляло до сих пор мир его интересов.

Отойдя шагов сто, Савмак остановился, поставил ношу на траву, упал на колени и, подняв кверху руки с большими ладонями и тонкими запястьями, торжественно протянул, как бы читая молитву:

– Прощай, дед, я отомщу за твою смерть! Ты будешь доволен мною в стране теней!

Слезы опять заволокли все. Мальчишка не выдержал, упал ничком и долго плакал, причитая. В ярости бил кулаками о землю и потрясал ими, угрожая убийцам.

Через час со жбанком в руке он размашисто шагал по пыльной тропе, что вилась между полынниками, потом спускалась в песчаные овраги и, наконец, выходила на поля, на которых ровно и тяжело волновалась нескончаемая, как степь, пшеница. Тучные колосья почти поспели для жатвы. Вдоль дороги стояли древние дубы, обвешанные выгоревшими на солнце тряпками, пучками травы и колосьев. Эти дубы имели магическую силу. Они охраняли поля от дурного влияния чужих глаз.

Жар лился потоком с дымчатого от степных пожаров летнего неба. Солнце сияло, жгло. В небе трепетали жаворонки. Савмак обратил внимание, что на дороге виднелись следы нескольких лошадей. Следы вели в ту же сторону, куда шел и он.

Зеленоватые любопытные глаза все подмечали. Они щурились от яркого света, но стали круглыми и вспыхнули огнем, когда остановились на блестящем предмете, что лежал в пыли у дороги.

Савмак, несмотря на большой не по летам рост, сохранил все ухватки мальчишки своего возраста. Чуть не уронив жбанок, он кинулся вперед и схватил цепкими пальцами находку.

– О-о, – протянул он в восторге, – какой красивый!

Но тут же не мог удержаться от восклицания крайнего удивления. Он держал в руке тот самый великолепный нож, который уже видел на поясе фракийского сотника. Со смешанным чувством изумления, страха и скорби он воззрился на хищную головку золотого кобчика с рубиновыми глазками, и опять ему показалось, что они мигают, эти словно живые глаза, таят в глубине насмешку. Кобчик будто узнал Савмака и готовился что-то сказать ему. Вот-вот раскроется острый клюв.

С суеверным ужасом Савмак отбросил драгоценную находку, как бы обжегшись об нее, даже обтер пальцы о рубаху. Хотел было убежать от проклятого оружия. Ведь этой золотой головкой фракиец нанес удар Баксагу. Прочь, прочь от такой недоброй находки! Это подарок злых духов!

Неожиданно пришли в голову рассказы деда о том, что оружие врага приносит успех в бою, что собирать мечи и копья на поле боя обычное занятие победителей. Он переборол страх и несмело взялся одной рукой за рукоятку, как бы боясь, что золотой клюв вопьется ему в пальцы, другой зажал ножны и вытащил клинок, ослепивший его ярким холодным блеском.

– Ух! – только и смог произнести он.

Что-то настороженно-злое чувствовалось в изгибе отполированной стали. Безупречная правильность, огненная острота и стремительность изогнутого лезвия вызвали внутреннюю дрожь и вместе какое-то особенное восхищение, еще не испытанное до этого Савмаком. Нож в самом деле был редкостный, выкованный в мастерской талантливого оружейника.

Мальчишка с размаху вонзил клинок в землю и выдернул его, раздувая ноздри.

– Вот это нож!.. Это – его нож, того, кто убил деда. Фракиец его потерял, а я нашел!

Сделав свирепое лицо, Савмак опять и опять взмахнул оружием, как бы поражая невидимого врага. Он забыл в этот миг, где он, образы конных копьеносцев, шум битвы, ослепительный блеск и звон мечей заслонили действительность. Ему грезилось, что он скачет верхом на буланом коне, машет мечом, сражается. С кем? Не то с теми грабителями-степняками из дедовых рассказов, которые зорили селения сатавков в давние времена, не то с красивыми царскими всадниками.

– Вот вам за дедову руку! Вот! – беззвучно кричит он первым.

– А это вам за смерть деда и за пасеку! – шепчет он, обращаясь ко вторым.

Уловив чутким ухом скрип колес и фырканье лошадей, ретивый вояка возвратился к действительности. Словно проснувшись, огляделся вокруг и увидел, что его нагнала двухколесная арба, запряженная лохматыми лошаденками. Он хорошо знал эту немудрую упряжку и арбу со скрипучими колесами – дисками, выпиленными из цельного дубового ствола. Они принадлежали старшине селения. А управлял лошадьми дядя Дот, самый захудалый из всех крестьян селения. Дот давно уже потерял свое хозяйство, живет в землянке за селом и работает по найму за кусок хлеба.

Быстро спрятав нож за пазуху, мальчишка вскочил на ноги, взял ношу и посторонился.

– Откуда ты, малолеток, и куда? – спросил хрипло, равнодушным тоном Дот, поворачивая свое серое, испитое лицо с жидкой бороденкой.

На его голове смешно сидело подобие шапки, сшитой из сурочьей облезлой шкурки, вместо меха покрытой слоем черной грязи.

Савмак поклонился старшему и скороговоркой, чтобы отделаться, ответил:

– Иду с дедова пчельника, несу мед старшине. Вот в дуплянке.

– Мед? – возница сплюнул и пожевал сухими, запекшимися губами. – Что ж! Это кстати, у старшины как раз гости… Эгей!

Он махнул хворостиной, подгоняя потных от зноя лошадей. Савмак сморщился от ударившей в нос пыли. Оводы и мошки, что сопровождали упряжку, закружились вокруг него.

– Дедушка умер! – не выдержал Савмак. – Нету дедушки!.. Убили его чужие люди!.. Наехали и убили!..

Крестьянин вскинул голову, с любопытством вгляделся в лицо паренька и теперь заметил, что тот выглядит странно, щеки измазаны грязью и давлеными комарами, глаза напухли.

– Как умер? – переспросил Дот, натягивая вожжи. – Кто его убил? Какие чужие люди?

– Эти убили, – почти выкрикнул юнец, – что на конях, с мечами! Забыл, как они называются… Мед захотели забрать и… убили деда.

– Да что ты говоришь? – встревожился Дот. – Наехали и убили?.. Да как же так?.. Постой!..

Но мальчишка, всхлипывая, махнул рукой и кинулся вперед со всех ног.

– Чудно… – протянул крестьянин, смотря вслед Савмаку. На его морщинистом лице появилось выражение озадаченности и внутреннего усилия. – То, что Баксаг стар и мог умереть, не удивительно. Давно старика зовут тени предков… Но его убили… С мечами и на конях… Может, степняки опять появились? Тогда они и деревни не минуют, пожгут, пограбят… А может, фракийцы?

Последнее предположение точно обожгло его. Дело не новое, что наемники хуже разбойников безобразят в селениях.

Медленно и скупо мысли проникали в голову поселянина, вместе с ними нарастала тревога.

«Надо поспешить старшине и народу сказать. Да и этого дурня расспросить, как и что. Может, и выдумал».

Дот, как и все селяне, считал Савмака не совсем нормальным. Не дураком, нет… Дурачки – те другие. Савмак относился к разряду «порченых», шалых, то есть никчемных ребят, изуроченных проказами тех мелких духов, что пробираются ночами в дома крестьян и проникают в животы беременных женщин. Конечно, Савмак был изурочен еще в утробе матери. Вырос большим, в покойного отца, а дурачится как маленький, бегает по степи, сидит на курганах, что-то шепчет. Может, он от деда какие секреты узнал и водится с духами, но это дело темное…