Текст книги "Дай лапу, дружище!"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

2. Варден

Мое детство и юность прошли в городе Великие Луки, поэтому когда я решил купить дом, то сразу подумал об этой местности. Дом я нашел всего в пятидесяти километрах от города. Места мне были знакомы, бывал в Опухликах мальчишкой, да и юношей на своем зеленом мотоцикле забирался я на здешние, когда-то богатые озера. Деревня Холмы мне понравилась. Дом был небольшой: кухня с русской печью и комната, потом я пристроил веранду. Все изнутри обил вагонкой и пропитал олифой. После Ленинграда, где я постоянно живу, меня привлекало, что здесь всего с десяток домишек. И благословенная тишина, которой нам так не хватает в большом городе. Конечно, хотелось бы иметь дом на берегу озера, чтобы, напарившись в бане, голышом в горячем пару выскочить и сразу бухнуться в холодную воду… Озера были, но увы, не рядом. До которого и можно добежать, не окунешься – отравлено мазутом. Да и мелкое, с илистым дном. А другое, у турбазы, – на порядочном расстоянии. Купаться я туда хожу жарким летом каждый день.

В деревне мне хорошо работается. Посидев до двух часов дня за письменным столом и пообедав, я иду в огород, полю грядки, окапываю картошку, потом колю колуном дрова, мастерю в пристройке, оборудованной по соседству с дощатым гаражом. Я думал, буду здесь проводить только летние месяцы, но деревня властно звала к себе, и я стал приезжать сюда и зимой. Сезон открывал в апреле, а уезжал в Ленинград в конце сентября, а если осень была погожей, то и в октябре.

Осенью шастаю по окрестным лесам за грибами. Иногда случается урожай на рыжики, а их собирать в траве так же интересно, как и в бору подберезовики с подосиновиками. Но рыжики не балуют нас, грибников. Пройдет один слой, и все. Кто успел, тот собрал.

Как-то перед самым отъездом из Ленинграда в деревню мне позвонил старый приятель дядя Дима. С моей легкой руки, его все так стали звать, даже те, кто был старше его.

– Хочешь потрясающую собачку? – предложил он. – Тебе там, в глуши, небось скучно одному? С собакой-то веселее…

Признаться, я тогда не помышлял ни о какой собаке. В свое время у меня был великолепный эрдельтерьер, но когда я остался один, то немало хватил с ним лиха. Пришлось отдавать знакомым, потом снова забирать… И после его трагической гибели я дал себе слово больше собаки не заводить. Но прошли годы, и тоска по четвероногому другу нет-нет да и давала себя знать. Особенно я это почувствовал в Холмах. Предложение приятеля застало меня врасплох.

– Какая собачка? – встревоженно спросил я. – Уж не болонка ли?

Болонок и шпицев я не любил. Они чем-то мне напоминали капризных дамочек, наманикюренных, с подведенными тушью глазами. И мордочки у них казались страдальческими. Лай у них нервический, визгливый, потом эта манера вечно карабкаться к хозяевам на колени. Я люблю собак больших, сильных, с независимым характером, умеющих за себя постоять. Отвратителен трусливый человек, но и дрожащая от страха собака вызывает неприятное ощущение. Особенно, если она, чуть что, ложится на спину и показывает всем брюхо Это самая рабская поза у животных, к которой они прибегают крайне редко.

– Не пожалеешь! – басил в трубку дядя Дима. – Пес что надо. Красавец!

– Щенок?

– На нее тут охотников хватает, – продолжал разливаться соловьем приятель. – Я вспомнил, что у тебя был Карай, ну, думаю, дай позвоню… Может, возьмешь?

– Какой хоть породы-то? – растерянно спрашивал я, а мысли роем проносились в голове. «Опять привяжешься, снова будешь таскать ее с собой, отдавать во время отъездов чужим людям, просить их, уговаривать…» – внушал мне трезвый, рассудительный голос, а другой, радостно-возбужденный, нашептывал: «Ничего страшного, в деревне собаке живется вольготно, можно попросить соседа Николая Петровича присмотреть, когда будешь в отъезде…»

«А кто кормить будет? – возражал трезвый голос. – В деревне собак почти не кормят, а когда отлучишься, кому будет охота за твоей приглядывать да еще заботиться?»

«А как приятно будет пройтись с собакой по лесу, станет скучно, будет с кем поговорить… – мягко увещевал другой, предательский. – А зимой? У русской печки? Сидишь на скамейке, подкладываешь поленья, а верный пес лежит у порога и смотрит на тебя умными глазами…»

Конечно, всегда нужно слушаться трезвого голоса, но часто ли мы так благоразумно поступаем?…

– Надо бы на нее посмотреть, – вяло сопротивлялся я, хотя в душе уже готов был взять собаку, уповая на наше исконное русское: авось обойдется!

– Тут у моих ребят фургон стоит, сейчас и привезут… Какой номер дома-то, забыл…

Фургон я встречал у парадной. Живу я в центре, прямо под окнами тянется узкий сквер со скамьями, разделяющий улицу. Тут и выгуливать собаку можно, вечерами я часто вижу здесь разных собак в сопровождении хозяев. Вот и я к ним примкну, пока буду в городе… Странные ощущения тогда я испытывал, меряя шагами зазеленевший скверик. Откуда-то с Московского проспекта – мой приятель работал начальником отдела кадров одного завода – мчался на мою улицу фургон с неизвестной для меня собакой, которая теперь, хочу я или нет, войдет в мою жизнь. Не отправлю же я ее обратно? Меня терзали любопытство и тревога: дядя Дима даже не сообщил, какой породы пес, да и пес ли? Может, сука? Он не разбирался в собаках, но знал мою любовь к ним, помнил Карая. Кого же он мне удружил?…

Когда фургон остановился напротив моего дома и из кабины выскочили двое мужчин, я торопливо подошел к ним. Один из них достал из кармана зеленую книжечку и родословную, другой пошел открывать дверь фургона.

Из машины прямо на асфальт одним махом сигануло огромное черное лохматое чудовище, у которого сразу и не разберешь где голова, а где короткий обрубленный хвост. Если бы чудище встало на задние лапы, то было бы в полтора раза выше меня. Густая свившаяся прядями черно-смоляная шерсть закрывала псу глаза и уши. Виден был лишь большой и такой же широкий, как у теленка, нос. Натягивая брезентовый длинный поводок, так что провожатый припустил бегом, чудовище устремилось в сквер. Подскочив к тополю, задрало курчавую ногу и, чуть повернув огромную лохматую голову в нашу сторону, надолго замерло в типичной собачьей позе.

– Кто это? – ошеломленно спросил я, не удосужившись даже взглянуть на бумаги, что держал в руках.

Наверное, в моем голосе было нечто трагическое, потому что мужчины переглянулись и заулыбались.

– Варден, – ответил тот, что вручил мне документы.

Взглянув на родословную, я прочел: «Варден, кобель, черный терьер, год рождения…»

Вардену было три года. Таких удивительных собак я еще не видел. Чем больше я на него смотрел, тем сильнее он мне нравился. Чудовище! Да он чертовски красив! Просто неотразим. Все пропорции соблюдены, разве что голова чересчур крупная, мохнат, будто в лётных сапогах мехом наружу. По моему первому впечатлению, он был буквально с теленка. Позже такое ощущение исчезло. Конечно, это был на редкость крупный экземпляр, но когда я его постриг – это было уже в деревне, – он более-менее стал похож на собаку. Что поражало – это его длина. Казалось, ему нужна еще пара ног посередине, чтобы держать столь длинное туловище. Однако лапы были мощными, высокими. И что настораживало – это отсутствие глаз. Глаза, конечно, были, большие, карие и выразительные, но они так глубоко спрятались в густой курчавой шерсти, да еще их сверху прикрывала длинная челка, что глаз практически было не видно. А когда у собаки не видно глаз, да еще у такой огромной, то чувствуешь себя как-то не в своей тарелке. Не знаешь, что у нее на уме.

Провожатые на поводке провели Вардена в мою квартиру, привязали к чугунной батарее. Один из них потрогал ее.

– Не сорвал бы, – сказал он. – Он такой, может.

– Дайте ему колбасы! – предложил второй. – Пусть признает за своего.

– Не цапнет? – спросил я, бросившись к холодильнику.

– Варден! – строго сказал провожатый. – Свой, слышишь, свой! – и показал на меня.

Пес поднял голову с длинными, чуть оттопыренными ушами, сплошь заросшими шелковистой шерстью, где-то в глубине курчавой заросли угольками блеснули, как мне показалось, красные глаза. Он молча смотрел на меня. Широкий пупырчатый нос шумно втягивал воздух.

Не буду скрывать, с большой опаской протянул я ему кусок колбасы. Однако Варден неожиданно мягко, деликатно взял с моей ладони угощение. Бывает, собака жадно все хапает так, что опасаешься за пальцы. Варден же проявил некий такт, что меня несколько успокоило. Уже увереннее я его легко потрепал по голове и тут же убрал руку, потому что большущая голова повернулась ко мне, сверкнули ослепительно-белые клыки, а откуда-то из нутра глухо прозвучал предупреждающий рык.

– К вечеру привыкнет, – сказал на прощание провожатый. – Тогда и отвяжете…

– Поставьте воды и пока не отпускайте с поводка, – уже на пороге посоветовал второй. – Может броситься на постороннего.

Я про себя усмехнулся: а кто я для него? Тоже, наверное, посторонний… Мы и часу не знакомы. И еще неизвестно, как дальше пойдет? Будет ли он меня слушаться? Такому гиганту ничего не стоит со мной справиться. Прихватит, и пикнуть не успеешь… От собаки, у которой не видно глаз, вправе чего угодно ожидать: возьмет вот сейчас и кинется на меня. Но Варден и не помышлял об этом, да и в будущем никогда не бросался на меня. Правда, когда он приходил в игривое настроение, то начинал хватать за руки и ноги. В его представлении это была игра, а я потом обнаруживал синяки от соприкосновения с его клыками. Сначала я возмущался, кричал на него, он не понимал и еще азартнее прыгал на меня, приглашая порезвиться. Потом я стал отвлекать его, бросал палку, и он тут же убегал за ней, оставляя меня в покое… Это все было потом, а пока я сидел на ковре напротив огромного пса и задумчиво смотрел на него. Рядом стояли коробки с книгами, мешки – я на днях собирался ехать в деревню. Вот, значит, кого я привезу туда… Я и сам-то редко видел черных терьеров, а уж в деревне и подавно таких собак не видели.

Дядя Дима рассказал мне немудреную историю Вардена.

Пес щенком воспитывался в семье торгового моряка. Хозяин большую часть времени плавал по морям-океанам, а дома занимались собакой жена и сын. Хотя Варден и прошел курс общей дрессировки, рос не очень-то послушным. Наверное, в ту пору нужна была ему твердая мужская рука, его же баловали, все ему спускали. Вырос он сильным, мощным и был очень красив. Когда я его первый раз вывел прогуляться в Ленинграде, одна пожилая женщина с интеллигентным лицом подошла к нам и долго смотрела на черного терьера, обнюхивающего липу в сквере.

– Пес, – сказала она, – знаешь ли сам, какой ты красавец? – И столько было неподдельного восхищения в ее голосе, что я сам по-новому стал смотреть на свое невольное приобретение.

В общем, Варден вырос своенравным, упрямым, мог на улице неожиданно броситься на не понравившегося ему прохожего, и команда «фу!» не могла его остановить. Кстати, когда он вдруг срывался с места, не так-то просто было удержать поводок. Он мог запросто и тебя протащить по асфальту. Приехал хозяин после почти годового отсутствия и с трудом узнал свою собаку: пес вымахал с теленка, у него ярко проявился характер, причем мало подходящий для городской собаки. Пес держался независимо, мог огрызнуться даже на членов семьи. Моряк попытался силой сурово воздействовать на Вардена, но кончилось тем, что тот, рассвирепев, цапнул за руку и хозяина, от которого совсем отвык.

Разгневанный моряк отвел Вардена на то самое предприятие, где работал мой давнишний приятель. Там на охране объектов держали сторожевых собак. Вардена охотно приняли, вид у него, конечно, устрашающий, злости хоть отбавляй, чего еще нужно сторожевой собаке? Но у Вардена не оказалось совсем немногого – желания охранять объекты. Когда его приводили на место, он преспокойно укладывался на травку, а если это была зима, то прямо и на снег, и поднять его можно было только приглашением к обеду. Конечно, если бы нарушитель, скажем, наступил на него, терьер живо бы с ним расправился, но добровольно нести сторожевую службу, как это делали обученные овчарки, Варден не пожелал. Таким образом, он и там не пригодился. Пробовали было учить, но черный терьер упрямо уклонялся от ненужных ему навыков. Вот «сидеть», «лежать», «голос» – это он пожалуйста! Да еще если покажут лакомство.

В три года собака считается вполне взрослой, ее характер уже невозможно изменить, да я перед собой такой задачи и не ставил. Могучий курчавый пес с широченной грудью, высокими лохматыми лапами и спрятавшимися за занавесью извилистых черных прядей влажными глазами мне очень нравился, хотя я смутно представлял себе, как мы с ним будем сосуществовать. То, что в городе, да еще в центре, держать его нельзя, я убедился после первой же прогулки по набережной Робеспьера. Увидев встречную собаку, он с таким остервенением натягивал поводок, что я с шага вынужден был переходить на мелкую позорную рысь, да еще вопить на всю улицу: «Варден, нельзя! Фу, Варден!» Для него это были пустые звуки. Если он приходил в возбуждение и ему приспичило за кем-то погнаться, то нужно было хвататься за скамью в сквере или зацепляться за дерево, иначе чертов пес поволочет тебя за собой, как мешок с отрубями.

Я понял, что нужно немедленно уезжать, иначе я наживу с ним неприятности. В деревне, я полагал, будет проще…

У меня была «Нива», там можно откинуть складывающееся заднее сиденье, в обычной машине Варден вряд ли поместился бы. А если бы и удалось его туда затащить, он черной глыбой нависал бы над тобой, упираясь головой в крышу.

В первый же день Варден показал мне свой характер. От батареи, кстати которую он мог бы без особого труда оторвать от стены, я его скоро отвязал. Ко мне он поначалу проявлял полное равнодушие, хотя и понимал, что еда и прогулки теперь зависят от меня. Я бы сказал, он терпел меня, но слушаться ему и в голову не приходило. Мои команды он выполнял неохотно, всем своим видом давая понять, что он это делает через силу и только за вознаграждение. И очень недоумевал, если ничего не получал. Голос – а это была настоящая иерихонская труба – он подавал более-менее исправно. Собаки, увидев его, жались к ногам хозяев, а я старался поскорее перевести Вардена на другую сторону улицы.

На людей он тоже посматривал как-то странно. Особенно подозрительный интерес у него вызывали прохожие в красных и желтых куртках. Он останавливался и, поворачивая массивную голову, провожал их задумчивым взглядом. Потом, встряхнув головой, будто отбросив досужие мысли, трусил дальше. Я был начеку и всякий раз, когда он тянулся к кому-нибудь, перехватывал поводок поближе к толстенному ошейнику, так Вардена легче было удержать. И все-таки один раз я утратил бдительность: в сквере отпустил черного терьера на всю длину брезентовой вожжи и на секунду отвернулся – и тут же услышал испуганный возглас. Еще с детства мне запомнилась иллюстрация к знаменитой поэме Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре»: богатырь с мускулистыми руками борется с тигром, вспрыгнувшим ему на плечи. Нечто подобное увидел и я, обернувшись на возглас. Мой пес прыгнул на капитана инженерных войск, вернее уже положил на него громадные лапы и раскрыл огромную красную пасть с великолепными белыми клыками. Я тут же сдернул его, а капитан – он явно побледнел – стал совершенно справедливо укорять меня, в ответ я лепетал, что виноват, мол, не заметил и все такое. Капитан был мужественный человек, а я подумал, что будь на его месте другой, иметь бы мне уже неприятности с милицией. Кстати, сия чаша меня не миновала, причем буквально на второй же день моего владения Варденом.

Мы ранним утром прогулялись с ним по нашей улице, потом вышли на набережную. Был конец мая, по Неве сновали речные трамваи, пролетали белоснежные катера на подводных крыльях, прямо с парапетов удили безразличные к городскому шуму рыбаки. Над ними кружились чайки. Они садились на парапет, на воду, иногда подплывали к самым поплавкам. Наверное, шла корюшка. День занимался ясный, солнечный. Машина уже стояла у подъезда, я предвкушал, как скоро устремлюсь по Киевскому шоссе на милую моему сердцу Псковщину…

Могучий рывок застал меня врасплох, и я выпустил поводок из рук: Варден бросился вдогонку за пробежавшим мимо человеком в синем спортивном костюме. Тщетно крича: «Варден, фу! Нельзя!», я помчался за ним, но опоздал: проклятый пес бросился на остановившегося спортсмена. Он тут же отпустил, да и я уже ухватился за конец поводка, но нахмуренное лицо коренастого мужчины не предвещало ничего доброго. По виду я бы не сказал, что он сильно испугался. Скорее всего не на шутку обозлился.

– Почему собака без намордника? – сурово спросил он.

Я принялся извиняться, объяснять, что на такую морду не купить намордник. Действительно, я объездил все магазины, самый большой намордник, который я наконец приобрел, с трудом налезал Вардену лишь на черный нос.

– Покажите документы! – не внимая моим оправданиям, потребовал пострадавший.

– Чьи? – удивился я. – Мои или… собакины?

– Где вы живете?

Это уже был форменный допрос, и я, еще раз извинившись, потащил Вардена за поводок. Пес же упирался, оглядывался на спортсмена.

– Он меня укусил, – не отставал тот. Правда, он уже не бежал, а, искоса поглядывая на Вардена, шагал немного позади.

– Надеюсь, несерьезно?

– Если бы серьезно, я его тут же застрелил бы! – гневно заявил пострадавший. – Без намордника, на людей бросается… А кто вы такой?

– Не я же вас укусил? – наконец не выдержал я.

– Попробовал бы, – мрачно усмехнулся спортсмен. – Вы бы уже в больнице лежали!

Больше не разговаривая с ним, я зашагал к своему дому. Варден утратил всякий интерес к пострадавшему, неторопливо трусил впереди.

– Я должен убедиться, что он не бешеный, – продолжал за моей спиной настырный спортсмен. – Я не желаю кончать свою жизнь на больничной койке в страшных мучениях.

– Пес совершенно здоров, – ответил я.

Я поднялся по ступенькам на третий этаж. Спортсмен не отставал. Что-то бубнил в спину, но я не отвечал. Пройдя в квартиру, я хотел было закрыть дверь, но тот придержал ее с другой стороны.

– Он может опять броситься, – показал я глазами на Вардена.

– Документы! – потребовал спортсмен.

Я вынес ему удостоверение и родословную. Тщательно ознакомившись с ними, незнакомец заявил:

– Ваш паспорт!

– Ну знаете… – возмутился я.

– Где вы работаете?

– Нигде! – начиная злиться не на шутку, выпалил я.

– Тунеядец, значит?

– Послушайте, оставьте меня в покое, – взмолился я. – Мне скоро выезжать. Я увожу отсюда эту собаку, больше вы ее никогда не увидите.

– Посмотрите, что он со мной сделал? – спортсмен закатал рукав синей блузы и, оголив мускулистую руку, показал небольшую ссадину, которая даже не кровоточила.

– Пустяк, – успокоил я его.

Но мои слова оказали на пострадавшего совсем обратное действие, он побагровел от возмущения и потребовал, чтобы я немедленно доставил собаку в ветлечебницу, где бы проверили ее на заболеваемость.

– До свиданья, – холодно сказал я и, потеснив грудью стоявшего на пороге спортсмена, попытался закрыть дверь.

– Я требую… – спортсмен с той стороны не давал закрыть дверь. – Иначе я заявлю в милицию! У вас есть телефон?

– Можете позвонить из уличного автомата, – сказал я и захлопнул перед его носом дверь.

Варден сочувственно посмотрел на меня, дескать, вот зануда! Надо было его еще разок цапнуть…

Не прошло и пяти минут, как раздался звонок и ко мне пожаловали сразу трое работников милиции…

Оказалось, мой пес укусил начальника пожарной охраны в звании майора.

Пришлось мне давать объяснения, подписывать протокол, потом везти Вардена в ветлечебницу на Вторую Советскую, в общем выехал я из города лишь во второй половине дня. А путь мне предстоял неблизкий.

Справедливости ради я должен сказать, что брандмайор оказался очень приятным человеком, жили мы с ним в одном доме, только подъезды у нас разные. Он никак не ожидал, что я живу здесь, потому что всех собак знал, а Вардена увидел впервые. Впоследствии мы даже подружились, он интересовался дальнейшей судьбой своего «крестника», как он назвал Вардена. Дело в том, что черный терьер – первая собака, которая его укусила. Егор Васильевич, так звали моего нового знакомого, сам когда-то был собаководом на границе.

Собак любил, и, как ему казалось, они его тоже любили. И вдруг такое… Было, так сказать, сильно уязвлено его профессиональное самолюбие.

В дороге Варден вел себя вполне прилично: он с удобствами развалился позади меня, выспавшись, поднялся во весь свой гигантский рост, сразу загородив заднее окно машины, ткнулся мне в шею холодным носом, дескать, останавливай, надо бы прогуляться…

На свою беду я выбрал красивое местечко с небольшим водоемом. Тогда я еще не знал, что Варден любит купаться. Едва я открыл заднюю дверь, как пес устремился к водоему, недолго думая, бултыхнулся туда и заплавал, пофыркивая от удовольствия, а я с ужасом думал: как мы поедем дальше? Мало того, что измажет все мои вещи и одежду, так еще всю дорогу будет от него нести псиной. Вон какая у него густая, буйная шерсть! Действительно, когда он выбрался на берег, с него потекли потоки мутной с прожилками нефти воды, однако пес был доволен. В довершение всего он плюхнулся на грязную, в пятнах отработанного масла землю и стал кататься по ней, выбрасывая вверх все четыре длинные лапы. Надо было видеть его, когда он подошел к машине, давая понять, что он сделал все свои дела и готов снова занять свое плацкартное место. Пока я раздумывал, что делать, он пригнулся и с маху запрыгнул в машину, из чего я заключил, что ему не чужды такие прогулки.

Раз или два за дорогу Варден скупо выразил мне свои дружеские чувства: поднявшись черной мохнатой горой за спиной, он положил на мое плечо голову и небрежно лизнул в ухо, как бы давая понять, что признал меня. В отличие от других собак, он никогда бурно не проявлял своих чувств: не прыгал на плечи, не визжал, никогда не лаял без толку, не юлил. Подойдет, ткнется широким носом в руку или живот и все. Отдал дань уважения, достаточно. Лишних сантиментов не любил и со стороны людей. Когда мои знакомые начинали ласкать его и называть всякими ласковыми именами, он вздыхал и отходил в сторону, как бы удивляясь человеческой невоздержанности. Впрочем, далеко не каждый решался его погладить, даже когда он в хорошем настроении.

В машине Варден вел себя вполне пристойно, разумеется пахло и псиной, и отряхивался он на меня несколько раз, и во сне сильно бил лапами по сиденью так, что я подпрыгивал. Иногда вставал и, дыша мне в затылок, смотрел в ветровое окно, но не лаял даже на собак, хотя подолгу провожал их задумчивым взглядом.

Начиная от Острова и до Невеля шоссе необыкновенно красиво, особенно в летнюю пору. Гигантские вековые ели и сосны подступают к обочинам, то и дело яркой синью сверкают из-за зарослей ольшаника и орешника большие и малые лесные озера. Асфальтовая серая полоса то взбирается на холм, увенчанный особенно рослыми деревьями, то скатывается в низину. В луговых низинах свежо белеют березы, нет-нет вклиниваются дубовые заросли. Эта постоянная смена лесов, полей, лугов, рек, озер радует взгляд, поднимает настроение. Сколько оттенков у хвойного леса, что опоясывает спокойные лесные озера! То нежно-дымчатые молодые остроголовые елки перемежаются с кружевной зеленью разреженных березовых рощ; то густо-коричневые сосновые боры на глазах меняют свой цвет, становясь нежно-оранжевыми, потом темно-зелеными; вот краски размываются, густеют, местами бледнеют и снова ярко вспыхивают щедрой палитрой, лишь вымахнет из-за белоснежного облака широкий солнечный луч. С вершины холма на миг необозримо открываются голубые, подернутые дымкой дали лесов и озер с отражающимися в них сугробами облаков. Иногда над озером увидишь чаек, вороны и сороки степенно отступают с шоссе на обочины. Бывает, заметишь ястреба над солнечной поляной, а еще реже – цаплю. Смотришь на всю эту переменчивую красоту и думаешь, как прекрасна наша Россия! Действительно, только на ее просторах могли родиться Пушкин, Тютчев, Фет, Есенин! Они глубоко и тонко понимали красоту родного края! И как ее воспели в веках! Конечно, многое безвозвратно ушло в прошлое, почти не встретишь сейчас тех богатых охотничьих угодий с непуганой птицей, не стало дичи, не стало и таких дремучих лесов, по которым пробирался на сером волке Иван-царевич. «Плакала Саша, как лес вырубали, ей и теперь его жалко до слез…» Плачь не плачь, а поредели наши великолепные леса, повывелись в них птицы и звери, исчезает из доступных туристам озер рыба. Хотя и много пишут о сохранении природы, но ни для кого не секрет, что наше зеленое богатство с каждым годом скудеет: тарахтят лебедки, гудят трелевочные трактора, со стоном падают красавицы ели, сосны, березы, осины. «Уходи с дороги птица, зверь с дороги уходи!..» И они уходят, зверь и птица. Что им еще остается? Но хорошо, если есть куда уйти, а если – некуда? Уходят в никуда. А это уже только на нашей совести. Не отстояли, не сберегли…

Я верю, что пройдет совсем немного времени и людям будет дико читать и слышать, что когда-то их предки из огнестрельного оружия убивали беззащитных животных и птиц.

Когда едешь один, хорошо думается. Глаза и руки автоматически выполняют свою работу: глаза оценивают обстановку, руки управляют баранкой.

Я подъезжал к Алоли. Это очень живописное местечко. По обе стороны шоссе вздымались красавицы сосны. Переехал через темную извилистую речушку, в кустах притаились лодки. Все это я вижу с высоты деревянного моста. Помню Алоль мальчишкой. Поселок стоял в сосновом бору. Сейчас и здесь поредел лес, зато появились дома из бетона. Вот ведь какая беда: большие да малые города давным-давно перешли на паровое отопление, а села, деревни до сих пор отапливаются дровами. И не предвидится никаких перемен. Люди, живущие в этих краях, по справедливости считают, что окрестный лес – это их законное топливо. Возле каждого дома, сарая белеют гигантские поленницы свежих березовых и сосновых поленьев. То тут, то там виднеются срубы из ядреных отесанных сосновых и еловых кругляшей. Веками рубили селяне лес, рубят на свои нужды и сейчас. А раз лес свой, под боком, то валят лучший. Кому нужен сухостой и гнилье?

Читаешь в газетах, мол, какие-то изуверы убили в заповеднике белого лебедя или срубили под Новый год в городе на площади молодую серебристую елку, радуешься, что негодяи получили по заслугам, а вот за чертой города жители сел и деревень испокон веку рубят лес, будто так и надо. У меня через дом живет сосед Петя. Где кончаются огороды и стоят бани, есть у нас зеленая лужайка – опушка соснового бора. На лужайке десятки лет стояли шесть великолепных сосен. На чистом месте деревья скорее растут. Как-то приехал весной и вижу: лежат они вповалку на земле, распиленные «дружбой» на мелкие чурбаки. Спрашиваю: «Зачем срубил? Так красиво было! Глаз радовали…» Отвечает: «В сенокос сосны затемняли лужайку, а мы на ней сено сушим». И весь разговор. Стукнуло в голову, мол, мешают – и срубил. Как говорится, и рука не дрогнула. Правда, раньше никому не мешали, ни его деду, ни отцу, а вот Пете вдруг помешали.

Глядя на него, другой односельчанин, Тихон, той же самой «дружбой» свалил три десятка молодых сосен, они, мол, загораживают солнце на картофельном поле…

Что имеем – не храним, потеряем – плачем!..

Считается, что без разрешения лесничества никто не имеет права срубить дерево, но еще не было случая, чтобы кого-либо в нашей местности оштрафовали за беззаконную рубку ценной древесины. Причем наша местность считается курортной зоной. За пять лет я не видел здесь ни разу лесника.

В июне-июле, когда охота повсеместно запрещена, я часто вечером и ночами слышу гулкие выстрелы: бьют уток и утят, еще не вставших на крыло. Несколько раз вскакивал с постели, бежал на озеро, но поди в темноте найди браконьера! Да и послушается ли он меня, безоружного…

И сети никто не ставит в открытую, все в сумерках да тайком. Можно подумать, боятся рыбоохраны, – как бы не так! Боятся воров. Одни браконьеры ставят сети, другие за ними зорко следят из-за кустов, а когда те загуляют у костра с бутылками – какое браконьерство без пьянки! – тихонько подплывают и вынимают сети. Не для того, чтобы сдать в инспекцию, а для того, чтобы через некоторое время поставить в другом водоеме…

Когда я сворачиваю с Невельского шоссе на Опухлики, меня всякий раз охватывает тревога: не порушили ли ту первозданную красоту во время моего отсутствия? Неширокая заасфальтированная дорога идет сквозь высокий сосновый бор. Узкое шоссе делает крутые зигзаги, тут уже начинаются холмы, сквозь кусты просвечивают озера. Одно, второе, третье… А когда тебе перевалило за полвека, начинаешь ценить время и о смерти думаешь как о чем-то неизбежном, к чему, вообще-то, рано или поздно надо быть готовым. Когда размышляешь о смерти, то невольно начинаешь вспоминать всю свою жизнь: что ты сделал? Что создал? Что оставишь после себя? И эти мысли не печальные, отрешенные, а конкретные, сиюминутные. Старики не боятся смерти, иные молят бога, чтобы поскорее послал ее. Я помню свою бабушку Ефимью Андреевну, каждый вечер, становясь на колени перед иконой, она просила божью матерь послать ей легкую смерть. И вставала с колен просветленная и умиротворенная. Помогли ей молитвы или нет, только умерла моя бабушка на девяносто третьем году легко, как заснула. Именно о такой смерти она и мечтала.

Старики не боятся смерти еще и потому, что организм, приближаясь к разрушению, готовит вялый мозг к мысли о неизбежном конце. Русские старики так же спокойно и деловито рассуждают о смерти, похоронах, как иные люди о предстоящем в скором времени отпуске. Они беспокоятся о том, где их похоронят, соберутся ли все близкие родственники, подходящее ли приготовлено смертное одеяние. И многие хранят его в ящике комода. Там и исподнее, и верхнее, и даже черные тапочки. Моя бабушка каждую весну доставала из комода свое смертное и проветривала на солнышке, потом снова заботливо складывала. И на лице ее не было и намека на грусть, лишь повседневная озабоченность.

Я знаю одного человека, который при жизни заказал себе мраморный памятник, правдами и неправдами выхлопотал в Ленинграде место на кладбище, положил на сберкнижку деньги на похороны. Со счастливой улыбкой рассказывал, как ему теперь спокойно и на душе хорошо… Дело в том, что с родственниками он жил недружно и не рассчитывал после смерти на приличные похороны и поминки…

Ему пошел восьмой десяток, мраморный обелиск у него стоит на балконе, накрыт брезентом. Можно подумать, что это выживший из ума старик, мрачный мизантроп. Ничего подобного: он весельчак, жизнью доволен, много работает…