Текст книги "Бриг «Меркурий»"

Автор книги: Виталий Тренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Виталий Тренев
Бриг «Меркурий»
Рассказы

Бриг «Меркурий»

(Русско-турецкая война 1829 года)

Фрегат «Штандарт», бриг «Орфей» и восемнадцатипушечный бриг «Меркурий» были посланы к Босфору от эскадры линейных кораблей адмирала Грейга, находившейся у Сизополя. Задачей этих дозорных судов было следить за движениями турецкого флота.

Вечерело. После жаркого и тихого майского дня потянуло холодком. С норда набежал ветер, и гладкое бледноголубое море, весь день неподвижно дремавшее, сверкая под горячим солнцем, двинулось, потемнело.

Крутая волна заплескала в высокий темный борт «Меркурия». Паруса вздулись, натянулись шкоты и фалы[1]1
  Шкоты и фалы – снасти, при помощи которых управляют парусами.


[Закрыть]. Бриг накренился. Вдоль бортов, зашумев, побежали, пенясь и отставая, отвалы темнозеленой воды. Судно прибавляло ход. Вдали, почти на горизонте, лиловел далекий Анатолийский берег. Между ним и бригом, как белые птицы, неслись «Орфей» и «Штандарт». Корабли шли в виду берегов развернутым строем с интервалами в одну милю. На «Меркурии» вахтенные матросы прятались от засвежевшего ветра между орудиями с наветренного борта. Капитан брига лейтенант Казарский и вахтенный начальник лейтенант Скарятин, поеживаясь, стояли на юте[2]2
  Ют – часть верхней палубы на корме корабля.


[Закрыть]. Казарский глянул на небо, стараясь угадать, какая будет ночью погода.

Небо было безоблачно и огромно. Солнце клонилось к потемневшему морю. Прозрачное тонкое стекло неба на западе плавилось и пламенело. В зените оно было еще темноголубое, глубокое, почти синее, а на востоке – прозрачно-зеленоватое; оно тускнело на глазах, переходя в сиреневые, сумеречные тона.

– Задувает свежачок, Александр Иванович. Как говорится, привет из любезного отечества.

– К утру уляжется, – коротко отвечал Казарский.

– Васютин, шинель! – крикнул Скарятин.

– Есть, ваше благородие!

Из-за пушки бомбой вылетел белокурый крепыш-матрос и с топотом стремглав бросился к трапу.

– Что это вы, батенька? Ведь май на дворе! – усмехаясь, спросил Казарский.

– Май-то май, а шинель надевай, весело отвечал румяный, жизнерадостный Скарятин.

На ют поднялись лейтенант Новосельский, мичман Притупов и переводчик, грек Христофор Георгиевич, три дня тому назад поступивший на бриг.

– Эка благодать, господи прости! – картавя, сказал Новосельский и набрал полную грудь влажного, терпкого морского воздуха. – А мы как проклятые в каюте сидели.

Лейтенант был не в духе. Он проиграл греку семь рублей. Христофор Георгиевич, не без пользы проводивший время в кают-компании, довольно щурился, раздувая ноздри, и шевелил черными огромными усами.

Бриг начало покачивать на нарастающей бойкой волне.

Казарский, высокий блондин со строгой осанкой и серьезным узким лицом, поглядел на переводчика.

– Качки не боитесь. Христофор Георгиевич? – спросил он.

– О! Нету, нету! – заторопился грек. – Ми много-много моря плавала. Ми море знаем. Наша Греция – куругом, куругом море есть.

– У них, Александр Иванович, в Греции, все капитаны, – подмигивая сказал Скарятин.

Христофор Георгиевич с опасением глянул на лейтенанта, допекавшего его шутками. Казарский, пряча сдержанную улыбку на тонких губах, поднес к глазу зрительную трубу.

– Все шутить изволите, господин лейтенант, – недовольно процедил Новосельский, мизинцем трогая зуб, который начинал ныть.

– Смеяться, Федя, не грешно над тем, что кажется смешно, – отвечал Скарятин, кивая на коренастую фигурку переводчика.

– Вона, вона! Эх! Эх! – закричал Притупов. – Господа, дельфины!

Все, кроме вахтенного начальника и Канарского, подошли к борту. От брига и высоких парусов на море ложилась тень. Вода в тени была темная, сине-зеленая, но прозрачная. Торопливые крутые волны, рассыпаясь белой пеной, одна за другой отставали от брига. Между волнами, в воздухе, мелькнула черная круглящаяся спина, острый плавник, сверкнуло белое брюхо.

Одна за другою проносились под водою быстрые тени. Гладкие, тугие тела вылетали на поверхность и уходили вглубь.

– Эвона! Эвона! Эх, эх! Красота! – восхищенно покрикивал Притупов.

– Кефаль, кефаль! Они кефаль гонят! – закричал грек, указывая вперед.

Серебром сверкающая кефаль стайкой прошла под киль брига. Скарятин не выдержал, подошел глянуть за борт.

– Кефальчики, толстячки! – с умилением сказал он, причмокивая полными яркими губами.

– Поохотиться бы, господа, а? – оживившись, сказал Новосельский, забывая про ноющий зуб. – Господин капитан, разрешите?

– Что ж, пожалуй, – отвечал Казарский.

– Васютин, ружья тащи! – радостно закричал Скарятин, но, вспомнив, что он на вахте, нахмурился и, отойдя к нактоузу[3]3
  Нактоуз – шкапик, на котором устанавливается компас на судне.


[Закрыть], сердито закричал на вахтенных: – Вперед смотреть!

Расторопный Васютин, неистово топоча, уже тащил на ют ружья и заряды.

Притупов и Новосельский сделали несколько выстрелов. Движения дельфинов были очень быстры, а кроме того, обманывало преломление света в воде, и офицеры промахнулись. Переводчик с вожделением поглядывал на стрелков, не решаясь попросить ружье.

– Мазилы! – не утерпев, сказал Скарятин. – Вы штурмана позовите. Он промаха не даст.

– Верно! – Притупов положил ружье. – Где он? Господин поручик! Прокофьев!

– Он письмо невесте пишет, – сказал Новосельский и, скривив красивое лицо, схватился за щеку. – Ой, проклятый зуб! Не даст мне спать сегодня – чувствую, что не даст!

Лейтенант был мнителен и боялся боли. Скарятин посмотрел вверх, на высоко к небу вздымавшиеся паруса, и засмеялся.

– Ох, любовь, ну и любовь! С каждой стоянки мешок писем отправляет. А предмет стоит того.

– Варвара Петровна – девица просто прелесть, – задумчиво сказал Притупов.

– Господа, господа! – укоризненно сказал Казарский.

Скарятин встрепенулся, покраснел и стал в подзорную трубу осматривать горизонт.

– Господин лейтенант, – решился наконец переводчик, – позвольте ружье, дельфина стрелять.

– Промахнетесь, любезный, – холодно сказал Новосельский.

– Пробовать надо!

Христофор Георгиевич взял ружье, и когда круглая, блестящая спина дельфина выскочила из воды, грянул выстрел, дельфин ухнул в воду, вода запенилась от его судорожных движений и окрасилась кровью.

– Ого! – сказал Притупов, с уважением взглядывая на толстенького человечка, лицо которого покраснело и светилось гордостью.

– Довольно, господа, – сказал Казарский, – на фрегате сигнал. Что там, Нестеренко? – обратился он к сигнальщику.

– Прибавить парусов и держать линию – отстаете.

Казарский густо покраснел и, отворачиваясь, сказал Скарятину:

– Распорядитесь, Сергей Александрович.

Парусов прибавили с быстротой почти волшебной.

Лейтенант Казарский тринадцати лет от роду поступил во флот волонтером, видал виды. Он был образованный, опытный и заслуженный моряк, отличившийся при взятии Анапы и Варны. У подчиненных он пользовался уважением и безграничным авторитетом. Судно его было в идеальном порядке, команда натренирована и вышколена великолепно. Упрек командующего эскадрой глубоко задел лейтенанта.

По окончании маневра Скарятин подошел к командиру и сказал сочувственно:

– Конечно, «Штандарт» и «Орфей» лучшие во всем флоте ходоки, но и то надо принять в расчет, что «Меркурий» с самого построения не кренговали[4]4
  Кренговать – значит, наклонив судно, оголить подводную часть для ремонта и очистки от ракушек и водорослей.


[Закрыть]. На днищах, небось, борода фута на три. Какой тут может быть ход?

– Да, обросли изрядно. Это влияет на скорость, – отрывисто ответил Казарский.

Смеркалось быстро. В небе затеплилась первая робкая звезда. Ветер немного упал. На западе небо погорело золотыми тонами и теперь, потухая, еще сияло бледным серебром, а с востока небо и море уже окутывал ночной сумрак.

Судно, с плеском и шорохом рассекая воду, резво шло прежним курсом. Высоко в небо над головой уходили ярусы парусов. На баке колокол пробил склянки.

– Охо-хо! – вздохнул Новосельский. – Пошли в кают-компанию, господа. Посидим до спуска флага. Боюсь, как бы зуб не застудить.

Офицеры ушли. Ночь прошла без происшествий, если не считать, что два раза меняли курс, по сигналу с фрегата. В исходе четвертой склянки на юте появился Новосельский, чтобы сменить Скарятина, стоявшего с двенадцати до четырех. Небо и море, по которому бежали хлопотливые некрупные волны, были пепельного, серого тона. В небе еще виднелось несколько бледных, как будто сонных звезд. На востоке над горизонтом протянулись длинные темносерые облака, и между ними и морем желтела узкая щель.

Казалось, что из нее задувает ровный и спорый ветерок, за ночь изменивший направление. В этот сонный, предрассветный час море пахло особенно пряно и живительно.

Новосельский явился с завязанной щекой. Красивое его лицо было томно, и говорил он голосом, ослабевшим от страданий. Скарятин торопливо сдавал вахту. Он так и сиял, предвкушая отдых.

– Александр Иванович только что ушел к себе, – сказал Скарятин, закончив процедуру передачи вахты. – Приказал, в случае чего, будить немедля. Ну, все. Желаю!

Жизнерадостный лейтенант пожал вялую руку Новосельского, причмокнул губами и, прищурив веселые карие глаза, добавил:

– Сейчас с холоду стакан чаю горячего с ромом и лимончиком – и на боковую, а?

– Ты сибарит, Сережа! – томно проговорил Новосельский.

– Федя, Федя, не знай я твоего характера, да с моим добрым сердцем, как дурак отстоял бы за тебя вахту. Ну жалость берет смотреть, а ведь все фантазия. Не сойти мне с места, воображение твое, и все!

– Глупости какие! – простонал лейтенант. – Иди уж, не мозоль глаза!

Скарятин захохотал и бросился к трапу со стремительностью прямо васютинской.

– Вперед смотреть! – звонко прокричал Новосельский, но, вспомнив, что он всю ночь «прострадал зубами», схватился за щеку и разбитой походкой зашагал по юту.

Рассветало быстро. Щель между морем и облаками стала оранжевой, потом малиново зардела. Небо поголубело, звезды исчезли. Фрегат и второй бриг пенили море вдали, а за ними снова возникли розоватые и воздушные далекие берега Анатолии.

– Паруса два румба справа! – прокричал часовой с салинга[5]5
  Салинг – вторая снизу площадка на мачте.


[Закрыть].

Новосельский схватился за зрительную трубу.

– Разбудить капитана! – приказал он.

На юг поспешно поднялся Казарский. Его серьезное узкое лицо было озабоченно.

– Что там. Федор Дмитриевич? – спросил он Ново-сельского.

– Эскадра два румба справа, идет встречным курсом.

– Оповестить «Штандарт»! – приказал Казарский.

На «Штандарте», шедшем на две мили дальше, эскадру видеть еще не могли. Сигнал передали на «Орфей», а с «Орфея» известили фрегат.

«Штандарт» изменил курс и пошел к бригу. Некоторое время эскадры шли на сближение, и скоро в подзорную трубу уже можно было пересчитать встречные корабли.

– Восемнадцать вымпелов! – крикнул часовой с салинга.

– Да… – задумчиво сказал Казарский. – Турки.

– Больше некому быть, – бодрым голосом отвечал Новосельский, страдальческий вид которого изменился мгновенно. Незаметно сняв повязку со щеки и спрятав ее в карман, он выпрямился, и глаза его засветились энергией.

Фрегат на всех парусах приближался к «Меркурию». «Орфей» прежним курсом шел вдалеке. Маленькая русская эскадра летела навстречу турецкому флоту. Необходимо было поточнее выяснить количество, ранги кораблей и, по возможности, цели их похода.

Встречная эскадра заметно приближалась. Корабли шли двумя колоннами.

– Судя по курсу, идут на Пендераклию, – сказал Новосельский, вопросительно глядя на капитана.

Тот молча кивнул головой.

Вскоре можно было определить ранги неприятельских кораблей. Казарский и Новосельский глядели на них, не отрывая от глаз зрительных труб.

– Шесть линейных, трехдечных[6]6
  Трехдечный корабль – корабль, артиллерия которого расположена в трех палубах, одна над другой.


[Закрыть]. – вполголоса сказал Казарский.

– Два фрегата, два корвета, продолжал Новосельский тем же тоном.

– Бриг и семь фелюг, – закончил подсчет Казарский. – Флот-с.

Офицеры, опустив зрительные трубы, переглянулись и, как сговорившись, обернулись на фрегат. «Штандарт», раскрылившись всеми парусами, розовевшими на утреннем солнце, изящно кренясь, летел по морю кабельтовых в трех[7]7
  Кабельтов – 1/10 часть морской мили, равняется 185,3 метра.


[Закрыть], легкий и могучий. Вот он стал описывать красивую циркуляцию, маневрируя парусами, и поднял сигнал: «Уходить наиболее выгодным курсом. Рандеву Севастополь».

– Пора, – пробурчал Новосельский, – с нашим ходом далеко не уйдешь.

Казарский холодно взглянул на лейтенанта.

– Распорядитесь поворотом, господин лейтенант, встать под все паруса, – сказал он.

Засвистели дудки боцманов, матросы ринулись по вантам[8]8
  Ванты – проволочные или пеньковые снасти, идущие от вершины мачты к бортам.


[Закрыть]. На юте появился Скарятин, румяный и улыбающийся, как всегда. Он щурил глаза от яркого утреннего солнца и что-то жевал.

– Ого! – сказал он, увидев турецкий флот, перестал жевать и широко раскрыл глаза.

– То-то «ого»! – усмехнулся Казарский. – С приятным пробуждением вас, Сергей Александрович.

– Уходим? – спросил лейтенант.

– Приходится, – ответил Новосельский. Скарятин глянул на него и усмехнулся. Не узнать было в этом энергичном, подтянутом офицере расслабленного страдальца, явившегося на рассвете принимать вахту.

– Приободрился, Федя? Или зубки отпустили? – спросил Скарятин.

Он посмотрел на фрегат, быстро уходивший в открытое море. «Орфей» догонял его. Потом перевел глаза на турецкий флот, ложившийся на курс для преследования брига. Он долго следил за неприятельскими кораблями. Потом посмотрел на паруса «Меркурия», прикинул его ход, снова взглянул на турок и почесал за ухом.

– Придется пороху понюхать, пожалуй? – спросил он Казарского.

Тот усмехнулся своею сдержанной улыбкой.

– Вещь допустимая-с.

Утро разгоралось все ярче и роскошнее. Длинные облака, лежавшие над горизонтом, поднялись выше, распушились, округлились и, сверкая белизной, тихо плыли по краю голубого неба, как белогрудые фрегаты. Море искрилось и блистало тысячами солнечных зайчиков. Ветер снова переменился, зашел теперь от берега и подувал легонько и ласково, едва наполняя паруса кораблей. «Штандарт» и «Орфей» приметно оторвались и ушли вперед. Они обязаны были срочно известить адмирала Грейга о выходе в море турецкого флота. От быстроты, с какой придет известие, зависело многое. Они уходили со всей скоростью, на какую были способны, вынужденные предоставить «Меркурий» его судьбе, полагаясь на мужество и опытность Казарского.

Казарский долго смотрел вслед уходящим кораблям, и на короткое мгновение его серые холодные глаза затуманились грустью. Он нахмурился и посмотрел на своих офицеров. Он увидел мужественные и решительные лица людей, готовых выполнить свой долг до конца. Лицо его прояснилось, и он направил подзорную трубу в сторону неприятеля.

Основная масса турецкого флота держалась примерно на одном и том же расстоянии от брига, но два больших трехдечных корабля отделились от остальных и заметно приближались.

Mежду тем на бриге корабельная жизнь шла обычным, установленным порядком. После тщательной уборки судна была совершена торжественная церемония подъема флага. Люди позавтракали и разошлись по своим боевым постам.

Солнце все выше и выше поднималось на небе. «Штандарт» и «Орфей» белыми пятнышками виднелись далеко на горизонте, в голубом струящемся мареве… Далеко отстал турецкий флот, а два корабля, преследовавшие бриг, медленно, но верно настигали его. Уже простым глазом можно было видеть подробности их парусного вооружения, в подзорную трубу рассмотреть флаги и сосчитать количество пушечных портов.

Все это время Казарский находился на юте, тщательно следя за каждым движением ветра, за малейшим отклонением его направления. Он маневрировал, не пренебрегая ни четвертью кабельтова, и ему удалось выжать из брига всю скорость, на которую тот был способен.

У штурвала стоял старый, заслуженный матрос Максимыч, помнивший еще времена Сенявина. Он чувствовал судно, как хороший дирижер чувствует свой оркестр, и, повинуясь малейшему намеку Казарского. так искусно вел бриг, что за несколько часов напряженной работы не потерял ни одного дюйма пространства.

Но все было напрасно: быстроходные и могучие вражеские корабли приближались неотвратимо. Уже было известно, что головной преследователь, стодесятипушечный трехдечный корабль, – под флагом капудан-паши[9]9
  Капудан-паша – главный адмирал эскадры.


[Закрыть], а второй, семидесятипушечный корабль, – под флагом паши[10]10
  Паша – просто адмирал.


[Закрыть].

В полдень поручик корпуса штурманов Прокофьев производил наблюдения на юте. Это был молодой застенчивый человек, широкоплечий и коренастый. Он стоял спиной к группе офицеров и секстаном[11]11
  Секстан – ручной астрономический инструмент для определения местонахождения судна в море.


[Закрыть] ловил солнце.

Скарятин посмотрел на него и, подмигнув Новосельскому, сказал:

– Бог его знает, что ждет нас сегодня, а фрегат вечерком уже прибежит к эскадре. И что бы ему послать к нам гичку за письмами! Никакой у людей сообразительности нет.

Руки Прокофьева, державшие секстан, дрогнули, шея и уши покраснели. Казарский, улыбаясь, погрозил пальцем лейтенанту.

– Как полагаете, любезный Иван Прокофьевич, – сказал Казарский, когда штурман окончил наблюдения, через сколько времени неприятель приблизится до расстояния действительного пушечного выстрела?

Штурман посмотрел на командира, потом на турецкие корабли.

– Если ветер не переменится, полагаю, часов около трех будем в зоне действительного огня-с.

– Да, я тоже так думаю. Однако я надеюсь, что с полудня ветер упадет часов до четырех-пяти и мы на веслах уйдем подальше, а там только бы дождаться темноты.

– Разрешите итти?

– Идите, благодарю вас.

Около часу дня ветер начал стихать. На бриге люди повеселели и стали готовить весла. Однако затишье не длилось и получаса. Ветер посвежел, и около половины третьего стодесятипушечный корабль капудан-паши открыл огонь из погонных орудий[12]12
  Погонное орудие – носовые пушки, служащие главным образом для стрельбы по уходящему судну. Названы от слова «погоня».


[Закрыть]. Белый дым клубом всплыл над бушпритом[13]13
  Бушприт – горизонтальное или наклонное дерево, выдающееся с носа судна. К нему крепятся косые паруса – кливера.


[Закрыть] корабля, и ядро, не долетев, подняло на воздух белопенный столб воды.

– Господа, – сказал Казарский, – попрошу всех на ют для военного совета.

Вестовой Васютин помчался за Прокофьевым.

За кормой было тихое голубое море и на фоне синего неба – белокипенные выпуклые пирамиды: паруса турецких кораблей, пенивших воду уже совсем неподалеку. Их черно-белые корпуса были ясно различимы.

Время от времени облака дыма полыхали над кораблями и, расплываясь клочьями, таяли на парусах, и в море всплескивали вверх фонтаны воды, похожие на сахарные головы. С каждым разом эти сахарные головы возникали все ближе и ближе.

Казарский кивнул торопливо поднявшемуся на ют Прокофьеву, выпрямился и сказал:

– Господа, положение наше не требует пояснений – Он указал рукой в море: – В сих чрезвычайных обстоятельствах я желал бы узнать ваше мнение, господа, о мерах, которые нам надлежит принять. Согласно уставу, будем подавать свое мнение начиная с офицера, младшего чином. Поручик Прокофьев, прошу вас.

Услышав свое имя, Прокофьев опустил руки по швам. Кровь отлила от его ярких юношеских щек. Он искоса глянул за корму и увидел белое облако, всплывающее к реям[14]14
  Pея – поперечное дерево мачты.


[Закрыть] турецкого корабля.

– Бум-м-м! – прокатилось по морю, и белые столбы воды поднялись вверх саженях в пятидесяти от брига.

– Мнение мое, – твердым голосом сказал Прокофьев, подняв на Казарского ясные голубые глаза – защищаться до последней крайности и затем взорваться вместе с бригом.

Он густо покраснел и смутился так, будто сказал что-то очень нескромное.

– Мичман Притупов?

– Присоединяюсь к мнению поручика Прокофьева.

– Лейтенант Скарятин?

– Согласен с мнением штурмана.

– Лейтенант Новосельский?

– Согласен с господином поручиком.

Щеки Казарского порозовели. Холодные серые глаза блеснули воодушевлением.

– Благодарю вас, господа! – сказал он. – Иного решения я не ожидал от русских офицеров, преданных своему отечеству. Я присоединяюсь к мнению господина поручика. Разрешите, я прочту текст, который мы впишем в шканечный журнал: «На военном совете брига „Меркурий“, состоявшемся сего четырнадцатого мая 1829 года, в присутствии господ офицеров брига, решено: защищаться до последней крайности, и если будет сбит рангоут или откроется течь, до невозможности откачивать оную, тогда свалиться с которым-либо неприятельским кораблем, и тот офицер, который останется в живых, должен зажечь крюйт-камеру[15]15
  Крюйт-камера – пороховой погреб.


[Закрыть]. Мнение сие подал корпуса штурманов поручик Прокофьев, и прочие офицеры единогласно к нему присоединились». Все! А теперь, господа, исполним свой долг перед отечеством.

У поручней стоял толстенький и коренастый переводчик и смотрел на медленно надвигающиеся корабли.

– Христофор Георгиевич, – сказал ему Казарский, – вы бы шли вниз, голубчик, здесь будет жарко.

Грек покраснел, насупился и сказал:

– Господин капитан, дайте мне ружье.

– Не стоит, голубчик, идите вниз, – повторил Казарский.

– Господин капитан, – переводчик прижал к груди оба кулака и заговорил тонким, срывающимся голосом. Ни в его лице, ни в его фигуре на этот раз даже насмешливый Скарятин не смог бы найти ничего смешного. – Господин капитан, дайте мне ружье! Ми солдат есть. Ми три раза турецкий пуля есть. Ми раньше большой семья бил, всех турка убила. Братья бил, сестра бил – теперь ми одна осталась. Одна!

Христофор поднял кверху палец и посмотрел на офицеров, и они отворачивались, не выдерживая этого взгляда.

– Дайте ружье господину переводчику! – сказал Казарский. – Свистать всех наверх! Выстроить команду! – приказал он.

Команда брига выстроилась на шканцах.

– Братцы! – обратился к матросам капитан. – Враг силен, отступление невозможно. Мы – русские моряки и не посрамим своего звания. Господа офицеры решили биться до последнего и затем взорваться вместе с бригом. Я надеюсь, что и матросы не запятнают чести андреевского флага. Я не сомневаюсь в вас, боевые мои товарищи! Помолимся богу, по обычаю переоденемся во все чистое – и в смертный бой за матушку Россию! Ура!

– Ур-р-ра! – загремели матросы, и гром этого «ура» слился с громом пушек турецких кораблей и заглушил их.

Казарский, подойдя к шпилю, выдернул из-за пояса пистолет и положил его на шпиль.

– Последний, кто уцелеет, выстрелит в крюйт-камеру, – сказал он. – Быстро переодеться, ребята, и по местам!

Матросы ринулись в жилую палубу. Казарский подошел к Максимычу. Старый матрос, расставив ноги, стоял у штурвала. Голова его была не покрыта, и сивые, будто морской солью покрытые волосы кудрявились тугими кольцами. Выцветшие голубые глаза рулевого с маленькими и острыми зрачками перебегали с парусов на кончик бом-утлегаря[16]16
  Бом-утлегарь – крайняя оконечность бушприта.


[Закрыть]. Могучие, корявые, как дубовые корни, руки легко вертели тяжелое рулевое колесо.

– Ну, Максимыч, на тебя надежда![17]17
  В предстоящем бою очень важно было уметь маневрировать, чтобы избежать особенно губительных продольных залпов, то есть Залпов всем бортом неприятеля по длине брига, от носа до кормы или наоборот.


[Закрыть] – сказал Казарский.

Старик насупил брови.

– Рад стараться! – сиплым басом сказал он. – Авось потрафим, ваше благородие, – продолжал он помолчав, – И французов бивали, а что этой турки рыбам скормили, то даже и сказать нельзя.

Казарский усмехнулся и отошел к офицерам, ожидавшим его распоряжений. Матросы в чистом платье один за другим торопливо выбегали из кубрика.

– Господа офицеры! – отрывисто сказал Казарский. – Расставить людей по местам, обрубить ял за кормой, перенести погонные орудия с бака…

Бум-м-тра-рах! Ядра с корабля капудан-паши просвистели над ютом и, прорвав грот-марсель[18]18
  Марсель – второй снизу парус. В зависимости от того, на какой мачте находится, носит добавочное название. Фор-марсель – марсель передней мачты. Грот-марсель – марсель второй мачты.


[Закрыть], ухнули в море. Огромный корабль, окутавшись пороховым дымом, раскрылив все паруса, налетал с кормы. Второй шел чуть подальше, еще вне пушечного выстрела.

Казарский, прищурив глаза, смотрел на надвигающуюся громаду, и в памяти его вдруг встала картина из далекого раннего детства: огромный черный индюк, взъерошив перья, растопырив крылья, грозно наскакивает на маленького белого петушка.

– Веселей, веселей, ребята! – крикнул Казарский на матросов, быстро и ловко устанавливавших на корме пушки под руководством румяного Скарятина.

Белокурый крепыш Васютин, серьезный, без обычной сверкающей улыбки, прорубив днище у яла, двумя удавами топора обрубил тали, и ял с плеском плюхнулся в поду и, полузатопленный, стал быстро отставать, покачиваясь между бригом и надвигающимся кораблем капудан-паши.

Бум-м! Снова окутался дымом бело-черный корпус турка. З-З-З-чах-чах-чах! – завыла и затрещала по рангоуту брига картечь.

Щепа полетела на головы моряков, и свинцовые шарики со стуком запрыгали по палубе.

– Не видели гороху, ребята? Давай, давай! – веселым голосом крикнул Скарятин замявшимся на секунду матросам. – Так, хорошо! – Он проверил прицел пушек. – Первая!

И кормовые орудия брига дали первые выстрелы по туркам. На душе стало веселее, когда загремели свои пушки и над палубой поплыл свой пороховой дым. Скарятин ударил брандскугелем[19]19
  Брандскугель – зажигательный снаряд.


[Закрыть], который завяз в сетке у бушприта турка и задымил. Турки кучей кинулись тушить.

– Не любишь? – засмеялся лейтенант. – Вторая! И картечь ударила по толпе.

– Хорошо, Скарятин! – крикнул Казарский и предостерегающе обернулся к рулевому: – Максимыч!

Могучий турецкий корабль покатился вправо, открывая свой высокий и длинный борт, зияющий десятками жадно отверстых пушечных портов. Вот несколько секунд – и загремит всесокрушающий продольный залп, вдоль брига, круша и сметая все на своем пути, от кормы до носа.

Но Максимыч, нахмурившись, уже крутил штурвал.

Раздался такой гром, что, казалось, море отхлынуло от бортов брига. Молнии побежали вдоль турецкого корабля, он весь окутался багрово-серым дымом, но «Меркурий» уже переменил галс[20]20
  Галс – направление движения (курс) судна относительно ветра: правый галс – ветер дует с правого борта, левый галс – ветер дует с левого борта.


[Закрыть], отклоняясь к северу. Масса металла с могучим шумом прошла мимо и шумно ухнула в море, изрыв его белопенными всплесками. «Меркурий» также дал картечный залп всем бортом по палубе турка, и пока неповоротливая громада вражеского корабля ложилась на другой галс, легкий бриг быстро уходил из зоны огня, терпя только от погонных орудий.

В течение получаса «Меркурий» маневрировал, уклоняясь от губительного огня мощной вражеской артиллерии. Но около трех часов дня туркам с их значительным преимуществом в ходе удалось загнать бриг между двумя кораблями. Загремели бортовые залпы девяноста пушек. Оба корабля, бриг, море на большом пространстве окутал едкий пороховой дым.

Непрерывный грохот и треск стоял на палубе брига, молнии выстрелов то и дело пронизывали медленно расплывающиеся дымные облака.

Турки стреляли картечью, брандскугелями, книпелями[21]21
  Книпель – два ядра, соединенных цепью.


[Закрыть], в клочья рвущими такелаж[22]22
  Такелаж – общее наименование всех снастей на корабле.


[Закрыть]и разбивающими рангоут.

Бриг, отстреливаясь обоими бортами и терпя жестокие удары, качался и вздрагивал так, что шатались мачты. Скарятин и Новосельский мужественно и хладнокровно командовали бортовою артиллерией. Прокофьев и Притупов следили за повреждениями. Вместе с группой матросов во главе с Васютиным они поспевали повсюду, заменяя порванные паруса, сплескивая или заменяя обрывки такелажа. на ходу чиня повреждения в рангоуте. Корабли сближались настолько, что команда открыла ружейный огонь, и Христофор со своим ружьем не отставал от других. Дым разъедал глаза, облаками ходил по палубе, заваленной обломками, залитой кровью.

Над всем этим хаосом царил звонкий голос Казарского, в рупор отдающего приказания. Острые глаза Максимыча, казалось, легко пронизывали заволакивавшие море тучи дыма, и поворотливый, легкий бриг, как ловкий фехтовальщик, маневрировал и вертелся в дыму и пламени, отражая и нанося удары направо и налево. Несмотря на жестокий огонь вражеской артиллерии и значительные разрушения, «Меркурий» все же не имел повреждений, смертельных для судна.

Вдруг сквозь густые серые облака на расстоянии пистолетного выстрела вынырнул бушприт стодесятипушечного корабля. Морской ветер, разрывая серый дым. клочьями уносил его между изорванных, но могучих парусов турка.

Хорошо можно было различить закопченные, яростные лица турецких матросов, грозивших ружьями, топорами, саблями.

– Сдавайся, спускай паруса! – кричали по-русски с корабля капудан-паши.

В ответ матросы на «Меркурии» открыли беглый огонь из ружей. Скарятин, сердитый и чумазый, как трубочист, ударил по туркам бортовым залпом. Спасаясь от губительного огня, турки повалились на палубу.

Корабль стал разворачиваться, готовясь дать ответный залп всем бортом. Второй турок занимал такую же позицию.

Казарский щекой ловил ветер, определял его направление и силу. Он посмотрел на Максимыча. Сивые волосы рулевого слиплись от алой крови, заливавшей ему лоб. Казарский шагнул к нему, но Максимыч сердито сдвинул брови и сверкнул глазами.

– Левый галсом! – прохрипел он и завертел штурвал.

Казарский отвернулся, поднял рупор и отдал команду. Бриг, принимая посвежевший ветер обрывками парусов, круто уклонился влево. Почти в ту же секунду, почти одновременно загремела залпы обоих турецких кораблей, но между ними вместо русского брига было пустое пространство, и с треском и громом большей частью снарядов, предназначенных для русских, турки угодили друг в друга. Только ничтожная часть сокрушительных залпов краем задела корму брига. Яростные вопли и неистовая брань турок повисли над тучей порохового дыма, клубящейся над морем, и им отвечало веселое «ура» русских моряков.

Бриг вырвался из сплошного дыма на чистое пространство, под голубое небо, под горячее солнце. Сверху, с мачт, еще валились обломки, трещали, не выдерживая напора ветра, изорванные ядрами паруса. В носовой части судна клубами валил дым. Вражеский брандс-кугель застрял между госпицами[23]23
  Госпицы – деревянные детали в носовой части судна.


[Закрыть], и пламя разгоралось с треском. На палубе раздавались стоны раненых. В дыму и пламени, борясь с огнем и исправляя повреждения, бешено работали восстановительные команды Прокофьева и Притупова.

Казарский, опрокинутый на палубу движением воздуха от близко пролетевшего ядра (пробившего палубу в трех шагах от него), медленно поднялся на ноги, оглушенный и контуженный, стирая кровь с израненного щепой лица. Он обвел взглядом судно. Все было в боевом порядке. Офицеры брига и большая часть команды были невредимы и делали свое дело с хладнокровием и быстротою.

Казарский глянул на Максимыча. Старик стоял, припав к штурвалу всем телом, уронив голову на колесо. Руки его разжались, колесо поспешно завертелось само но себе. Максимыч медленно соскользнул вниз, пятная кровью белые, вылощенные доски палубы.

Бриг рыскнул, паруса заполоскали. Казарский схватился за спицы, выравнивая судно. Из тучи дыма позади «Меркурия» выплывали турецкие корабли, уже оправившиеся от смятения.

– Максимыч, голубчик! – позвал Казарский и, придерживая одной рукой штурвал, другой тронул старика за плечо.

Тот мягко опрокинулся навзничь и остался недвижим, выставив упрямый, запятнанный кровью подбородок. Но вот рулевой шевельнулся и с трудом разлепил залитые кровью веки. Казарский торопливо глянул вперед по курсу, назад, на турок, и, не выпуская из рук штурвала, перегнулся к раненому.

Максимыч медленно шевелил побледневшими губами. Выцветшие глаза его казались совсем белыми.

– Отслужил, ваше благородие, – услышал Казарский слабый шопот. – Ваше благородие…

– Что, голубчик?

– Васютина… в штурвалу… племяш мой… потрафит… Сам обучал…

– Спасибо, старик, – дрогнувшим голосом сказал Казарский.

Он посмотрел в лицо Максимыча, перехватил колесо левой рукою и медленно перекрестился. Холодные глаза его потеплели и влажно блеснули.

– Васютина на ют! – выпрямившись, крикнул Казарский.

– Есть!

Крепыш, топоча, взлетел по трапу, с улыбкой остановился перед капитаном и отдал честь. Глаза его перебежали на тело, лежащее, у штурвала, и улыбка сбежала с его лпца.