Текст книги "Другому как понять тебя?"

Автор книги: Виталий Батов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава III. Атрибуция и персонификация

Автор настоящей работы глубоко убежден, что атрибуция должна основываться не только на принципе идентификации (сравнительный анализ спорного и аутентичного произведений), но и «выводить» исследователя на личность автора спорного произведения. Иными словами, атрибуция должна играть самостоятельную роль – роль научного направления – не менее существенную, чем дисциплины, традиционно «поставлявшие» методы расшифровки анонимного текста.

Академик В. В. Виноградов выделяет одиннадцать принципов атрибуции: I. Субъективные: а) субъективно-коммерческие; б) субъективно-конъюнктурные; в) субъективно-эстетические; г) субъективно-психологические; д) субъективно-идеологические. II. Объективные: а) документально-рукописные (археологические); б) исторические (биографии, введения современников и пр.); в) историко-идеологические и сопоставительно-идеологические; г) историко-стилистические (принцип избирательности индивидуально-характерных слов, выражений, конструкций); д) художественно-стилистические (закономерности и обобщения истории стилей художественной литературы); е) лингво-статистические.

До сих пор этот список вполне исчерпывал все возможные подходы к решению проблемы спорного авторства. Но как только мы поставили вопрос о выявлении существенных признаков человека-автора в созданном им тексте, становится ясным, что приведенный список не полон. В нем отсутствует принцип атрибуции, базирующийся со стороны метода – на объективных фактах, со стороны цели – на выявлении характеристик личности автора, со стороны предмета – на изучении внутренних структур текста. Понятно, что этот принцип диктует переход

От сравнения текстов к личности автора.

А. Эйнштейн как-то остроумно заметил, что Господь изощрен, но не злонамерен. В нашем случае это подтверждается следующим наблюдением.

Ученые установили (а любой человек принимает, пусть и интуитивно, но без возражений), что речь человека раскрывает характер говорящего (пишущего). Об этом говорят знаменитые афоризмы, например: «Стиль – это человек» (Ж. Бюффон). Правда, есть одно «но»: это обстоятельство доказано теоретически, но в практическом отношении оно остается до сих пор не реализованным. Весь вопрос в том: какой объем текста необходим, чтобы сделать психологический вывод об авторе-человеке? Ученые нашли отверг: минимальный объем должен составлять 5 тыс. слов. Следовательно, имея такой объем, технически несложно, используя ЭВМ, рассчитать уравнения, связывающие количественные признаки речи (например, частоту встречаемости тех или иных частей речи в предложениях) с психологическими характеристиками автора. Этот расчет проводится на основе, например, такого эксперимента: тысячу испытуемых (подобранных так, чтобы они отражали разные социальные, демографические, этнические, культурные и другие признаки базового социума) просят написать (наговорить) текст объемом не менее 5 тыс. слов. Затем каждого испытуемого исследуют с помощью количественных психологических методик, чтобы определить основные свойства личности. Всю информацию – количественные характеристики языка и количественные характеристики психологического облика автора – вводят в ЭВМ и по известным программам рассчитывают связь между этими характеристиками в виде уравнений, где независимыми входными параметрами (управляющими) служат характеристики языка, а зависимыми выходными (управляемыми) – характеристики личности автора. И все. Вопрос будет решен. Другое дело, что, во-первых, найденные связи будут весьма «изощренными» (громоздкими, труднообъяснимыми), и во-вторых, их использование возможно только, если текст содержит не менее 5 тыс. слов. Главное же – это практически непреодолимые трудности в постановке подобного эксперимента, его «чистоты». Но если мы хотим добиться того же результата применительно к текстам, объем которых на порядок ниже (500 слов), то приведенная схема эксперимента вообще не пригодна. Тогда единственный путь – обращение к субъективным оценкам, или, как принято говорить, к «экспертам».

В подобном варианте смысл исследования состоит в поиске модели, заменяющей реальную экспертную группу. А это вполне решается современными методами! психолингвистики и вычислительной техники. К настоящему времени уже создано немало подобных экспертных систем, то есть технических устройств на базе ЭВМ, решающих вопросы, которые ранее (со времен Древней Греции в Дельфах, где оракул предсказывал исход намечаемого предприятия) решались только человеком. И такая система была разработана применительно к задачам атрибуции и персонификации, сообщения о ней сгали появляться в научной печати начиная с 1975 года.

Почти целое столетие проводятся атрибуции, источник и мотивы их неисчерпаемы. Но до настоящего времени не было атрибуций, затрагивающих личность автора текста (мы не говорим здесь об эвропатологии – дисциплине, изучающей одаренность личности, так как это самостоятельная большая и печальная проблема). Первая такая атрибуция решала вопрос:

П. А. Бибиков или Н. Г. Чернышевский?

Сразу же поставим вопросы, на которые нам нужно ответить. Во-первых, почему в значительном арсенале методов установления спорного авторства, которые привлекаются в исторических исследованиях, отсутствуют методы психолингвистического направления? Во-вторых, не следствием ли указанною обстоятельства является то, что методы атрибуции в исторических исследованиях все более отдаляются от исходной своей задачи – анализа анонимных текстов с целью установления их авторства?

Лингво-статистические методы атрибуции (статистический анализ распределения языковых единиц в тексте) при общем повышении их надежности становятся все менее пригодными для атрибуции отдельного текста. Парадоксальность этого вывода лишь кажущаяся. Дело в том, что надежность метода атрибуции прямо зависит от объема текста и поэтому исследователи идут по «обходному» пути: они находят задачи для лингво-статистических методов идентификации текстов большого объема (отсюда надежность методов). Основная причина этого «обхода» ясна – невозможность впрямую преодолеть минимальный порог объема текста, при котором еще возможна его атрибуция. Ставя же вопрос о признаках авторского своеобразия, необходимо иметь большой текст. Таким образом, происходит постепенное смещение задач атрибуции в исторических исследованиях – от установления автора анонимного текста к установлению признаков авторского своеобразия текста.

Вопрос об авторстве книги «О литературной деятельности Н. А. Добролюбова» возник в 1979 г., когда советский литературовед А. П. Могилянский предположил, что автором этой книги является Н. Г. Чернышевский, а не П. А. Бибиков. Аргументация А. П. Могилянского далеко не бесспорна. Но точка зрения была высказана, последовала и реакция. Вначале Могилянского поддержали некоторые ученые, отмечая, что брошюра была написана при прямом участии Чернышевского, и появление ее связано с конфликтом между «Современником» и «Библиотекой для чтения», которую редактировал в это время А. Писемский. Затем последовало столь же безоговорочное заявление о том, что эта версия ни на чем не основана.

В этих дискуссиях аргументы, приводимые «за» и «против», основывались на предположениях и позволяли спорящим не доказывать истинность выдвигаемой версии, а утверждать правомерность именно своей точки зрения.

Понятно каше стремление проверить действенность метода на текстах, авторы которых заведомо известны. Для нас такими авторами являются Н. Г. Чернышевский и П. А. Бибиков. Контрольные тексты Чернышевского были взяты из статей «Возвышенное и комическое» и «Сочинения Пушкина», контрольные тексты Бибикова – из статей «По поводу одной современной повести. Нравственно-критический этюд» и «Третье сословие во Франции до революции (статья первая)». Результат идентификации указанных текстов вполне однозначен: тексты, авторство которых по результатам контрольного исследования приписывается Чернышевскому, действительно принадлежат ему; то же самое следует и относительно текстов Бибикова; но если сравнивать тексты Чернышевского и Бибикова между собой, то обнаруживаются различия между ними.

Теперь попробуем рассмотреть результаты конкретного применения психолингвистического метода. Вначале остановимся на результатах анализа языковой формы выражения «я» автора в спорном тексте.

Из книги «О литературной деятельности Н. А. Добролюбова» были взяты в случайном порядке три отрывка. Каждый из этих текстов сравнивался с «усредненными» текстами Чернышевского и Бибикова. Результат анализа для наглядности представлен в виде таблицы.

Анализ первого отрывка свидетельствует о том, что и Чернышевский и Бибиков могли бы быть его авторами (различия между первым спорным текстом и «усредненными» текстами этих авторов незначимы). Относительно авторства второго отрывка из книги, приписываемой Бибикову, мы должны сделать противоположный вывод: ни Чернышевский, ни Бибиков не являются его авторами, так как различия между вторым спорным текстом и «усредненными» текстами весьма существенные. Автором же третьего отрывка следует считать Бибикова, ибо различия между третьим спорным текстом и «усредненным» текстом, действительно принадлежащим Бибикову, незначимы, тогда как различия между третьим спорным текстом и «усредненным» текстом, действительно принадлежащим Чернышевскому, значимы. Общий вывод сводится к следующему: Бибиков не может быть единственным автором всей книги. Тем не менее в целом результат анализа свидетельствует о большей роли Бибикова в создании этого произведения по сравнению с «долей» участия в ней Чернышевского (Бибиков мог быть автором по крайней мере двух из трех отрывков, тогда как Чернышевский – только одного из трех).

Попробуем оценить полученный результат. На наш взгляд, можно провести методологическую параллель между историко-атрибуционными исследованиями и теми, которые проводятся криминалистической автороведческой экспертизой. Криминалисты четко различают «автора» и «исполнителя» письменного документа. Но, как показывает следственная практика, этих двух понятий оказывается недостаточно для того, чтобы охватить все возможные формы участия в создании текстов. Видимо, одновременно с «автором» и «исполнителем» надо учитывать и участие «составителя» (редактора) письменного документа. Именно редактор, если это необходимо, вносит существенные поправки в рукопись. Если же над созданием текста работают несколько лиц, то текст окончательно перестает быть «авторским».

Чернышевский был очень активным редактором, правил, как он сам это признавал, в своем журнале материалы всех сотрудников, кроме, пожалуй, материалов Добролюбова. Однако следует учитывать, что в период издания книги о Добролюбове он был настолько занят, что часть текущей работы перепоручал сотрудникам, а затем тщательно редактировал подготовленные тексты и писал предисловия.

Итак, возможны следующие решения: первое – поиск предполагаемых авторов хотя бы по некоторым фрагментам спорного текста; второе – прекращение поиска автора, если уже выборочный фрагмент не тождествен контрольному. Наиболее приемлемый путь лежит где-то посередине: с одной стороны, у нас нет оснований даже предположить, что не существуют такие фрагменты, которые принадлежат коллективному автору; с другой – отрицая возможность гипотетического авторства, мы утрачиваем право считать кого-либо возможным составителем текста.

Наш вывод: Н. Г. Чернышевский и П. А. Бибиков являются составителями книги в том смысле, что и тот и другой принимали участие в ее создании (мера этого участия может быть уточнена после анализа всей книги), что соответственно исключает единоличное авторство. Кроме того, весьма вероятно, что книга содержит фрагменты, не принадлежащие ни Чернышевскому, ни Бибикову.

Итак, этот результат мы получили благодаря методу атрибуции через идентификацию. Психолингвистический же анализ текста позволяет проводить и «неидентификационные» исследования, которые характеризуют личность автора – психологические свойства и качества человека, создавшего исследуемый текст.

В этой работе мы приводим результаты анализа текстов, заведомо принадлежащих Чернышевскому, поскольку они могут быть соотнесены с аналогичными сведениями, полученными из литературных источников (в отношении Бибикова это сделать гораздо труднее, так как сведений о нем почти нет).

Итак, анализ этих текстов позволил нам сделать следующие выводы.

Автор обнаруживает склонность к нарушению общепринятых социальных норм, причем склонность или маскируется, или проявляется в «узаконенных» (социально-приемлемых) формах. Наблюдается повышенное внимание к эмоциональным оттенкам отношений, сентиментальность, широта интересов, отсутствует потребность показывать свое превосходство над другими, неагрессивность. Автор чувствителен, раним, мягкосердечен. Имеются и элементы тревожности, выражающиеся в ощущении своей слабости, незадачливости, незащищенности, вины. Отсутствует потребность в проявлении своей значимости и силы во взаимодействии с окружающими. Несогласие с принятыми формами поведения выражается с помощью иронии, но может осуществляться и через отказ от общения. Самооценка автора неустойчива, он пессимистически смотрит на будущее, внутренне напряжен, тщательно контролирует свое поведение, блокирует появление агрессивных намерений. Стремление автора к межличностным контактам вызвано интересом к людям. Характерные черты – общительность, эмоциональность, отзывчивость. Наблюдается также интерес к общественным обязанностям. Интерес к общественной деятельности диктуется чувством долга, моральными и этическими нормами. В то же время контакты могут служить источником тревоги и эмоционального напряжения. Автор ориентируется на «жесткие» кодексы и склонен к морализации.

Если сравнивать эти данные с характеристиками Чернышевского, принадлежащими его современникам, то надо отметить их схожесть.

Вот некоторые примеры: «Он был несколько более среднего роста, с необыкновенно нежным, женственным лицом; волосы светло-желтые, но волнистые, мягкие и красивые; голос его был тихий, речь приятная, вообще это был юноша, как самая скромная, симпатичная и невольно располагающая к себе девушка». «По своей застенчивости Ч. не мог говорить в большом обществе, но в кругу близких лиц, забыв свою робость, он говорил плавно и даже увлеченно…». «За одну ночь столько перемен бывало с ним. То он поет, то танцует, то хохочет вдруг громко, то говорит сам с собой, то плачет навзрыд…». «В эти годы он еще реже, чем прежде, открывался даже близким ему людям». «Будучи бойким, резвым и разговорчивым со своими сверстниками, знакомыми ему, Н. Г. отличался особенною застенчивостью в чужих домах, особенно мало ему знакомых». «Общество Н. Г. Чернышевский очень любил; у нас же часто бывали гости, и тогда обязательно должен был присутствовать и Н. Г. Собиралась вокруг него группа, и он весь вечер говорил без умолку». «Первый раз пошел Н. Г., и ему заявили, что сам хочет его видеть. Н. Г. присел на стул и стал ждать. Открывается дверь, и входит губернатор. Н. Г. продолжает сидеть. „Здравствуйте!“ – говорит губернатор. „Здравствуйте!“ – отвечает Н. Г. и продолжает сидеть. „Вы знаете, кто я?“ – „Нет“, – говорит Н. Г. совершенно невозмутимым голосом и продолжает сидеть. „Я губернатор“. – „Очень приятно“, – заявляет Н. Г. и не думает встать. „Да Вы знаете, что нужно встать, когда с Вами говорит губернатор!“ – кричит последний. „Что же, можно и встать“, – говорит спокойным голосом Н. Г. и не спеша поднимается со стула. Чернышевский, а равно его ученик Добролюбов очень часто любили выражаться иронически и иносказательно, и их выражения многие понимали в буквальном смысле». «Ч. отличался ехидством языка, и чуткая молодежь умела отлично читать между строками его революционное отрицание всякой власти». «Он как бы ставил себя на второе место и старался согреть, обласкать, приблизить». «К несчастью, большей частью все его разговоры, по крайней мере при мне, носили иронический характер; он отделывался шутками или аллегориями… или давал такие ответы, которые могли понять и так, и этак, а иной раз и вовсе понять нельзя. Все же-таки из его отзывов и мнений (…) я составил себе представление, что он был крайне неважного мнения о царе и его министрах и убежден был в том, что им не справиться с послевоенной разрухой, с недовольством крестьян положением об их освобождении, с предстоящими внутренними реформами, а в особенности с начавшимся польским восстанием».

Разумеется, вопрос о соответствии психологического описания личности автора описанию его обыденного поведения нуждается в дополнительном специальном рассмотрении. В данном случае мы апеллируем к способности читателя интуитивно соотнести эти описания.

В заключение подведем некоторые итоги.

Соглашаясь с тем, что «историку, занимающемуся определением авторства, необходимы глубокие познания не только в различных вспомогательных исторических дисциплинах, но и во многих аспектах филологической науки», добавим: ему также нужно и знание основных психологических постулатов. Мы считаем, что внедрение психолингвистических методов в исторические исследования – единственный путь, возвращающий исходный смысл понятию «атрибуция».

Время от времени на непредсказуемом пути развития человеческого духа вдруг разражаются настоящие культурные катаклизмы, подвергающие реальной опасности «экологию» целого культурного слоя. Очередной такой катаклизм давно зреет, и центр его коренится в сомнении, что

М. А. Шолохов – автор «Тихого Дона»

Без преувеличения можно говорить, что этот случай в истории отечественной литературы, более того в истории отечественной культуры, уникален. Практически с первой публикации романа стали распространяться слухи о плагиате, не прекращающиеся уже более шестидесяти лет. Самому автору – Михаилу Шолохову – пришлось защищать себя от подозрений в плагиате. Обывательские слухи скоро превратились в альтернативные мнения серьезных исследователей. Новый, уже поддержанный авторитетом нобелевского лауреата А. И. Солженицына виток полемики вокруг авторства Шолохова возник в 1974 г. после публикации работы, в которой автор, скрытый под псевдонимом Д, оспаривает авторство Шолохова и приписывает роман некоему Ф. Крюкову. Выбор Крюкова на роль автора «Тихого Дона» не случаен.

Во-первых, он к началу 20-х годов был достаточно известным писателем, в произведениях которого часто встречались мотивы жизни донского казачества. Во-вторых, он сам был казаком, хорошо знал и любил язык и быт казачества. В-третьих, он был участником многих событий, описанных в романе. Наконец, могло сказаться и то обстоятельство, что Крюков до конца оставался непримиримым борцом с большевиками, а в романе нередко встречаются очень сильные фрагменты, пронизанные духом антибольшевизма, хотя известно, что Шолохов, будучи коммунистом, идеологически далеко отстоял от подобных политических позиций. Это исследование Д. вызвало сенсацию во многом благодаря изощренности аргументации и спекулятивности тематики. Статус «бестселлера» легко завоевывается даже научной работой, когда обсуждается авторство гениального произведения, навсегда занявшего почетное место среди шедевров мировой литературы. Вообще русской художественной словесности часто «не везло» в отношении авторства: начиная с «принципиальной анонимности» древнерусских летописей и кончая вынужденной анонимностью многих произведений «золотого» XIX века. Произведения такого масштаба, как «Тихий Дон», не должны пополнять фонд безымянных памятников мировой художественной культуры. Анонимный шедевр в наше время – это нонсенс. Ошибка же атрибуции гениального произведения – это безнравственность в любое время.

Вновь заговорили об авторстве Шолохова в 80-х годах: достаточно назвать подборку статей в «Вопросах литературы» (№ 8. – 1989) и перевод небольшой книги группы скандинавских соавторов «Кто написал „Тихий Дон“?» (М., 1989). Но, как справедливо отмечено в редакционном предисловии к упомянутой подборке статей, только в настоящее время у нас стало возможным публично обсуждать наши внутренние литературоведческие проблемы. Автор этой брошюры также хотел бы принять участие в этом обсуждении, и в основном потому, что предлагаемый здесь подход не имеет ничего общего с традиционными направлениями атрибуции. Одним из следствий практического использования этого подхода, как отмечалось, является неидентификационное (без цели отождествления аутентичного и спорного текстов) описание авторского «Я». Причем авторское «Я» представлено на двух уровнях: а) языковом – в формах коммуникации (передачи) авторского замысла; б) психологическом – в индивидуально-психологических особенностях личности автора, выраженных в языке текста. Иными словами, представляется возможность говорить об авторе только на основании одною источника – его текста.

На языковом уровне анализа прежде всего необходимо определить, как сам автор относится к идеям, которые содержатся в его тексте, или иначе – определить стратегию речевого поведения. Тут возможны два варианта. Во-первых, автор утверждает чужое «Я» не как объект, а как другой субъект. Иными словами, авторское «Я» и «Я» героев (персонажей) сообщения не сливаются.

Второй же вариант заключается в подчинении всех идей авторскому «Я». В сознании автора идеи произведения образуют единство монологически воспринятого и понятого мира, а не множественность равноправных и независимых идей. Несколько упрощая, можно сказать, что авторское сознание присваивает чужие идеи, делает их своим достоянием, как бы полностью неся ответственность за них перед аудиторией других сознаний (например, перед аудиторией читателей, зрителей).

В тактике речевого поведения будем различать способы передачи замысла сообщения, а именно: монолог, диалог (в двух формах: интра– и интердиалог) и полифонию.

Монолог – это однонаправленное движение идеи из одной пространственно-временной точки «мира сообщения». И безразлично, к кому обращен монолог: к персонажам ли сообщения, или же к читателю, слушателю, зрителю.

Диалог – форма беседы или спора, где различные точки зрения могут поочередно господствовать и отражать разнообразные оттенки противоположных позиций. Мы будем рассматривать две разновидности диалога: интердиалог – когда принадлежащие персонажам или автору точки зрения выражают и позиции собеседника, находящегося вне рамок языковой реальности (например? слушателя, читателя), и интрадиалог – когда различные точки зрения принадлежат только персонажам мира, созданного сообщением.

Неслияние «Я» автора и «Я» героя требует полифонического (многоканального и разнонаправленного) способа передачи замысла. И это вполне объяснимо: существование независимых идей требует и независимых и различных способов их переноса.

Кроме отношения автора к сообщаемым идеям (стратегия) и способов их коммуникации (тактика), необходимо учитывать также временную развертку порождаемых идей. Мы будем различать две формы хронологической связи идей сообщения.

Синхрония – когда события, в которых выражен замысел, существуют и соответственно сообщаются одновременно.

Диахрония – когда события образуют последовательный ряд, раскрывающий замысел.

Перейдем к описанию результатов исследования «Шолохов и „Тихий Дон“». В данной работе мы воспользовались первичной выборкой Г. Хьетсо, приведенной в упомянутой книге скандинавских авторов. Выборки скандинавских исследователей определялись по принципу «случайных чисел»: ими было отобрано по 10 образцов из шести произведений (2 – Крюкова, 2 – из «Донских рассказов», 2 – из «Тихого Дона»), причем каждый образец включал по 500 слов, что в общей сложности составило 30 000 слов, но все абзацы, содержащие прямую речь, мысли героев и вопросы, исключались. Иными словами, исследование было сосредоточено исключительно на речи автора. Последнее условие бесспорно правильное, но – и здесь мы касаемся основного недостатка лингво-статистического подхода – трудно себе представить десять отрывков по 500 слов, где была бы только авторская речь. А это означает разрывность в содержании отрывков, смысловую эпизодичность. Мы воспользовались этой выборкой в силу двух обстоятельств: а) исследование, проведенное двумя разными методами на одной выборке, конечно, предполагает полный ответ на поставленный исследователями вопрос; б) этому способствовал практически тождественный список распределения частей речи у Хьетсо и в нашем исследовании.

Вот заключение статистической обработки Хьетсо: «…„Т/ихий/ Д/он/“ в значительной степени приближается к Ш/олохову/, но очень далеко отстоит от К/рюкова/».

Вывод Хьетсо ясен. Мы берем его выборку (шесть текстов по 5 тыс. словоформ) и с помощью нами рассчитанных математических моделей определяем показатели стратегии, тактики и временной развертки. Затем проводим стандартный статистический анализ различий. Выводы следующие: 1) утверждение о том, что автор «Тихого Дона» Шолохов, но не Крюков, имеет вероятность 0,75; 2) утверждение о том, что автор «Тихого Дона» Крюков, но не Шолохов, имеет вероятность 0,12; 3) наконец, утверждение о том, что авторами «Тихого Дона» являются и Шолохов и Крюков, имеет вероятность 0,12.

Как видим, на более глубоком уровне, нежели уровень грамматической частотной структуры текста, но все же оставаясь на уровне языковых реалий, мы пришли к тем же выводам, что и скандинавские коллеги, которые, подводя итог всему исследованию, отметили: «Как бы то ни было, гипотеза, отстаиваемая Д, не выдерживает пристального анализа».

Естественно, что следующим был вопрос: что нам покажет исследование на уровне индивидуально-психологических особенностей личности автора текста?

Результат компьютерного анализа приведен в сравнительной таблице, где соотнесены психологические характеристики авторов исследованных текстов. Характеристики представлены своими наименованиями, мы их не разворачивали в подробные описания (частично это будет сделано ниже), что заняло бы много места.

Что можно сказать относительно этого результата? По-видимому, то, что строгий вывод здесь делать преждевременно. Если раньше – на уровне речевого поведения – вероятности «за» и «против» Шолохова (0,75 и 0,12 соответственно) статистически различались, что позволяло однозначно отдать авторство Шолохову, то здесь просматриваются весьма серьезные качественные различия, позволяющие говорить о разных психологических типах. И все же один вывод и здесь звучит вполне убедительно: авторство Крюкова практически должно быть исключено. Что же касается «размытости» психологических границ между М. Шолоховым – автором «Донские рассказов» и М. Шолоховым – автором «Тихого Дона», то здесь ограничимся гипотезой. Но вначале учтем следующие обстоятельства. Первое: разница во времени написания «Донских рассказов» и «Тихого Дона» весьма невелика, всего несколько лет. Второе: художественная мощь «Тихого Дона» несравнима с относительными художественными достоинствами «Донских рассказов». Следовательно, за очень небольшой промежуток времени произошло одно из двух: или личность М. Шолохова потрясающе быстро развивалась, причем только в одном направлении – к гениальности; или был какой-то источник для написания «Тихого Дона». Причем этот источник должен был быть настолько мощным, что смог «создать» самого Шолохова, того, которого мы знаем как автора «Тихого Дона». Другими словами, М. Шолохов бесспорно написал «Тихий Дон», но опирался при этом на какую-то базу (этой базой не обязательно должен быть черновой текст будущего «Тихого Дона»), которая в культурно-историческом отношении одинаково близка всему донскому казачеству (и, конечно, – Шолохову), но для М. Шолохова в определенном смысле стала и формирующей его личность основой, творцом Шолохова-человека, определив основные личностные качества будущего автора «Тихого Дона». И с психологической точки зрения здесь нет никакой мистики (как это имеет место при допущении стремительного развития гениальности): молодой, двадцати-с небольшим-летний человек достаточно быстро осваивает уже имеющийся опыт и нет ничего необычного в том, что этот опыт становится его собственным на всю жизнь. Таким образом, мы придерживаемся идеи, что автор «Тихого Дона» – Шолохов, но при условии, что он сам стал продуктом формирующего влияния какого-то мощного культурно-исторического источника.

Правда, остается еще следующий вопрос: как объяснить, что гораздо более поздние произведения Шолохова (например, «Они сражались за Родину») в художественном отношении не достигают высоты «Тихого Дона»? Гипотеза о наличии источника именно для создания «Тихого Дона» и здесь помогает: обратим внимание на то, что всегда говорилось и писалось о величии, гениальности самого романа, и гораздо реже эти эпитеты относились к автору. Если источник существовал для «Тихого Дона», то это вовсе не означает, что существовал источник для других, более поздних произведений. Гениальный роман мог «сделать» талантливого человека, но даже талантливый теперь человек не создаст гениального романа.