Текст книги "Павлик Морозов [1978]"

Автор книги: Виталий Губарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Глава IV
ТРЕВОЖНЫЙ ВЕЧЕР

Василий Потупчик вышел на крыльцо. Щуря глаз, взглянул на небо.

На крыльце сидела Мотя. Рядом с ней – на корточках Павел и Яков. Все трое что-то горячо обсуждали. Увидев Потупчика, они замолчали.

– Папанька, ты чего смотришь? – спросила Мотя.

– Снова дождь собирается. – Он почесал рыжую бороду. – Хотел на ночь к озеру идти – не придется.

– Дождь? – Яков привстал, оглядывая горизонт. – А зорька чистая, дядя Вася.

– Посмотришь. У меня нюх охотничий. А вы чего тут заговорничаете?

– Да так, про разные дела.

– Дела! Смотри, какие люди деловитые! – Он басисто рассмеялся. – Дочка, а ты бы отцу поесть собрала.

– Папанька, там в печке.

– А тебе лень?

Мотя просяще протянула:

– Пап-анька…

– Ну ладно, сиди уж! – Он махнул рукой, ушел в избу.

Ребята продолжали разговаривать вполголоса, нетерпеливо перебивая друг друга. Смеркалось. Меж избами над темной линией леса медленно бледнела заря. В этот вечерний час в деревне было пустынно и тихо, где-то далеко звенела гармошка.

Звякнула калитка. Босоногая Мотя прыгнула с крыльца навстречу вошедшему человеку.

– Товарищ Дымов!

– А-а, Мотя! – Человек улыбнулся, блеснув крепкими зубами.

Он был молод, плечист, в белой рубашке с расстегнутым воротом, в скрипучих сапогах.

Из двери высунулся Потупчик, приветливо забасил:

– Вот хорошо, и квартирант пришел! Как раз к ужину.

Павел выступил вперед, сказал смущенно:

– Товарищ Дымов, мы к вам по одному делу…

– По какому, Федя?

Мотя рассмеялась:

– Это не Федя – Федя маленький. Брат его…

– Ах, какой я забывчивый! – Дымов смешно замахал руками. – Извини меня, пожалуйста! Ну, Паша, я слушаю.

Он сел на порожек, забарабанил по холщовому портфелю пальцами, с интересом посматривая на ребят. Они стояли перед ним, переглядываясь.

– Мы про избу-читальню, – начал Павел. – Она все равно сейчас заколочена. Как учительница на каникулы уехала, так ее и заколотили. Так мы хотели там пионерский клуб устроить.

– Клуб?

Дымов задумался. Два дня назад он приехал в Герасимовку из районного центра проверить, как сельсовет готовится к хлебозаготовкам. Уполномоченный не собирался задерживаться здесь: в райкоме партии считали, что Трофим Морозов хороший председатель и сумеет сам объяснить населению, как важно продать государству хлебные излишки. Но оказалось, что дела в Герасимовке неважные. Обрадовались приезду нового человека, кажется, больше всего ребятишки. Славный народ!

– Так ты, Паша, говоришь – клуб? – Дымов снимает кепку, задумчиво проводит рукой по волосам. – Хорошее дело… Только нужно прежде всего открыть избу-читальню. Сколько у вас пионеров?

– Одиннадцать, – поспешно отвечает Яков. – А вот он, Пашка, у нас, это самое, вожак. У нас учительница Зоя Александровна за вожатую была, она комсомолка. А теперь она только к осени вернется. Она на каникулы отдыхать уехала.

– Ну вот, – улыбается Дымов, – вас только одиннадцать, а в деревне сколько народу! Как же всех оставлять без избы-читальни? Выбирайте на пионерском сборе толкового пионера, и пусть он открывает избу-читальню.

– Вот ее, – Павел кивнул на Мотю.

Девочка радостно краснеет.

– Мотю? Хорошо! Значит, будешь ты, Мотя, временно исполняющей обязанности заведующего избой-читальней. А? – весело прищуривается Дымов.

– Ну, дочка, – гремит с порога бас Потупчика, – теперь ты со мной знаться перестанешь!

Дымов притягивает к себе Павла:

– А вы помогайте ей. Ладно? Дежурить по очереди – раз. Выпишем газеты, журналы, книжки – два. В книжках, ребята, про колхозы написано! Ну, а в той же избе и вам, пионерам, можно собираться…

– Товарищ партейный, – спохватывается охотник, – а ужин-то остывает! Брысь, ребята! Заговорили совсем человека!

– Иду, иду, дядя Василь, – поднимается Дымов. – Так ты, Паша, скажи об этом отцу. Пусть председатель сельсовета поможет вам открыть избу-читальню.

Павел молчит.

– Ну, что ж, скажешь?

– А вы… товарищ Дымов… сами ему скажите…

– Почему так?

Павел снова молчит. Охотник говорит негромко:

– Он с отцом не в ладах.

– Не в ладах?

– Да, ему от отца доставалось… Мне тут по соседству видно… Так, что ли, Пашка? Я помню, он тебя крепко отхлестал, когда ты в пионеры записался.

Дымов быстро оборачивается к Павлу и внимательно смотрит в большие черные глаза смущенного мальчика.

– Так он тебя бил, Паша? – тихо спрашивает Дымов.

Павел наклоняет голову, невнятно бормочет:

– Ничего не бил… дядь Вася… и чего ты… – Он не может найти слов, кусает губу и внезапно оживляется: – Товарищ Дымов, а вы вчера говорили, что дадите нам лозунги, чтобы мы написали. Помните, про хлебозаготовки и про колхозы?

Уполномоченный серьезно смотрит на Павла, соображает что-то.

– Дам, Паша… Вот поужинаю и напишу. Подожди минутку.

Ребята провожают глазами Дымова и Потупчика, усаживаются на крыльце. Уже совсем стемнело, в избах засветились оконца. Тихо в деревне. В темноте набежал ветер, пошевелил волосы и снова стих.

– А дождь, это самое, и впрямь собирается, – вздыхает Яков и вдруг настороженно прислушивается к чему-то.

С улицы доносится сердитый женский крик:

– Яшка! Яшка!

Яков вскакивает:

– Ой, ребята, пропал! Мать зовет. Иду-у, маманька! – Он перемахивает через забор и исчезает в темноте.

Павел и Мотя сидят молча. Она долго смотрит на его неясный профиль и шепчет:

– Паш…

Он не слышит и сидит по-прежнему недвижно, облокотившись на колено и положив подбородок на ладонь.

– Паш…

– А?

– Ты про что думаешь?

– Да так… – неопределенно повел он плечом.

– А я тоже люблю думать… Про все, про все! Знаешь, когда хорошо думается? Когда спать ложишься… Правда? А тебе сны снятся?

– Снятся.

– Мне раз приснилось, что в Герасимовке дома стеклянные и электричество.

Павел с интересом взглянул на нее, убежденно сказал:

– Электричество на самом деле будет. Помнишь, Зоя Александровна говорила, что в каждой деревне электричество проведут. Вот только колхоз сначала надо.

– Только домов стеклянных не будет – побьются… – Мотя глубоко вздохнула. – Паш, а один раз ты мне приснился…

– Я?!

– Ага. А я тебе никогда не снилась?

– Не… – помолчав, ответил он.

Вдали шумела тайга, все ближе и грозней. Ветер нахлынул на деревню сильный и скользкий, он дышал сыростью далеких болот, запахами лесной плесени и хвои. Острая молния взлетела над крышами и погасла, словно опущенная в воду.

На огороде залаял пес.

– На кого это Кусака? – Мотя вскочила, придерживая на коленях трепещущее платье. Она исчезла за избой, но Павел слышал ее тоненький, уносимый ветром голосок:

– Кусака, Кусака! На, на! Кому говорю! Кусака!

В избе загромыхало. Тяжело дыша, девочка прибежала к крыльцу.

– Кто бы это был, Паш? По огородам пошел, быстро так…

Павел приподнялся.

– Куда?

– Да разве ж разберешь в темноте? Вроде к вашему огороду. Да ты сиди…

– Бежать пора, – он встревоженно вглядывался в темноту, – а то мать заругает.

На крыльцо вышли Потупчик и Дымов.

– Вот я и думаю, товарищ Дымов, – громко говорил охотник, – ежели у нас, как ты рассказываешь, колхоз будет да пни выкорчует, так великое это дело! А то у нас так: выедет мужик пахать, обопрется на соху, глядь – пень! Перенесет соху – снова пень! Покуда пройдет полоску, рубаха к спине прилипнет и лошадь мокрые бока раздувает. Да гнус еще жалит!

– Переменим соху на плуг с трактором, дядя Василь.

– А я трактористкой буду! – сказала Мотя и грустно прибавила: – Только я трактора не видела.

– Увидишь, Мотя! Обязательно… Ого! – воскликнул Дымов, взглядывая на загремевшее небо.

Девочка рассмеялась:

– Старики говорят, в такие ночи коробейники из могилы встают.

– Какие коробейники?

– О, это, товарищ квартирант, дело интересное! – усмехнулся Потупчик.

Он любил поговорить, всегда был рад собеседнику и теперь, довольный, принялся подробно рассказывать историю убийства коробейников.

– Постой, – проговорил Дымов, внимательно выслушав Потупчика, – как звали этого человека?

– Кулуканов… Лучшую землю забрал себе, заешь его гнус! Такой кулачище!

– Хм… – Дымов казался очень заинтересованным. – А ведь в сельсовете этот человек кулаком не числится. Так и записано: середняк Кулуканов Арсений Игнатьевич. Подожди-ка, у меня, кажется, список населения есть. Ну-ка, пойдем к свету, дядя Василь.

Они снова ушли в избу. Мотя взглянула на Павла:

– Ты слышал, Паш?

– Сейчас хлынет, – уклончиво ответил он, глядя в небо. – Я побегу.

Мотя с минуту прислушивалась к шагам убегающего мальчика, потом вышла на середину двора, запрокинула голову. Ее ударила по щеке крупная холодная капля. Она протянула к черному небу руки:

– Дождик, дождик, припусти…

Глава V
НОЧНОЙ ГОСТЬ

Павел, запыхавшись, влетел в избу. Мать стояла у окна, вглядываясь в темень и кутаясь в шаль. Услышав стук двери, повернулась к сыну, облегченно вздохнула:

– Тебя что ж, хворостиной надо домой загонять?

– Маманька, мы там с приезжим заговорились.

– Заговорились! Вон дождь какой находит… Идем к деду.

– Зачем?

– Отец велел.

Павел помолчал.

– А где братья?

– Давно у деда. Идем скорей, а то отец придет, осерчает.

Павел стоял, не двигаясь, хмуро шевелил бровями. Брови у него крутые, черные, над правой – маленькая коричневая родинка.

– Ну, идем же, Паша.

Он вдруг сорвался с места, подошел к матери, зашептал горячо:

– Маманька… почему, как плохая погода, нам всегда к деду идти? Почему? Опять к нему хромой из лагеря придет?

Мать быстро наклонилась к сыну:

– Пашутка, сынок, не трогай ты отца, не путайся в его дела! Слышишь, сынок? Сердце у меня болит – прибьет он тебя!

Мальчик смотрел в бледное лицо матери, в ее встревоженные, усталые глаза и чувствовал, как у него начинает дрожать подбородок. Он легко высвободился из рук матери, надел длиннополую куртку, широкий отцовский картуз.

– Я к Яшке Юдову пойду. Сегодня из Тавды газеты пришли, читать будем.

– Ну, ступай… А я у деда буду.

Они вышли вместе. Павел дождался, когда мать исчезла в темноте, и, озираясь, присел под сараем.

Бесновался ветер. Дождь шумел вокруг мощно и ровно, заглушая гул недалекой тайги. По временам, когда вспыхивала молния, было видно, как под ветром гнутся острые верхушки деревьев. Павел поежился: с крыши за шиворот потекла холодная струйка.

Глаза привыкли к темноте, и теперь ему было хорошо видно крыльцо.

Сначала, покачиваясь и шлепая по лужам сапогами, отец прошел. «Пьян», – подумал Павел. Он ждал другого, и тот, другой, явился со стороны огорода так внезапно, что мальчик едва сдержал испуганный крик. Высокий незнакомец, прихрамывая, медленно прошел мимо притаившегося мальчика и исчез в избе.

Павел поднялся, ежась. Его знобило. Мысли в голове такие страшные, неясные – не поймешь, что делать… Да, что делать?

Он взбежал на крыльцо, прислушался, приоткрыл дверь, заглянул.

В комнате было пусто. В другой комнате мигал свет лампы от ворвавшегося ветра. Наверно, отец и хромой там.

Ветер вырвал дверь из рук, широко распахнул, стукнул о стену.

Теперь раздумывать нельзя больше ни секунды. Рядом с дверью – печь, на которой Павел спит с Федей… Можно скрыться на ней…

Он неслышно скользнул на печь, свернулся калачиком.

Ветер играл дверью.

Отец вышел, выглянул во двор, захлопнул дверь, вернулся к столу.

– Что там? – услышал Павел глухой голос незнакомца.

– Ветер…

– Ну и буря! – Незнакомец кашлянул. – Так как же, Трофим Сергеевич?

– Мало даете. – Отец длинно зевнул; было слышно, как он сел на затрещавшую кровать. – Ты пойми, мне это, может, жизни стоит, а вам денег жалко.

– Так мы ж не жалеем, Трофим Сергеевич.

– Жалеете! А меня за решетку – и никаких разговоров… Понял? – Отец щелкнул замком портфеля, зашелестел бумажками. – Вот они, удостоверения. Гляди, тут я пропуск сделал: сами фамилии впишете, какие хотите.

Молчание. Должно быть, незнакомец читал.

– Хорошие бумажки, Трофим Сергеевич.

Отец рассмеялся:

– С такими удостоверениями хоть в Москву езжай, в самый Кремль!

Незнакомец ответил не сразу, а когда заговорил, в его низком, глухом голосе послышалась такая ярость, что Павел вздрогнул:

– Это мы знаем, куда ехать надо.

Отец заворочался на кровати, спросил чуть удивленно:

– И много там вас… таких, как ты?

– Да нет… (Мальчику почудилось, что гость горько усмехнулся). Есть и такие, что непрочь по-советски жить. Только это не для тех, у кого огонь душу печет! Так как же, Трофим Сергеевич?

– Возьми вот этих пару.

– Только пару?

– Остальные после дам… Понял? Когда все деньги заплатите. Вот так, значит.

– Ну, добре… – Незнакомец зашелестел мокрым дождевиком. – Я слышал, к вам приехал из района кто-то?

– Приехал один. Да ты не бойся.

– Меня не запугаешь! Прощевайте, Трофим Сергеевич.

– До встречи…

Незнакомец ушел. Отец походил по избе, бормоча что-то, прикрутил лампу, снял сапоги. Скоро Павел услышал его храп.

Мальчик осторожно спустился с печки. Его больше не знобило. Было жарко, и лицо горело так, словно он лежал в крапиве. На цыпочках пробрался в соседнюю комнату. Отец лежал на кровати, свесив ногу. Рот у него приоткрыт. По отвислой губе ползает муха.

Павел искал портфель. Его смятый угол он увидел торчащим из-под подушки.

С бьющимся сердцем подошел к постели, задерживая дыхание, потянул портфель. Отец заворочался, забормотал, повернулся к стене.

Мальчик перевел дыхание: оно, казалось, распирало грудь. Трясущимися пальцами снова потянул портфель, и тот, освобожденный от тяжести отцовской головы, теперь легко выскользнул из-под подушки.

Не сводя глаз с отца, подошел к свету, открыл портфель, поспешно перелистал бумаги. Вот! Несколько продолговатых листков. Он вынул один.

Удостоверение

27 июля 1932 года.

Дано сие гражданину. . . . . в том, что он действительно является жителем села Герасимовки Тавдинского района Уральской области и по личному желанию уезжает с места жительства. По социальному положению бедняк. Подписью и приложением печати вышеуказанное удостоверяется.

Председатель сельсовета Т. С. МОРОЗОВ

Мальчик смотрел на бумажку широко открытыми глазами. Портфель вдруг выпал из рук, гулко шлепнулся о пол. Отец встрепенулся, приподнялся на локте, уставился на сына мутными, непонимающими глазами.

– Пашка?

Павел громко всхлипнул. Зажал в кулаке бумажку, рванулся к двери. Трофим увидел на полу портфель, вскочил, и ужас внезапно перекосил его смятое, серое лицо.

– Пашка! Пашка! Стой!

Но Павла уже не было.

Ударом ноги Трофим распахнул дверь, завопил в шумящую темноту:

– Паша-а!.. Сынок!.. Родимый!..

Босой, спрыгнул с крыльца, заметался под дождем, размахивая руками, и, теряя от ужаса голос, долго хрипел:

– Паша-а… сыно-ок…

Среди ночи Василий Потупчик проснулся от стука в дверь. С фонарем вышел в сени, спросил сердитым басом:

– Кого там черти носят?

– Пусти, дядя Вася…

– Пашка?

– Я…

Охотник загремел запорами и, осветив мальчика фонарем, качнул головой.

– Э, парень, да ты белый как смерть!

– Где… Дымов?

– Спит. Где же ему быть?

Потупчик ввел Павла в избу. Из соседней комнаты, наскоро натягивая рубашку, выглянул Дымов. Кутаясь в одеяло, пришла сонная Мотя. Испуганно прижалась к стене под широкими рогами лося (убил когда-то отец). Все молча, с изумлением смотрели на Павла. Дымов шагнул к мальчику:

– Что случилось, Паша?

Павел разжал кулак, протянул бумажку. Уполномоченный, нагнувшись к фонарю, быстро пробежал ее глазами.

– Ну, и что же?

Павел силится что-то сказать – не может. Дрожит родинка над правой бровью.

– Эти… эти бумажки… мой отец продает сосланным кулакам…

Дымов несколько секунд удивленно смотрит на мальчика, потом обнимает его, мокрого и дрожащего, целует. И Павел прижимается к большой груди этого человека, совсем мало знакомого, но такого родного и близкого, и вздрагивает от прорвавшихся наконец рыданий.

– Дяденька Дымов… дяденька Дымов… – шепчет он задыхаясь.

Дымов торопливо гладит его по голове, по мокрой спине и говорит глухо:

– Не надо, Паша… ну, не надо, мальчик, – и чувствует, как у самого глаза становятся влажными. – Ну, не надо, Паша! Ты… ты ведь настоящий пионер!

Глава VI
ЗАМОК НА КАЛИТКЕ

Был праздничный осенний день. На улице толпились девушки и парни. Павел, передав Якову дежурство по избе-читальне, побежал домой. Идя по улице, он чувствовал, что его провожают взглядами, перешептываются.

С тех пор как суд приговорил Трофима Морозова к десяти годам тюрьмы, Павел никогда не может пройти незамеченным. Правда, не ругают его в деревне за то, что раскрыл он преступление своего отца, и даже начали почетно называть «Пашкой-коммунистом», – все равно тяжело чувствовать на себе эти постоянные любопытные взгляды.

Приятели заметили, что Павел стал молчаливей, задумчивей, словно повзрослел сразу.

И в деревне перемены. Выбрали нового председателя, колхоз скоро будет. Пионеры много лозунгов о колхозе написали и расклеили на заборах. Эти лозунги составил Дымов. Жалко, что его райком партии вызвал в Тавду. Такой хороший человек, все его полюбили. Когда уезжал, Потупчик даже расцеловался с ним.

Павел добежал до своего двора и вдруг остановился, озадаченный. Калитка была заперта. Он потрогал пальцем большой медный замок, перелез через забор.

Дверь открыта, в избе чьи-то голоса. Мальчик встревоженно поднялся на крыльцо.

У двери Данила курил самокрутку. Презрительно скривил губы, взглянув на Павла. В углу сидела мать с сыновьями. А посреди избы дед Серега опирался обеими руками на палку. Он что-то сипло говорил. Было видно, как шевелились кончики его серых усов.

Павел переступил порог, сказал нерешительно:

– Здравствуй, дедуня.

Дед не ответил, даже не обернулся. Данила процедил:

– С коммунистами не разговариваем!

Павел, бледнея, шагнул к деду:

– Дедуня…

Но дед, казалось не замечал и не слышал внука. Он в упор смотрел на Татьяну из-под нависших белых бровей.

– Ну, отвечай, невестка.

Татьяна слабо покачала головой:

– Не знаю…

Дед Серега стукнул палкой.

– Что не знаешь? Я за старшего остался, мужа у тебя теперь нету. Слышишь? Как сказал, так и быть должно! Надо наши хозяйства объединить, а забор меж дворами уберем. Слышишь?

Мальчик понял, зачем пришел дед Серега, и горькое негодование охватило его. Вот, значит, какой дед! Хозяйство прибрать к своим рукам хочет! Ведь объединиться с дедом Серегой – значит в батраки к нему пойти. Вся деревня знает, какая он жила. И Данилкины мысли ясны: небось, думает, дед стар, помрет скоро, а он, Данила, хозяином станет. Он и раньше хвастался, что будет жить богаче Кулуканова.

Мальчик сурово взглянул на двоюродного брата, отошел в сторону.

– Маманька, не объединяйся… Скоро в деревне колхоз будет, в колхоз вступим, – проговорил он негромко.

Все молчали.

Дед Серега тяжело качнулся, кашлянул.

– Так как же, Татьяна?

Все смотрели на нее, ожидая решающего слова. И она сказала тихо, сделав головой чуть заметное движение в сторону Павла:

– Ему видней… Он теперь за хозяина остался…

– Н-ну… – выдохнул дед. – С голоду подохнете!

Он круто повернулся и, стуча палкой, вышел вон. Данила остановился у порога, сжал кулаки:

– Мы с тобой еще посчитаемся! Коммунист какой!

Татьяна привстала:

– Ну, ты! Проваливай!..

Данила выплюнул папиросу, бормоча что-то, сбежал с крыльца.

Павел проводил его взглядом, спросил:

– Кто на калитке замок повесил?

– Это дед запер, – сердито сказал Федя. – Приказал с сегодняшнего дня через его двор ходить. Говорит – одно хозяйство.

Павел вспыхнул:

– Новое дело! Пускай и не думает! Замок я все равно собью!

Он схватил на полке молоток, выскочил наружу.

Татьяна неподвижно сидела, прижимая к себе маленького Романа. Правильно ли она поступила? Может быть, нужно было соединиться с хозяйством деда? Может быть, не будет в деревне колхоза, о котором так хорошо рассказывали на сходках? Да и каким будет этот колхоз? Как жить? Разве по силам одной кормить и одевать детей! Пашка, правда, подрастает, помогает уже по хозяйству, но ведь все равно и он еще мальчонка. Ах, Пашка, Пашка!..

Внезапно она встрепенулась. В открытые двери из синих сумерек донесся пронзительный крик. Холодея и дрожа, вскочила, усадила на пол заплакавшего Романа, вылетела на крыльцо.

У забора Данила бил кулаком вырывающегося Павла.

– Стой! – закричала она. – Стой, проклятый!

Бросилась к сараю, непослушными, трясущимися руками схватила длинную жердь. Данила отпустил мальчика, влез на забор.

– Я еще не так твоего пионера… – Он не договорил и спрыгнул по ту сторону.

Жердь гулко стукнула по верхушке забора.

Глава VII
ТАИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО

По-осеннему начали желтеть осины и березы. По утрам с недалекого болота на деревню наползал белый и густой, как вата, туман. Он медленно, почти незаметно плыл мимо окон и, даже когда уже пригревало солнце, долго ворочался на улице, расползаясь в согревшемся воздухе.

Однажды в такое утро в Герасимовку пришла неизвестная старуха. Высокая и худая, закутанная в старую шаль, она брела вдоль заборов, наполовину скрытая стелющимся по земле туманом. Собаки лениво лаяли ей вслед. Иногда старуха останавливалась у каких-нибудь ворот, стучала клюкой в доски и долго крестилась, если ей подавали кусок хлеба.

Никто не обратил бы внимания на появление в деревне незнакомой нищенки, если бы с ее приходом не начали твориться очень странные вещи.

На двенадцать часов дня в избе-читальне была назначена репетиция пионерского драмкружка. Под руководством Зои Александровны пионеры готовили к началу учебного года небольшую пьесу, которую сочинил сам Павел. Вначале на сцене появился с наклеенной бумажной бородой Яков. Кряхтя и сгибаясь, он садился перед зрителями и жалобно рассказывал о том, что его, старого батрака, совсем одолели кулаки. Когда он печально опускал на руки голову, к нему подходил с такой же бумажной бородой другой «батрак» – Василий Слюсарев, парнишка с тонким голоском. Он бодро хлопал Якова по плечу и говорил, что таким, как они, людям только один путь – в колхоз.

Но тут появлялись толстые «кулаки» (их роли исполняли самые младшие ребята, потому что старшие наотрез отказались играть кулаков). Придерживая руками подушки, спрятанные под рубашками, они наступали на «батраков» и пели песенку, придуманную Мотей Потупчик:

Вы батрачите на нас,

Мы в колхоз не пустим вас!

У «кулаков» были такие страшные, вымазанные сажей физиономии и пели они свою песню так свирепо, что девочки, сидевшие в конце зала, умолкали от страха, хотя хорошо знали, чем все закончится.

Под конец на сцене с красным флагом появлялись во главе с Павлом «рабочие», и «кулаки», завидев алое полотнище, в страхе убегали. А «батраки» обнимали «рабочих», и все хором пели:

Мы в колхоз идем, идем,

К жизни радостной придем!

Разумеется, они старались петь как можно красивее, хотя Мотя и утверждала, что получается это у них лишь на самую чуточку лучше, чем у «кулаков».

Как бы там ни было, репетиция проходила вполне успешно, и Зоя Александровна советовала пригласить на утренник всех герасимовских бедняков и середняков.

– Правильно! – сказал довольный Павел. – Может быть, еще кто-нибудь в колхоз вступит.

В спектакле принимало участие несколько саковцев. Приверженцы Петра давно покинули своего рыжего главаря, и теперь он почти перестал показываться на улице. Изредка пионеры видели его в отдалении, одинокого и скучающего. Всякий раз он грозил кулаком и быстро исчезал. «Боится», – решили они.

В тот день должна была состояться генеральная репетиция. Но к двенадцати часам пришли только учительница и Павел с Мотей. Это было невиданное нарушение дисциплины. Они прождали около часа в пустой избе-читальне. Наконец недоумевающая Зоя Александровна сказала:

– Вы, ребятки, разузнайте, в чем дело, а я пока в сельсовете буду стенгазету выпускать.

– Они, наверное, все одурели! – проговорил Павел мрачно. – Пойдем-ка к Яшке, Мотя.

У избы Якова Павел посвистел условно: два коротких, один длинный свисток. Яков моментально показался в окне. Но у него были такие испуганные глаза и он выглядел таким жалким, что Мотя шепнула Павлу:

– Заболел, наверное.

Яков делал какие-то движения руками, и они сообразили, что он просит их идти на огород, за сарай.

– Чудное что-то с ним делается, – недовольно сказал Павел. – Подожди, ты через забор не лезь, Мотя. Тут у нас одна доска отодвигается.

Через минуту за сарай явился Яков.

– Ребята, – виновато начал он, – меня мать не пустила.

Павел, не глядя на него, раздраженно качнул головой:

– Не ври! Всегда пускала!..

– А вот гляди, что она нашла сегодня в сенях.

Яков протянул скомканную бумажку. Это был кусочек клетчатого листа из тетрадки, исписанный корявыми буквами:

«Во имя отца и сына и святого духа. Был слышен во святом граде Иерусалиме голос господен, и сказал господь: кто в колхоз пойдет, не будет тому благословения. Перепиши письмо это семь раз и отдай соседям своим. Аминь!»

– Мать прочитала и давай плакать, – говорил Яков, – а мне сказала, что если из пионеров не выпишусь, так голову оторвет. А потом сказала, чтобы я переписал семь раз…

– Ну, а ты?

– Переписал, – вздохнул Яков.

Павел свирепо сверкнул глазами:

– Зачем?

– А если… правда? – Голос Якова был едва слышен.

– Дурак!

Мотя тихо ахнула:

– Яша! Да разве настоящие пионеры в бога верят? Это ж только от некультурности.

Яша шмыгнул носом.

– Да, а мать-то дерется… К соседям вчера ходила, так там тоже такие записки нашли.

Мотя вдруг всплеснула руками:

– Ой! Так это же нищенка! Ну да! Я сама видела, как она у Ступака христа ради просила и что-то в сени бросила. Я тогда даже подумала: «Что это она бросает?»

Павел молчал, щурился, соображая.

– Пошли-ка в избу-читальню. Надо подумать, что делать. – Он со вздохом посмотрел по сторонам. – Эх, задержать бы ее нужно было! А теперь ищи ветра в поле.

День был полон неожиданностей. На пороге избы-читальни сидел Петр Саков. Еще издали завидев его рыжую вихрастую голову, Павел пришел в ярость.

Мотя схватила его за рукав:

– Паша! Не надо!..

– Уйди! – Он резко высвободил руки. – Все равно сейчас опять драться будем. Ну, я ж ему!

Павел решительно приблизился к избе-читальне. Яков шел рядом, шептал:

– Пашк, а ты не бойся… Если что, я подмогну…

Но драка не состоялась. Петр Саков даже не поднялся навстречу. Он продолжал сидеть на крыльце, подперев подбородок ладонями, и Павел вдруг увидел, что глаза у него совсем не злые и смотрят они как-то очень жалобно и смущенно. Это было так не похоже на Петра Сакова, что Павел растерянно остановился. Они помолчали.

– Ну, – передохнул Павел, – ты чего сидишь? – Но в его голосе не было угрозы.

Петр Саков молчал.

– Ну?

Петр тряхнул рыжей головой и сказал тихо:

– Вы меня за человека не считаете, а я… – Он запнулся, и Павел вдруг увидел, что на его глазах блеснули слезы.

Петр вытер ладонью глаза, высморкался, привстал.

– Ты про записки знаешь?

– А что? – насторожился Павел,

– Эти записки моя тетка с Кулукановым сочиняла.

Павел смотрел на Петра широко открытыми глазами.

– Врешь!

– Право слово… Тут старуха ходила, так они и научили ее эти записки бросать.

Павел сделал шаг вперед и вдруг широко заулыбался, хлопнул Петра по спине:

– Петька, дружище! Ох, Петька!

Петр Саков робко поежился.

– А вы меня в пионеры примете?

– Ну ясно, примем! – Павел повернулся к стоящей в отдалении Моте: – Айда к Зое Александровне! Слышишь? Сейчас в стенгазету про таинственное письмо напишем.