Текст книги "Костры детства"

Автор книги: Виталий Закруткин

Виталий ЗАКРУТКИН
КОСТРЫ ДЕТСТВА

Много с той поры воды утекло, многие из моих сверстников ушли из жизни, и сама жизнь неузнаваемо изменилась, но сквозь дымку времени я и сейчас вижу их, костры детства, и, как тогда, в давно минувшие времена, чувствую их тепло…

Тихий весенний вечер. Сникли баламутные апрельские ветры, которые куролёсили весь день, то вздымая пыльцу на подсохших просёлках, то весело гоняя порыжевшие за зиму кусты перекати-поля по свежей, сыроватой пахоте.

Хорошо, подстелив попону, лежать на опушке прозрачного в своей трепещущей наготе перелеска и смотреть в ясное, тёмно-голубое небо, на котором начинают робко, неярко светиться первые звёзды. Попона пахнет солоноватым конским потом. Нежно пахнут тугие, клейкие почки дуба и береста, тонкие стрелки проклюнувшегося на лесных полянах пырея, и сквозь эти запахи властно пробивается сильный, тревожащий душу запах только что вспаханных полей.

Усталость смежает веки, ломит от усталости босые ноги, ломит руки, и тебе всё ещё кажется, что ты не лежишь, а идёшь по неглубокой борозде, придерживая ручки плуга, и перед тобой мелькают копыта наморенных коней… Тихонько потрескивают под лемехом корни бурьянов, ровным пластом укладывает землю плужный отвал, сзади, за твоей спиной, хлопочут, отыскивая корм работяги-грачи… Ты слышишь гортанные голоса грачей, но тебе только кажется, что они на пахоте. Грачи переговариваются, устраиваясь на ночь на только что достроенных гнёздах, и так сладко, так истомно дремлется под их неторопливый, очень, должно быть, деловой разговор.

Но вот оглушительно громко, прямо над твоим ухом, раздаётся басовитый голос дяди Иосипа:

– Эй, вы! Жабы зелёные! Работнички! Все чисто поснули! Марш в лес за сушняком! Зараз запалим костёр, напечём картошки, ужинать будем!

Ещё совсем сонный, в странной полудрёмоте, идёшь ты по лесной поляне и почти не замечаешь, что рядом с тобой бредут такие же сонные мальчишки и девчонки, твои друзья. Так же, как ты, они от утренней зари до вечерней шагали по бороздам, придерживая прыгающие ручки плуга, или шли, помахивая кнутом и подгоняя взмыленных коней. Они так же, как ты, смертно устали, так же хотят спать.

Но только прошуршит в палой лесной листве отощавший за зиму ёж или мелькнёт за терновником рыжий лисовин, – куда денется сон! Зазвенят в лесу голоса, станут весело перекликаться работавшие целый день в поле «зелёные жабы» – ребята-хлеборобы, станут гоняться один за другим, пугать девчонок, и усталость как рукой снимет!

Идёшь по вечернему лесу, слушаешь птичий переклик, всей грудью вдыхаешь чаровные запахи первых трав, дубовых почек, свежей пахоты, подбираешь потрескивающий под ногами сушняк и, взвалив вязанку на плечи, несёшь туда, к лесной опушке, где скоро, скоро запылает костёр.

На опушке, подстелив попоны, полушубки, пустые мешки, сидят, покуривают самосад мужики: дядя Иосип, дядя Кондрат, дядя Трофим, дед Иван, дед Лукаш. Все они бородатые, загорелые, кряжистые, и руки у них тёмные, жёсткие, с мозолистыми ладонями – руки пахарей. Они скуповато говорят о погоде, о каких-то новых сортах пшеницы, которую кто-то видел на районной выставке, о гвоздях, о подковах, о дёгте, о продналоге.

Один за другим подходят к опушке и складывают сушняк бессменные помощники отцов-хлеборобов, деревенские мальчишки и девчонки.

Дед Лукаш вынимает из кармана подобранный где-то здоровенный кремень, кресало, трут и начинает высекать огонь. Из-под его корявых, испещрённых ссадинами и порезами пальцев на все стороны сыплются, разлетаются веером красноватые искры. Дед Иван услужливо приставляет к дымящемуся труту клок выдранной из залатанной стёганки ваты. Весело вспыхивают под сушняком языки пламени, и уже вовсю пылает на опушке огромный костёр. На потемневшем небосклоне сразу бледнеют, словно тонут в густой темноте, звёзды, а темнота подступает к самому костру, обволакивает всё вокруг. Не видно уже ни деревьев, ни пофыркивающих где-то поблизости коней, ни пахоты.

А у костра сидят наморенные за день люди – взрослые и дети. Сидят молча, поглядывая на плящущее пламя. Трещат в костре сухие сучья, к небу вздымаются, мельтешат искры, тянет дымком. Дед Лукаш длинной палкой чуть отодвигает от пылающего костра угли, гасит конец палки, воткнув его в землю, потом степенно достаёт из большой холщовой торбы пяток картофелин, краюху хлеба, аккуратно завёрнутую в тряпицу соль. Раскладывает всё на расстеленном у ног мешке и одну за другой суёт картофелины в отодвинутый от костра жар.

Все следуют его примеру. Кто из таких же холщовых торб вынимает и начинает печь картофель, кто достаёт кусок засоленного перед рождеством сала, луковицу, солёный огурец. Девчонки, те предпочитают бутылку молока и подслащенную мёдом лепёшку.

Ужин проходит в безмолвии. Когда люди едят, говорить не положено. Так издавна учили деды и прадеды, значит, так нужно. Хрустят под чьими-то острыми зубами сдобренные перцем огурцы. Кто-то, выпятив губу, дует на горячую картофелину, перебрасывает её из ладони в ладонь. Кто-то смачно крякнет, откусив добрую половину горькой луковицы.

А костёр горит, потрескивает, сыплет искры, освещая смуглые, загорелые лица. Дядя Кондрат или дядя Трофим подбрасывают в огонь сушняк. На минуту-другую пламя утихает, к небу тянется столб дыма, потом костёр вновь разгорается, горит буйным, жарким пламенем.

Окончен ужин. Мужики достают из карманов обрывки газет, вырванные из школьной тетради листки, свёртывает цигарки, прикуривают от горящих в костре веточек, медленно, смакуя, затягиваются крепким дымом табака-самосада. Некоторое время все молчат, смотрят на пламя костра, потом кто-нибудь начинает разговор, который, конечно, интересует всех.

– Надысь моя гнедая захромала на левую переднюю, – говорит дядя Петро. – Глядел я её, глядел, вроде бы ничего, а она хромает, и всё. Жинка, конечно, в слёзы. Вези, говорит, ветинара, а то жеребая кобыла пропадёт. Ну, привёз я ветинара, он её и так и этак разглядывал и всё ж таки причину нашёл. Махонький, почти что неприметный камушек, остренький такой, в мякоть стрелки, гад, впился, стрелка уж посинела вся…

– Никудышный ты хозяин, Петро, – незлобиво прерывает рассказчика дед Иван. – За конями надо кажен день глядеть, особливо за копытами. Мало ли чего может быть, наминка какая или же острый гвоздь попадёт, вот тебе и случай приключится…

И начинается у костра неторопливый разговор и поучения стариков, которые доживают свою жизнь и за долгие годы работы на земле узнали многое, о чем следует рассказать молодым и особенно нам, «жабам зелёным». А мы, открыв рот, жадно слушаем многоопытных заматерелых дедов.

И узнаем, как надо лечить натёртые конские холки и как проколом «пустить воздух» из брюха вздувшихся коров, как лучше передвигать в руках подвешенное к амбарной балке решето, чтобы очистить от сорных примесей семенное зерно, как по звону, одним прикосновением ногтя, определить твёрдость или мягкость косы и каким бруском её точить, какие сорта арбуза дают добрые урожаи под берестюками, а какие на склоне холма за прудом.

Долго длится разговор мужиков в ночном. Кто-то подбрасывает и подбрасывает сушняк в костёр, пошевеливает палкой покрытый пеплом жар, а мы слушаем, стараясь не проронить ни одного слова. Мы должны, обязаны знать всё это, потому что поля и сады, бахчи и огороды, кони и коровы, свиньи и гуси, всё, что сеют, сажают, выращивают на земле наши отцы и матери, – это наша жизнь, наша работа, наша дорога, по которой нам надо идти, и мы должны впитать в себя, познать мудрость веков, опыт многих поколений земледельцев, чтобы потом, через годы, прийти на кладбище, поклониться отцовским и материнским могилам и сказать: спасибо вам за науку, за великое счастье работать на прекрасной родной земле…

Ещё горит костёр, а уже, натянув на голову свитку, помаленьку похрапывает дед Лукаш, начинает клевать носом дядя Петро, позёвывают, вздыхают девчонки. И тогда кто-нибудь из бородатых говорунов, хитровато поглядывая на нас, начинает рассказывать всякие бывальщины и небылицы, рассказывает складно, красиво, потому что чувствует вокруг себя внимательных слушателей. Рассказывает про то, как ему, отважному бойцу червонного казачества, доводилось ловить в лесах махновскую банду Крука и как удалось ускользнуть от расправы самому батьке Махно, которого прижали к Днестру красные полки; как трое ходоков из соседнего села были посланы обществом к Ленину, как долго добирались они до Москвы в товарных вагонах, как их принял в Кремле Ленин и каждого уважительно называл по имени-отчеству.

Покуривая цигарку и лихо сплёвывая сквозь зубы горькую слюну, он говорит, как наша деревня жила до революции и как роскошествовал тут помещик-немец, у которого деньги по разным русским и заграничным банкам были положены. И мы, гоня сон, слушаем его хрипловатый голос заядлого курильщика:

– Вся эта земелька, и поля, на которых мы теперь работаем, и леса, и толока, и пруды были его, – всем этим владел он, Фридрих Францевич. А нам пан по десятинке землю в аренду сдавал, да и то самую плохую, неродящую. Так и перебивались наши отцы-матеря с хлеба на воду, гнули спину на пана… Он же чего хотел, то и делал. Одного разу чи в Англии, чи в Америке купил автомобиль. Заведёт его и всяких приезжих дамочек по деревне катает. Сколько кур, поросят да собак подавил, и не перечесть. Бабы плачут, они этого порося месяцами, можно сказать, выкармливали, от себя кусок хлеба отрывали, а пану хоть бы что! Задавит телёнка или же гуся и посмеивается. Ну и дамочки его тоже хаханьки справляют. Им, видишь ли ты, весело…

Гаснет, покрывается пеплом костёр. Сладко похрапывают дядьки и деды. Фыркают, призывно ржут, скликая жеребят, лошади. А мы всё слушаем неугомонного рассказчика, который помалу переходит на всякие небылицы-побрехеньки.

Мы узнаем, что на Луне до сих пор видно, как убийца Каин брата своего Авеля жизни лишает; верим тому, что в соседнем хуторе живёт старуха-ведьма, которая у любой коровы может «молоко отбить», что если кони по ночам в конюшне тревожатся, то это домовой от нечего делать играет с ними, гривы им заплетает…

Совсем погаснет костёр, останется от него только белесая круговина пепла. Выше поднимется полная луна, и в её волшебном, таинственном свете видно, как вдалеке укладываются спать кони, как долго умащиваются они, всхрапывают, ложась на бок и откинув усталые ноги. Все спят. А ты ещё слушаешь, как за холмом, в деревне, лают собаки и где-то за лесом, на болоте, кричит выпь. Потом и тебя сморит сон, залезешь ты под тёплый, пахнущий овчиной полушубок и словно нырнёшь куда-то в добрую, желанную, по-матерински ласковую тьму…

Как только забрезжит заря, все начинают потягиваться, просыпаться. Повлажнели от прохладной росы попоны, свитки, армяки. Не хочется вылезать из-под тёплого полушубка, но, ничего не поделаешь, надо вставать. Деды и дядьки тебя торопят. И бежишь ты к холодному лесному роднику, наскоро ополаскиваешь лицо, доедаешь вчерашний картофель, берёшь уздечки и идёшь запрягать отдохнувших за ночь коней.

И снова шагаешь и шагаешь по борозде, на поворотах очищаешь сверкающий, как зеркало, лемех плуга от налипшей земли и пашешь поле до полудня, пока не пригреет весеннее солнце и не станут короче тени коней.

В полдень мать или сестра принесут из деревни бережно укутанный полотенцем горшок глиняный. Выпряжешь, отгонишь к лесной опушке запотевших коней и усаживаешься обедать. И каким вкусным, каким наваристым покажется тебе горячий куриный суп с домашней лапшой! И хотя ещё молоко у тебя на губах не обсохло и от нетерпения ты потягиваешь носом, весь ты преисполнен гордости и стараешься держаться как взрослый мужик-работяга. К обеду приступать не торопишься и ешь медленно, молча, как велели отцы и деды. А впрочем, ведь ты и впрямь работяга: всю весну в поле, почернел от ветров и солнца, руки твои в мозолях, а босые ноги в царапинах. Чем не мужик?

Видно, потому присевшая у борозды мать глядит на тебя с плохо скрытой жалостью и с уважением. Она долго молчит и только подкладывает тебе то куриную шейку, то крылышко, то какую-нибудь лепёшку.

– Кушай, сынок, кушай, – говорит мать. – Недельку ещё поработаешь, потом брат тебя сменит, а ты опять пойдёшь в школу, будешь навёрстывать то, что пропустил…

И вновь под ногами у тебя тёмная, уходящая назад борозда, ты бредёшь по сырой, прохладной земле, слышишь, как потрескивают срезаемые острым лемехом корни бурьянов, мелькают перед тобой конские копыта, а ты вцепился в чапиги, держишь плуг изо всех сил, чтобы борозда шла ровно, чтобы нигде не было ни одного огреха, потому что за каждый огрех тебя будут ругать и языкатые девчонки долго будут смеяться над тобой, незадачливым пахарем, негодным сопливым мужичишкой, который не умеет пахать и борозда у него такая кривая, будто ленивый вол на ходу помочился.

А вечером, когда зайдёт солнце и повеет сумеречной прохладой, ты выпряжешь сморенных коней, запотевшие, с белыми натёками мыла конские бока по-хозяйски оботрёшь клочком сухой травы, сядешь верхом на серую борозденную кобылу, вороную – подручную – привяжешь поводом справа и едешь потихоньку к лесному роднику. Пока шажком доберёшься до родника, кони охолонут, остынут немного, их можно будет напоить. Ведь ты давно уже знаешь, что разгорячённым работой коням воду давать нельзя, их сразу можно «запалить», и тогда крепкие конские ноги потеряют силу, ослабеют. Потому, хоть и хочется тебе поскорее прилечь на попону, потянуться всем телом и замереть в блаженстве, едешь ты тихо, придерживая коней.

В лесу, у родника, свежо и прохладно. Пахнет молодой травой, сыростью. Где-то в гущине подлеска перекликаются птицы, бродят ежи, исхудавшие за зиму ласки. Ты слышишь лесные голоса, невнятные шорохи, всем телом чуешь полную неизведанных тайн жизнь земли. Руки и ноги ноют от сладкой усталости, и так тебе хорошо, что ты вдруг в какой-то несказанно прекрасный миг начинаешь испытывать наслаждение трудом, радость работы пахаря-земледельца.

Приникнут к роднику, долго пьют чистую холодную воду верные твои друзья кони. Пофыркают, на минуту оторвутся от воды и стоят, раздумчиво слушая журчание родника. С их нежных, бархатистых губ стекают, звонко падают на обомшелые камни прозрачные капли. Постоят кони, подумают и опять наклоняют к роднику гривастые головы и снова пьют…

А там, на заветной опушке, уже призывно пылает костёр. Кто-то жарит картошку, кто-то в измятом солдатском котелке подогревает чуть приправленный салом жидкий кондер. Проворные девчонки поужинали раньше всех. Они охотно помогают дедам и дядькам помыть опустошённый кувшин, бутылку, ложки.

Хотя мы, считающие себя мужиками, «зелёные» пахари, смотрим на девчонок с лёгким презрением, потому что вроде бы и не их дело ходить за плугом, а тем более пасти коней в ночном, втайне каждый из нас вздыхает по какой-нибудь Танюшке, Соне или Фросе. Во-первых, нам известно, что после гражданской войны не в каждой семье отцы остались живыми, что нелегко работать женщинам-вдовам, у которых на плечах целая куча детей-сирот и среди них ни одного парня. Видно, потому даже самые разухабистые из нас жалеют девчонок, стараются хоть чем-нибудь помочь им: запрягут и выпрягут коней, на отдыхе почистят и отрегулируют плуг, носят здоровенные вязанки сушняка для костра. Во-вторых, каждому из нас хочется казаться заправским мужиком, при случае прихвастнуть перед товарищами: вот, мол, Танька меня вчера поцеловала, а ночью я грелся под её полушубком. Ничего этого, конечно, не было и в помине, но нам хочется, чтоб так было, потому что больно хороши наши труженицы-девчата. Глядишь, идёт какая-нибудь из них за плугом, румяная, стройная. Упадёт ей на плечи старенький материнский платок, а степной ветер растреплет каштановую с рыжинкой косу, и кажется тебе, что никого нет лучше её. А она, чтоб не захлюстать подол в росных бурьянах, подоткнет повыше платьишко и шагает по борозде крепкими своими аккуратными ножками, так, будто не идёт, а танцует на пахоте. Это ничего, что босые её ножки исцарапаны колючим старником, потемнели от пыли. Вечером она побежит к лесному роднику, умоется, ополоснётся, настороженно оглядываясь, чтоб какой-нибудь озорник не сглазил её девичью красу, и идёт к костру свежая, чистая, быстрая, будто и не шагала весь день за плугом. Идёт, скромно потупив голову, на ходу заплетая густую, растрёпанную косу, а сама так и стреляет карими своими глазами, словно хочет обнять весь наполненный птичьими песнями, запахами первых весенних цветов и земли блистательный мир…

Горит костёр. Плывут над полями, над перелесками протяжные песни: про разбойников, которые среди лесов дремучих несут раненого товарища; про растущую на крутой горе калинушку-размалинушку; про корабль, на котором плывёт молодой солдат; про казака, скачущего через долину, чтобы повидать свою милую; про коварную казачку, которая ему изменила и другому сердце отдала. Глядя в звёздное небо, поют седые, бородатые деды и дядьки, куда-то в немыслимую даль тонко и нежно ведут песню девчонки, ломкими, хрипловатыми от ветров голосами мы, «зелёные» пахари, подпеваем им, и, словно белые лебеди, летят наши песни далеко, далеко. Летят над перелесками, над просёлочными дорогами, над холмами и долинами, над полями, которые исхожены нами, и такое в душе у тебя тихое счастье, что готов ты заплакать от любви к земле, к полям, к людям и зверюхам, к деревьям и травам, ко всему живому, трепетному, что окружает тебя, уставшего и счастливого от нелёгкого многодневного труда…

Костёр горит, сыплет искрами. И так хорошо лежать у огня, слушать неторопливый рассказ о герое Котовском, который проходил с бригадой по нашим местам, бил беляков и гарцевал на коне, одетый в синюю венгерку и в огненно-красные галифе; о жизни Василия Ивановича Чапаева, о Блюхере, о Фрунзе, которых видели дядька Павел или дед Митрофан. И тебе самому уже кажется, что ты герой, что скачешь ты по полю битвы, рубаешь белогвардейцев и на остро отточенном, до зеркального блеска начищенном твоём клинке пылают огненные отсветы пожаров…

Чуть дальше, за перелеском и за кривой балкой, на склонах дальнего холма и у невидимого в ночной темноте просёлка тоже горят костры. Ты знаешь, что там, у костров, сейчас тоже отдыхают, пасут коней пахари и так же поют песни про плывущий по синему морю корабль, про злую кручину – подколодную змею, которая извела добра молодца, и так же слушают рассказы о героях минувших войн, о зачарованных кладах на сельских кладбищах, о поимке бандитов-махновцев. Тебе ведомо не только это. Ты знаешь, у какого костра кто сидит, потому что все эти люди, жители окрестных хуторов, – друзья твоего деда и твоего отца, твои друзья и подружки, которые так же, как ты, исходили не одно поле на этой чуть всхолмленной нелёгкой земле…

Костры, костры! Сейчас, через многие годы, через всё, что пережито, что навсегда потеряно и что найдено, сквозь войны и горе, радость и надежды, светят они мне оттуда, издалека, от начала дорог, согревают душу и не меркнут, не гаснут вечно манящие незабвенные костры детства…

Мы, подростки, любили поля во все времена года. Весной, когда отцы наши, кто вручную, а кто сошниковой сеялкой, засевали мягкую пахоту пшеницей, рожью, овсом, ячменем. Летом, когда приспевала пора уборки и вся деревня от мала до велика выходила на жатву с ночёвкой в поле. Осенью, когда чисто убранные поля нежно и слабо зеленели поздней отавой, а по отаве ходили коровы, лакомясь последней свежей травой. Мы любили наши поля и зимой. Соберёмся, бывало, в лес за хворостом, бредём в старых, видавших виды полушубках, в залатанных валенках, снег под низким солнцем отливает желтизной, мороз румянит, пощипывает щёки, а мы идём и вспоминаем: на этом поле, ещё совсем недавно бродил байбак, там дед Иван подрезал косой перепёлку, потом лечил её дома, а там прошлой осенью дядя Петро видел волка.

Мы по-сыновьи любили каждое поле, потому что наши поля кормили не только нас, малых пахарей-несмышлёнышей, но и многих людей, которых мы не знали и никогда не видели в лицо. Мы гордились скупой похвалой отцов и матерей и понимали, что похвалу эту заслужили трудной работой на земле…

Мы любили и по-хозяйски жалели скотину, всю окружавшую нас живность, которая на наших глазах рождалась, взрослела, старела и умирала, как положено по закону жизни. С того самого часа, когда довольный отец вносил в тёплую избу окутанного паром мокрого жеребёнка или телёнка, бережно укладывал на постеленную в углу солому, мы уже не расставались с ними. Мы кормили, поили, растили жеребят, телят, поросят, утят, цыплят. Мы ежедневно их чистили, убирали их помёт, пасли их на толоке, и они привыкали к нам, как к друзьям. Потом выращенные нами кони становились самыми верными нашими помощниками в трудной работе, коровы щедро отдавали нам густое парное молоко, а всякая предназначенная для пищи живность, отгуляв своё, в нужную пору оказывалась на деревенских столах.

Неизбывная любовь к полям, ко всему живому приходила к нам вместе с работой на земле, с сознанием того, что тебе вот каких-нибудь десять – двенадцать лет, а ты уже труженик, помощник в семье, настоящий мужик-земледелец, который не может не любить, не жалеть и не пестовать все, что сам вызывает к жизни и растит своим нелёгким трудом.

Этой любви, этому хозяйскому чувству труженика исподволь, незаметно учили нас деды, отцы, матери, старшие братья и сестры, и мы во всём старались походить на них: беречь каждое оброненное зерно, каждый клок соломы. Мы никогда не били взмыленную, изнемогшую лошадь, не оставляли без корма корову или свинью. Мы, подростки, убирали и уносили в сарай забытый у ворот валёк, брошенную кем-то лопату. Мы в срок смазывали дёгтем конскую упряжь, чтобы затвердевшие постромки не натёрли лошади бока. Мы по-взрослому соревновались: кто чище вспашет поле, кто туже свяжет тяжёлый сноп пшеницы, а кто лучше вывершит стог сена.

Любви к земледельческому труду, к коню, корове, свинье, курице учили нас и наши деревенские учителя. Люди образованные, начитанные, они выписывали газеты и журналы, покупали много книг, но их покрытые мозолями загорелые руки ничем не отличались от рук деда Митрофана или дяди Петра, потому что они, учителя наши, сами сажали картофель, ходили за плугом, доили коров, а в свободный час не считали зазорным пасти свиней и овец.

Они поднимали в наших глазах образ работяги-земледельца, ходили с нами в поля, показывали, как в разбухшем пшеничном зерне растущее семя разрывает кожуру, как развиваются в нём первые зародышевые корешки, как выдвигается из тёплой подземной тьмы стебель. Они не раз рассказывали нам, как от острой суковатой палки тысячелетиями шёл к деревянной сохе, потом к железному плугу наш далёкий пращур-земледелец. Они учили нас уважать этот многовековой путь, рассказывали о бесправии крестьян при царизме, о полосах голода и о вымирании целых сел и деревень. Они день за днём внушали нам, что труд земледельца – самый почётный, самый человечный, самый красивый труд.

В тогдашних школьных программах не значились многие книги, о которых говорили нам возвышающие земледельца деревенские наши учителя. Затаив дыхание, слушали мы у горящих костров длинные и тяжкие, как борозда, строки Вергилия:

 
Тот, кто мотыгой дробит неплодную землю сухую
Иль бороной пашню свою размягчает, тот полю полезен,
Так же и тот, кто борозды поднял на пашне, ещё не рожавшей,
Вторично пройдётся по ней своим плугом тяжёлым,
Тот, кто всю жизнь с землёй, – он земле и хозяин…
 

В жаркие июльские дни, когда нещадно палило солнце и были мокрыми от пота выгоревшие наши рубашки, когда солёный пот заливал нам глаза, мы со смешанным чувством гордости и щемящей жалости смотрели на наших матерей, сестёр, девчонок-сверстниц, которые, закутав лица платками и подоткнув подолы юбок, вязали снопы, прижимали перевясла голыми исцарапанными коленями и, не разгибая спины, поспешно бежали дальше, чтобы поспеть за косарями. Глядя на них, мы мысленно повторяли бессмертные стихи Некрасова о деревенской страде, о долюшке женской и удивлялись тому, как всё это похоже на наших деревенских девчат, которые завтра станут невестами, жёнами, будут управляться дома, работать в поле, а если надо – «коня на скаку остановят, в горящую избу войдут…».

А разве можно забыть прекрасную пору сенокоса? Разве исчезнут из памяти зелёные разливы сочных трав на лугах, ладное вжиканье мокрых от зоревой росы кос, бодрящую утреннюю прохладу, ослепительные восходы солнца, скрипучие песни коростелей и запах, ни с чем не сравнимый запах только что скошенного и чуть увядшего под тёплым солнцем разнотравья? В дни сенокоса мы повторяли на лугах певучие строки Кольцова. Наморенные, потные, весело подбадривали себя словами:

 
Раззудись, плечо!
Размахнись, рука!
Ты пахни в лицо,
Ветер с полудня!
Освежи, взволнуй
Степь просторную!
Зажужжи, коса,
Как пчелиный рой!
Молоньей, коса,
Засверкай кругом!
Зашуми, трава
Подкошенная,
Поклонись, цветы,
Головой земле…
 

У подножья одного из окружавших деревню покатых холмов, на отшибе, стоял приземистый деревянный дом. Бывший его хозяин, богатый шибай, в конце восемнадцатого года сбежал куда-то вместе с семьёй, и следы его навсегда затерялись. После гражданской войны в этом доме разместились сельсовет и изба-читальня.

Книги в избе-читальне собирались, как говорится, с бору по сосенке: часть их конфисковали у помещика-немца – эти были в роскошных переплётах, с золотым тиснением, – часть плохо напечатанных на серой обёрточной бумаге присылал волполитпросвет, а какую-то часть безвозмездно отдавали в читальню деревенские учителя.

Зимними вечерами, когда скотина была накормлена и напоена и дома нечего было делать, мы, подростки, один за другим тянулись к избе-читальне и там, в просторной, хорошо натопленной комнате, проводили время кто как хотел: одни пели под треньканье балалайки, другие молчаливо лузгали семечки, а третьи, пристроившись у длинного, покрытого полинялым кумачом стола, читали при скудном свете подвешенной к потолку керосиновой лампы.

В один из таких долгих зимних вечеров, перебирая на книжных полках тяжёлые фолианты из помещичьей библиотеки и тощие брошюрки, присланные волполитпросветом, я случайно стал читать томик стихов. Обложка на этой книге была кем-то оторвана, имя автора не значилось, но уже с первых страниц стихи так захватили меня, так взволновали и растревожили, что я тут же, стал читать их своим друзьям. Не прошло и пяти минут, как в избе-читальне стало так тихо, что было слышно, как на оконном стекле сонно жужжит одинокая, отогревшаяся в тепле муха.

Неведомый нам поэт удивительно тепло и просто, с сыновней любовью и подкупающей сердечностью писал обо всём, что было близко и дорого каждому из нас. Нежно и ласково не говорил он, а словно пел о полях, о деревьях и травах, о коровах и жеребятах, о собаках и птицах, о тяжёлом и прекрасном крестьянском труде.

 
Чёрная, потом пропахшая выть,
Как мне тебя не ласкать, не любить…
 

Я читал, а мои сверстники, «зелёные жабы», как называл нас дядя Иосип, молодые земледельцы, жадно слушали бередящие душу стихи…

 
Говорят со мной коровы
На кивливом языке…
 

По глазам друзей я видел, что они живо представляют сейчас своих бурёнок, рыжух, четвероногих кормилиц-коров, с которыми каждый из нас умеет говорить по-своему и которые понимают любое слово…

 
Сон избы легко и ровно
Хлебным духом сеет притчи.
На сухой соломе в дровнях
Слаще мёда пот мужичий…
 

Кому же из нас, слушавших эти стихи, не был знаком хлебный дух в жарко натопленной избе, когда, бывало, войдёшь с мороза в сени, отряхнёшь огрызком веника снег с залатанных валенок, откроешь дверь, а на тебя повеет горячим запахом хлебов, которые мать только вынула из печи и поставила на стол? Кто из нас не знал цену мужичьёго пота, пролитого на землю, на солому, на отполированное жёсткими, работящими руками деревянное косье?

А стихи тихо звенели, грустно и радостно пели «о товарищах весёлых, о полях посеребрённых», о «бороздах милых», о граблях, косе и сохе, о «мягких травах под бусами рос», о вялом укропе на огородах, о русском «малиновом поле», о солнечном сошнике, о том, как «в чаще можжевеля по обрыву осень – рыжая кобыла чешет гриву», как умирала у норы подстреленная лисица, как «месяц жеребёнком запрягался в наши сани», как поэт «по заре и звёздам… школу проходил»…

И всё это было нашим, бесконечно дорогим, таким близким, что в тихом восторге замирала душа так, будто впервые открылись наши ребяческие глаза и мы увидели несказанную красоту родной земли, исхоженные босыми нашими ногами поля, утренние зори над перелеском, услышали пенье птиц и невнятный шелест пшеничных колосьев, ощутили тепло конских боков, запахи хлеба и пота, познали всё то милое, живое, трепетное, что зеленело, желтело, дышало и пело на нашей земле, к которой мы все были причастны не как праздные соглядатаи, а как труженики, всем своим существом постигшие, как в этом нашем мире

 
Отелившееся небо
Лижет красного телка…
 

После того как в деревенской избе-читальне были прочитаны, заучены и пропеты под гармонь и гитару есенинские стихи, мы ещё больше полюбили наши поля, просёлочные дороги, коров, телят, коней, всё, что окружало нас и звало к себе…

Сейчас, через десятки лет, я грущу и жалею о том, что поэты наши мало пишут о красе земли, о полях и коровах и – чего греха таить – далеко не все они могут отличить яровую пшеницу от ячменя. А жаль. Хорошие стихи о крестьянском труде ох как нужны молодым земледельцам сегодняшнего дня!

 
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать…
 
 
…Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящих
Я всегда испытываю дрожь.
 
 
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле.
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле…
 

Так с безысходной грустью писал когда-то Сергей Есенин, навсегда прощаясь со старой, уходящей в прошлое русской деревней. Ему казалось, что храпящие железной ноздрей, на чугунных лапах бегущие в неведомое будущее поезда времени сомнут, раздавят милого его сердцу тонконогого деревенского жеребёнка, что в той стране, куда неудержимо бегут эти поезда, не будет цветущих чащ, звенящей ржи, не будет политых крестьянским потом, исхоженных босыми ногами нив, которые волшебно золотятся в дымке сельских рассветов.

Поэтому и говорил он о себе:

 
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берёз…
 
 
…На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость.
Злак овсяный, зарёю пролитый,
Соберёт его чёрная горсть.
 
 
Неживые, чужие ладони,
Этим песням при вас не жить!
Только будут колосья-кони
О хозяине старом тужить…
 

Всматриваясь в будущее, поэт не мог ясно представить его черты. Он ошибался, полагая, что в стране будущего человек не увидит цветущих чащ, золотых нив, что на земле станет хозяйничать только чёрный «железный гость». Да, поэт ошибался. Но не во всём.