Текст книги "Майский цветок"

Автор книги: Висенте Бласко-Ибаньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Тамъ можно въ самомъ дѣлѣ прожить припѣваючи и въ дни безденежья набить себѣ животъ за гроши. У кого крѣпкій желудокъ и кому не страшно видѣть, какъ ѣдятъ «кускусъ» руками, которыми только что гладили себѣ ноги, тотъ можетъ за реалъ получить полную тарелку и въ придачу два яйца, красныхъ какъ на Пасхѣ, а потомъ напиться кофе изъ чашки величиною въ орѣховую скорлупу, растянувшись иа эстрадѣ арабской таверны, послѣ чего уснуть подъ флейту и два тамбурина.

Все, что хочешь, тутъ есть для веселья. Жалостливыя мавританочки, готовыя къ услугамъ каждаго, съ расписными лицами, ногтями, окрашенными въ синюю краску, и грудью, испещренною грубой татуировкой, зазываютъ къ себѣ прохожихъ, стоя на порогахъ; въ баняхъ, голстыя негритянки съ глазами, какъ у фарфоровыхъ собакъ, улыбаются, предлагая сдѣлать вамъ массажъ своими толстенными лапами; и, чортъ возыіи! есть еще и барыни, закутанныя такъ, что видишь только носъ да одинъ глазъ, въ широкихъ штанахъ, въ которыхъ онѣ ходятъ покачиваясь, и въ плащахъ, изъ подъ къторыхъ выглядываютъ: расшитая золотомъ курточка, руки, похожія на ювелирную выставку, к объемистая грудь съ безчисленными ожерельями изъ мелкихъ монетъ и полумѣсяцевъ.

А что за глаза, ребятушки! И что за фигуры! Онъ до сихъ поръ помнитъ одну зажиточяую негритянку, которую встрѣтилъ наверху, въ переулочкѣ. Что подѣлаешь? Ужъ у него такой характеръ, и онъ не могъ устоять: ущипнулъ ее въ эти широкіе штаны, какъ будто гіустые, но въ которыхъ оказалось нѣчто твердое, какъ камень. Негритянка завизжала, какъ крыса; на него накинулось десятка два грязныхъ молодцовъ съ ужасными дубинами; тогда онъ самъ и оба пріятеля, съ нимъ бывшіе, выхватили ножи, и сраженіе длилось до тѣхъ поръ, пока не явились зуавы, которые свели ихъ въ кутузку. Пришлось просидѣть два дня; потомъ консулъ приказалъ ихъ выпустить.

Матросы жадно слушали, восторгаясь его подвигами; пока они хохотали, обсуждая исторію съ негритянкой, Антоніо посмотрѣлъ на свои ноги съ выраженіемъ усталости и пробормоталъ:

– Ахъ, въ тѣ времена я былъ бойчѣе!

Вдругъ хозяинъ вскрикнулъ: что-то отошло отъ берега и приближалось. Красный огонь увеличивался съ минуты на минуту, и слышенъ былъ глухой шумъ воды, точно къ лодкѣ плыла большая собака.

To была паровая шлюпка изъ «склада». Здоровый парень съ бѣлокурыми усами и въ синей фуражкѣ прыгнулъ на палубу «Красотки» и на смѣшанномъ нарѣчіи африканскихъ портовъ, состоящемъ изъ языковъ итальянскаго, французскаго, греческаго и каталанскаго, отдалъ Ректору отчетъ въ своей мессіи: «Заказъ мусью Марьяно изъ Валенсіи полученъ своевременно; ихъ ждутъ съ предыдущей ночи; сигналъ замѣченъ, и грузъ вонъ тамъ, готовъ къ наискорѣйшей нагрузкѣ: потому что, хотя французскія власти притворяются, будто не видятъ, однако въ такихъ дѣлахъ всегда лучше не зѣвать».

– За дѣло! – крикнулъ Ректоръ. – Грузимъ!

И съ маленькаго пароходика, труба котораго едва возвышалась надъ грудою товара, начали переходитъ въ лодку толстые тюки, запакованныѳ въ клеенку и распространявшіе острый запахъ. Оба судна были сцѣплены и перегрузка совершалась легко. Широко открытый люкъ поглощалъ тюки, и, по мѣрѣ того, какъ совершалась эта операція, «Красотка» осѣдала все глубже, глухо скрипя, какъ терпѣливое животное, стонущее подъ непосильнымъ бременемъ.

Бѣлокурый парень со шлюпки разсматривалъ лодку съ возраставшимъ изумленіемъ. «Возможно ли надѣяться, что эти гнилыя доски выдержатъ?» Но Ректоръ отвѣчалъ, ударяя себя въ грудь, какъ будто для подтвержденія увѣренности, уже начинавшей слабѣть.

– Да, да, она выдержитъ, и мы возьмемъ весь грузъ! Ни одного тюка не оставимъ! Съ помощью Божьей и Господа Іисуса я разсчитываю доставить мой грузъ по назначенію послѣзавтра въ ночь и сложить его на пристани въ Кабаньялѣ.

Трюмъ былъ полонъ, и тюки нагромождались на ветхую палубу, подпираемые деревяшками и привязываемые веревками къ обшивкѣ, чтобы не упасть въ море.

– Желаю удачи, хозяинъ! – произнесъ на своемъ варварскомъ нарѣчіи бѣлокурый парень, снявши картузъ и крѣпко сжимая руку Ректора.

И пароходикъ отплылъ.

* * *

«Красотка* распустила парусъ и пошла на Западъ, оставивъ за собою городъ, въ которомъ освѣщеніе мало-по-малу гасло.

Сердце у Ректора сжималось. «Ахъ, да не забудетъ насъ Богъ и не пошлетъ намъ шквала!» И въ хорошую-то погоду надо было дивиться, какъ еще плыветъ эта лодка, осѣвшая чуть не до бортовъ, лѣнивая въ движеніяхъ и поднимавшая носъ до того медленно, что даже при слабомъ волненіи вода хлестала на палубу, точно въ бурю! Антонію же, свободный отъ тревоги за собственность, подшучивалъ надъ этою посудиною, сравнивая ее съ торпедной лодкой, у которой палуба бываетъ вровень съ водою.

На зарѣ смутный сипуэтъ мыса Мала Дона былъ уже назади, и лодка скоро вышла въ открытое море.

О нагрузкѣ, сдѣланной съ такою быстротою въ виду порта, подъ покровомъ ночи, Ректоръ вспоминалъ, какъ о промелькнувшемъ снѣ, очутившись опять на просторѣ Средиземнаго моря, безъ малѣйшаго берега на горизонтѣ. Но сомнѣнія его исчезали при видѣ тюковъ, на которыхъ спалъ экипажъ, утомленный ихъ перетаскиваньемъ, и, наконецъ, самымъ рѣшительнымъ доказательствомъ служилъ черепашій ходъ несчастной перегруженной «Красотки».

Единственное, что успокоивало Ректора, это была благопріятная погода. Попутный вѣтеръ и спокойное море: при такихъ условіяхъ лодка дойдетъ до Валенсіи! Хозяинъ ея начиналъ понимать, насколько смѣло было его предпріятіе плыть на такомъ корытѣ. И, хотя совсѣмъ не зная страха, онъ вспомнилъ не разъ объ отцѣ своемъ, храбромъ морякѣ, который смѣялся надъ моремъ, какъ надъ благосклоннымъ пріятелемъ, что не помѣшало ему, однако, утонуть въ морѣ съ лодкою, въ которой потомъ вытащили на берегъ его разложившійся трупъ.

«Красотка» плыла безъ приключеній до зари слѣдующаго дня. Небо было облачно; длительная дрожь пробѣгала по морской поверхности. Мысъ св. Антонія скрывался въ туманѣ. Монго былъ перерѣзанъ двумя поясами облаковъ, такъ что вершина его какъ будто висѣла въ пространствѣ.

«Красотка» зловѣще клонилась на лѣвый бокъ; надутый парусъ почти касался волнъ; шли быстрымъ ходомъ. Признаки надвигающейся непогоды тревожили хозяина: вѣдь для разгрузки-то придется ждать ночи.

Ректоръ вдругъ бросилъ румпелъ и выпрямился. Взглядъ его былъ пристально устремленъ на какойто парусъ, показавшійся на сѣромъ фонѣ берега: «Чортъ возьми! Онъ не ошибся: эта лодка ему извѣстна хорошо. Таможенная шлюпка сторожитъ, крейсируетъ передъ мысомъ! Нашелся доносчикъ въ Кабаньялѣ и наплелъ, что «Красотка» вышла не для ловли».

Антоніо съ безпокойствомъ глядѣлъ на брата. Тотъ не колебался: «времени еще много, нужно вернуться въ открытое море». И «Красотка», перемѣнивъ направленіе, удалилась отъ мыса, убѣгая на сѣверо-востокъ. Вѣтеръ благопріятствовалъ этому маневру, и она шла съ большою скоростью, каждую минуту ныряя въ волнахъ своимъ тяжелымъ кузовомъ.

Почти тотчасъ шлюпка сдѣлала такой же поворотъ и погналась за лодкой. Таможенный челнокъ былъ лучше и легче; но онъ былъ еще далеко отъ «Красотки», а Ректоръ рѣшился бѣжать безъ остановокъ, хотя бы на конецъ свѣта, если до тѣхъ поръ море не поглотитъ старое корыто вмѣстѣ съ грузомъ,

Погоня продолжалась до полудня: лодки несомнѣнно уже были на широтѣ Валенсіи. Но шлюпка внезапно повернула и поплыла къ землѣ. Ректоръ безъ труда угадалъ намѣреніе таможенныхъ: такъ какъ погода была ненадежная, щлюпка предпочла лавировать, въ увѣренности, что рано или поздно «Красотка» пристанетъ къ берегу, чтобы снять грузъ. «Разъ намъ дана отсрочка, большое спасибо! А сейчасъ, ребятушки, нужно куда-нибудь пристать, потому что въ такой посудинѣ не переждешь непогоды на морѣ. Скорѣе, въ Колумбреты, убѣжище честныхъ моряковъ, принужденныхъ скрываться за свою любовь къ торговлѣ!»

Въ девять часовъ вечера, когда зеленыя волны, глухо вздымаясь, толчками увлекали «Красотку» въ безумную пляску, старая лодка, руководясь маякомъ, проникла въ Колумбрету-Майоръ, угасшій кратеръ, изрытый волнами, полукругъ изъ отвѣсныхъ скалъ, на одной изъ оконечностей котораго стоитъ башня маяка съ жилищами его сторожей, а посрединѣ имѣется озерко воды, всегда спокойной, если только нѣтъ восточнаго вѣтра.

Этотъ островокъ похожъ на толстую дугообразно построенную стѣну и не имѣетъ ни вершка обыкновенной сухой земли; онъ весь состоитъ изъ высокихъ вулканическихъ скалъ, безплодныхъ, такъ какъ ихъ проклятая почва, обвѣянная солоноватымъ воздухомъ, не въ силахъ вскормить даже жалкаго деревца; здѣсь нѣтъ ничего, кромѣ утесовъ, разбиваясь о которые, въ бурные дни, волны взбрасываютъ на невѣроятную высоту скелеты рыбъ и голыши. Далѣе на значительномъ пространствѣ разбросаны по морю Малыя Колумбреты: Форадада, выходящая изъ воды, словно арка подводнаго храма, и другія скалы, остроконечныя, исполинскія, неприступныя, представляющіяся пальцами доисторическаго чудовища, таящагося въ морской безднѣ.

«Красотка» стала на якорь въ заливѣ. Никто не сошелъ съ маяка, чтобы ее окликнуть Сторожа были привычны къ таинственнымъ посѣщеніямъ моряковъ, заходящихъ въ этотъ архипелагъ съ желаніемъ, чтобы на нихъ не обращали вниманія. Экипажъ лодки видѣлъ на выступѣ скалы огоньки въ жилищахъ; вѣтеръ порою доносилъ человѣческую рѣчь; но все это возбуждало не болѣе интереса, чѣмъ тысячи чаекъ, жалобно стонавшихъ, сидя на утесахъ. Вокругъ островка, по ту сторону скалистой стѣны, ревѣло бѣшеное море; но волны, пробѣжавъ по камнямъ взморья, утихали при входѣ въ заливъ.

Когда разсвѣло, Ректоръ сошелъ на берегъ и, по неровнымъ ступенямъ, высѣченнымъ въ гранитѣ, полѣзъ на вершину для наблюденій надъ обширнымъ пространствомъ воды между островомъ и далекимъ берегомъ, невидимымъ по причинѣ тумана. Онъ не разглядѣлъ ни одного паруса, а между тѣмъ не былъ спокоенъ: онъ боялся, какъ бы его не прихлопнули именио здѣсь, въ столь извѣстномъ убѣжищѣ контрабандистовъ. Онъ предчувствовалъ, что рано или поздно шлюпка разыщетъ его въ Колумбретахъ; но, несмотря на свою смѣлость, боялся выйти въ море на своей скверной лодкѣ. He въ жизни было дѣло, а въ грузѣ, представлявшемъ собою все его богатство.

Эгоизмъ собственника ускорилъ его рѣшеніе. «Въ море! Хоть бы даже акуламъ пришлось курить хорошій алжирскій табакъ! Все лучше, чѣмъ дать этимъ таможеннымъ разбойникамъ поживиться чужимъ добромъ!».

И, какъ скоро экипажъ поѣлъ, «Красотка» вышла изъ залива, такъ же таинственно, какъ и вошла, ни съ кѣмъ не простясь и провожаемая любопытными взглядами сторожей, вышедшихъ на площадку передъ башней.

Что за погода! Что за волны! «Красотка» становилась почти вертикально на гребняхъ валовъ, а затѣмъ обрушивалась въ бездну, гдѣ могла ждать ее смерть, подстерегавшая добычу. При каждой аттакѣ моря, облако водяной пыли взлетало надъ бортами, заливая палубу; пѣна стекала по клеенкѣ тюковъ, а люди, скорченные и промокшіе насквозь, только о томъ и старались, чтобы ихъ не снесло. Даже Антоніо былъ блѣденъ и стискивалъ зубы. «На другой лодкѣ – сколько угодно! А на этой надо было съ ума сойти, чтобы оставить островъ».

Но Ректоръ ничего не слушалъ. Какъ выросталъ въ опасности этотъ пузатый чортъі! Его широкая поповская рожа ухмылялась при самыхъ сильныхъ ударахъ волнъ; онъ былъ красенъ, багровъ, точно въ кабакѣ, послѣ веселой попойки по случаю какой-нибудь сдѣлки; его плотныя руки не отрывались отъ румпеля, а, массивное туловище не качалось отъ ужасныхъ сотрясеній, колебавшихъ лодку и исторгавшихъ у нея скрипъ, точно передъ гибелью. Морякъ смѣялся надо всѣмъ этимъ съ тѣмъ самымъ добродушнымъ видомъ, которымъ заслужилъ столько насмѣшекъ у себя дома, въ Кабаньялѣ.

«Это ничего не значитъ, такъ-то ее и такъ! He изъ-за чего портить себѣ кровь! Если эта дрянь откажется плыть и станетъ килемъ кверху, то тогда посмотримъ! Тутъ-то и показывать храбрость, а не по кабакамъ да съ дѣвками!.. Ну, гляди въ оба!.. Бумъ!!!.. Прокатила!.. Коли нырять придется, такъ скажемъ «Отче Нашъ» и, да и закроемъ глаза. Во всякомъ случаѣ, вѣдь адъ то у насъ, на землѣ; а на томъ свѣтѣ не нужно ни ѣсть, ни работать. И потомъ, сколько ни живи, а помирать все надо; такъ ужъ пусть лучше сожретъ акула, скотина бравая, чѣмъ источатъ черви, словно падаль… Гляди!.. Опять идетъ!..

Такъ Ректоръ излагалъ основы той философіи, какую усвоилъ въ юности, учась у дяди Борраски. Но слушалъ его одинъ юнга, блѣдный до зелени отъ страха, вцѣпившійся въ мачту и смотрѣвшій во всѣ стороны, точно не желая упустить ни одной подробности зрѣлища.

Наступала ночь. «Красотка» плыла подъ рваными парусами, страшно ныряя и совсѣмъ безъ огней, какъ судно, менѣе боящееся столкновенія, чѣмъ нескромныхъ глазъ.

Часъ спустя, ея хозяинъ замѣтилъ совсѣмъ близко огонь, прыгавшій по волнамъ: то былъ фонарь лодки, плывшей навстрѣчу. Мракъ помѣшалъ разглядѣть ее явственно; но какимъ-то инстинктомъ онъ распозналъ таможенную шлюпку, которая, утомившись крейсированіемъ вдоль берѳга, рѣшилась на смѣлый шагъ и, несмотря на дурную погоду, пустилась къ Колумбретамъ, чтобы накрыть контрабандистовъ въ ихъ убѣжищѣ. На случай, еслибъ догадка его оказалась вѣрной, Ректоръ доставилъ себѣ удовольствіе на минуту бросить румпель и своими толстыми, неуклюжими руками сдѣлать два или три нелѣпыхъ жеста въ знакъ веселаго презрѣнія: «Нате! вотъ вамъ на дорогу!»

Въ полночь моряки увидѣли маякъ родной церкви. Они были противъ Кабаньяля. Ночь благопріятствовала тайной разгрузкѣ. Но ждутъ ли ихъ?

По мѣрѣ приближенія къ сушѣ, Ректоръ утрачивалъ свою изумительную ясность: онъ слишкомъ хорошо зналъ эти мѣста. Если придется тутъ ждать въ бездѣйствіи, то не пройдетъ и двухъ часовъ, какъ «Красотка» силою вѣтра и волнъ будетъ разбита о плотину или выкинута на песокъ противъ Назарета. Вернуться въ море было невозможно: вотъ уже нѣкоторое время, какъ онъ угадалъ по глухому гулу, что въ набитомъ табакомъ трюмѣ появилась течь. Если «Красотку» продержать въ морѣ еще нѣсколько часовъ, то волны разнесутъ ее въ щепки.

Итакъ, необходимо было плыть къ берегу, несмотря на опасность. И «Красотка» полетѣла прямо, уносимая скорѣе волнами, нежели вѣтромъ, къ темному взморью.

Свѣтлая точка блеснула три раза, и Паскуало съ Антоніо вскрикнули отъ восторга: дядя былъ тамъ и ждалъ ихъ! Это былъ условный знакъ. Дядя Марьяно, по обычаю контрабандистовъ, зажегъ послѣдовательно три спички подъ защитою плаща, которымъ его люди загораживали его сзади, чтобы огонь былъ виденъ только съ моря.

«Красотка» распустила всѣ паруса. Это было совсѣмъ безумно. Она то вылетала килемъ изъ воды, то зарывалась носомъ въ волны; она дыбилась, какъ лошадь, закусившая удила, ныряла однимъ бокомъ, подскакивала другимъ. Ревъ моря усиливался съ минуты на минуту, и, наконецъ, съ вершины пѣнистой волны пловцы увидѣли взморье, а на немъ – группу черныхъ фигуръ. И вдругъ лодку встряхнулъ ужасный толчокъ: она остановилась сразу, скрипя, точно раздираемая на части; вѣтеръ растрепалъ парусъ, а вода съ силою хлынула на палубу, опрокидывая людей и унося тюки.

Они сѣли на мель въ нѣсколькихъ аршинахъ отъ земли. Цѣлый муравейникъ тѣней, нѣмыхъ, словно призраки, кинулся на лодку и безмолвно расхваталъ тюки, которые начали переходить изъ рукъ въ руки по цѣпи изъ людей, тянувшейся до берега.

– Дядя! дядя! – кричалъ Ректоръ, прыгая въ воду, которая была ему лишь по грудь.

– Я здѣсь, – отвѣтилъ голосъ со взморья, – Молчи! и надо спѣшить…

Зрѣлище получилось необычайное. Mope peвѣло во мракѣ; прибрежный тростникъ гнулся подъ налетами бури; волны надвигались, точно собираясь поглотить сушу; тѣмъ не менѣе, стая черныхъ дьяволовъ, нѣмыхъ и неутомимыхъ, тащила тюки изъ полуразвалившейся лодки или вылавливала ихъ изъ пѣнистой воды и переправляла на берегъ, откуда они тутъ же исчезали, причемъ время отъ времени, въ минуты затишья, слышался скрипъ отъѣзжавшихъ телѣгъ.

Ректоръ увидѣлъ дядю Марьяно, который, въ своихъ громадныхъ морскихъ сапогахъ, ходилъ туда и сюда, отдавая приказанія голосомъ твердымъ и повелительнымъ и держа въ рукѣ револьверъ. «Бояться нечего: таможенные ближайшаго поста уже «подмазаны» и дали бы знать, если бы нагрянуло начальство. Вотъ за кѣмъ надобенъ глазъ да глазъ: за безмолвными разгрузчиками, ребятами, проворными на руку, готовыми воспользоваться суетней и убѣжденными въ справедливости пословицы: Кто у вора украдетъ… Но нѣтъ!.. Онъ не дастся въ просакъ, чортъ возьми! Первому же, кто припрячетъ тюкъ, будетъ посланъ гостинецъ!»

Все миновало, какъ сонъ. He успѣлъ еще Ректоръ оправиться отъ сотрясенія, испытаннаго вмѣстѣ съ лодкою, не успѣла еще затихнуть у него боль отъ ушибовъ, какъ уже уѣхала послѣдняя телѣга. Разгрузчики попрежнему, не говоря ни слова, разсѣялись по разнымъ направленіямъ.

He пропало ни одного тюка: даже застрявшіе въ трюмѣ были вытащены изъ разломанной лодки.

Антоніо и остальной экипажъ тоже ушли, унося парусъ и кое-что годное съ лодки. Юнгу выловили въ ту минуту, какъ онъ собирался тонуть: онъ упалъ въ море, когда лодка наткнулась на мель.

Очутившись наединѣ съ дядею Марьяно, Ректоръ обнялъ его. – Ахъ, дядя, дядя! Надо сознаться: приходилось не сладко! Но, слава Богу, все кончилось хорошо. Счеты сведемъ какъ можно скорѣе, а теперь пойду спать съ моей Долоресъ: мои труды того стоютъ!

Онъ ушелъ въ Кабаньяль, не удостоивъ ни однимъ взглядомъ несчастную «Красотку», которая, въ плѣну у взморья, хлопала по грунту кормовою частью киля, принимая удары волнъ, чувствуя при каждомъ напорѣ, что тѣло ея расползается и внутренности уносятся водою, умирая безъ славы, въ ночи, послѣ долгой трудовой жизни, какъ старая лошадь, брошенная на краю дороги и долго побѣлѣвшими костями своими привлекающая вороньи стаи.

VII

Изъ прибыли съ экспедиціи на долю Паскуало пришлось двѣнадцать тысячъ реаловъ, которые дядя Марьяно вручилъ ему нѣсколько дней спустя. Но мужъ Долоресъ выигралъ еще больше: уваженіе дяди, который, радуясь, что получилъ свою долю, безо всякаго риска, смотрѣлъ теперь на него, какъ на человѣка добродѣтельнаго; да и горячія похвалы береговыхъ жителей, узнавшихъ о его предпріятіи. Выходъ изъ Колумбретъ былъ сочтенъ замѣчательной штукой: таможенная шлюпка чуть не затонула, а на островѣ стражники ничего не нашли.

Ректоръ былъ какъ бы отуманенъ своей удачей. Эти двѣнадцать тысячъ реаловъ вмѣстѣ съ сбереженіями, которыя собирались по копейкѣ и хранились въ мѣстѣ, извѣстномъ лишь ему и Долоресъ, составляли кругленькую сумму, съ которой порядочный человѣкъ могъ предпринять кое-что.

И это кое-что, какъ всѣмъ хорошо было извѣстно, могло имѣть отношеніе лишь къ морю: вѣдь Ректоръ былъ характеромъ не въ дядю, чтобы сидѣть на сушѣ и, ничего не дѣлая, наживаться отъ чужой нужды. Что касается контрабанды, о ней нечего было и думать: оно хорошо одинъ разъ, какъ игра, всегда благопріятствующая новичкамъ; но не слѣдуетъ искушать дьявола. Для такого человѣка, какъ онъ, самымъ лучшимъ занятіемъ было рыболовство, но при условіи обладанія собственнымъ инвентаремъ, чтобы не дать обирать себя судохозяевамъ, которые сидятъ по домамъ и забираютъ себѣ львииую долю.

Ворочаясь подъ одѣяломъ и безпокоя Долоресъ безпрестанными обращеніями къ ней, онъ даже ночью то и дѣло возвращался къ этимъ разсужденіямъ и, въ концѣ концовъ, рѣшилъ удотребить свой капиталъ на постройку лодки, но не какой-нибудь, а, по возможности, самой лучшей изо всѣхъ, плавающихъ передъ Бычьимъ Дворомъ. «Давно пора, Господь свидѣтель! Его больше не увидятъ матросомъ или шкиперомъ на жалованьѣ; онъ будетъ судохозяиномъ и, въ знакъ своего достоинства, поставитъ у дверей своего дома самую высокую мачту, какую только можно отыскать, чтобы сушить на ея верхушкѣ свои сѣти.

Пусть знаетъ весь честной народъ, что Ректоръ строитъ лодку! Если красавица Долоресъ, разбогатѣвши, придетъ еще на рыбный рынокъ, то будетъ продавать тамъ собственную рыбу»… И женщины квартала обсуждали эту новость: а, когда шли къ каналу у Газа, то заходили къ навѣсамъ конопатчиковъ и съ завистью смотрѣли на Ректора. Послѣдній, покусывая сигаретку, находился тамъ съ утра до вечера, наблюдая за плотниками, которые пилили и строгали для новаго судна желтые свѣжіе брусья, полные смолы, одни прямые и крупные, другіе – гнутые и тонкіе. Работа шла спокойно. Ни торопливости, ни промаховъ: дѣло было не къ спѣху. Единственно, чего желалъ Паскуало, это, – чтобы его лодка была лучшею въ Кабаньялѣ.

Въ то время, какъ онъ тѣломъ и душой ушелъ въ постройку этой барки, Антоніо жилъ припѣваючи, благодаря деньгамъ, которыя получилъ отъ Ректора за путешествіе въ Алжиръ.

Впрочемъ, въ старую лачугу, гдѣ онъ жилъ съ Росаріей и гдѣ постоянно происходили ссоры и раздавались грубости и удары, счастливый исходъ этого путешествія не внесъ ни малѣйшаго достатка. Бѣдная женщина по-прежнему носила каждое утро свою ношу рыбы въ Валенсію, часто даже въ Торренто или въ Бетеро, всегда пѣшкомъ, ради экономіи; а когда время было неблагопріятно для продажи, она проводила дни въ своей дырѣ, наединѣ со своимъ горемъ и бѣдностью. Зато ея милый Антоніо ходилъ гоголемъ больше прежняго: щеголялъ въ новомъ платьѣ, всегда съ пригоршнею дуро въ карманѣ, и все время торчалъ въ кофейнѣ, если только не уходилъ съ товарищами въ городъ, чтобы рискнуть нѣсколькими песетами въ игорномъ притонѣ или затѣять ссору въ рыбацкомъ кварталѣ. Тѣмъ не менѣе, при встрѣчахъ съ дядей, чтобы не утратить своего права быть назойливымъ, онъ напоминалъ ему о той маленькой должности на работахъ въ портѣ, которой домогался, когда былъ бѣденъ.

Онъ съ наслажденіемъ купался въ этомъ временномъ изобиліи, напоминавшемъ ему счастливое время послѣ свадьбы; и по своей вѣчной непр6дусмотрительности, по циничномуилегкомыслію, привлекавшему къ нему женщинъ, онъ не раздумывалъ о томъ, что скоро наступитъ конецъ деньгамъ, даннымъ ему братомъ, этой маленькой суммѣ, которая давно бы уже изсякла, если бы товарищи въ свою очередь не угощали его и если бы ему не везло въ игрѣ. Онъ возвращался въ свою лачугу поздно ночью и ложился въ дурномъ настроеніи, ругаясь сквозь зубы и готовый отвѣтить пощечинами на малѣйшее замѣчаніе Росаріи.

Иногда послѣдняя не видала его по два и по три дня; зато его видѣли каждую минуту у Ректора; и, если не было Паскуало, то онъ усаживался въ кухнѣ, около Долоресъ, выслушивая съ опущенной головой и съ покорнымъ видомъ упреки, которые обращала къ нему невѣстка за дурное поведеніе. Когда Ректоръ заставалъ эти выговоры, онъ принимался восхвалять здравый смыслъ своей жены. «Ну да, Боже мой! Долоресъ говоритъ ему все это потому, что очень его любитъ, и потому, что она женщина разумная, которая не можетъ терпѣть, чтобы ея деверь дѣлалъ такія глупости и давалъ столько поводовъ къ злословію». И добродушный мужъ, наконецъ, умилялся, слушая проповѣди своей Долоресъ, «умной женщины, настоящей матери для этого немного тронутаго парня».

Чѣмъ ближе подходили къ концу деньги у Антоніо, тѣмъ чаще посѣщалъ онъ своего брата. Однако, онъ сумѣлъ воспользоваться этими материнскими совѣтами; и, чтобы не дать людямъ болтать, онъ довольно часто ходилъ вмѣстѣ съ Паскуало въ сараи конопатчиковъ и притворялся заинтересованнымъ постройкой этого гигантскаго кузова, бока котораго мало по малу прикрывались и стройныя очертанія котораго уже обозначались подъ молотками, вилами и топорами, безпрерывно работавшими надъ его отдѣлкой.

Наступило лѣто. Часть взморья между каналомъ газоваго завода и гаванью, заброшенная весь остальной годъ, кипѣла оживленіемъ временнаго лагеря. Тропическая жара гнала весь городъ на этотъ берегъ, гдѣ воздвигался настоящій импровизированный городокъ. У волнующагося моря выстроились правильными рядами украшенныя разноцвѣтными флагами купальныя будки изъ крашеннаго холста сь тростниковыми крышами и съ самыми причудливыми названіями. Во избѣжаніе ошибокъ при нахожденіи будокъ, онѣ были увѣнчаны, какъ бы живописными вывѣсками, паяцами, маріонетками и маленькими лодочками. Предвидя аппетитъ, который долженъ былъ возбудиться морскимъ воздухомъ, позади разбросались харчевни; однѣ съ большими претензіями, съ лѣстницами и терассами, – все непрочное, какъ театральныя декораціи; но недостатки постройки и тайны кухни были прикрыты громкими названіями: Ресторанъ Парижъ, гостиница Хорошаго Вкуса; а рядомъ съ этоми чопорными лабораторіями лѣтней гастрономіи, – другія, мѣстные старые кабачки съ рогожными навѣсами, хромыми столами, стеклянными графинами на нихъ и сь печами наружи, вывѣшивали съ гордостью свои объявленія, забавныя по орѳографіи; и съ Иванова дня до половины сентября каждый день подавали улитокъ подъ соусомъ.

Посреди этого эфемернаго города, который долженъ былъ, какъ дымъ, исчезнуть при первомъ дуновеніи осени, неслись «трамы» и поѣзда, свистя, прежде, чѣмъ раздавить; спѣшили тартаны, развѣвая свои красныя занавѣски, точно знамена шаловливаго веселья; всю ночь кипѣла толпа, жужжа, какъ осы въ гнѣздѣ, причемъ сливались въ общій гулъ выкрики пирожницъ, завываніе шарманокъ, визгъ гитаръ, щелканье кастаньетами и рѣзкіе гнусливые звуки гармоникъ: подъ эту музыку плясали господа съ усами колечкомъ и въ бѣлыхъ блузахъ, почтениыя личности, которыя, взявъ ванну не снаружи, а внутрь, возвращались въ Валенсію въ самомъ подходящемъ настроеніи, чтобы побиться на ножахъ или дать пару пощечинъ первому встрѣчному чиновнику.

По ту сторону канала, постоянные жители взморья смотрѣли на это веселое нашествіе, но не смѣшивались съ нимъ. «Надо же людямъ повеселиться!» Это время года являлось какъ бы тучной дойною коровой, которую судьба посылала кабаньяльцамъ, чтобы надоеннаго хватило имъ на цѣлый годъ.

Въ началѣ августа, насталъ нетерпѣливо жданный день, когда лодку Ректора можно было считать готовой.

Какая радость! Ея владѣлецъ говорилъ о ней, какъ дѣдушка – о прекрасномъ сложвніи внука. Дерево – самое лучшее, какое только могли достать; мачта – прямая, гладкая, безъ единой трещины; подводная часть – нѣсколько широкая, чтобы лучше выдерживать волны, но зато съ носомъ острымъ, какъ лезвіе бритвы; борта, выкрашенные въ черный цвѣтъ, блестѣли подъ лакомъ, точно сапогъ горожанина; бока ослѣпительной бѣлизны, не болѣе, не менѣе, какъ животъ угря: – вотъ какова она была!

Недоставало только канатовъ, сѣтей и нѣкоторыхъ снастей; но надъ ними работали самые искусные канатчики и оснастчики взморья; и ожидалось, что еще до пятнадцатаго августа лодка, уже готовая, покажется передъ публикой, какъ прекрасная невѣста, одѣтая въ день свадьбы во все новое съ ногъ до головы.

Такъ говорилъ Ректоръ, сидя разъ вечеромъ передъ своимъ домомъ, въ кругу семьи. Онъ пригласилъ къ обѣду свою мать и сестру Росету. Долоресъ сидѣла около него; а немного поодаль, на плетеномъ табуретѣ, прислонившись къ стволу маслины и, сквозь пыльную листву ея, устремивши взглядъ на луну, сидѣлъ Антоніо въ позѣ и съ выраженіемъ лица, напоминавшими трубадура съ хромолитографіи, и игралъ на гитарѣ. Въ нѣсколькихъ шагахъ, на тротуарѣ, на маленькой глиняной печкѣ шипѣла цѣлая сковородка рыбы. Сосѣдскіе ребятишки бѣгали по грязному ручью и гонялись за собаками. У каждаго домика на улицѣ сидѣли люди, вышедшіе подышать слабымъ вѣтеркомъ, дувшимъ съ моря.

«Убей меня Богъ! Какъ, вѣроятно, жарятся въ Валенсіи!»

Синья Тона очень перемѣнилась. Она, по ея словамъ, «сдѣлала скачекъ». Отъ хорошо сохранившейся полноты она внезапно перешла къ старости. Яркій голубоватый свѣтъ луны освѣщалъ ея почти лысую голову, на которой рѣдкіе сѣдые волосы образовали какъ бы тонкую сѣтку, прикрывавшую розоватый черепъ, ея морщининистое лицо съ вялыми и отвислыми щеками, ея черные глаза, о которыхъ когда-то такъ много говорили въ Кабаньялѣ; теперь они, грустные и полупогасшіе, почти скрывались и, казалось, даже тонули въ пухлой кожѣ.

Такое увяданіе было вызвано непріятностями. «Ужъ какъ эти мужчины бѣсили ее!» Эти слова были намекомъ на ея сына Антоніо; но весьма возможно, что, произнося ихъ, она думала также и о таможенномъ стражникѣ Мартинесѣ.

Съ другой стороны, пришли трудныя времена. Кабачокъ на взморьѣ приносилъ гроши, и Росетѣ пришлось поступить на табачную фабрику. Каждое утро молодая дѣвушка, съ маленькой корзинкой на рукѣ, отправлялась въ Валенсію, вмѣстѣ съ толпой граціозныхъ и наглыхъ дѣвченокъ, которыя, постукивая каблучками и размахивая юбками, шли чихать въ Старую Таможню, гдѣ воздухъ былъ полонъ табачный пыли.

А какая хорошенькая дѣвушка вышла изъ Росеты! Къ ней вполнѣ подходило ея имя. Часто, глядя на нее украдкой, мать открывала въ ней изящество синьора Мартинеса. И въ этотъ вечеръ, жалуясь, что ея дочь должна ходить на фабрику рано утромъ даже зимой, она въ то же время разсматривала эти растрепавшіеся бѣлокурые волосы, эти задумчивые глаза, этотъ бѣлый, не поддающійся ни солнцу, ни морскому вѣтру лобъ, испещренный въ эту минуту тѣнями отъ листвы и проходящими сквозь нее лучами мѣсяца: тѣни и лучи, переплетаясь между собою, покрывали какъ бы жилками личико юной дѣвицы.

Росета смотрѣла то на Долоресъ, то на Антоніо своими большими глазами, внимательными и грустными, – глазами дѣвы, знающей все. Когда Ректоръ сталъ хвалить своего брата за то, что онъ остепенился, все болѣе отстаетъ отъ веселой жизни и начинаетъ съ удовольствіемъ бывать въ этомъ домѣ, гдѣ находитъ покой и ласку, которыхъ не имѣетъ у себя дома, – у его сводной сестры появилась саркастическая улыбка. «Ахъ, мужчины! Вѣрно то, что ея мать и она постоянно повторяютъ: кто изъ нихъ не подлецъ, какъ Антоніо, тотъ дуракъ, какъ Паскуало». Поэтому-то она гнушалась ими, и весь Кабаньяль дивился, какъ она спроваживала всѣхъ, кто предлагалъ ей себя въ возлюбленные. Нѣтъ, она не желала имѣть никакого дѣла съ мужчинами. Она помнила всѣ проклятія, какія слыщала отъ матери по адресу этихъ негодяевъ, въ тѣ часы, когда синья Тона, возмущенная, изливалась въ ругательствахъ, сидя одна въ старой лодкѣ.

Теперь, въ маленькомъ кружкѣ стало тихо. Рыба шипѣла на сковородкѣ; Антоніо бралъ неясные аккорды на гитарѣ; а рѣзвая толпа мальчугановъ застыла какъ разъ посреди грязи и, глядя на луну съ такимъ изумленіемъ, какъ будто увидѣвъ ее въ первый разъ, распѣвала на однообразный же мотивъ звонкими какъ серебряные колокольчики, голосками:

La lluna, la pruna,

Vestida de dól… [14] .

Антоніо, у котораго болѣла голова, разсердился: «Скоро ли они замолчатъ?» Но заставьте-ка послушаться этихъ шалуновъ!

Sa madre la crida,

Son padre no vol… [15] .

A бродячія собаки, присоединяясь къ хору дѣтей, которыя пѣли въ честь Діаны этотъ нелѣпый гимнъ, возсылали къ богинѣ самыя ужасныя завыванія.

Ректоръ продолжалъ говорить о своей лодкѣ; «Все будетъ готово къ пятнадцатому августа, и уже рѣшено со священникомъ, что тотъ придетъ въ этотъ день, послѣ полудня, для освященія… Но чортъ возьми! Еще кое-чего не хватаетъ! И какъ объ этомъ не подумали! Для крестинъ нужно имя, а имя еще не выбрано. Какъ же назвать эту лодку?»