Текст книги "Сегодня - позавчера 2"

Автор книги: Виталий Храмов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Я замолчал, заново переживая тот бой.

– Дальше то что?

– Не повезло мне. Ещё ночью один ретивый немец в упор меня чуть не застрелил. Бронник пробил. Так я с этой пробоиной потом и бегал. Влупил по нам немец так, что, аж в пятках затрещало. Два дня мы продержались. Больше сорока танков пожгли, несколько самолётов. Даже я самолёт сбил.

– Ты самолёт сбил?

– Ага. Пришлось. Такой наглец – летал так низко, что винтом траву стриг. Пришлось наказать. Из пулемёта долбанул, он штурвал с испугу дёрнул, землю крылом зацепил – низко же летел, и грохнулся. Дело не в этом. Скажи – мы тогда, когда нас в окопах враг утюжил, тоже штрафниками были? Нет, добровольцами. Почти весь батальон там лёг. Не бывает по-другому. В этой войне победит не тот, у кого лучше танки или самолёты, а тот – кто больше готов умереть ради жизни. Батальон наш лёг, но двое суток не пускал немца. Батальон танков мы сожгли, больше батальона пехоты угробили. Получается что? Враг вроде бы победил? Да, он прошёл дальше. Но, на одного убитого нашего пришлось по трое немцев. Этих солдат и танков им, может быть, и не хватило для охвата Москвы с юга. Получается, что мы победили? Не пожалели себя, не сбежали, а встали намертво и не ушли. Вот и там – встанем намертво и не уйдём. Я – точно так сделаю.

– А смысл в нашей смерти? Кому легче станет?

– В смерти вообще нет смысла. Смысл есть в жизни. Кем ты был, пока жил, как ты жил, что делал и как ушёл – вот в чём смысл. Я в каждый бой иду биться насмерть. И помогает.

– Чем же?

– Страх не мешает. Сразу сказал себе – всё, Медведь, ты точно труп! И уже не думаешь, как бы выжить, где бы спрятаться. Руки не трясутся, холодный липкий пот страха глаза не заливает, мысли от страха не путаются. Чувствую себя нормально, спокойно, как сейчас. Только одно беспокоит – как бы их всех перебить! Как бы ребят не дать перебить! А если суждено умереть именно в этот день – то хоть и забьёшься в самую глубокую нору, всё одно сдохнешь. Не от пули, так от трясучки. Лучше, по мне, – в бою, громя на куски врага!

– Контузия – не такая уж и плохая штука, оказывается, – сказал со смехом Брасень.

Начали группами приводить "пополнение" – штрафников. Коротко беседовали с каждым и распределяли по "взводам" и "отделениям". Всё "обозвали" привычно, хотя всё это было условно.

Когда численность роты перевалила за сотню, начались проблемы. И опять из-за снабжения. Отдавать "откат" в пятую часть можно, когда нас 37 человек, а должны дать на 100. А вот наоборот – жалко. А иначе – не дают. Возьми хлеба на 80 человек, а распишись за 100? А харя у них не треснет? Оказалось – не треснет. Собрал опять свою "группу управления".

– Так, мужики, не пойдёт, – начал я.

– Есть вариант, – сразу же кивнул Брасень, – кража со взломом, угроза оружием и остальное прицепом. Завтра в бой – по-хрену.

– До боя шлёпнут. А, хотя... Делаем. Под немцев только сработаем. Формы у нас – завались, от склада пойдём на запад, там же и спрячем, а завтра заберём. Но, всё это не прокатит без фокуса. Брасень и Казачёк, останьтесь, остальные – готовиться.

– Ваня, возьмёшь того же ушлого форточника и проведаешь главного затейника-крысятника. Чую я, что угрызения совести его так мучают, что он малодушно помышляет о самоубийстве. Брасень, ты себе очкарика того, самострельщика, зачем взял?

Брасень смутился, вздохнул глубоко, буркнул:

– Сам же приказал учёт наладить.

– И? Бюрократия мне тут нафиг не нужна! Бухгалтеров ещё заведи!

– Тут это, Иваныч, как тебе сказать... Ты не сомневайся, он воевать будет, я сам присмотрю...

– Не понял я тебя, главснаб. Что ты титьки мнёшь? Говори прямо!

– Неграмотный я! Расписаться могу, а читаю и считаю – плохо!

– А, вон что! Да, это дело поправимое. Научишься. Ты, Брасень, никуда не идёшь. Как и я. Слишком мы заметные. Отбери надёжных и неболтливых людей. Психов тоже не надо – кровь не нужна. А чтобы незаметно было отсутствия людей – организуй опять баньку для вновь прибывших. И суеты, суеты побольше, побольше! Людей отправлять не группой, а по-одному. Маскарад – в мешках. Если запалитесь – всё на тебя, уголовника, свалю.

– Я так и понял! – усмехнулся Брасень, – Вы, красные, – хуже нас, воров. Делаете тоже самое, но чужими руками. А виноваты всегда не вы. Как и прошлый раз – обворовали всех крестьян до одного – продразвёрсткой назвали. А что народ мрёт с голода, так это они сами мрут, вы-то причём?

– Ты чё мне тут политинформацию развёл? Язык длинный? Укорочу! Или отменить всё? На хрен! Выкручивайся тогда, как хочешь! Но за сытость солдат, их вид и оснащение – с тебя спрошу! Солдат, что не доедает, до конца боя не доживает!

– Чё ты? Чё ты? Раздухарился-то? Я так...

– "Так" – с женой своей будешь! "Так", он! Я тебе сколько раз говорить должен – нет больше у нас ни красных, ни чёрных! Зелёные мы все! Цвета хаки! Ещё раз услышу – в табло без базара прилетит. Усёк?

– Усёк.

– Пшёл вон, демагог! И ты иди, казак недоделанный. И хорошенько всё обмозгуй, а не как обычно, на мелочах сыпешься.

– Может, вместе покумекаем?

– А на хрена тогда тебе голова нужна, Ваня, если я всё за тебя придумывать буду? А грохнут меня – пропадёте? Или ты думаешь, я – вечный? Нет, я тоже сделан из мяса. И тоже устаю. Давай, я смотаюсь проведать крысу, а ты тут порули!

– Нет, командир. Я не справлюсь. Пойду и я тоже.

Остался Кот и Прохор. Я посмотрел в упор на Кота:

– Рапорт будешь писать?

Он пожал плечами. Потом спросил:

– Зачем так? Может, давай через наших? Это будет лучше и законнее.

– Законнее – может быть. Но не лучше. Что, "ваши" до сих пор не видели? Ни разу не поверю! Давай, смоделируем картину – я, через тебя, доложил, что из этой дивизии широким и стабильным потоком уходит народное добро. И возглавляет это главный снабженец дивизии, если не сам комдив с начштабом. Хотя, на комдива не похоже – не таков он. Но, допустим. Что будет? Интендантов и старшин – в штрафники, а руководство будет переведено куда-нибудь. А система останется. И здесь, и в других местах.

Я вскочил, начал ходить по хате:

– Понимаешь, это как болезнь. Живёт человек, воюет, старается, вдруг занемог, понос. И вот уже ему и не до боевой работы, думать может только о всё ухудшающемся самочувствии. От него подхватил следующий, ещё и ещё. Немного времени прошло – грозная армия еле-еле ползает. Так часто было в истории. В последний раз подобным образом был выбит Экспедиционный корпус французов в Крыму. То же и с воровством. Живёт человек, воюет, старается, вдруг видит – он жизни не жалеет, а жрачка всё хуже, патронов всё меньше, пушки стреляют через раз, танки и самолёты стоят без топлива. А тыловые крысы лопаются от жира и самодовольства. Наворованное используется для налаживания преступных связей, подкуп вышестоящих. И вот сложилась уже система – продукты, топливо уходит неизвестно куда, а воюем по старинке – кровью. А жить всем хочется. И честный вояка сам заражается этой болезнью – на спирт покупает у своего же интенданта снаряды или справку о ранении, бронь или керосин для семьи. Кому война, а кому – мать родна. А расплачиваться за всё придётся опять мужику русскому. Есть только один способ борьбы с эпидемией...

– Изоляция.

– ... уничтожение переносчиков. Изолировать – не получиться. Они откупятся. Ваша система тоже уже порядком заражена. Интендант 1-го ранга – точно отвертится. Привлечёт свои связи. Он – глава всего. Будет другой, нормальный – даже старшины на складах вспомнят об Уставе и Долге.

– Это не решение.

– Что я слышу? А не ваша ли организация подчистую обезглавила дворянство, казачество и крестьянство, фактически прекратив существование этих классов, как явления? Исходя из той же логики?

– Нет! Это было сделано раньше. И те, кто сделал это, уже ответили!

– И действие сие это было продиктовано той же логикой.

Кот долго молчал, потом тяжело поднял глаза на меня:

– Я обязан доложить. Тогда действовала система. Ты же сейчас пытаешься собой заменить систему, сразу поставив себя против всех систем одновременно. Ты разом становишься врагом всех. И, если я не доношу на тебя – становлюсь к расстрельной стенке рядом.

– Кот, скажи, как мужик, а не чекист, тебе не хочется удавить всех этих крыс?

– Хочется. Они хуже немцев. Немцы хоть и враги, но честно, грудью на тебя выходят. Они нас убивают – мы их. А эти... В спину... На ходу жилы подрезают. Ненавижу! Но, то, что ты предлагаешь – противозаконно.

– А говоришь – я один. Каждый честный вояка – в моей системе. Нас – миллионы. А рапорт – пиши! Я не остановлюсь! Уж я их насмотрелся, уродов! Ты их ненавидишь! Знал бы ты, что станет, когда они заполонят собой всё! Когда не только в твоей системе, а и в партии их станет большинство, что тогда они будут делать?! Цинично и уже совсем не скрываясь. Наоборот, чувствуя свою ущербность, они будут ею кичиться, убеждая тебя, что это ты ущербный деревенщина с устаревшей, допотопной моралью. А вот они-то! Они прогрессивные! Они продают всё! И продадут! А то, что не захотят купить – просто обгадят. Страну, память, народ, землю предков. Это страшная сила. Сила тлена, трупного яда, гниения. И страшна она своей неспешностью, как гангрена. Ты пытаешься лечить загнившую руку компрессом? Значит, сдохнешь целиком.

– Ты не должен распространяться об этом, – вдруг замкнулся Кот.

– А, так ты в курсе моих осенних похождений? Прохор, прогуляйся! Нет, останься! Я больше не хочу говорить об этом. Это моя жизненная позиция! И я буду поступать так, как считаю правильным. И готов ответить за свои действия. Так что, говорить больше не о чем. Выбор за тобой, Кот.

– Ты откроешь ящик Пандоры.

– Кот, обычный штрафник не должен знать такого словосочетания. И рядовой боец осназа. Не пались!

Кот резко развернулся, ушёл.

Мы были на отдыхе и переформировании. Но, это не значит, что мы валялись кверху пузом. Дел было выше крыши. Особенно у меня. Заштопать и починить обмундирование, чистка и ремонт оружия, бесконечные получения и перетаскивания, погрузки-разгрузки всяческих мешков и ящиков. И чем больше становилось народу, тем больше грузооборот. А поиск дров для обогрева и приготовления пищи? Это вообще отдельная эпопея. Дома разбирать нельзя, а за полгода, что в этих краях крутиться война, всё горючее уже собрано и сожжено. А найти надо.

Не, я, конечно не сам это всё делал. Но, попробуйте организовать сотню человек, деморализованных до пофигизма. Заставь их делать то, что нужно им же! Та ещё работка! И я всё это организовывал и контролировал. И если бойцы могли в сердцах воскликнуть: "Ротный, сука, задрал!", но делать, подчиняясь моей воле, то кто заставит меня? Я же. А самого себя заставлять сложнее на порядок. Кроме этой оперативной суеты, надо было принять каждого нового штрафника, побеседовать, постараться понять, что за человек, на что способен или не способен, придумать, как его применить с наибольшей пользой. Людей много, я один. А оглушенные наказанием штрафротой бойцы зажаты, слова не вытянешь.

Скорее бы в бой! Там проще. Думать не надо.

– Брасень! Белые костюмы достал?

– Двадцать семь штук! – гордо заявил Брасень.

– Ты издеваешься? Надо двести!

– Надо-то надо. Да где ж взять? На складе нет.

– Нет или говорят, что нет?

– Правда, нет. Всё облазил.

– Это не есть хорошо! Что же делать?

– Мука нужна. Мельник как выйдет – белее снега, – сказал Прохор.

– Мукой обсыпаться – кощунство, – воскликнул я, – лучше съесть! Но, направление мысли – верное. Что-то белое нужно. Известь – жжётся, цемент – стынет. Мел, тальк, побелка. Брасень, ищи!

– Ты мне ещё "фас" крикни! Ищи! Всё, всё! Молчу! Уже ушёл.

– Политрук! Иди к комдиву. Стучи на кладовщиков! Лыжи зажали. У них ещё двадцать пар есть!

– Стой, мать твою за ногу, об угол! Ты куда прёшь, дебилоид! Там ещё не разминировали! Таблички для кого стоят? Для меня?

И так до вечера. Может, я плохой командир, поэтому такой бардак? И ещё Серёгу комдив позже отправил в госпиталь. За наглость, наверное. Вообще, один остался. На двести штрафников. В роте ни одного не разжалованного. Поразительное однообразие. А по закону, ротный и взводные должны быть кадровыми.

Руины Столицы

(1942г.)

Юмор от Люфтваффе.

Утром никого не стали поднимать. Пусть поспят. Ночь будет тяжёлой. И не одна. Сам проснулся на рассвете – трясло. Нет ничего хуже, чем день перед штурмом. Всё одно, что за штурм – экзамен, драка с соседним кварталом, первое свидание, бой с немцами – всё одно – испытание. Трясёт, в голове зациклена только одна мысль – всё ли успел, всё ли правильно сделал, ничего не забыл?

Ворочался, ворочался, встал, оделся, вышел на улицу. Надо чем-нибудь занять руки – голова забьётся, иначе можно и "сорваться с резьбы".

Ясное небо. Сегодня будет солнечно и тепло. Сел на завалинку, стал чистить ДТ, потом набивать диски патронами из ящика. Мимо поплыл манящий запах – повар варит завтрак. Я начал успокаиваться. Подошёл осунувшийся, но довольный Иван.

– Что нового слышно? – спросил я его. Отложил диск, стал набивать трубку.

– Говорят, Интендант застрелился.

– Да ты что?! И как это?

– Говорят, кровью своей написал в партбилете: "Я – вор" и выпустил себе мозги из собственного пистолета.

– Стрелял один раз?

– Ну, да.

– А больше ран не было?

– Нет, вроде.

– Эх, Ваня, Ваня! Не быть тебе атаманом! Так и помрёшь Казачком! Мститель херов. Поэтому и сел, что сыпешься на мелочах. Ключевых мелочах.

– Чё это? Как это?

– Если бы ты головой умел думать, а не тем, на чём сидишь, то понял бы, что брешут эти сплетники.

– Что это сразу – "брешут"?

– Ну, следи за моей мыслью. Если интендант выстрелил себе в башку, то он умер мгновенно. Так?

– Так.

– А как же он тогда в партбилете писал?

– Пальцем.

– Мёртвый?

– Наверно, живой ещё был. Написал, а потом стрельнул.

– А кровь тогда откуда? Больше же ран не было. Так?

Ваня насупился.

– Вот я и говорю: Учись, Ваня, головой работать. Думать учись. Это тяжело, но надо. Иди. Охламон!

Принялся опять набивать диск. Вот, придурок! Ну, никому ничего доверить нельзя. Мститель одноразовый! Твою мать! Особисты нагрянут. Хоть всё делай сам! Чем люди думают вместо головы?

Настроение было испорчено до конца. Психуя, добил диск, закинул пулемёт за плечо, зашагал по улице, поглядывая на небо. Оно было ярким и солнечным. Прилетят?

– Воздух!

Прилетели. Двое "лапотников". Прямыми попаданиями неразорвавшихся бомб развалили два макета, погоняли из пулемётов моих сонных штрафников, покачали на прощание крыльями и улетели. Легко отделались. Только одного убили. Раненных нет. Ушибленных много. Это хорошо, что бомбы не взорвались, а то жертв было бы больше. Почему же бомбы не взорвались?

А они и не могли взорваться – это были не бомбы, а брёвна. Так немцы сообщили нам, что разгадали наш замысел с фальшивой батареей. Деревянными бомбами по деревянным пушкам. Я оценил юмор.

– Политрук, в штаб дивизии сообщи, что немцы догадались про деревянную батарею. Так и сообщи, что подверглись бомбёжке деревянными бомбами.

Серёга убежал к заградотряду – звонить. Больше он не вернулся. Лечить отправили.

– Рота! Через час – построение. Готовность к маршу!

Суета стала лихорадочной.

Руины Столицы

(1942г.)

Уроки подлёдного плаванья.

– Бойцы! Мужики! Началось освобождение нашей Родины! И началось оно с освобождения Столицы! И нам предоставлена честь принять в этом непосредственное участие. Сегодня ночью мы по льду форсируем реку и захватываем плацдарм на западном берегу. Все мы оказались здесь не по своей воле, но за свои грехи. Сегодня нам будет дана возможность смыть с себя пятно позора кровью. Своей кровью и кровью врага. Помните, то, что мы штрафники – это временно. А то, что мы русские – это навсегда! Да, кто-то сегодня падёт, кто-то будет ранен. Но, все мы сможем лицом к лицу сойтись с врагом и отомстить! Отомстить за тех, кто уже никогда не сможет, за тех, кто никогда и не мог. За убитых жен и детей! За матерей и отцов! За братьев и сестёр! За расстрелянных и повешенных, за задавленных танками и заживо сожжённых! Отомстим! За Родину! Бей выродков! Ура!

Вот такую речугу я толкнул перед строем. Похоже, прониклись. Самое время спеть что-нибудь патриотическое.

– Напра-во! Шаго-м ... Арш! Запе-вай!

Спели "Вставай страна огромная", потом я пел "Молитву", немногие подпевали:

Ночь. Над Русью ночь

И гладь небес. Млечный Путь так

Предвещает. Тьма

Во степи. Рыщут шакалы.

Ведь, Русь в ночи, как чаша туманом

Сон-травой, испита дурманом

И во лжи росою полита

Белый конь ступает копытом

По восходе солнца над Русью

Поднимайтесь, русские люди!

Разжигайте горны во кузнях!

Здесь жатва кровавая будет!

Степь Руси здесь

Слабый зов здесь

Бродит тень здесь

Сына кличет мать. Но,

Спят сынки. Лишь

Слышится стон слабый.

Здесь была кровавая битва

Пала рать изменою бита

Болью стонет мёртвое поле

Зверя вой врезается в поры.

Родина взывает по праву

И земля, испившая крови

Отомстить кровавым шакалам

Выкинуть чужестранных уродов

Чёрный дым здесь

Казнь сынов здесь

Смерть мужей здесь

Портят белых дев здесь

Чёрный дым.

Над Русью вой слышен

Погибает русская раса

Празднуют враги в нашем доме

Собирайте новые рати

Бой врагу в подарок готовьте

Не погибнет русская раса

Не бывать врагу в нашем доме

Растерзайте вражие стяги

Пламя верните в родные чертоги

Родина взывает по праву

И земля, испившая крови

Отомстить кровавым шакалам

Выкинуть чужестранных уродов

Подняв стяги, идут поколенья

Отомстить за преданных смерти

И за жён, иссеченных плетью,

За детей, закованных в цепи.

Родина взывает по праву

И земля, испившая крови

Отомстить кровавым шакалам

Выкинуть чужестранных уродов

Погибает русская раса

Празднуют враги в нашем доме

Собирайте новые рати

Бой врагу в подарок готовьте

Не погибнет русская раса

Не бывать врагу в нашем доме

Собирайте новые рати

Растерзайте вражие стяги

Так дошли до штаба батальона, на участке которого нам и предстоит пересечь реку. Людей расположили по укрытиям – шальные снаряды частенько долетали сюда. Изрядно поредевший батальон вел бой, зачищая восточный берег. Комбат был удивлён:

– Ни хера себе рота! Сколько у вас? Две сотни! У меня в ротах и по полсотни не будет.

– Будет, будет. Всё у тебя, старлей, будет. Показывай – где мы будем наступать.

Вышли почти на берег. Лёд зиял чёрными проплешинами – пробоинами. После каждого удара снаряда об лёд, столб воды поднимался высоко в небо и потом падал, смывая снег.

– Немец ещё ночью отошёл. Тут остались немногие – это мы их не пустили. Вот они по льду и долбят, бояться, что мы на лёд полезем.

– Не полезешь?

Комбат отвёл глаза:

– У меня другая задача.

– И какая?

– Обеспечить вас связью. Протянем вам шнурок на тот берег и две рации с радистами получите.

– Запасные БП?

– Само собой. Связисты уже прибыли. Заряжаются.

Потом я около часа разглядывал в комбатовский бинокль противоположный берег. Немцы не особо там и суетились. Ясно, что уже заранее готовы. М-да, не легко нам придётся.

Уже два часа, как стемнело. Мороз крепчал. Немец подвешивал минимум по две ракеты над полоской реки, постреливал из пулемётов и покидывал мины. Тише не будет. Пора!

– Помните – как проваливаться начнёте – жердь ставить поперёк. В воде резких движений не делать! Ну, с Богом! Пошли, помаленьку!

Я спустил на лёд самодельные санки – лыжи с закреплённым на них ящиком с гранатами, ДТ и моими пожитками, взял в обе руки четырёхметровую жердь, вздохнул поглубже и побежал. Санки, привязанные к моему поясу, покатились следом. Я опять бежал первым, стараясь подальше оббежать пробоины во льду. Это опять был расчёт – глядишь и проскочу. Главное – не провалиться и темпа не потерять.

Я пробежал уже половину реки, когда немец открыл неистовый огонь. Я задыхался, но поддал. Главное, до берега добежать. Я не морпех, воды не люблю.

Оглянулся. Мои штрафники бежали широкой белой лавой. Как пикинёры – с шестами наперевес. Трассеры впивались в бегущих, опрокидывали людей на лёд. Водяные столбы, оседая, смывали людей в полыньи. Штрафники не стреляли. Зато наш берег свирепствовал – били из всего, что есть, по вспышкам на западном берегу.

– Быстрее! Быстрее! – шептал я сам себе.

Вот и набережная. Гранитная. Встал к ней спиной, быстро разобрал санки. Пару гранат наверх, после разрывов, туда же полегчавший ящик, потом сам.

Наконец! Бой! Тут я уже не как баран на скотобойне! Тут и я могу ответить!

ДТ, в упор – отличная вещь! Гранаты и ДТ – чистый результат! Набережная очищена. Наверх начали вылазить очумевшие штрафники. Пора из штурмовика превращаться в ротного.

– Ты, ты и ты! Вон ящик с гранатами! А вон пулемётная точка. Ты – в центре, ты – справа, ты -слева. Вперёд! Все! Подавляющий огонь!

Люди подбегали. Кто-то мокрый с головы до ног, окунулся или накрыло водяным столбом. Многие потеряли оружие, большинство – очумевшие. Каждого встряхнуть, дать спирта глотнуть, привести в чувство, подбодрить, направить. А это – много беготни и крика.

Говорят, ночной бой – очень сложный. Я пока не знаю ни одного простого боя. Но, вот то, что управлять им сложно – это точно. Где мои, где немец – не поймёшь. Через час наши порядки так перемешались, что кое-где пришлось отбиваться от врага, стоя лицом к реке. Как я управлял боем? Бегал и орал. Как ещё? Как только находил не сильно занятого бойца, направлял его туда, где жарче, придав ему боевой решимости волшебным пенделем.

Нас было две сотни. Сколько перешло на западный берег? Кто ж считал? Но! Мы смогли не только очистить набережную, но и захватить целый квартал. На этом наше наступление на запад остановилось. До утра наступали наверх и вниз. Воевали не по горизонтали, а по вертикали, отбивая этажи и подвалы.

Руины Столицы

(1942г.)

Батальоны просят огня.

Ничего бы у нас не вышло, если бы не старлей Федя – корректировщик. Он наводил огонь дивизионной артиллерии. Что нас сильно выручало. Оказалось, что следующие сутки все пушки дивизии работали только на нас.

К рассвету стал подводить итоги – захвачен плацдарм полкилометра в ширину и двести метров в глубину. Три здания и руины ещё десятка. Несколько хороших подвалов. Уничтожено больше сотни солдат противника, захвачено много оружия, боеприпасов. Отдал приказ закрепиться. О чём и сообщил "Оке" – комдиву.

– Держись, Медведь, – прошипела трубка, – сейчас они тебя выдавливать будут.

Это понятно. А народу у меня осталось – кот наплакал. Кстати, где он?

Создать сплошной линии обороны не получиться, создали очаги сопротивления – группа человек в 5-7 с пулемётом занимает удобную для обороны позицию. В пределах огневого контакта – следующее гнездо. Позади них – ещё одно.

В захваченных зданиях разместил "гарнизоны", тут же начавшие забаррикадироваться.

До рассвета, под обстрелом, отправили на тот берег раненных, подвезли боеприпасов и сухпая. Нам передали два ПТР с патронами. У меня нашлись и спецы, попавшие в "шурочку" из бронебойщиков.

Лихорадочно закреплялись. НП себе я оборудовал в самом близком к реке здании, с разрушенным бомбой правым крылом. Тут был мощный подвал. В подвале организовали склад, перевязочную и "последний рубеж обороны". Здесь же моя группа – промокший насквозь Кот, Иван, Брасень с двумя своими "братками", Прохор, связисты и наводчик-корректировщик. В резерве – десяток бойцов с двумя трофейными пулемётами. Это мой резерв – группа оперативного реагирования.

В правом здании, по версии корректировщика, "Путейский" – гарнизон в четырнадцать человек при четырёх пулемётах, под командованием сорокалетнего бывшего бригадира-железнодорожника. Как он удивился, когда я спросил, сколько лет он в пути.

– Откуда знаешь?

– Походка. Ты лет пятнадцать щебень и шпалы топтал.

– Двадцать пять. Бригадир пути. С началом войны призвался на восстановительный поезд, попал в окружение, в плен, бежал, вышел к своим – теперь здесь.

У меня он стал взводным. Теперь руководил обороной правого дома.

В левом – восемнадцать человек при пяти пулемётах – два Максима, два ДП и один – МГ. Во главе – бывший ротный старшина Школьник, за пьянку и рукоприкладство к собственному ездовому угодивший ко мне. У меня он тоже взводный. Третий взвод, самый крупный – почти пятьдесят человек – раскидан по всему плацдарму. Командует бывший старший сержант, командовавший пулемётной ротой после гибели ротного и давший роте приказ на отход. Людей спас, сам здесь. А не надо было пулемёты и миномёт бросать! Вывел бы – глазки бы и прикрыли, что без приказа – приказ просто не дошёл. А за потерю пулемётов спрашивают всегда строго. Где их брать-то новые? Тульский оружейный завод больше не выпускают оружие. Обустраивается где-нибудь в Ижевске. Когда он даст стране вал? К осени?

– В укрытие! – заорал я и сам сбежал в подвал. Мины стали рваться на нашем плацдарме, дивизионные пушки ударили по позициям миномётных батарей, по дивизионным – немецкие пушки, по ним – наша корпусная артиллерия, а к огневым корпусных пушек вылетели лапотники. Земля заходила ходуном от сотрясений мощных взрывов.

– Они нас с землёй перемешают! – закричал один из подручных Брасеня, но тут же от мощного удара в ухо отлетел к стене.

– Будь мужиком, сдохни достойно, – рявкнул ему бледный Брасень, растирая отбитый кулак.

Самое для меня противное на войне – обстрелы и бомбёжки. Сидишь, трясёшься и гадаешь – твой – не твой. Хуже нет. И ничего сделать не можешь. Это надо пережить. А время при этом так медленно тянется!

Кажется, стихает. Побрёл к выходу.

– К бою!

Немцы полезли сразу со всех сторон. Нас поддерживали огнём с восточного берега, иначе бы не удержались – немцы, как тараканы, кишили в развалинах, упорно лезли на нас. Их поддерживали две самоходки. Эрзацы наверное, не "штуги" – силуэт высокий, пушка длинная, корпус открытый сверху и сзади. Самоходки вперёд не лезли, издалека долбили, но потом отошли – когда наши накрыли их по наводке старлея Феди. Взрывы легли рядом, я видел. Следующий залп одну бы точно сжёг, но самоходчики не стали рисковать – попятились и скрылись. Они ещё не раз обстреливали нас, но Федя был начеку и позже одну из самоходок уничтожили прямым попаданием. Вторая больше не показывалась.

Атаку отбили, нас опять обстреляли, фрицы опять полезли. Мы их опять положили, они нас опять обстреляли. И так несколько раз. С каждым разом они ближе и ближе, а нас всё меньше и меньше.

– Ну, что, командир, удержимся? – проорал мне в лицо Брасень, скалясь. Он бегал с опергруппой отгонять фрицев от "Школы" – левого дома. На лбу у Брасеня – белая полоса чистой кожи, всё остальное лицо в грязи от кирпично-цементной пыли.

– Если они ничего нового не придумают – удержимся!

А они придумали – нанесли мощный удар пехотой меж "школой" и "путейским", прямо на "берлогу" – на мой КП. Взвод сержанта-пулемётчика лёг почти полностью. Отбились гранатами, а потом в рукопашку. Немцев секли с флангов "гарнизоны", оставившие первые этажи. Враг усеял трупами весь плацдарм.

Но и это было ещё не всё. Они ударили вдоль набережной, несмотря на плотный огонь с восточного берега, отрезав нас от берега и друг от друга. Мы оказались изолированы в трёх зданиях, но и немцы залегли и попрятались. Пат. Ни мы не можем головы поднять, ни они.

– Только бы они штурмовики не прислали!

Немцы бегут? Сглазил!

– Все вниз! В подвал! Бегом! Воздух!

И этот противный вой сирен! Ненавижу! Бах! Бах-бах! Ба-бах! С потолка сыпется мусор, пыль, летят куски штукатурки. Неужели нас накрыло?! А если выход завалило?! Вот что такое паника!

– А-А-А!!!

Бах! Бу-бух!!!

И звенящая тишина.

– Рота! Встать! Перекличка!

Слышу, как будто в уши ваты напихал, но слышу. Пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать! Отозвались даже раненные.

– За мной!

Протискиваюсь в выход – завалило до пояса. Нашего здания больше нет. Стоят клыки полуобвалившихся стен, всё тонет в пыли.

– Цепью! В атаку! Ура!

Бегу в сплошной пыли туда, где был "путейский". Натыкаюсь на бредущего бойца. Наш! Живой, оглушен!

– Прохор!

Дальше пошли оглушенные немцы. Стреляю, прислонив ствол пулемёта к серой груди немца. Кровь брызгает в лицо. Ребята лупят прикладами.

"Путейский" похож на "берлогу" – обломки стен. Левого крыла здания нет, но есть большая воронка. Уцелели перекрытия правой части здания. Там уже сверкает пулемёт. Ему-то видно, он выше пылевого облака.

Бежим к "школе". Её нет. Бомба легла точно. Пробила все перекрытия, взорвалась в подвале. Никто не выживет. Тут, на обломках, встречаем немцев. Вернее, обрушиваемся на них, как селевой поток. А они-то думали, что всё – позиция взята. В короткой, но яростной схватке почти уничтожаем их. Не многие смогли отойти.

Приказываю собрать трофеи и отходить. Тут не удержаться.

Пыль оседала. Увидел солнце. Уже клониться к закату. Нет, комдив, не удержусь я. Некем удерживать.

– Брасень!

– Тут!

– Путеец там держится. Подкинь ему хавчика, воды и боеприпасов.

– Есть!

Брасень стал чёток, по-военному. Без этих своих блатных закидонов.

– Выставить боевое охранение. Занять оборону!

Спустился в подвал. Прохор, похудевший, почерневший, повернулся ко мне. Я обратился к раненым:

– Если враг пойдёт в атаку – мы не удержимся. Некем удерживаться. Подумайте, что они с вами сделают. Кто сможет стрелять – предлагаю подороже продать свои жизни.

Все, кто был в сознании, подняли руки. Кто мог идти – сам шёл, не ходячих отнесли на позиции.

Вернулся Брасень.

– Что там?

– Пять человек. Все ранены. Три пулемёта. Все лежат на гранатах.

– Гвозди бы из таких людей делать! Брасень, раздай спирт, что остался. Это, ребята, и есть "наш последний и решительный бой"! Для меня честь узнать вас, воевать рядом с вами!

– Спасибо, командир!

– Федя, как там связь?

– Есть, пока.

Федя ранен в голову – осколок снял ему часть скальпа. Один связист убит, второй – контужен – из ушей кровь течёт. Берёг их, берёг, а не уберёг.

– Федь, а сколько времени?

Он поднял руку, потряс часы, потом снял их и выкинул. Красноречиво.

– И у меня так. Ни одни часы дольше одного боя не живут.

– У меня такой бой первый. Я с ноября воюю, но чтобы так!...

– А у меня других не бывает. Только такие.

– Как же ты выжил?

– Ты на рожу мою глянь. Я в баню вошёл, ребята мыться перестали.

– Что так?

– Это ты у них спроси.

– Я его как увидел... – это Ваня, – Мне в парилке холодно стало. Места живого нет. Шрам на шраме. Не дай Бог!...

– Что-то немец не идёт нас добивать?

– Так это же хорошо.

– Что хорошего? Затевает опять какую-нибудь каверзу. Путеец тоже не стреляет. Или я не слышу?

– Не стреляет. А! Обед же! У них же война по расписанию. Завтрак, обед, ужин, сон. Не война, а смена на заводе.

– А ты, Федя, из рабочих?

– Ага! Инженер-технолог. Война началась, лейтенанта технических войск присвоили и на фронт. А артиллеристом я уже тут, на Московском фронте стал. Как комбат погиб, так и командую. Может, и нам жевнуть?