Текст книги "Афган"

Автор книги: Виталий Кирпиченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Виталий Кирпиченко
Афган

© Кирпиченко В., 2020

© ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2020

Предисловие

Ранним октябрьским утром на военный аэродром под Иркутском приземлился транспортный самолёт с бортовым номером 63.

– Какой чистый снег, – сказал командир корабля помощнику, когда самолёт закончил пробег и катился по рулёжке.

– Первый снег, пожалуй, можно назвать эталоном чистоты, – ответил помощник. – Первый дождь проходит как-то незаметно, не запоминается так, как снег. Снег всегда радует, обновляет чувства, хочется чего-то необыкновенного…

Командир с улыбкой посмотрел на своего помощника и ничего не сказал в ответ.

– Слава богу, ждут, – сказал помощник, увидев рядом со стоянкой самолётов грузовик. – Долго не задержимся.

Как только остановились винты, из самолёта вышел пехотный офицер и направился к машине. Прапорщик, сидевший в кабине, приопустил стекло. Безразличным взглядом окинул офицера.

– Вы за «грузом двести»? – спросил офицер прапорщика.

– Да, за Гайдаенко.

– Не Гайдаенко, а гвардии подполковник Гайдаенко, награждённый тремя боевыми орденами. Погиб при исполнении служебных обязанностей в Афганистане! А вам, прапорщик, следовало бы выйти из машины, вы с офицером разговариваете! Родным хоть догадались позвонить? – спросил офицер, смерив презрительным взглядом, вылезшего из кабины, помятого с одутловатым лицом, прапорщика.

– Вчера наш майор звонил в сельсовет, где жил отец подполковника… гвардии подполковника Гайда…енко, ему ответили, что отец умер две недели назад, и больше из родных там никого нет.

Офицер нахмурился.

– Может быть, лучше похоронить по месту службы? – несмело подсказал прапорщик. – Что он будет лежать на заброшенном деревенском кладбище?

– Нет! Похоронить здесь. На родине. Это его пожелание, и мы обязаны исполнить. Похоронить со всеми почестями.

– У меня всё готово. Отделение солдат с оружием, лопаты, барабанщик…

Офицер вынул из нагрудного кармана пачку денег и передал её прапорщику.

– Офицеры собрали отцу, но коль нет его… помяните с земляками подполковника. Чтобы знали и помнили.

Скорый поезд «Владивосток-Москва» остановился на маленькой уральской станции. Желтый свет фонарей на перроне тускло освещал затоптанный до ледяной твёрдости снег, провалами в глазницах смотрелись мрачные окна пристанционных зданий, вмёрзшие в асфальт киоски, казалось, дрожали от стужи. Острыми иглами сверкал вымороженный воздух.

Люди на перроне, зябко ёжась, прятались в воротники, шарфы, но свирепый мороз доставал всюду, он студил лицо, леденил руки, густо обсыпал инеем ресницы, выбеливал тонкие ворсинки пуховых платков. Людям хотелось тепла и уюта. Провожающие не могли дождаться, когда отправится поезд, и тогда можно будет прибежать в тёплую избу, припечатать к широкой русской печи настывшие спину и ладони и думать, и сожалеть, потому что расставаться всегда трудно. Отъезжающие ждали, что вот сейчас тронется поезд, проводница выдаст бельё и тёплое шерстяное одеяло, и тогда под мерный стук колес в ночи, сжавшись в комочек, согревая своим теплом холодную, как сталь, постель, жить оставшиеся минуты до сна своим прошлым и будущим.

Было уже за полночь, и пассажиры купейного вагона крепко спали; проводница, бессмысленно уставившись куда-то в угол своей каморки, ожидала отправления, чтобы потом закрыть двери, рассовать по местам купе неугомонных ездоков и прилечь до следующей станции, такой же холодной и неприветливой.

В этом вагоне не спал ещё один человек. Он стоял у окна пустого коридора и отрешенно смотрел в сторону фонаря, в свете которого кружились, поблескивая алмазными гранями, снежинки. Плотно сжатые губы, неподвижные серо-стальные глаза, строгие линии носа и подбородка выдавали в нём человека волевого и немного капризного. Он был в форме подполковника.

Напротив окна стояла группа людей, их смеющиеся радостные лица привлекли внимание офицера, он стал всматриваться в коренастого широкоскулого человека.

Накинув шинель и шапку, офицер заспешил к выходу. Проводница удивлённо вскинула и тут же опустила, спрятав под уставшие веки, глаза.

Офицер подошёл к группе, извинился и спросил широкоскулого, не служил ли он в N-ском полку. Недолго тень воспоминаний бродила по лицу скуластого.

– Как же! Конечно, помню! – радостно воскликнул он. – А вы, если мне не отказывает память, командир взвода лейтенант Гайдаенко.

Как бывает часто в таких случаях, пошли взаимные расспросы.

– Служу в Белорусском округе, – ответил офицер товарищу. – Сейчас в отпуске, были у родителей жены, теперь вот… еду обратно.

– А жену там оставили?

– Да, она осталась.

– Отпуск закончился?

– Нет. Только начался.

– Отозвали?

– Нет. Так получилось, что я должен был уехать, – нехотя отвечал офицер на прямые вопросы бывшего сослуживца.

– Куда же теперь? – не унимался тот.

– Взял билет до Москвы, а там видно будет.

Смолкли голоса, поугасли улыбки невольных свидетелей разговора.

– Так это… что, – подыскивал деликатные слова скуластый, чтобы не обидеть невзначай товарища. – Что-нибудь случилось?

– Не совсем так, хотя и есть что-то подобное.

После длительного неловкого молчания, как бы решившись на что-то, офицер вдруг спросил:

– Есть ли тут гостиница? Мне дней на десять.

– Да откуда ей взяться? Гостиница? Хотя погоди. Есть какой-то дом, не то колхозника, не то совхозника, а может и для престарелых. Одним словом, клоповник какой-то стоит вон там, на отшибе, – показал куда-то в темноту скуластый. – Я бы пригласил к себе, – продолжил он, поворотясь к невысокой женщине с таким густым румянцем, что скрыть его не мог даже холодный свет ламп, – но в наших хоромах жильцов, как семечек в бухарской дыне.

Выручила румянолицая, оказавшаяся женой сослуживца.

– В ста тридцати километрах отсюда живет моя мама. Деревенька в красивом местечке, и жить там можете, пока вам самим не надоест.

– Это дельное предложение, – подхватил скуластый. – Бабуля – что надо! Будете с ней пироги печь да были-небылицы друг другу рассказывать. Вот увидишь, тебе понравится, – перешел он как-то вдруг на панибратский лад. Офицер это заметил, но вида не подал и, обращаясь уже в основном к жене сослуживца, сказал, что предложение его устраивает, и он готов хоть сейчас ехать в деревню.

– Ты хорошо его знаешь? – спросила жена, когда офицер скрылся в вагоне. – Его не будут разыскивать?

– Не из таких он. Был моим командиром взвода, неплохим парнем был. Да лейтенанты плохими и не бывают.

Назавтра маленький, расхлябанный автобус катил от станции в глубинку. Дорога была хорошо укатанной, автобус жестко встряхивало на многочисленных ухабах, под сиденьем громыхали какие-то железяки, у ног катался грязный замасленный кардан, пассажиров то и дело подбрасывало, опасно сокращая расстояние между их головами и мятой крышей.

За офицером сидели два мужика. Один по виду механизатор, он в промасленном полушубке, с красным лицом, огрубевшими, в царапинах и шрамах, руками. Другой смахивал на бухгалтера или еще на какого-либо представителя сельской элиты.

– О, Буш знает, что делает! – громко говорил «бухгалтер». – Он не даст обвести себя вокруг пальца. Артист почище Рейгана.

– Вот скажи ты мне – будет война, иль нет? – без всякой связи со словами собеседника спрашивал механизатор.

– Ну, что ж, отвечу и на этот вопрос, – снисходительно уступал «бухгалтер». – Ситуация на сегодня сложилась так, что фатальной неизбежности войны нет…

«Нет, это не бухгалтер, – подумал офицер. – Это комиссар колхоза имени какого-то светлого пути».

– …Но поскольку объективные причины её существуют, то возможно развязывание империализмом кровопролитной, ужасной по своей разрушительной силе, войны.

– Хорошо! – восхищение вырвалось из простуженной гортани механизатора.

– Что – хорошо? – не понял «комиссар».

– Говоришь хорошо! Как по писаному чешешь! Вот что значит быть большим человеком! А я своим оболтусам сколь говорил: учитесь, учитесь, а они… – механизатор смахнул невидимую слезу рукавом полушубка.

– Твои ребята – хорошие парни. Ты сам только что говорил, как здорово они трудятся.

– То-то и оно – трудятся. Я всю жизнь протрубил с малых лет, а хорошего так и не видал ничего. У других посмотришь: лётчики, врачи, бухгалтеры. Во, с этими, нарукавниками! А мои… Ну, да ладно! – обреченно махнул он рукой. – С ими всё ясно. Ты скажи мне прямо, без этих «объективно», будет война, иль нет? А? – Механизатор был навеселе, и ему явно хотелось покуражиться перед этим умником в бурках.

– Так нельзя рассуждать: «будет – не будет», – почти передразнил «комиссар». – Политика – дело сложное, и понять бывает порой трудно, казалось бы, простой вопрос. Вот, например, Афганистан. Нас обвиняют, что мы развязали там войну, а ведь совсем не так…

– Как это не так? Как это не так, если так! Если мы туда со своими войсками…

– По просьбе ихнего народного правительства. Для защиты революционных завоеваний. Не войди мы – войдут американцы! Ракет наставят!

«Собака! Брешет и не кривится», – усмехнулся офицер.

– Это правильно, – враз согласился механизатор. – Знаешь, пусть они все, твои правительства и президенты, катятся ко всем чертям! Все они одинаковые! Им до нас нет никакого дела. Им бы хапнуть поболе мильёнов да славы погромче! – и как бы прозрев: – Хотя, если у них золотые унитазы и всякой всячины полным-полно, как ты мне тут пел, то при войне они всё это могут запросто потерять. Это же не сарай трухлявый с гнилой соломой сгорит! Его и то жалко. Значит, этому капиталисту война нужна, как собаке палка, во! Понял, философ? Давай по чуть-чуть. Давай за их дворцы, – гоготнул механизатор. – Чем больше их будет, тем больше будут они бояться. А нас не испугаешь! Нам что!

Звякнуло стекло о стекло.

– Хватит.

– Пей тут, на том свете не дадут, – продолжал шутить механизатор. – Ты куда едешь-то? До Осы? А я в Елово. Ты из здешних? Оно и видать. А кем работаешь? А, я думал бухгалтером. Значит, по партейной линии. Оно, конечно, неплохо, да лучше б бухгалтер: сиди себе в тепле с рукавами такими. А я вот тракторист и комбайнёр, механизатор, значит, широкого профиля. Да. Люди сейчас живут хорошо, спасибо партии. Машины у многих, а мотоцикл почти каждый может купить. Вот только б войны не было. Я как вспомню то время, так плакать хочется. Мальцом был, когда она началась. Как сейчас помню. Мужиков провожали. Помню, как отец в машину садился, а я бежал за ней по пылюке, пока она не скрылась… – голос мужика дрогнул. – С тех пор не видал я отца, его сразу же убили. В нашей деревне нет дома, где кого-то не убили. У моей бабушки было два сына, дядя Миша и дядя Толя. Обоих убили в первый же год войны. Потом дядю Гришу убили, а у него пятеро, мал мала меньше, старшему Володьке, моему братану, было двенадцать годов. Вот и посуди теперь сам, как жить нам довелось, знали бы это твои политические руководители, хлебнули бы сами такого, так, небось, подумали бы перед тем, как начинать войну.

– Почему они мои? – не на шутку обиделся сосед механизатора. – Они такие же мои, как и твои.

– Э, а раньше-то ты так, поди, не говорил, поди, старался, из кожи лез, чтоб им угодить. Ну, да ладно, не обижайся. Ты, пожалуй, и не виноват, это твоя работа. Не то пришлось бы своим горбом хлеб зарабатывать, а это ох как трудно.

– А ты пробовал языком, как ты говоришь, хлеб зарабатывать? – покашливая от возмущения, спросил «партейный».

– Да ты что? С луны свалился? – рассмеялся механизатор простужено. – Я уж лучше в грязи да на морозе, но честно буду, не краснея, есть заработанный хлеб. Да ты не сердись, разве на правду можно сердиться. Ты посмотри, какой нынче снег! Будет урожай, я тебе говорю!

Офицер посмотрел в окно. Действительно, снегу было так много, и он так ослепительно сверкал на солнце, что было больно смотреть. На разлапистых елях и лиственницах покоились огромные белые шапки, горизонт не просматривался – безбрежное поле соединялось с небом где-то за пределами видимости, и повсюду белизна, кристальная и девственная.

Из труб, проплывающих мимо деревень, курился синий дымок, по широким улицам катили одинокие подводы то с сеном, то с мешками. На пригорках и речках катались дети.

«После катка, – вспоминал своё детство офицер, и усмешка теплила его лицо, – прибегут они домой, побросают у порога обледеневшие штаны и пальтишки. Бабушки и матери всё это разложат и развесят сушить, пожурив мимоходом неслухмянов, усадят их за деревянный длинный стол у окна, нальют горячих жирных щей, сунут в руку кусмень ржаного хлеба… А шмыгающее племя будет тут же гадать, чем бы еще таким интересным заняться: мастерить ли гранату, закончить ли самопал или придумать ещё что-либо такое, что гремит и взрывается.

А как хороши зимой снегири! Важные, красногрудые, они изводили старого и мрачного кота Трифона… Хорошая пора детства, жаль только, что короток срок её…»

– Мне наплевать на твою Помпиду! – хмель крутил рога мужику. – Ты мне скажи, раз ты такой грамотный, правильная у нас политика или нет? Ты прямо скажи, без этих «ну». Я простой мужик и знать хочу, а ты партейный, так вот и скажи, почему это хвалили-хвалили одного, чуть не целовали в одно место, а как в яму бросили, – ты видал, как его бросили? – так стали говорить, что неправильно он руководил, развалил вроде всё в стране. Ты понял, о ком я говорю? Теперь обратно все кричат, что вот наконец-то нам глаза открыли и теперь мы уж точно знаем, как нам жить и что делать. Вот и получается: сидит там куча людей, сладко ест, мягко спит и только то и делает, что хвалит или ругает кого-то, одним словом, – всегда при деле. Ну, погоди, не перебивай! Вот сейчас обратно кричат: «дисциплина», «перестройка». Может, оно и правильно, только ты посмотри на мои пальцы, они не такие, как у тебя. С них за зиму раз десять кожа слазит, и все равно я не буду спать спокойно, пока вот ими, этими пальцами, сам не переберу все болтики и гаечки. А ты талдычишь: «по-новому, по-новому».

Вдали замаячила деревня, и партийный работник засобирался, на слова попутчика, что до остановки ещё далеко, он пробурчал что-то невнятное, похожее на «пшёл к чертям собачьим», и протиснулся к выходу.

– Сейчас твоя деревня? – крикнул ему вдогонку механизатор, стараясь больше привлечь внимание других попутчиков, нежели убедиться в истинном намерении соседа сойти в собственной деревне. – Давай, политик, работай по-новому, мозги только не пудри народу!

Народ в автобусе потихоньку, глуповато хихикал.

Сумерки надвигались быстро. Серо-голубой воздух густел на глазах, превращаясь в фиолетовый. Крепчал мороз. Встречные машины шли с включенными фарами, свет от них растекался по замороженным стеклам.

Уныние захватило офицера, ему хотелось долгой-предолгой дороги…

В Елово офицер вышел вместе с механизатором. Всматриваясь в офицера, тот хотел заговорить и с ним, но его позвали попутчики, и они, громко разговаривая, направились в переулок. Хруст снега под их ногами и смех были слышны ещё долго.

«Надо бы их спросить, где живёт Варвара Спиридоновна», – подумал офицер, остановившись посреди дороги. На безлюдной улице – ни души, ставни окон плотно закрыты, только кое-где ещё избы весело подмигивали жёлтыми огоньками окон. Огоньки светились везде: и в низине, и на пригорке.

От мороза с ветром дубело лицо, пронизывало шинель, как сито, стыли руки и ноги. Офицер уж было решился постучать в первую избу, да услышал говор женщин. Приблизившись к нему, женщины, внимательно всматриваясь в одинокую фигуру, пытались угадать в нём знакомого им человека.

– Солдат какой-то, – послышался неуверенный голос.

– Не Колька ли Устиньин? Писал, что приедет к Новому году.

– Что бы ему тут торчать?

– И то правда.

Офицер сделал шаг к женщинам, и те остановились. Поздоровавшись каким-то трескучим, мерзлым голосом, спросил, как ему найти Варвару Спиридоновну Кононову. Женщины, а это были возвращающиеся с фермы доярки, наперебой стали объяснять, попутно уточняя, кем приходится офицер бабе Варе, знает ли она о его приезде, а в конце уже решили, что Анюта проводит, она рядом живет.

По пути доярки расходились по дворам, стучали мерзлыми валенками по доскам крыльца, их незлобно облаивали собаки, так, для порядка, чтоб не думали хозяева о них плохо.

Вскоре офицер и девушка остались одни. Молча идти было неудобно, и офицер стал расспрашивать Анюту, тяжело ли работать на ферме, много ли коров в колхозе, сколько их у одной доярки, весело ли живётся молодёжи в деревне. Анюта охотно отвечала, и из её слов было понятно, что проблемы села не прошли мимо этой далёкой, засыпанной снегом деревеньки. Анюта вскоре избавилась от неудобства вести разговоры с незнакомым мужчиной, да ещё с офицером. Так просто и понятно он спрашивал и говорил, что казалось, она знает его давным-давно, только не было его здесь долго. В конце пути она даже решилась спросить, надолго ли приехал он сюда и почему не поехал куда-нибудь на юг, к морю, ведь туда все едут, там, наверное, так красиво. Не то, что здесь.

– На море сейчас делать нечего, – удивил Анюту офицер своим ответом. – А сколько я здесь буду – зависит от многих обстоятельств.

Анюта больше ни о чём не спрашивала, и они, молча, дошли до предпоследней избушки, так щедро засыпанной снегом, что она казалась сказочным теремком.

– Вот тут и живёт баба Варя, – сказала Анюта.

Офицер остановился у калитки, поставил на землю небольшой свой чемодан. Поняв его затруднения, девушка вышла вперед, открыла калитку и направилась через двор по очищенной от снега дорожке прямо к сенцам. Сноп света хлынул из раскрытых дверей, и офицер следом за Анютой вошёл в ярко освещённую избу. Теплом жарко натопленной печи пахнуло в лицо. На низенькой скамеечке, прислонившись к белоснежному боку русской печи, сидела старушка с весёлыми треугольничками прищуренных глаз. Маленькая, сухонькая, в белом платочке, в шерстяных белых носках и тёплых, с меховой опушкой тапочках она являла собой образ всех бабушек, вспоминаемых непутёвыми внуками в тяжёлое для них время, когда хочется тепла, уюта и прощения.

– Вот, баба Варя, к тебе гость! – весело сообщила Анюта ничего не подозревающей старушке. – Обогрей его чайком, не то совсем замёрз он в своей шинелке.

Старушка силилась вспомнить, кто же этот бравый молодец, пристально всматривалась в лицо, стремясь найти приметную чёрточку, за которую бы можно было зацепиться памятью, и, не найдя ничего такого, спросила мягким бархатным голосом:

– Не с Покровки ли, Митрия Луценки Васька? Чо-то не признаю.

Анюта, улыбаясь, посматривала то на бабу Варю, то на её гостя.

– Нет, Варвара Спиридоновна, вы меня не знаете. Я товарищ вашего зятя Дмитрия, вместе служили, а вчера я случайно его встретил, и они с вашей дочерью посоветовали пожить у вас немного… если, конечно, вы разрешите.

– А они-то сами не собираются приехать?

– К Новому году, сказали, приедут.

– К ноябрьским, сказывали, приедут, теперя – к Новому году обещаются, так и до Троицы недолго ждать. А дети-то их как? Не болеют?

– Здоровы. Просились к вам со мной, да им не разрешили, до каникул приказано ждать.

– Прости, мил человек, накинулась с расспросами. Родное болит. А ты разболокайся, вот там и гвоздочек, вешай на него одежонку-то. Я щас чаёк поставлю. Ты, Анюта, с нами будешь али как? – обратилась старушка в конце к Анюте, наблюдавшей с интересом за офицером.

– Нет, баба Варя, я домой побегу. Там меня, поди, потеряли, – ответила Анюта, не спуская глаз с офицера.

– А то оставайся, чайку с молодым человеком попьёте, и ему веселей будет, – предложила старушка, приподымаясь со скамеечки.

Анюту смутили слова старушки, и в то же время обрадовало предложение побыть рядом с этим офицером. «Интересно, какое у него звание, – гадала она, разглядывая погоны и петлицы. – Наверное, майор. Две большие звездочки, две полоски. Нет, подполковник. Крылышки на петлицах, значит, лётчик или тот, что прыгает с парашютом, тут всё понятно. Лицо красивое. Только бы не лысый, – притаилась девушка, когда рука офицера потянулась к шапке, и чуть не закричала: «Не лысый! Не лысый!!», увидев тёмные густые волосы, примятые слегка шапкой. Озорно блеснули серые глаза её под чёрными, как смоль, бровями.

– Может, тебе, баба Варя, помочь иль принести чего? – спросила юная красавица.

– Помоги, помоги, милая. А принесть, разве что груздочков. Я в энтом годе прихворнула и осталась без грибочков и без ягодок.

Анюта убежала, баба Варя плотней прикрыла за нею дверь и тихо, как бы боясь, что её может кто-то подслушать, сказала:

– Приглянулся, видать, ты ей. Вся так и светится. Вот уж кому-то счастье достанется. Клад, а не девка. И красивая, и работящая, и умная. У них горе тут получилось: Анфису, мать Анюты, ликтричеством убило. Пьяный Федька Стрелов на тракторе столб завалил, а она шла с фермы и наступила на проволоку. И средненькая с ей была, как ту не убило? Видать, Бог смилостивился. Вот теперь четверо сиротами и растут, а Анюта самая старшая, за всеми и приглядывает заместо матери, а самой в пору с куклами водиться. Школу нонче закончила на одне пятерки, ей бы учиться на врачиху аль учителку, да куды там. Жалко девку, загинет она тут.

– А отец есть?

Баба Варя махнула рукой с таким видом, что если и есть этот отец, то проку от него всё равно мало.

– Пьёт, варнак, запоем. Инвалидом через то стал, а всё неймётся ему. После похорон Анфиски так совсем сдурел. Я ему и так, и этак, говорю, опомнись, Миколаич, у тебя же детки малые, а он плачет и ничего не говорит. Ему ж два аль три года тому руки отрезали, сразу обедви, пьяный отморозил. Как ноги спасли, ума не приложу. А то б мучайся с им.

Хлопнула калитка, послышались лёгкие, быстрые шаги. Баба Варя ещё тише, приблизившись вплотную к офицеру, зашептала скороговоркой:

– Ты тольки ей об энтом не говори и не спрашивай, она стыдится.

Анюта не вошла, а влетела. Она успела переодеться, на ней были шерстяная вязаная кофточка и в косую полоску расклешённая юбка, на плечи наброшено пальто. Светлые волнистые волосы раскинулись по плечам.

– Ты, девка, совсем сдурела! Бить тебя некому! – возмутилась баба Варя. – Поглядите вы на её, люди добрые, в такой мороз и бегать голоушей!

Девушка улыбалась милой улыбкой, ей в радость были эти заботливые упрёки, она прижалась к старушке и поцеловала её в щеку.

– И чо мне с тобой делать, проказница ты этакая? – стараясь придать голосу суровость, развела руками старушка.

Чай пили из блестящего, с полустёртыми медалями на жёлтых, излучающих жар боках, самовара. К чаю Варвара Спиридоновна подала пирожки с черёмухой, голубичное кисленькое варенье, шанежки, предложила гостю «для сугреву» стопочку. Гость не отказался, извинившись, представился – Александр Андреевич Гайдаенко. На дополнительный вопрос бабы Вари, есть ли семья, ответил, что женат, сыну восемь лет. Есть отец, живёт в деревне, в Сибири, живёт один, мать умерла давно уже. У Варвары Спиридоновны вырвалось сожаление по поводу одиночества отца.

– Плохо ему, бедному, поди, – покачала она головой. – Я тож, скоро тридцать годков будет, как схоронила свово, после ранений так и не смог поправиться. Одна четверых поднимала. А мужику одному совсем невмоготу.

Александр понял невысказанный упрек в его адрес, хотел сказать, что неоднократно звал старика к себе, да тот каждый раз, к великой радости невестки, отказывался, ссылаясь на плохое здоровье, вредность смены климата… Вспомнилось, как в последнюю встречу он сказал сыну: «Здесь похоронены родные, здесь и мне лежать. Да и что я буду там делать среди чужих?»

Баба Варя плеснула и себе на донышко рюмки «беленькой», а про Анюту сказала, что ей ещё рано даже нюхать, не только пить. Анюта очень смущалась, боясь показаться невоспитанной, с плохими манерами, она старалась делать всё так, как пишут в книгах, и как учила их классная Валентина Владимировна. Но вилка в левой руке не держалась, да и в правой тоже, упругий груздь сопротивлялся, соскальзывал с вилки, крутился в тарелке и, будучи уже наколотым, всё же в последний момент спрыгнул с вилки на юбку девушки, заставив вспыхнуть её лицо густым пионовым цветом. Ах, как ей бедняжке было стыдно.

«Слава Богу, хоть этого он не заметил! – боясь выдохнуть, подумала Анюта, стрельнув взглядом в сторону гостя. Тот ничем себя не выдал, ел с аппетитом хорошо проголодавшегося мужика. – Да и кто он мне такой, чтобы так думать? Побудет тут, побегает по лесу, в снегу поваляется, поахает и… был таков», – старалась успокоить себя Анюта.

Гость похвалил грузди, сказал, что лучших грибов ему не приходилось есть. Хотя и богата Белоруссия грибами да ягодами, но таких, как в Сибири и на Урале, нет, пожалуй, нигде.

Анюте по душе пришёлся офицер, и не только тем, что ел и нахваливал её грибы, это, конечно, тоже сыграло свою роль. Ей всё в нём нравилось и без того: и красивое умное лицо, и статная фигура, и немногословность, рассудительность. Хотелось разве что больше весёлости, да это пока меньше всего ему удавалось. Выдавали его настроение глаза. Они часто замирали на одной точке, и офицер уходил в себя, не замечал ничего вокруг, а потом в одно мгновение освобождался от оцепенения и становился прежним – внимательным и обаятельным собеседником.

Варвара Спиридоновна, эта мудрая старушка с тяжёлой судьбой матери-крестьянки, поняла скоро, что не так просто вот взял, да и прикатил к ней в глухомань этот человек, а что-то оборвалось в нём, что-то тяжёлое притаилось у него на душе.

После ужина Анюта мигом убрала со стола, помыла и разложила по полочкам посуду, принесла беремя смолистых лиственничных дров, заглянула в кадку для воды, схватила ведра и скрылась во тьме ночи, хлопнув калиткой.

– Огонь – не девка! – похвалила её баба Варя. – Глаз да глаз за ей нужон. Вот опять схватила, дурёха, большие ведра и умчалась нагишом. Чо ты будешь с ей делать? Ведь только говорила.

Александр понял слова бабы Вари и, всё же боясь, что она может истолковать его поступок иначе, сказал, что пойдёт и поможет Анюте.

– Иди, иди, милок, – поощрила его старушка, – помоги паршивице, да прихвати ей вон энту куфайчонку, – показала она на висящую у двери под цветастой занавеской телогрейку.

Когда Александр подошёл к колодцу за баней, Анюта доставала второе ведро воды. Он накинул ей на плечи телогрейку и перехватил ведро, руки их соприкоснулись, и как током поразило обоих.

* * *

Баба Варя постелила Александру в горнице. Долго уснуть он не мог.

«Она ангельски красива, – вертелось в его голове. Луна ярко светила в окно, бледно-голубая полоска её света мирно улеглась на тёмном полу рядом с кроватью. – Бросить бы все к чёрту и остаться в этой глуши! Смотреть бы на эту Луну в зимние морозные вечера, мастерить детишкам салазки, утирать им на морозе носы, укрывать по ночам, как тебя когда-то укрывал отец…»

Анюте тоже не спалось. Сердце пело песни. Мелодично звучали серебряные колокольчики. Губы горели жарким пламенем, и охладить их не было сил. «Милый, любимый, родной, – шептала она, закрыв глаза, – услышь меня! Я буду любить тебя вечно! И никто-никто мне больше не нужен! Ты слышишь? Ты не можешь не слышать!..» Во сне завсхлипывала Любаша, ее тоненький голосок звал маму. Анюта убрала с личика сестрёнки растрёпанные волосёнки, поправила одеяло. Девочка тут же успокоилась, и её ровное дыхание слилось с посапыванием Костика.

«Как же я без них? А с ними кому я нужна?» – чуть не плача, задавала себе вопросы Анюта.

Проснувшись рано утром, Александр не хотел расставаться с блаженством, которое испытывал в тёплой постели. Было радостно на душе от предчувствия чего-то хорошего и чистого. Ещё не понимая до конца, что с ним такое творится, Александр уже знал, что жизнь без Анюты для него лишена всякого смысла, что без неё он сухой ствол без листвы и корней…

«Какое ясное утро, – думал он, глядя в окно. – Какая чистота вокруг. Не снег, а алмазы прямо-таки рассыпаны чьей-то щедрой рукой из необъятной сумы. Снегири в палисаднике в ярко-красных манишках кланяются друг другу, на крыше булькотят голуби, – знать, весна не за горами».

Протарахтел трактор, и опять долгое и светлое затишье.

«Поколю дровишек, уберу снег со двора, – настраивал себя Александр на роль заботливого хозяина. – Забор поправлю, калитку подниму повыше, чтоб землю не скребла».

Тихонько, боясь разбудить бабу Варю, он встал, прошёл за ширму кухни, умылся, долго тер лицо и шею шершавым полотенцем. Не спеша, оделся и вышел во двор. От яркого света крепко зажмурился и не сразу увидел бабу Варю с ведром в руках.

– А я думал, вы спите, – удивился Александр.

– Кто же в таку-то пору спит, милок? Солнышко вона где, полнеба оббежало, – просто и с ноткой назидания молвила старушка. – Хозяйство хоть и не велико, а глазу да рук требует.

Лицо бабы Вари было помолодевшим, с румянцем на острых скулах.

– Бегут денёчки, – с сожалением и как бы невпопад сказала она. Поправила платок и добавила: – На том свете выспимся.

К Александру, вынырнув из полузасыпанной снегом будки, не спеша, заковылял пёс. В его родословной угадывалась и благородная кровь сеттера, и бесшабашный характер бульдога, и услужливая, со спрятанной глубоко в душе гордостью, натура дворняги. Как старому знакомцу, он лизнул руку, стряхнул на сапоги с разномастной своей шубы колючий иней и скрылся за воротами. Александр выглянул за калитку и увидел, как пёс обнюхивается с таким же, растерявшим свою породу по чужим дворам, псом мрачноватого вида, с ершистыми редкими усами и хитро прищуренным левым глазом.

Александр откидывал снег от порога, очищал дорожки, а сам все поглядывал то на улицу, то на соседний двор с надеждой увидеть Анюту. Вышла баба Варя и ахнула, дивясь чистоте и порядку. Вот только проволока под бельём провисла почти до земли.

– Это мы мигом поправим, – озорно хлопнул Александр в ладоши. Он отвязал один конец проволоки от столба и с силой потянул на себя. Столб болезненно крякнул и повалился на бок, оголив трухлявое основание.

– Ах, ты ж беда какая! – запричитала баба Варя, собирая с земли бельё. – Сгнило всё. Поди, лет семьдесят стоит.

– Не волнуйтесь, Варвара Спиридоновна, – утешал Александр хозяйку. – Сделаем лучше прежнего. Сто лет простоит!

Не раздумывая долго, он отыскал лом и, широко взмахивая, принялся долбить мёрзлую землю. Земля не поддавалась. Искры огня и льда сыпались дождём под мощными ударами, но яма углублялась не так быстро, как хотелось бы. И все же, когда баба Варя вышла на крыльцо, чтобы позвать гостя к столу, проволока звенела, как струна, а гость стоял за воротами, вглядываясь в конец улицы.

Еще издали узнал Александр Анюту по легкой, стремительной походке. Ему хотелось кинуться к ней навстречу, но кто-то невидимый одёрнул его грубо, пригвоздил к холодному столбу. Вот уже видно ее румяное радостное лицо, а Александр никак не может оторвать спины от столба. Ноги как свинцом налиты.